Николай Некрасов
Мертвое озеро
Зина долго отговаривалась, будто из страха, наконец решилась передать письмо.
– Когда же ты ему передашь? – спросила Настя.
– Ах, боже мой! когда найду поудобней случай; ведь у Ольги Петровны, ты знаешь, кошачьи глаза; она знает каждый наш шаг.
Настя, полная искренней благодарности, рассказала Зине свои планы, которые состояли в том, что, выведенная из терпения, девушка решилась бежать из дому, если отец ее не возьмет.
– Да ты трусиха! ну где тебе! – восклицала Зина и затем рассказывала ужасы, которые все в доме будто бы думают и говорят про Настю.
Бедная девушка бледнела и краснела от негодования и, рыдая, говорила:
– Господи, кому я сделала столько зла, чтоб выдумывать на меня такие вещи!
– Что попусту плакать! ты решись только, – я с Гришей всё устрою, а потом выпрошу прощенье у Натальи Кирилловны; она наконец увидит, как солоно нам было от этих старых ворон.
Настя колебалась.
– Ну ты хоть напиши Грише, что хочешь бежать; посмотри, что и он согласится бежать с тобою. А к отцу не стоит писать, – только его испугаешь.
И Зина разорвала письмо к Ивану Софронычу и чуть не силою заставила Настю писать к Грише, что она решилась бежать из дому. Написав, Настя колебалась отдать ей эту записку; но Зина выхватила ее и, выбежав из комнаты, сказала:
– Я не ожидала, чтоб ты была такая глупая!
Зина уже давно тайно беседовала с Ольгой Петровной; на этот раз они долго советовались. Когда все собрались в столовую, уши у Ольги Петровны делали телеграфические знаки непрестанно, шея превратилась в шею индейки, глаза блистали, как у кошки, подстерегающей мышь. Онa находилась в сильном волнении и поминутно подергивала за ленты свой ридикюль и фыркала.
Сели за стол, и лишь только Гриша взялся за салфетку, как Зина кашлянула, что было между ними условным знаком, что она желает сообщить ему что-нибудь, – Гриша взглянул на Зину, и в ту же минуту Ольга Петровна, сидевшая возле него, схватила письмо с тарелки и, подняв его кверху, воскликнула:
– Что это?
Гриша вздрогнул и хотел его вырвать; но Ольга Петровна пронзительно взвизгнула.
Настя помертвела, узнав свою записку.
Наталья Кирилловна пришла в сильный гнев, объявив, что ее дом не трактир, и приказала подать к себе письмо; его поднесли к ней на тарелке и положили возле нее, и затем она приказала подавать суп.
Гробовое молчание воцарилось в столовой; обед тянулся ужасно медленно для Насти и Гриши, которые ничего не ели. Зина следовала их примеру.
– Ты, глупенькая, что не ешь? – ласково спрашивала Наталья Кирилловна Зину, которая, тяжело вздыхая, принималась кушать.
Настя от ужаса и стыда сидела неподвижно, дико глядя на всех, как бы желая найти хоть в ком-нибудь участие к своему положению; но, кроме презрительных улыбок, она ничего не встречала на чужих лицах. Гриша, бледный, сидел понурив голову. Наталья Кирилловна, казалось, ожила: она барабанила с силою по столу, повертывала свою голову довольно быстро то к Грише, то к Насте, которую приказала обносить, сказав лакею: «Мимо, мимо!»
Гриша при этих словах вскочил из-за стола, смотря на Настю, которая, закрыв лицо, припала головой к столу. Наталья Кирилловна строго сказала Грише:
– Что это, милостивый государь! как вы смеете вскакивать из-за стола, когда я сижу?
– Я… вас хотел…
– Садитесь! – перебила его Наталья Кирилловна.
– Я не могу и про… – начал было Гриша; но, встретив пугливый взгляд Насти, как бы молящий не оставлять ее одну, Гриша сел на свое место и, гордо подняв голову, дерзко смотрел в глаза всем приживалкам, которые, потупляя свои в тарелки, язвительно усмехались. При всей своей жадности Ольга Петровна ела мало и ни разу не взглянула на Гришу и, как бы боясь его, отодвинула свой стул от него. Но Гриша не обращал внимания на свою соседку: он взорами поощрял убитую отчаянием и страхом Настю, на которую даже лакеи поглядывали с улыбкой. Приживалки и все ожидали сцены после стола; но Наталья Кирилловна обманула ожидание всех; она, принимая благодарность за обед, при одном приближении Насти с презрением сказала:
– Не подходи! – И, обратись к дворецкому и указывая на трепещущую Настю, продолжала: – Тиковое платье! вынести ее кровать в девичью да дать ей вместо пера чулки штопать. А вы, милая Ольга Петровна, присмотрите за всем.
И Наталья Кирилловна, опираясь на плечо Зины, важно вышла из комнаты. За ней понесли на тарелке письмо. Зина, удаляясь, бросила Грише печальный взгляд, как бы желая им сказать, что она приготовилась на жертву.
Лишь только удалилась Наталья Кирилловна, приживалкам как будто привесили языки. Они заахали, затараторили.
Приживалка с мутными глазами, мотая головой, сиплым голосом своим говорила:
– Господи! какие нынче девушки бесстыжие!
– Хорошо, что мать-то умерла! – восклицала другая.
– Да, нагоревалась бы наша Федосья Васильевна, – вот бы и увидала, что знай сверчок свой шесток, – говорила первая, мотая головой и глядя своими мутными глазами на бледную Настю.
– Убила бы ее, право, убила бы! – хором провозгласили приживалки и, провожая ее до девичьей, клялись друг перед другом, что таких ужасов в доме еще не было с основания его.
Настю привели в девичью, и началась церемония: расчесали волосы Насти на две косы и вплели в них мочалку, надели на нее тиковое платье с коротенькими рукавами. Приживалки суетились, ссорились; горничные смеялись и ахали. Настя, молча, как автомат, повиновалась всему. Когда кончился туалет, Ольга Петровна сказала:
– Посмотрите, да это платье гораздо лучше идет к ней! настоящая горничная!.. ха-ха-ха!
– Поздравляем с новой товаркой вас, девушки! – подхватили другие приживалки.
Настя была выведена этими выходками из бесчувственного положения и стала горько плакать.
Уши у Ольги Петровны запрыгали, лицо покрылось пятнами, и такая страшная улыбка появилась на ее лице, что ее можно было сравнить разве с улыбкой Мефистофеля, когда он смотрел на плачущую Гретхен.
Наталья Кирилловна полудремала, убаюканная рассказами Зины, которая никогда ничего неприятного не говорила ей после обеда, даже если сама Наталья Кирилловна приказывала.
– Что вам угодно, – говорила она, – но я не могу сказать теперь ничего: это вредно для вашего желудка!
Зина и на этот раз отказалась отвечать на вопросы своей благодетельницы, которая, грозя Зине пальцем, ласково говорила:
– Смотри, не заодно ли ты с ними?
– Ах! сохрани меня боже, такого сраму наделать и так огорчить вас!
– Хорошо, кабы все так думали, – говорила себе под нос Наталья Кирилловна, стараясь заснуть; но ей хотелось самой скорее начать сцену, которая во весь вечер могла бы ее занять.
– Читай же! спать не могу, – сказала Наталья Кирилловна, приподнимаясь с постели.
– Ах, не рано ли? не принять ли вам успокоительных капель? – возражала Зина.
– Читай, читай скорее! – повелительно перебила Наталья Кирилловна и уселась в креслы.
Зина робким голосом прочла письмо.
Наталья Кирилловна вспылила страшно; она надавала Насте разных эпитетов и грозилась ее наказать, как наказывают маленьких детей.
– Бежать из моего дому! каково?! Послать сейчас же за отцом ее. Я ему покажу, до чего он баловством довел свою дочь. Бежать! да куда же она, дура, хотела бежать?
– Не знаю-с!.. верно, Гришенька…
– Говори! ты, верно, знаешь, что-нибудь.
Зина потупила глаза и робко произнесла:
– Я, право, часто ей выговаривала, но… мне самой было стыдно.
– Говори складней! – крикнула Наталья Кирилловна.
Зина плавно сочинила на Настю целую историю: будто бы Настя намекала ей, что она, если захочет, будет своя в доме, а не воспитанница.
Наталья Кирилловна, как бы пораженная какой-то ужасной мыслью, потребовала, чтоб письмо Насти было прочтено во второй раз. Зина, желая нанести своей подруге окончательный удар, прибавила от себя фразу, которая так взбесила Наталью Кирилловну, что она вскочила с своих кресел и стала ходить по комнате, делая страшные угрозы.
– А-а-а! Нет, много слишком возмечтала! я ее заставлю мыть полы в доме. А ты! ты что глядела? а? ты жила в одной комнате с ней? а?
Зина никак не ожидала, чтоб Наталья Кирилловна возмутилась до такой степени.
Старуха приказала позвать Ивана Софроныча и готовилась объявить при нем наказание его дочери.
Приживалки горели от нетерпения узнать, чем кончится история, и спорили о том, какое наказание определит Наталья Кирилловна.
– Я бы на ее месте за такое поведение просто-запросто положила бы да… – говорила Ольга Петровна.
– Будь она у нашей матушки, она так и сделала бы. Уж вот как строга была! Бывали и мы молоды, а ничего такого не случалось! – говорила приживалка с зобом, мотая головой.
– А вот я как была молода, так на мужчин боялась глядеть, – подхватила другая.
– Ну да, кажется, в прежние времена девушки стыдливее были, – заметила третья.
Иван Софроныч радостно бежал на призыв, думая, что, верно, Наталья Кирилловна сняла с него оковы и позволила ему повидаться с дочерью.
Все собрались в залу, выходящую на террасу. Наталья Кирилловна сидела на своем кресле, строгая и угрюмая. Зина, слегка бледная, стояла возле и тревожно глядела на всех. Гриша мрачно стоял у окна: он знал характер своей тетки и страшился за бедную Настю.
Иван Софроныч вошел в залу, раскланиваясь со всеми. Его поразило выражение лиц Гриши и Зины. Лицо Зины давно уже служило термометром, безошибочно определявшим состояние духа хозяйки. Наталья Кирилловна, не отвечая на поклон Ивана Софроныча, приказала привести Настю.
Иван Софроныч сконфузился; ему стало что-то неловко; на кого он ни глядел из приживалок, все как-то странно улыбались.
Ольга Петровна ввела Настю в залу. Увидев отца, Настя кинулась к нему; но он отступил назад, воскликнув:
– Настенька! Настя!
Иван Софроныч с ног до головы осматривал наряд дочери, которая отчаянно зарыдала.
– Настя, что это значит? – весь дрожа, спросил Иван Софроныч.
– Что это значит! а то, что она так будет ходить, пока не исправится, – сказала Наталья Кирилловна.
– Что ты сделала? – воскликнул Иван Софроныч.
– Я не знаю! – рыдая, отвечала Настя.
– Боже мой! Ах, скажите, какая дерзость! она еще запирается! – воскликнули приживалки.
Ольга Петровна, давно жаждавшая говорить, передернув ушами, сказала:
– Если бы у нее был хороший отец да не потакал бы ей, он бы не стал и говорить с такой дочерью.
– Что ты сделала? говори! – запальчиво повторил вопрос свой Иван Софроныч.
– Я не знаю, за что на меня надели это платье! – громко отвечала Настя.
– За что? а я вот ему покажу! – возвысив голос, сказала Наталья Кирилловна, и, обратись к Зине, она прибавила: – Подай письмо старому баловнику!
Зина объявила, что оно осталось в спальне, сначала обшарив карманы своего передника.
– Ну, пошла, принеси! – сердито отвечала Наталья Кирилловна и обратилась к Ивану Софронычу, на лице которого показались крупные капли поту; он так переминался, как будто ему трудно было стоять на ногах: – Я призвала тебя полюбоваться на твою дочь. Она стоила бы, чтоб ее выгнали из дому, потому что она не только Зине, но и горничным моим может подать дурной пример.
– Скажите, ради бога, скажите скорее, что могла сделать моя Настя? – умоляющим голосом произнес Иван Софроныч.
Зина в ту минуту вошла в залу и объявила, что письма не нашла.
Наталья Кирилловна вспылила, выслала ее искать его и, обращаясь к Ивану Софронычу, допрашивавшему свою дочь, что она сделала, грозно крикнула, оскорбленная недоверчивостью его:
– Она негодная девчонка, – довольно с тебя!
– Она моя дочь, и я хочу знать, в чем ее обвиняют, – с неожиданной смелостью возразил Иван Софроныч.
– Как? я наказала твою дочь, а ты вздумал у меня требовать отчета?.. Да я не такое еще придумаю ей наказание.
Настя вскрикнула и кинулась к отцу. Гриша тоже подошел к Ивану Софронычу, который сел на стул и, помолчав с минуту, тихо сказал:
– Господи! скажут ли мне всю правду?
– Расскажите ему всё, что дочь его делала у меня в доме! – произнесла Наталья Кирилловна, и приживалки радостно объявили отцу, что его дочь вешалась на шею Грише и хотела бежать из дому.
Иван Софроныч, как бы пораженный громом, зажал уши и, схватив Настю за руку, в отчаянии сказал:
– Настя, неужели всё это правда? скажи.
– Это чистая ложь! – громко и твердо произнес Гриша.
Наталья Кирилловна вскочила со стула, выпрямилась и с минуту не могла ничего сказать. Иван Софроныч тем временем жал руку Грише и твердил:
– Спасибо: вы сняли камень у меня с груди.
– А, вы заодно! – воскликнула Наталья Кирилловна. – Так вот почему ты прикидывался, что не понимаешь, что я тебе говорю! Да как ты смел вбить себе в голову такие дерзкие мысли?
Наталья Кирилловна пришла в сильный гнев.
– Что я такое сделал, матушка? она дочь моя… неужели…
– Молчать! твоя дочь дура, а ты старая лисица! Но со мной плохо хитрить. Я никогда не позволю вам поймать его в свои сети! – И она указала на Гришу и повелительно продолжала:– Чтоб нога твоя не была у этого интригана!
Иван Софроныч только тут понял, в чем дело. Он придвинул свою дочь к себе, приподнял ее склоненную голову и, поглядев ей в глаза, покойно сказал:
– Это всё вздор! мы ни в чем не виноваты! – Голос его возвысился, и он продолжал:– Посмотри прямо на всех: пусть они видят, что мы невинны, – и пойдем отсюда.
И он повел Настю к двери.
Наталья Кирилловна не ожидала такого результата. Никто еще из ее дому не уходил добровольно. Она воскликнула:
– Куда ты ее ведешь?
– Из вашего дому, – кланяясь, отвечал Иван Софроныч. – Ей оставаться здесь не след. Я вам отдал дочь свою ребенком. Если бы, чего боже сохрани, она испортилась, то вы, сударыня-матушка, как вторая ее мать, всему были бы виноваты и должны были бы дать ответ богу за нее. Пойдем, Настя, пойдем; отец твой найдет, чем прокормить тебя.
– Остановите его! – грозно сказала Наталья Кирилловна, не признавая ничьих распоряжений у себя в доме.
Приживалки кинулись к двери. Наталья Кирилловна продолжала:
– А, голубчик! ты думаешь меня провести: ты потому свою дочь уводишь, чтоб тебе удобнее было заманивать моего племянника. Но я…
Наталья Кирилловна была прервана восклицанием Гриши, который полным негодования голосом сказал:
– Тетушка, не оскорбляйте его!
Иван Софроныч, дрожа всем телом и запинаясь, однако, громко произнес:
– Григорий Михайлыч! в доказательство вашей тетушке, что мы с дочерью не имеем ровно никаких видов на вас, прошу покорнейше избавить меня от ваших посещений. Поберегите и так невинно пострадавшую девушку. Да, Настя, знай: ты лишишься отца, если ослушаешься…
Настя кинулась на грудь к отцу, который, гладя ее по голове, говорил, обращаясь к Наталье Кирилловне:
– Прощайте. Дай бог, чтоб никто более не нуждался отдавать свое детище в чужой дом!
С этими словами Иван Софроныч с Настей оставили залу, где все были поражены словами и голосом старика.
Наталья Кирилловна слегла в постель. Зина в этот день приняла очень много лекарств, потому что ее благодетельнице не нравился вкус их, то соленый, то сладкий, и она поминутно требовала новых лекарств, то в порошках, то в пилюлях, которые, по заведенному порядку, Зина должна была сначала пробовать.
Глава XXXVI
Племянник из-за границы
Разлука с Настей имела на Гришу сильное влияние. Он сделался мрачен, молчалив; везде ему было скучно, ничем не мог он заняться, и бедная девушка не выходила у него из головы. Он слишком хорошо знал ничтожные средства отца, но помочь горю ничем не мог, да и Иван Софроныч упорно стоял на том, что Гриша нанесет ему страшное оскорбление и посягнет на его честь, если будет принимать какие-то ни было меры для свидания с Настей.
Все удовольствия Гриши сосредоточились в прогулках мимо дома Насти, с которой он раскланивался; но и это недолго продолжалось. Он получил письмо от Насти, которая самым сухим и вежливым тоном просила его прекратить прогулки, потому что они оскорбляют ее.
Гриша наконец обиделся мерами, какие принимал против него Иван Софроныч: старик в один месяц переменил три квартиры, чтоб Гриша потерял след, и вообще действовал против Гриши так, как будто против отъявленного соблазнителя. Гриша решился оставить Настю и старика в покое и стал думать о своем незавидном положении. Ему хотелось оставить праздную жизнь; он решился начать служить. Но по этому поводу у него завязалась борьба с Натальей Кирилловной, которая требовала, чтоб Гриша находился при ней и покорялся ее капризам. Гриша противился, не хотел являться на глаза тетки и упорством своим наконец заставил старуху поколебаться. Она торжественно явилась сама к Грише в комнату, в сопровождении приживалок, и, удалив всех, исключая Зины, начала объяснение с племянником, который обезоружил ее своим спокойным и решительным тоном, объявив, что он желает распоряжаться собой и своим временем, как ему заблагорассудится. Наталья Кирилловна с ухода Насти была как будто несколько помешана на том, что все имеют намерение последовать ее примеру, и часто, рассердясь на Зину, говаривала: «Ну, что? и ты тоже уйдешь от меня?»
Гриша ревностно принялся служить. Он скучал постоянно о Насте, но старался объяснять свою апатию другими причинами и принуждал себя быть любезным с Зиной, которая оказывала ему всевозможные услуги и посвящала его во все свои тайны. Она часто вздыхала довольно выразительно; но Гриша был так рассеян, что не замечал этих вздохов.
Ольга Петровна вскоре после ухода Насти поняла, что была игрушкой Зины; но власть Зины так была уже упрочена, что дерзко было бы помышлять ниспровергнуть ее. Ольга Петровна решилась оставаться наружно в хороших отношениях с любимицей хозяйки, как ни трудно было ей удерживаться от едкого слова или взгляда.
Зина слишком хорошо всё понимала; и странно было смотреть на них, когда они друг перед другом вежливыми словами и приветливыми улыбками старались замаскировать свои настоящие чувства.
Остальные приживалки трепетали перед Зиной, льстили ей более, чем самой Наталье Кирилловне, и каждая старалась оказать ей какую-нибудь услугу, чтоб заслужить ее расположение. Впрочем, весь дом боялся ее: прислуга знала, что участь каждой и каждого часто зависела от одного ее слова.
Прошел год, в продолжение которого характер Натальи Кирилловны изменился: хладнокровное упорство ее смягчилось, хотя она стала ужасно раздражительна, что помогло Зине еще более упрочить свою власть в доме. Одно слово в такие минуты могло решать участь домашних. Зина одна знала причину такой перемены. Племянник, живший за границей, так мотал, к тому ж управляющие так обкрадывали Наталью Кирилловну, опекуншу всего имения племянника, что требовалось огромной суммы, чтоб привести дела в порядок. Наталья Кирилловна тайно продала все свои брильянты, заняла под залог своего имения значительную сумму денег и, послав их племяннику, требовала, чтоб он немедля ехал к ней для устройства дел. Но племянник, получив деньги, веселился, откладывая день на день свой отъезд. Наталья Кирилловна сначала сердилась, потом пришла в отчаяние, когда племянник вновь потребовал денег для выезда своего из-за границы. Вновь сделали заем и послали деньги.
Гриша узнал от Зины обо всем. Она ему тихонько показала разные условия и обязательства, сделанные Натальей Кирилловной с ‹кредиторами› через посредство своего управляющего, который уже нажил себе сотни тысяч от управления их имением. Гриша написал обо всем бывшему своему товарищу детства и умолял его немедленно возвратиться и позаботиться о своих делах. Ответ на письмо Гриши был дружеский и полный отчаяния: причина вся состояла в том, что ему не выслали желанной суммы и он должен был, может быть в первый раз в жизни, отказать себе в какой-нибудь прихоти. Наконец бывший Павленька, а теперь Павел Сергеич, назначил день своего приезда.
Наталья Кирилловна от радости всё забыла. Начались приготовления в доме. Калитка, соединявшая задний двор с главным, отворилась. Траву щипали между камнями, мыли окна, разоряли гнезда птиц, уже несколько лет имевших спокойный приют в карнизах. Чистили замки, выколачивали мебель, ковры. Дворня всё делала весело, ожидая нетерпеливо барина, который своими прихотями сделал многих счастливыми по их положению.
Для Зины сшили новое платье, а приживалкам были розданы обновки из гардероба их благодетельницы. Музыканты, давно не бравшие в руки инструментов, сыгрывались. Многие из них были исключены из этого звания по уважительным причинам: они даже забыли, как должно держать инструмент в руках.
Гриша был завален счетами дворецкого, у которого лицо приняло такое масленое, умиленно-благодарное выражение, как будто все его приготовления делались единственно с одной целью – доставить ему удобный случай погреть хорошенько свои руки. В это время Зина не имела ни минуты спокойствия: все приказания хозяйки дома шли через нее. Разнородные выговоры и гнев прежде всего обрушивались опять-таки на Зину, которая с примерным терпением всё сносила. Для благодетельницы всегда была готова веселая улыбка на губах Зины. Может быть, потому она так терпеливо всё выносила, что сама слишком интересовалась приездом племянника своей благодетельницы. Еще ребенком он произвел на Зину сильное впечатление. Пылкое воображение Зины, как ни было обуздываемо неравенством положений, однако уносило ее далеко-далеко. Она отыскала через приживалок старую, безобразную грузинку, которая приготовляла разные умывания для лица, рук и шеи и помаду для сообщения блеска волосам. И Зина, не довольствуясь благоприятными предсказаниями приживалок, гадавших засаленными картами, тайно разъезжала с грузинкой по всем гадальщицам, всё гадая о чем-то.
Наконец настал день приезда Павла Сергеевича Тавровского. Наталья Кирилловна с самого утра начала ждать. Всё было готово для его принятия. От заставы до дома были расставлены верховые, которые заранее должны были предупредить о въезде дорогого гостя. Все родные и давно забытые знакомые были приглашены на этот вечер на бал, блеском которого Наталья Кирилловна желала показать, что слухи, начинавшие ходить по городу о расстройстве их дел, были ложны.
Павел Сергеич не приезжал. Уже дом ярко загорелся сотнями свеч. Железные ворота стояли настежь, кареты с грохотом въезжали под арки подъезда. Гости толпились в залах и гуляли по саду, великолепно иллюминованному. Уличная публика толпилась на дворе и унизывала забор сада, глазея на гостей и на разноцветные шкалики. Музыканты, посаженные в беседке, играли разные бальные танцы.
Наталья Кирилловна, вся в бархате и кружевах, томилась ожиданием. Она перестала уже занимать гостей; вместо конфектов и фруктов ей поминутно подносили лекарства. Зина бегала и суетилась около раздраженной старухи, которой, наконец, от ожидания сделалось дурно; ее отвели в спальню. Гости, соскучась ждать, разъехались. Огни погасли, и заржавленные ворота с жалобным писком вновь закрылись. Всё уже в доме погрузилось в сон, утомленное дневной беготней; одна Зина бодрствовала, хотя должна была бы прежде всех лечь спать, потому что всех больше хлопотала и утомилась.
Еще в бальном наряде, она сидела перед столом и что-то писала; сложив письмо, она раскрыла окно и, внимательно поглядев в темноту, тихо произнесла:
– Петр!
– Я здесь! – раздался голос снизу.
Зина завязала письмо в носовой платок, бросила его в окно и через минуту спросила:
– Нашел?
– Да! – ответил тот же голос.
– Смотри, в собственные руки!
– Будьте покойны: я сам отдам; только уж вы всё устройте.
– Я обещала, так исполню, – гордо произнесла Зина, и, закрыв окно, она запрыгала по комнате, произнеся выразительно: – Дождусь ли я завтрашнего дня?
И она у зеркала стала делать реверансы, то с самой серьезной миной, то с улыбкой. Долго билась Зина, чтоб увидеть свое лицо с потупленными глазами, повертывая в руках маленькое зеркало, – наконец с досадою бросила его, сняла бальное платье, надела ночной туалет и уселась за туалетный столик, окружив себя стклянками, коробочками и баночками.
Стук в доску сторожа в саду, казалось, испугал Зину; она поспешно убрала батарею баночек и, бросив на себя последний взгляд в зеркало, проговорила:
– Пожалуй, завтра глаза будут сонные.
И она легла в постель, но долго еще ворочалась, тревожимая неприятными ощущениями, которые испытала на бале; надевая свое новое платье, она ожидала, что произведет эффект, а на нее никто из гостей не обратил даже внимания. Миниатюрная Зина не могла произвести большого эффекта в бальном наряде, который требует прежде всего, чтоб женщина была высока ростом и с пышными плечами. Зина была лишена того и другого; рост ее особенно терял потому, что она вечно стояла подле Натальи Кирилловны, которая имела мужской рост.
И последней мыслью Зины в эту ночь было, что по ее положению в обществе ей должно отложить всякую надежду на удовольствия такого рода.
В комнате, убранной с некоторой роскошью, за карточным столом расположилась, сидя и стоя, довольно большая компания мужчин, судя по их туалету и разговору принадлежащих к людям богатым и светским. Между ними резко отличался один господин лет тридцати, замечательной красоты, которая невольно бросалась в глаза. Всё в его фигуре было гармония. Он, казалось, был главным лицом: острил, ставил огромные куши на карту, пил вино и говорил тонкие любезности хозяйке дома, которая также участвовала в игре. Она была уже не первой молодости, но сохранила еще весь блеск красоты. В ее выразительном лице поражала вас смелость взгляда, которая могла смутить всякого. Черты ее лица дышали необыкновенной силой воли. Голос ее то был резок, то вдруг смягчался; она говорила очень умно, – но что-то едкое преобладало в ее словах. Она, казалось, считала долгом каждому сказать что-нибудь обидное. Посреди этой компании обрисовывалась мрачная фигура очень пожилого человека, одетого бедно и небрежно. На его желтом лице было разлито какое-то тупое уныние. Он был из числа зрителей и жадно следил за хозяйкой, которая очень быстро тасовала и метала карты.
Лица играющих мало-помалу стали изменяться; куши увеличивались. Краска вспыхивала по временам на лице банкомета. Вдруг воцарилась тишина. Господин замечательной красоты горячился и увеличивал куши; наконец он поставил весьма значительный куш. Все не без трепета следили за выпадавшими картами, исключая самого понтера.
– Убита! – резко произнесла хозяйка, придвигая к себе деньги.
Глаза ее, казалось, сделались больше. Она, тасуя карты и смеясь, сказала, обращаясь к проигравшему:
– Ваш дебют нехорош у нас; будьте осторожнее!
– Я надеюсь, что ваши советы относятся к одним только картам! – весело отвечал проигравший.
– Я вас так давно не видала, что не решилась бы давать других.
– А в память нашего старого знакомства?
– Старость имеет слабую память, – отвечала язвительно хозяйка и, обратись к другим, прибавила:– Новая талия!
Пожилой и мрачный господин робко поставил свою карту и, запинаясь, сказал хозяйке…
– Вы позволите? я хочу попробовать…
– Ставьте, только не сорвите банка! – отвечала хозяйка, пристально взглянув на поставленные им деньги.
Некоторые засмеялись, другие только удостоили насмешливым взглядом пожилого господина, ничего не замечавшего, кроме падавших карт. Болезненный вздох вырвался у него из груди, когда его карта была убита. Он обратился тогда к молодому белокурому господину с наглым выражением лица и тихо, дрожащим голосом сказал:
– Дайте мне взаймы, хоть в память моих одолжений, сделанных вам в старину.
Белокурый господин дерзко отвечал:
– А кто за вас поручится, что вы заплатите мне?
– Тише, ради бога, тише, – пугливо шептал старик, бросая тревожные взгляды на хозяйку.
– Если хозяйка дома ручается, то я готов!
– Не надо!.. – тоскливо воскликнул пожилой мужчина.
Но белокурый господин, смеясь, громко сказал:
– Вы платите за него нынче и карточные долги?
– Нет, я только плачу за его квартиру и стол, – отвечала хозяйка.
На желтом лице пожилого мужчины как бы вспыхнула краска. Он бросил злобный взгляд вокруг себя и, сев вдали от стола, повесил голову на грудь. Поза его была так полна тоски, что невольно возбуждала участие. Гости продолжали играть, когда красивый господин окликнул пожилого человека и сказал:
– Что же вы не принимаете участия в игре?
– Я… у меня нет денег, – мрачно ответил пожилой мужчина.
– Господа! я отвечаю за какой бы то ни было его проигрыш. Идите сюда: ставьте карту.
– Что такое? нет! я не позволю! – сказала хозяйка.
– Отчего? разве вам не всё равно – проигрывать мне, другим или ему?
– Я имею свои причины! – насмешливо объявила хозяйка дома.
В это время вошедший лакей сказал ей что-то на ухо; она, окончив талию, передала карты другому и вышла из комнаты.
Пожилой мужчина радостно кинулся к столу и поставил карту.
Хозяйка скоро возвратилась и, отозвав красивого господина к окну, молча отдала ему записку; он прочел в ней следующее:
«О вашем приезде знают. Я боюсь неприятностей для вас. Поспешите увидеть вашу родственницу: она от ожидания слегла в постель и очень сердита на вас».
– Это что за добрый гений завелся у тетушки? – улыбаясь, сказал господин.
– Я знаю его, – отвечала хозяйка.
– Это каким образом?
– Я видела эту девушку, когда она была ребенком. Первое время вашего отъезда я старалась узнать, где вы и как живете, – и через горничных виделась с этой девочкой, которая всё знала.
– А, так вы разведывали обо мне? это мне лестно! – кланяясь, перебил ее господин.
– Да, только мое присматриванье имело не такую причину, о какой вы думаете: я хотела знать, что мне оставалось делать.
– Ну и вы решились меня забыть?
– Настолько, насколько вы меня забыли.
– Таинственная записка доказывает, как я вас забыл. Целый день сижу у вас. А кто принес записку?
– Ваш Петр; он сказал мне, что ему отдала какая-то девушка.
– Боже! сколько таинственности из пустяков!
– Однако эти пустяки устроили ваш отъезд и иного доставили мне неприятностей и слез.
– Не забудьте, сколько тому лет прошло! и неужели вы теперь стали бы плакать?
– О нет, ручаюсь вам, я способна теперь только других заставлять плакать.
– Сколько в вас перемен! Вы для меня совершенно новое лицо.
– Если я изменилась в хорошую сторону, то вы можете гордиться: я считаю вас моим наставником.
Разговор был прерван гостями, приглашавшими их продолжать игру.
Наталья Кирилловна еще спала, а уже в доме ее происходила страшная суета по случаю приезда Тавровского. После долгих объятий племянника с теткой последняя подала сигнал приживалкам, чтоб они в свою очередь поздоровались с приезжим.
С писком, со слезами кинулись на племянника приживалки, стараясь непременно поцеловать его руку, которую он прятал.
– Ах, наша радость! солнце! благодетель, красавец, картинка! драгоценный! – такими восклицаниями осыпали его приживалки.
