Николай Некрасов
Мертвое озеро
Наконец около двенадцати часов раздался звонок из внутренних комнат. Иван Софроныч вздрогнул и вскочил, как потрясенный электрическим ударом; но Петр встал спокойно и медленно и, собирая газеты, сказал:
– Рано сегодня! Станет спрашивать, что в газетах… а я и не успел прочесть. – Что в вашей? – спросил он, взяв листок у Ивана Софроныча.
– Да ничего, – отвечал Иван Софроныч. – Всё такой вздор пишут.
– Да о чем?
– Да всё погоду бранят: говорят, что нехороша; да лавку Бакалейщикова хвалят: говорят, очень хороша.
– Славная газета! – сказал Петр. – Хоть никогда не читай, а как спросит, что в ней – говори: ничего, либо: лавку хвалят, – никогда не ошибешься…
– Да, конечно, – заметил Иван Софроныч, – для вашего брата – лакейства, – выходит, хороша, а господам, я думаю, скучно: совсем читать нечего в ней!
– Нет, и им нравится; вот мой барин, прошлого году, два месяца, не поверите, чем занимался: как только тут похвалят балыки ли, семгу, устрицы, вино ли, – он тотчас посылает купить…
– И что же? – спросил Иван Софроныч.
– Да всякий раз выбрасывали!
Иван Софроныч искоса посмотрел на газету, которая была предметом разговора.
– Зачем же покупать? – сказал он.
– Да уж я пробовал спрашивать. Я, говорит, хочу убедиться, точно ли всё то никуда не годится, что здесь хвалят.
– Ну?
– Ну и уверился. Теперь и название ей свое дал… как бишь? да! «Опытный предостерегатель»! А вынеси-ка, говорит, «Опытного предостерегателя» в прихожую… право! так всегда и называет ее!
Звонок раздался во второй раз.
– Ну, с богом, Петруша! – сказал Иван Софроныч. – Так доложи ему, голубчику, что, дескать, управляющий вашей милости, Иван Софроныч Понизовкин, прибыл из Софоновки с отчетом и оброчными суммами и желает представиться.
Петр ушел, а Иван Софроныч начал приводить в порядок перед зеркалом свою физиономию, ожидая, что его сейчас позовут. Но Петр воротился и выразительно произнес:
– Отказано!
– Что так? – сказал удивленный Иван Софроныч. – Да отчего же?
– Не в духе, – лаконически отвечал камердинер. – Сначала не понял даже, – прибавил он. – Какой, говорит, Понизовкин?.. Управляющий, говорю, что в Софоновку изволили послать. А! – говорит. Ну, пусть в другое время придет – теперь не время заниматься такими мелочами!
– Мелочами? так и сказал, Петруша?
– Так и сказал: мелочами!
– Да какие же тут мелочи? Сам ты посуди, Петруша, – возразил Иван Софроныч, горячась, как будто перед ним стоял сам владелец имения, – полторы тысячи душ, фабрика бумажная, два года никаких доходов не собирали; всё привел в порядок, долги уплатил, фабрику увеличил; до двадцати пяти тысяч будет давать; сенокосы какие; а земля, земля-матушка! да только живи да благословляй бога… и, слышишь ты: всё мелочи!!! Да что же у него не мелочи, скажи, Петруша?
– Так, Иван Софроныч, да, понимаете: не оттого, а уж такой карактер – месяц весел, и год целый весел, да вдруг как схватит его сплин… оно, понимаете, по-французски так называется, а по-нашему выходит – вроде черной немочи, – так день, два, неделю иной раз лежит, ничего не говорит, никого не велит пускать… почти в рот крохи не берет; разве вдруг спросит бутылку клеко, – выпьет и опять ляжет и еще сердитее смотрит…
– Так! – сказал Иван Софроныч. – Да отчего же такая болезнь происходит?
– А господь знает! Случается, приволокнется – ну, неудачи, что ли? Вот и слег… либо дуэль какая…
– Дуэль! – с ужасом воскликнул Понизовкин. – Разве он и дуэли имеет?
Камердинер захохотал.
– А то небось нет? Да как мы за границей жили, так, верите ли, месяца не проходило, чтоб не было дуэли. Бывало, придет домой и говорит: собирайся, через час едем! Уж и знаю – значит, недаром! И всё, понимаете, одна выходит притчина…
Петр лукаво усмехнулся и подмигнул.
– Господи боже мой! – произнес Иван Софроныч. – Да как он еще жив остался!
– Да ему всё нипочем. Раз десять ранен был – мигом поправится и марш опять дальше. Да то ли еще? Семнадцать раз ногу ломал – срастется, и пошел опять, словно ни в чем не бывало!
– Подлинно чудно! – сказал Иван Софроныч. – Ну, и теперь, стало, что-нибудь такое? – спросил он.
– Нет, дуэли не было. А вот что: сказать правду, так я знаю притчину.
– Что такое? – с живостью спросил Иван Софроныч.
– Боюсь! не любит, когда я о нем рассказываю.
– Ну да я никому, а может, пособить сумею.
– Вряд ли; дело-то, видите, такое…
– А что?
– Да уж сказать разве: попроигрался!
– Проигрался!
– Да. И денег у нас совсем нет, – чем платить?
– Ну, еще не беда. Я привез деньги – расплатится. А много проиграл, слышно?
– Да тысяч сто, должно быть.
– Сто тысяч! – воскликнул с ужасом Иван Софроныч. – Ну, не будет столько. Да как же его, сердечного, угораздило? Ведь большая сумма, большая сумма сто тысяч!
Раздался звонок.
– Ну, прощайте, Иван Софроныч! заходите!
Камердинер ушел к барину, а Иван Софроныч спустился с лестницы и, медленно пробираясь по тротуару, предался соболезнованию о проигрыше Тавровского. Иван Софроныч был так устроен природою, что чужое горе часто трогало его больше собственного, а если он кому-нибудь служил, то уж предавался ему душой и телом. Поэтому проигрыш Тавровского сильно озадачил его, и старик изыскивал в голове своей способы, как бы помочь беде. Ничего, однако ж, придумать он не мог. Тоска напала на него страшная, и он не знал, что делать. Не получив аудиенции у Тавровского, Иван Софроныч вздумал наконец навестить двух его родственников, которых имения находились поблизости имений Тавровского. Ивану Софронычу поручено было собрать и привезти в Петербург сведения о состоянии их. Здесь было больше удачи; старый князь, двоюродный дядя Тавровского, тотчас принял Ивана Софроныча и посадил; но тут ждал бедного старика новый удар. Между разговором князь спросил:
– А что Павел Сергеич? Видели его?
– Сейчас был у них, но не видал: сегодня не принимают.
– Бедный Павел Сергеич! – заметил князь. – Ему не до того: проигрался!
– Слышал, слышал, ваше сиятельство! – отвечал Иван Софроныч. – Скажите, какое несчастие! и, говорят, значительную сумму проиграл – тысяч сто!
– Сто тысяч! (князь усмехнулся). Хорошо, если б только сто тысяч! Да сто тысяч было еще на прошлой неделе, а теперь, говорят, уж полтораста с лишком.
– Полтораста тысяч! – воскликнул с неподдельным ужасом Иван Софроныч. – Нет, вы изволите шутить, ваша сиятельство!
И он долго не хотел верить.
Понурив голову, сошел Иван Софроныч с лестницы и отправился к другому родственнику. Там опять разговор зашел о Тавровском и его проигрыше, и сердце бедного старика было поражено новым ужасом: родственник объявил, что знает наверное, будто Тавровский в течение прошлой недели и в начале нынешней проиграл с лишком двести тысяч!
Не в духе воротился домой Иван Софроныч.
Глава XLIX
Торжество Ивана Софроныча
Целую ночь Иван Софроныч думал о проигрыше Тавровского и о том, каким бы образом поправить дело. Много передумал он, часто и глубоко вздыхал, пока наступил одиннадцатый час. Тогда Иван Софроныч оделся и через полчаса снова звонил у квартиры Тавровского. Тавровский принял его, но всё еще был не в духе; лежа на диване лицом к стене, выслушал он донесения Ивана Софроныча о состоянии села Софоновки и о различных мерах благоустройства, предпринятых им, и остался совершенно равнодушен, как будто дело шло о чужом имении. Иван Софроныч не терял духа, рассчитывая на статью о доходах, которые удалось ему значительно увеличить. Но когда и статья о доходах прошла без малейшего признака участия и одобрения со стороны Тавровского, Иван Софроныч потерялся. Минут десять стоял он, не говоря ни слова. Тавровский тоже молчал, погруженный в свои мысли.
– Что еще? – наконец спросил последний, очевидно с целью прекратить аудиенцию.
– Ведомость о состоянии Софоновки и находящейся при оном селе фабрики. Тож приходо-расходная ведомость, – проговорил Иван Софроныч унылым голосом.
– Потрудитесь положить, – сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.
Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:
– Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.
– И деньги тут положите.
Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:
– Изволите пересчитать?
– Не нужно: я вам верю, – сказал Тавровский. – Вы честный человек и хороший управляющий! – прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.
Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: «Идите», но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. «Как мучится, как убивается, сердечный!» – думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.
– Да, – сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел, – сколько вы привезли денег – сорок тысяч с чем?
– Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек, – поспешно сказал Иван Софроныч.
– Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.
Слезы подступили к сердцу управляющего.
– Не того жду я, – сказал он. – Я много доволен вашей милостию, а если позволите старику слово сказать…
– В другое время, Иван Софроныч, – благосклонно отвечал Тавровский.
– Нет уж, теперь, батюшка, теперь, коли милость будет! – воскликнул Иван Софроныч, приближаясь к Тавровскому, и продолжал с возрастающим жаром: – Сердце болит, глядя, как вы убиваться изволите, – а из чего? Ведь уж, осмелюсь доложить, дело сделано; горевать поздно, а лучше подумать, как пособить горю.
– Какому горю? – равнодушно спросил Тавровский.
– А как же, батюшка, я ведь знаю. Не рассердитесь глупому слову старика: попроиграться изволили, слышно?
– Кто вам сказал? – спросил Тавровский, всё еще не приподнимаясь с дивана и не поворачивая головы, но уже несколько живее.
– Как же, батюшка? Мне и князь Горбатов говорил, и Александр Екимыч говорил.
– Что ж они говорили?
– Да князь сказал, что полтораста тысяч изволили проиграть, а Александр Екимыч так божились, будто даже двести!
– Так лгут же они оба! – резко воскликнул Тавровский, вскакивая с дивана и останавливаясь перед Иваном Софронычем. – Не полтораста и не двести тысяч, а триста пятьдесят!
– Как, вы изволили проиграть триста пятьдесят тысяч?
– Да, и через неделю должен заплатить.
– Через неделю?
– Я дал честное слово.
– Изволили дать честное слово, так, конечно, следует заплатить через неделю. Да как справиться? Много недостает еще?
– Да полчаса тому назад, – отвечал, улыбаясь, Тавровский, – недоставало ровно трехсот пятидесяти тысяч, а теперь недостает немного меньше.
Иван Софроныч подивился и отчасти огорчился, что Тавровский может шутить в таких обстоятельствах и таким делом.
– Как же вы думаете быть? – спросил он.
– Продадим или отдадим Софоново, – отвечал равнодушно Тавровский.
– Как, Софоново продавать? – воскликнул с необыкновенным жаром Иван Софроныч. – Нет уж, извините! Софоново продать невозможно!
– Отчего же?
– Да оттого… оттого, что я… что я… я не позволю… не допущу!
Тавровский посмотрел на него с удивлением. Глаза старика блистали, лицо горело; весь он был полон страстного одушевления.
– Что вы хотите сказать? – спросил Тавровский.
– Продать Софоново?! – воскликнул Иван Софроныч. – Софоново продать! Павел Сергеич! осмелюсь спросить: изволили вы бывать в Софонове?
– Раз был.
– Что же?
– Ничего, вид недурен.
– А земля, земля?
– И земля, говорят, хорошая.
– Говорят, хорошая! – повторил Иван Софроныч с досадой. – Говорят! Не хорошая, а клад, сокровище! Положишь труда крупицу, а она, матушка, воздаст четвертями да целыми закромами! Что хлеба родится, какого хочешь: пшеницы ли, ржи, ячменю, гречихи! Какие сенокосы! а рыбные угодья? Да если б ваша милость и с тетушкой-княгиней и со всеми родичами изволили жить там, так во весь круглый год ниже единой плотицы прикупить не приведется! А лес, лес какой? и на самом Днепре-голубчике! Я думаю, три века растет, если не больше; есть такие деревищи, что сто богатырей во сто дней с места не сдвинут; выдолби, проруби окна, и дом готов… А мельницы какие у нас? а фабрика?… И такое сокровище продать… продать? – повторял Иван Софроныч нетвердым голосом, и Тавровский не без удивления заметил слезу, покатившуюся по разгоревшейся его щеке, – Да зачем же изволили и посылать туда старика? – заключил Понизовкин плачущим голосом.
– Что делать, любезный мой Иван Софроныч! – сказал Тавровский. – Во всяком случае вы можете быть уверены, что место управляющего в другом моем имении, куда я сам ездил, будет ваше.
– Батюшка Павел Сергеич, что вы изволили подумать? Вы мало еще изволите знать старика! Видит бог, вас берегу. Софоновка – клад, золотое дно; помяните мое слово, через пять лет она будет давать двести тысяч доходу, и продавать ее не следует!
– Я бы рад, да как же быть?
– Да уж как хотите, а не извольте продавать.
– А вот если отыграюсь, – с улыбкой отвечал Тавровский, – так не продам.
– Отыграетесь? В самом деле, – воскликнул с живостью Иван Софроныч, – ведь можно еще отыграться? Так чего и торопиться продажей!
– Можно и отыграться, Иван Софроныч, а можно и еще проиграть, – заметил Тавровский.
– Да! – сказал, спохватившись, старик и, подумав, спросил Тавровского: – А вы хорошо изволите играть?
– То есть счастливо ли? – отвечал Тавровский. – А бог знает! Нужно, однако ж, признаться, что в первый раз играю в такой степени несчастливо. В последнее время в Баден-Бадеие я был в выигрыше до полутора миллиона.
– Да, видно, проиграли опять? – спросил Иван Софроныч.
– Нет, прожил… в один месяц, – прибавил Тавровский с улыбкой. – А часть, правда, и проиграл. С той поры я долго не играл и вот теперь плачусь за тогдашний выигрыш.
– А кто у вас выиграл нынче? – спросил Иван Софроныч.
– Брусилов.
– Не знавал, – заметил Иван Софроныч. – Честный человек?
– То и убийственно, что честнейший и совсем играть не умеет. Он страшно богат, – играет, как и я же, потому что скуууу-чно… – Тавровский произнес последнее слово протяжно, зевнул и потом прибавил:– Он обещал быть у меня сегодня вечером; посмотрим, может быть, и отыграюсь.
– Не рассердитесь, – сказал Иван Софроныч.
– Что прикажете?
– Позвольте мне ужо прийти посмотреть.
Тавровский рассмеялся.
– Хорошо, приходите; только берегитесь, Иван Софроныч!
– Я играть не буду, – сказал старик, – а так, полюбопытствовать.
– Ну, не ручайтесь! А кстати: возьмите же свои деньги!
Уже без всяких отговорок Иван Софроныч взял назначенные ему Тавровским две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек и уложил в карман. Затем он откланялся и удалился. А Тавровский принялся зевать, зевать бесконечно.
С того времени как мы расстались с Тавровским, в нем произошла значительная перемена. Отложив свою свадьбу, по настоянию Натальи Кирилловны, на неопределенное время и поселившись в Петербурге, он скоро предался снова своему прежнему образу жизни. Благодатное впечатление кроткого, простого, как сама природа, существа, которое научило его сердце биться давно пережитыми юношескими ощущениями и находить радости в тихой деревенской жизни с природой, книгами и любовью, изгладилось в нем довольно скоро. Сначала его интересовали письма Любы, и он охотно и аккуратно отвечал ей, – потом стал писать реже. Письма его делались всё короче. Люба, как бы почувствовав перемену в нем, тоже стала писать не так часто, и наконец всё прошедшее начало представляться Тавровскому в смутном тумане. И кончил он тем, что начал вести самую рассеянную и пустую жизнь и наконец, как мы уже знаем, проигрался. Как ни был значителен его проигрыш, ему, однако ж, жаль было не денег. В нем жила безотчетная, но неотразимая уверенность в свое счастье, и ему даже и в голову не приходило, что он может лишиться состояния. Но его бесило торжество соперника. Он не привык уступать никому ни в чем. Страсть к игре не была в нем постоянною страстию; но когда она приходила к нему, он предавался ей исключительно и необузданно. Все другие желания и страсти умирали. Он жил только, когда играл, а остальное время лежал, зевал, хандрил, никого не принимал и ни к кому не ездил. В таком именно кризисе находился он, когда Иван Софроныч прибыл к нему с отчетами. Кризис продолжался уже вторую неделю и, по замечанию камердинера, должен был скоро кончиться. Петр замечал, что у его барина такие кризисы никогда не продолжаются более двух недель.
Наступил вечер. В десять часов явился Иван Софроныч и смиренно поместился в уголку ярко освещенной залы Тавровского. В половине одиннадцатого прибыл господин Брусилов.
Многие заметили, что судьба посылает счастье именно тем, кто всего менее в нем нуждается. Кто всего чаще выигрывает лотерейные выигрыши: кареты, серебряные сервизы и участки земли и всё сколько-нибудь ценное?.. богачи, люди, имеющие сами миллионы, разъезжающие в отличных экипажах, кушающие с дорогих сервизов, имеющие богатые дачи! Кому везет в картах? опять всего чаще тем же богачам! Нужны ли еще примеры? нужны ли доказательства? Каждый в собственной жизни, вероятно, встречал их довольно.
Господин Брусилов принадлежал именно к числу таких счастливцев. Так как в нашем рассказе принадлежит ему незначительная роль, то мы не коснемся ни его характера, ни общественного положения и скажем только несколько необходимых слов. Отец оставил ему миллион; в то время господину Брусилову едва минуло совершеннолетие; в тридцать лет он женился и взял за женой тоже до миллиона, в течение пяти следующих лет имел несчастие потерять нескольких родственников, и к тридцати пяти годам состояние его удвоилось. Одним словом, к сорока годам он был одним из богатейших людей в Петербурге. Господин Брусилов никогда не вызывался играть, но, если ему предлагали, не отказывался, и никто еще не помнит, чтоб он проиграл значительный куш, но все готовы рассказать множество случаев, в которых были свидетелями его огромных выигрышей, причем непременно прибавят, что он безмерно и непроходимо глуп, – обстоятельство, которое можно объяснить завистью. Как бы то ни было, Тавровский любил играть с Брусиловым, и действительно, с ним было приятно играть: ни тени торжества и радости при выигрыше – судорожной радости, которую так отвратительно иногда бывает видеть (не одним проигрывающим) в некоторых слабонервных любимцах счастия; ни малейшего упадка духа при перемене счастья, – напротив, чем значительнее проигрыш, тем приятнее улыбка, тем вежливее слово, тем веселее шутка играющего! Отчаянье, вскрикиванье, рванье волос и карт – такие явления были совершенно вне характера Брусилова; людям, обнаруживающим что-нибудь подобное, он советовал купить мешок орехов и перенести игорный стол в детскую, если был с ними короток; а если был мало знаком, то вежливо спрашивал их фамилии и переставал играть. На другой день эти фамилии стояли в его записной книге в числе лиц, с которыми не должно играть.
Тавровский сам представлял в игре образец силы характера и уменья владеть собой; он знал по опыту, как трудно иногда сохранить наружное хладнокровие, и потому не мог не уважать твердости Брусилова. Но Брусилов имел перед ним огромное преимущество: он играл несравненно счастливее, а при счастии легче владел собой.
Приехав к Тавровскому с тем, чтоб дать ему так называемый «реванш», Брусилов объявил, что не может оставаться долее двенадцати часов, потому что должен ехать на бал. (Он был во фраке и белых перчатках.) Игра началась немедленно.
Тавровскому не было счастья. Он разделил деньги, привезенные Иваном Софронычем, пополам и думал играть ими два вечера. Но через полчаса двадцати тысяч как не бывало, и Тавровский принялся за остальные. Иван Софроныч принимал судорожное участие в игре, сопровождал глазами каждую карту и не раз вскрикивал, когда Тавровский проигрывал большой куш. Но страдательное участие его не приносило пользы Тавровскому. Видя лихорадочное состояние Ивана Софроныча, Брусилов шутя замечал Тавровскому:
– Ваш почтенный управляющий принимает такое горячее участие в игре, что, право, я хочу проиграть, чтоб сделать ему удовольствие.
– Покорнейше вас благодарю! – воскликнул Иван Софроныч. – Не осудите старика!
– Немудрено, – отвечал Тавровский. – Ему очень нравится имение, которым я хочу заплатить вам мой проигрыш!
– А хорошее имение? – спросил Брусилов у Ивана Софроныча.
– Нет, – отвечал Иван Софроныч, начиная хитрить. – Много денег нужно положить, чтоб привести его в настоящее положение.
Тавровский невольно улыбнулся.
– Ничего, Иван Софроныч, не унывайте! – сказал Тавровский. – Вот если Матвей Александрыч даст мне шесть карт, так Софоновка останется еще за нами! – И он поставил карту, написал под ней куш и сказал:– Темная!
Иван Софроныч не выдержал и заглянул под карту. Лицо его покрылось смертельной бледностью: под картой стояла цифра, равнявшаяся всей сумме, остававшейся еще у Тавровского.
Пробило половина двенадцатого.
– Что, видно, решительная? – сказал Брусилов, увидав испуганное лицо управляющего. – И прекрасно! Мне скоро пора.
Брусилов дал четыре карты Тавровскому; но пятая была убита.
Тавровский поставил тот же куш. Брусилов убил его сразу.
– Баста! – сказал Тавровский. – Сегодня довольно!
– В самую пору, – заметил Брусилов и, сосчитав деньги, положил их в карман. Потом он встал, натянул перчатки и стал прощаться.
Иван Софроныч сидел как обваренный кипятком. Он машинально следил за движениями Брусилова, наконец расстегнул сюртук, достал бумажник и, вынув оттуда пачку ассигнаций, сказал умоляющим голосом:
– Батюшка Матвей Александрыч! не осудите старика, о чем попрошу вас. Вы изволили выиграть всё у моего барина; вот у меня наберется тысячи две, а может и побольше: не откажите пометать еще!
– Вы хотите играть? – с улыбкой сказал Брусилов, возвращаясь к столу.
– Хочется попробовать счастья; не погнушайтесь: конечно, я человек простой…
– Помилуйте, – прервал Брусилов. – Очень рад; готов в другой раз сколько вам угодно. Но вы знаете, что я должен ехать.
– Что вам стоит – долго ли взять две тысячи? – возразил Иван Софроныч. – Вы были так добры, что изволили давеча сказать, что проиграть готовы, чтоб потешить старика. Так хоть не откажитесь сыграть!
Голос Ивана Софроныча был так убедителен, что Брусилов, подумав немного, сказал:
– Ну извольте, для вас, одну талию.
Не садясь и не снимая перчаток, он взял карты и приготовился метать.
Иван Софроныч выдернул наудачу карту и поставил две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек – ровно всё, что подарил ему утром Тавровский.
– Если вы проиграете, я вам возвращу, – сказал ему удивленный Тавровский.
– Дана, – в то же время сказал Брусилов.
Иван Софроныч, как будто движимый вдохновением, быстро выдернул и загнул другую карту. И та была ему дана. Тавровский пособил своему управляющему загнуть третью карту, которая также была дана.
Иван Софроныч торжественно крякнул. Брусилов снял перчатки, но всё еще не садился.
– А много ли имею? – спросил Иван Софроныч, рассчитывая.
– Вы имеете теперь семь кушей от двух тысяч пятисот рублей, – сказал Тавровский. – Ставьте на пятнадцать кушей!
– Девятнадцать тысяч девяносто два рубля тридцать четыре копейки, – сосчитал Иван Софроныч. – Ну-с, теперь и вам можно играть, – сказал он, подвигая карты к Тавровскому.
– Нет, Иван Софроныч! что чужими деньгами играть! да и надоело! гораздо интересней смотреть, особенно вашу игру.
– Куда мне? я и играть не умею! – возразил Иван Софроныч.
– Поскорее, господа, – нетерпеливо сказал Брусилов, – последняя талия.
– Я вас поучу. Ну, Иван Софроныч!
И Тавровский загнул карту на 15 кушей.
– Не та! – сказал Иван Софроныч с каким-то судорожным испугом. – Вот!
И он вытащил другую карту и бросил ее к Тавровскому.
Тавровский загнул ее и с любопытством ждал талии, держа в руках свою карту, забракованную Иваном Софронычем: его интересовало, что она скажет.
Эта карта (девятка) была убита по второму абцугу, причем Иван Софроныч вскрикнул: так напугала его близкая возможность разом всё снова проиграть; а между тем судьба собственной его карты была еще неизвестна.
– Будет дана! – сказал Брусилов спокойно.
И точно, прокинув еще несколько карт, он дал ее.
– Да вы чудеса делаете, Иван Софроныч! – сказал Тавровский. – Вы в пять минут отыграли весь мой сегодняшний проигрыш!
– С новичками такие вещи бывают сплошь да рядом, – заметил Брусилов и посмотрел на часы. – У нас есть еще пять минут, – сказал он, всё еще стоя.
Но когда и следующая карта, поставленная Иваном Софронычем на половину выигрыша, была дана, Брусилов сел. Игра продолжалась еще полчаса. Иван Софроныч возвратил сорок тысяч, проигранные Тавровский в тот вечер, и выиграл еще семьдесят тысяч. Брусилов кончил игру и хотел заплатить чистыми деньгами; но Иван Софроныч отказался, объявив, что ему приятнее будет получить вексель Тавровского. Увидав вексель Тавровского, старик возгорелся желанием воротить все их в тот же вечер; он начал просить Брусилова еще поиграть; но Тавровский сказал ему, что такие вещи не водятся, что удерживать кого-нибудь – значит накликать беду на свою голову и что Брусилов и то уж сделал ему беспримерное снисхождение тем, что, раз перестав, согласился снова играть.
Брусилов обещал приехать завтра вечером.
Счастье продолжало благоприятствовать Ивану Софронычу: в следующий вечер он отыграл еще около ста тысяч. Через день Брусилов прислал записку, что не совсем здоров и быть у Тавровского не может, «а если вам угодно, – писал он, – то приезжайте ко мне да захватите с собой и вашего дядьку». (Так шутя прозвал он Ивана Софроныча.) Таким образом, Иван Софроныч имел случай быть в великолепном доме Брусилова и немало подивился затеям роскоши, которыми окружил себя прихотливый богач. Здесь он очутился в обществе людей образованных и богатых, которые, шутя и зевая, проигрывали или выигрывали значительные суммы, что, по-видимому, служило им не более как приятным возбуждением нервов. Всем чрезвычайно понравилось добродушие старика; гости шутили с ним и со смехом рассказывали друг другу, что Тавровский, сознав свою невинность и неопытность, обзавелся дядькой, без которого никуда не ездит.
В этот вечер решилась судьба Софоновки: Иван Софроныч отыграл деньги, проигранные Тавровский Брусилову, и тут же разорвал векселя, переданные ему Брусиловым.
Все поздравляли Тавровского и объявили в один голос, что каждый из них желал бы иметь такого дядьку до глубокой старости. И тут же многими лицами сделаны были Ивану Софронычу шутливые предложения перейти к ним в дядьки за двойную цену. Иван Софроныч, в сильной радости, смеялся, благодарил, отшучивался по-своему и вообще доставил много удовольствия компании своею наивностию, забавными ухватками и честной, правдивой речью. За ужином подпоили его (старику немного было нужно, чтоб потерять голову: он уж и так был пьян от радости), Иван Софроныч расходился, описывал свои молодые годы, походную жизнь, свое житье в Овинищах (причем старик прослезился, вспомнив Алексея Алексеича), – словом, как явление совершенно новое в кругу, где все лица пригляделись более или менее друг к другу, обычные разговоры прислушались и надоели, Иван Софроныч всех занял и много способствовал к оживлению ужина. Многие, в том числе и Брусилов, приглашали его к себе. Но всех больше в этот вечер был удивлен Тавровский, до того времени не знавший своего управляющего. Тавровский увидел, что Иван Софроныч успел уже привязаться к нему и решительно не понимал за что: он не знал, что сердце Ивана Софроныча так уж было устроено самою природою, что Ивану Софронычу довольно было прожить безбедно и спокойно год в селе Софоновке, чтоб навсегда остаться преданным его владельцу.
– Ну, Иван Софроныч, – сказал Тавровский, когда они возвратились домой, – как же мы с вами рассчитаемся? Теперь я ваш должник.
– Вы? помилуйте, батюшка Павел Сергеич, да каким же образом? – возразил Иван Софроныч.
– Софоновку вы отыграли?
– Точно, я. Да чьими деньгами?
– Своими… то есть теми, которые я вам подарил.
– Подарили? – повторил Иван Софроныч. – Да какие же тут подарки, когда жалованье платится по условию! Нет, батюшка, деньги были ваши.
– Нет, Иван Софроныч, – горячо возразил Тавровский, – моя воля была их вам не дать.
– Да моей воли не было взять.
– Да ведь вы уж взяли.
– Взять взял, а помнить помнил, чьи они. А взял потому, что попробовать счастья хотел – Софоновку отыграть, коли вам не посчастливится! Вот и отыграл! – с торжеством прибавил Иван Софроныч.
– И получите половину, – сказал Тавровский. – Мой долг отдать вам по крайней мере половину: вы рискнули двумя тысячами, может быть единственными…
– Да говорю вам, что они не мои были! – резко перебил Иван Софроныч, вспылив. – Ну а если б и мои, так разве вы не помните, когда я стал играть: не вы ли изволили сами сказать, что заплатите мне, если я проиграю?
Тавровский вспомнил, что действительно говорил что-то подобное.
– Ну так статочное ли дело! разве я жидовин какой, что, выигравши, буду брать, когда, проигравши, не сам бы платил. Рассудите сами, батюшка!
Тавровский стал уговаривать его взять хоть сорок тысяч, привезенные им. Иван Софроныч наконец согласился, вспомнив о дочери. В порыве щедрости Тавровский тут же хотел их отдать ему. Но Иван Софроныч не взял.
– Помилуйте! – сказал Иван Софроныч. – Успеем еще. А теперь у вас у самих только и есть.
– Ну как хотите!
Прощаясь с Иваном Софронычем, Тавровский предложил ему свою коляску – доехать домой; но Иван Софроныч предпочел пройтись пешком. Он шел, пошатываясь, размахивая руками, и всю дорогу пел одно слово: Софоновка! Со-фо-но-вка! Софффоновккка! Добравшись наконец до своей квартиры, он разбудил Настю и сказал ей:
– Настенька! знаешь ли, какая радость?
– Что, батюшка?
– Я выиграл триста пятьдесят тысяч! – громко и торжественно произнес Иван Софроныч.
