Марина Колесова
В плену королевских пристрастий
– Я наоборот старался оградить ее от всех неприятностей и сложностей. Она отказывается видеть, что настоящая жизнь совсем другая, чем та, которую она вообразила себе, живя в монастыре, и упрямо старается не замечать все, что не укладывается в придуманную ей модель мира. Она считает, что, лишив себя всего, сможет чем-то сделать лучше жизнь других и требует такой же жертвенности от окружающих. Я же пытался показать ей утопичность ее убеждений и не дать развалить созданную мной достаточно хорошо функционирующую систему управления владением.
– Вот к заведенным тобой порядкам у меня нет никаких претензий, однако неужели ты не мог быть с ней чуточку мягче и снисходительнее относиться к ее просьбам? Это что так сложно было разрешить ей общаться с твоими дочерьми? Объяснить можешь, почему ты столь несправедливо обошелся, с ними?
– Вы хотите честно?
– Конечно.
– Я сохранил дочерям жизнь, честь и имя, и надеюсь, в будущем смогу неплохо устроить их личную жизнь, а больше в сложившихся обстоятельствах, я дать им не могу.
– Ты что боишься, что Алина может причинить им вред, общаясь с ними?
– Нет, боюсь, что может разбить сердце и сломать жизнь… Вы же знаете ее способности. Дай я ей возможность беспрепятственно общаться с ними, и мои девочки, попав под ее обаяние, во-первых, стали бы очень зависимы от ее к ним расположения, а во-вторых, впитали бы ее бессмысленные убеждения. Им совсем не тому учиться надо. Их удел стать покорными женами и рожать детей, которые продолжат их род, а не мыслями о благе окружающих озадачиваться. К тому же я не хотел, чтобы они стали разменной монетой в наших взаимоотношениях, государь. Девочки способ давить на меня, я не собираюсь его больше давать никому. Ни Вам, ни ей.
– Глупец, ты Алекс, хоть и умен, – король помолчал немного и продолжил, – а может, меня за глупца держишь, что подобный бред говоришь. Она сама никому не позволила бы их в качестве разменной монеты использовать. Это ты с их помощью мог давить на нее, а никак не наоборот. Ты что не видел, на что она ради твоей старшей дочери пошла, и что ей простила? А на счет ее убеждений… так не все они у нее и бессмысленные… Тебя вон терпела до недавнего времени, только благодаря им, да и вернуть ты ее предложил, тоже именно на них, основываясь. Чем такие убеждения для жены нехороши-то, а? В общем, не обоснование это, а так… способ завуалировать, что ты ей в первую очередь досадить этим решил, и власть свою над ней показать. Кстати паж этот ее, тоже был способ не столько к адюльтеру ее склонить, сколько продемонстрировать, как ты манипулировать ей можешь, основываясь на ее убеждениях. Вот и додемонстрировался.
– С королем спорить бесполезно, поэтому я не буду, – усмехнулся герцог, – это Ваше право так думать обо мне.
– Это хорошо, что не споришь, но будет еще лучше, если пообещаешь перестать ее изводить.
– Это очень расплывчатое требование Ваше Величество, может, Вы его конкретизируете?
– Легко. Разреши ей общаться дочерьми и контролировать, как их содержат в монастыре. Советуйся с ней по поводу возникающих проблем и разреши миловать тех, кого решил наказать. Ей это тоже будет приятно.
– Если с первым, я еще могу согласиться, то второе Ваше условие приведет к тому, что в наших владениях не будет никакого порядка. Неужели Вы действительно настаиваете на этом?
– Пусть не всегда, хотя бы изредка, позволь ей это.
– Да все равно не будет порядка. У нее в ногах будет валяться все владение, вопя о несправедливости: "Соседа помиловали, за тоже самое, а меня нет". Закон должен быть один. Даже если этот закон иногда – мое слово.
– Тогда не миловать, а иногда смягчать наказание, заменяя его, например, более унизительным, но менее суровым.
– А вот насчет этого я, пожалуй, спорить не буду… Такое развлечение я готов ей предоставить.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно кивнул король, – я надеюсь, это порадует ее, и вернуться к тебе ее не придется заставлять.
– Вы боитесь пригрозить ей моим распятием?
– Если честно, то боюсь, Алекс… Если она не согласится, мне же придется выполнить угрозу и потерять вас обоих… или не выполнить и окончательно потерять ее, а она нужна мне, очень нужна, Алекс.
– Хорошо, я сам за ней съезжу, и сам с ней поговорю, она наверняка согласится вернуться. Особенно если ей дать хотя бы пару дней в монастыре пожить, чтоб успокоилась немного, да обиды позабыла…
– Я не возражаю, несколько дней я готов подождать. Слугам сейчас скажешь, что на богомолье она уехала. А через пару дней поедешь за ней, и все сделаешь, чтоб вернуть ее.
– Сделаю. Она вернется, обещаю.
– Очень хочется надеяться, – тихо проронил король и отвернулся к окну кареты.
Катарина обедала в трапезной с монахинями, когда вбежавшая сестра Лидия, сияя улыбкой в пол-лица, доложила:
– Матушка Серафима, Алина приехала, к отцу-настоятелю сейчас пошла и просила дочку ее привести.
У Катарины от волнения перехватило дыхание. Она столько ждала этого визита своей матери, как уже под воздействием бесед с обитателями монастыря, привыкла говорить и думать о ней, что сейчас боялась поверить собственным ушам.
– Сейчас отведешь, скажи только сначала: как она, голубка наша? – лицо пожилой монахини тоже осветила улыбка.
– Хорошо, хорошо, матушка, улыбается, смеется, и глаза, словно сапфиры блестят. Увидела меня, обняла, расцеловала, соскучилась по вас всем, говорит, сил нет. Подарков привезла всем. Во дворе две лошади с тюками стоят, столько привезла всего… Отцу Стефану меховую душегрейку сразу вручила, и пожелала, чтоб он никогда не мерз, стоя на воротах, он даже прослезился. А сейчас она с отцом-настоятелем беседует и дочку ждет.
– Тебе никак тоже что-то привезла?
– Сказала, что всем привезла, но попросила разрешения попозже все вручить. Очень отца-настоятеля увидеть хотела. Так, что я, не мешкая, ее сразу к нему и повела. Не убегут подарки ведь.
– Ты Катерину отведи, а потом лошадей распряги и верни проводникам.
– Распрячь, распрягу, матушка, а возвращать их некому. Алина сказала это наши теперь лошадки, чтоб провизию возить, тоже подарок.
– Где ж их держать-то?
– Алина горских, вьючных лошадок привела, этим даже стойла не надо, лишь бы место, где постоять было, да клок травы дали б им… Они хоть и неказисты на вид, но цены им в горах нет. Я всегда о таких мечтала, матушка.
– Ой, и накажу я тебя, Лидия, за леность и мысли подобные, – строго взглянула на нее та.
– Любую епитимью наложите, матушка. Согласная я. Только лошадок не отбирайте. Я ж с ними теперь любой провизии на год вперед привезти смогу.
– Вот коли, отец-настоятель разрешит их оставить, то будешь убирать за ними и следить, раз так нужны они тебе.
– Буду, с радостью буду, матушка. Благодарю Вас.
– Иди Катерину отведи, – мать Серафима вздохнула и обернулась к Кэти, – Что сидишь-то? Али не слыхала, что мать твоя приехала или видеть ее не хочешь совсем?
– Хочу, – тихо прошептала Кэти, поднимаясь.
– Что-то незаметно, девонька, – мать Серафима удивленно качнула головой, – другая б на твоем месте уже летела б к своей матушке, к тому же такой, как она, а ты стоишь как изваяние замороженное. Не стой, иди, ждет она тебя.
Кэти в сопровождении Лидии вышла. Мать Серафима проводила ее долгим взглядом:
– И что за девочка… и не достучишься к ней никак… даже Алине и то не рада… Неужто и на нее обиду какую-то держит? Чем же обидели то так ее, что не радует ее ничего совсем?
Она медленно обернулась и наткнулась на холодно-колючий взгляд самой старшей из монахинь – матушки Калерии, соблюдающей обет молчания.
– Что-то не так, матушка?
Мать Калерия поднялась, медленно подошла к тарелке, из которой ела Кэти, взяла ее и, шагнув к мусорному ведру, стоящему в углу, бросила туда.
– Вы считаете, я не должна была отпускать ее, пока она не доела? – тихо осведомилась мать Серафима. Она привыкла слушаться мать Калерию, которая очень долгое время, пока не приняла обет молчания и не передала бразды наставничества ей, возглавляла женскую часть их обители.
Та отрицательно покачала головой, потом плюнула в ведро и вышла.
– Я чувствовала, что не нравится девочка матушке, но чтобы так… – испуганно глядя на мать Серафиму, проговорила самая молоденькая монахиня Нина. – И с чего бы это? Ведь она души не чает в Алине, с тех пор как та ей демона показала, и она обет приняла… и молится она все время о ней, я много раз слышала.
– Кто ж знает… отец-настоятель вон девочку тоже не особо привечает и суров с ней… Может, сама она натворила чего… Только тогда ей вдвойне помощь требуется, чтоб раскаяться смогла и жизнь новую начать. Жаль, что не говорит она ни с кем. Хоть ты бы ее разговорить попыталась.
– Да сколько раз пробовала… И про Алину ей рассказывала, вот мол, какая матушка у тебя. Слушает и молчит. Иногда только спросит: я должна что-то делать, как она? Да, нет, отвечаю, не неволит тебя никто, ты ж не монахиня, чтоб послушание нести. Матушка твоя, говорю, лишь по доброй воле помогала. Ну она буркнет что-то типа: "понятно", и вновь замолчит, и слова от нее не добьешься. А на все вопросы, Вы сами знаете, у нее один ответ: "Не хочу вспоминать", и все.
И тут в трапезную вбежала Лидия:
– Матушка, позвольте, я настойку успокоительную возьму? Отец-настоятель велел принести.
– Бери, конечно. А что случилось-то?
– У Катерины истерика, ужас какая… я потом все расскажу, сейчас отнесу, вернусь и расскажу, – Лидия взяла из шкафчика бутылочку и поспешно выскочила за дверь.
– Что это с ней стряслось-то? – мать Серафима повернулась к распятью и перекрестилась: – Господи, помилуй ее.
Нина поспешно опустилась перед распятьем на колени, крестясь и шепча: – Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи помилуй. Господи, помилуй…
Ее молитву прервала вошедшая Лидия.
– Не полегчало ей? – спросила у нее мать Серафима.
– По-моему полегчало немного, хоть, когда я пришла, она все еще рыдала, но вроде как потише. Отец-настоятель взял бутылочку и сказал, чтоб шла я…
– С чего это она так? – поднимаясь с колен, тихо спросила Нина.
– Сама не знаю. Она как Алину увидала, с криком: "Матушка, неужели Вы ко мне приехали?", бросилась перед ней на колени и, рыдая, руки ей целовать начала: "Не оставляйте меня больше, матушка. Я любое наказание приму, только не оставляйте тут". Я аж онемела вначале. Такое впечатление, что тут над ней измывались все… А потом говорю: "Алина, не подумай, ее здесь не обижал никто". А Алина не говорит ничего, лишь к себе ее прижала и гладит по голове, а та взахлеб рыдает: "Пообещайте, что не оставите меня тут, а то руки на себя наложу, сил моих больше нет". Вот тут отец-настоятель меня за настойкой и послал.
– Вот те на… а мне девочка такой безучастной и равнодушной всегда казалась, – мать Серафима удивленно покачала головой, – действительно говорят: в тихом омуте черти водятся. Ой и нахлебается с ней Алина… ни веры у девочки, ни страха перед Господом… ну да даст Бог справится, голубка наша, Господь всем по силам крест дает.
– Да уж истинно крест, такую девочку в дочки получить, – Лидия хмыкнула. – Это ж надо, носились тут все с ней, что с писаной торбой, а она: "Сил моих нет, руки наложу…". Надо было работать ее заставлять и все службы стоять, да пороть за нерадение, тогда б точно по-другому бы мать встречала.
– Чего так разошлась-то? Боишься, Алина подумает, что обижали ее дочь тут?
– Может и не подумает, а все равно досадно…
– Смири, гордыню-то…
– Причем тут гордыня, матушка? Девчонка житье тут на любое наказание сменять готова. Вы представляете, кем она нас всех считает?
– Тебя по щеке, а ты другую подставь… Ан нет, ты все упорствуешь… Лучше б ее пожалела, да помолилась за нее, чтоб вразумил ее Господь, и она и доброту людскую и любовь Господа замечать смогла. Представляешь, как ей тяжело живется, коли не видит она ничего этого? И тебе сразу легче станет, и сама благодать Господа почувствуешь, Господь-то тех, кто о других печется, всегда примечает.
– Грешна, матушка, накажите… – Лидия склонила голову.
– Хорошо, что поняла… После вечерней службы трижды акафист Господу за нее прочтешь.
– А за Алину благословите тоже трижды прочесть, – смиренно попросила Лидия, целуя ее руку.
– И за нее прочти, – мать Серафима осенила ее крестным знамением, – Благослови, Господи. Иди с Богом и не держи зла на сердце.
– Пойду, лошадок распрягу, матушка, – тихо проговорила Лидия и вышла.
– Посуду собери и здесь и у братии, вымой, затем приберись тут, а потом в храм иди и к службе подготовь там все, – мать Серафима обернулась к Нине.
– Хорошо, матушка, – согласно кивнула та, а потом осторожно спросила, указывая на мусорное ведро, – тарелку-то благословите выкинуть или как?
– Зачем выкидывать-то? Достань, да помой. Ведь не на посуду мать Калерия осерчала. Тарелка и не при чем тут вовсе. Это она показать нам что-то хотела, хоть я и не разберу, что… То ли что мы на девочку наплевали, когда ей помощь необходима, толи что она на нас, то ли что она лишь такого достойна, а может все сразу… Тяжело матушку понимать стало, с тех пор как кроме молитв не говорит она ничего.
– Тяжело, конечно, ее понимать стало, – согласно кивнула Нина, – зато подобрела она сразу.
– Никак старших осуждать удумала? – грозно повернулась к ней мать Серафима.
– Что Вы, матушка… что Вы… и в мыслях не было… я, наоборот, о матушке Калерии лишь хорошее сказать хотела. А коли худое, что сказала, то накажите. Но право слово, сказала без умысла какого, матушка.
– Хорошо, ежели так, – кивнула мать Серафима и вышла из трапезной.
Нина облегченно вздохнула, мать Серафима была намного менее строгой наставницей, чем мать Калерия, когда та возглавляла их небольшое сестричество в монастыре. Если б той также показалось, что она осуждает кого-то, замечанием она бы не отделалась. В лучшем случае сутки б у креста во дворе на коленях бы замаливала этот грех.
Напоив Кэти успокоительной настойкой, Алина отвела ее в ее комнатку, и уложила на кровать. Обессиленная, наплакавшаяся Кэти быстро уснула. Алина попросила отца Стефана присмотреть за ней и вернулась в келью отца-настоятеля.
– Ну как она? – увидев Алину, отец настоятель поднялся ей навстречу.
– Уснула, Отче. Такой стресс у девочки… Не ожидала я…
– А ты что хотела? Приехать и увидеть ласковое нежное создание с открытой душой?
– Конечно, хотела, – Алина игриво улыбнулась. – Вы же на чудеса способны, Отче. Если уж меня Вам разморозить удалось…
– Ты себя не ровняй с ней… Ты никого лишать жизни не пыталась, ты сама жить не хотела, потому что считала, что ни ты, ни твоя любовь никому не нужны.
– Не пыталась лишь потому, что не знала, что могу, да и не давало мне это ничего. Некого мне было убивать-то… А так, я ничуть не лучше ее была…
– Нечего на себя наговаривать, – строго проговорил отец-настоятель, – Кому ты говоришь это? Я тебя лучше тебя самой знаю, так что, не пытайся ее таким способом выгородить, не поможет.
– Строги Вы к ней, Отче… ой строги, – Алина удрученно вздохнула.
– А чего жалеть ее? Девочка ведь даже не от жизни тяжелой избавиться старалась, а от счастливой на ее взгляд соперницы, которой любовь отца простить не смогла. Я все надеялся, осознает, искренне покается, захочет душу свою от греха очистить… Ничего подобного. Вернуть все хочет, забывая о том, что сделанного не воротишь, или забыть и не вспоминать никогда, а больше ничего… А так душу не лечат.
– Она что не исповедовалась, Отче?
– Алина, то, что она рассказала мне все, исповедью никак назвать нельзя. Она не раскаялась в содеянном, ты понимаешь меня? Она удовлетворилась твоим прощением, в котором не сомневается, и с огромным удовольствием поверила в твои слова о том, что это ты во всем виновата… Я пытался ее образумить и поговорить с ней, но она замыкается. Она закрыла душу, поэтому ей так плохо здесь. Она живет в постоянном страхе, что правда о ней раскроется, и ее оправдания разлетятся, как карточный домик под порывами ветра. Она хочет уехать отсюда и все забыть, не понимая, что от себя не убежишь, и что только стены монастыря хранят ее от того, кто ждет ее за ними.
– Он не ушел?
– Куда же он уйдет от такой добычи?
– Неужели сделать ничего нельзя?
– Почему нельзя? Можно. Душу от греха очистить и служению Богу ее посвятить… Тогда никакой демон не страшен.
– Она монахиней стать должна?
– Необязательно. Богу служить и не в монастыре можно, ты же знаешь. В монастыре тяжелее жить, но проще от соблазнов скрыться. А в миру наоборот. И выбор каждому предстоит сделать самостоятельно, по какому пути идти.
– Самостоятельно? – Алина усмехнулась. – Ой ли, Отче?
– Хорошо, не всегда самостоятельно. Бывает, что Господь заранее путь предначертал, а твое дело идти, и не роптать.
– А я ведь проситься остаться приехала…
– Знаю, – кивнул отец-настоятель, потом осторожным движением приподнял голову Алины и заглянул ей в глаза: – Но не приму. Как паломница, на богомолье приехавшая, пожить, сколько хочешь, можешь, а на большее даже не рассчитывай. Не твое это. Тебе другой путь указан.
– А я вот, как паломница, возьму, да и на всю жизнь здесь останусь, – Алина невесело усмехнулась.
– Не останешься, девочка моя любимая, – отец настоятель грустно улыбнулся, – тебя долг позовет. Да и приедут скоро за тобой. Сама ведь знаешь.
– Не могу я там, не могу, Отче – Алина упала перед отцом-настоятелем на колени и, уткнув голову в его руки, заплакала. – Я среди такой грязи живу, Вы и подумать про меня такое раньше не смогли бы… И самое ужасное, ведь я отчасти в ней сама виновата… Из-за того, что я самого начала в нее ступить отказалась, они окружили меня ей, и топят в этой грязи все и всех вокруг… и остановить это не могу, пыталась, но не могу… Не получилось из меня проповедницы… получается я лишь их жизни храню, а они их тратят на жизнь в грехе и распространение греха… То есть я помогаю им этот грех распространять… Вот ведь как получатся, Отче.
– А ты значит, проповедницей стать пыталась? Сама решила или подсказал кто?
– Я остановить все это хотела и не раз… А получалось еще хуже…
– Если б все так легко изменить было, девочка моя глупенькая… – отец-настоятель ласково погладил плачущую Алину по голове. – Люди самого Спасителя слушать отказывались, а ты горюешь, что тебя не послушали.
– Но ведь я помогаю им, и значит, помогаю и дальше весь этот грех множить.
– Ты что сама о чем-то спрашиваешь и ответы получаешь? Нет, девочка, Господь дает тебе лишь то, что считает нужным, поэтому не бери на себя то, что не по силам тебе. Положись во всем на Него, и пусть будет на все воля Его…
– Мне так легко с Вами, Отче… Вы лишь пару фраз сказали, а такую тяжесть с моей души сняли.
– Вот и хорошо, радость моя, поднимайся, утрись, да водички вот выпей, – он помог подняться Алине и, налив в стакан воды, протянул ей. – Господь всем по силам крест дает, так что не кручинься, девочка моя любимая, выдержишь все… Я вот, если честно сказать, не знаю что с твоей дочерью делать, это проблема для тебя посерьезней будет. По-хорошему, так оставить тебе ее здесь надо и не просто так, а на послушании, и не у кого-нибудь, а у матушки Калерии. Больше с ней никому не справиться.
– Это единственно-возможный вариант? – выпив воду и отставляя пустой стакан, спросила Алина.
– Нет, не единственный. Ты, конечно, забрать ее можешь, но намучаешься ты с ней и вряд ли справишься… как бы не потеряла ты девочку…
– А Вы уверены, что матушка справится? – спросила Алина и вдруг замерла, а взгляд ее устремился вдаль. Через некоторое время она тряхнула головой и подавленно произнесла, – Нет, не смогу ее здесь оставить… С собой заберу, чтобы не случилось потом.
– Что увидела?
– Не выдержит Катарина, что оставила я ее здесь, посчитает это еще одним предательством, озлобится и сорвется, и мать Калерия ее ломать начнет… У нее, конечно, получится и смирению ее научить и жизни в страхе перед Господом, но какой ценой… Да и любовь Бога девочка вряд ли почувствует… Не дело их обоих такому подвергать… Я сама попытаюсь. Господь милостив, может, и мне удастся.
– Как бы она у тебя, не сорвалась, радость моя. Ты не в монастыре живешь, и демонам вход в твой замок не заказан. Чуть не уследишь и получишь одержимую дочь. Смотри, не обреки на худшие муки девочку жалостью своей.
– Я знаю, куда вымощена дорога благими намерениями, но все равно попытаюсь. Господь не просто так мне показал, что здесь ее ждет.
– Не нравится мне твой выбор… – отец-настоятель сокрушенно покачал головой, – Но время еще есть. Господь милостив. Пока ты здесь, может и прояснится все… Пойдем в храм, служба скоро.
После службы, Алина раздала всем привезенные подарки и припасы, после чего пошла в трапезную монахинь. Сестры, усадив ее за столом, окружили и стали наперебой расспрашивать о ее жизни. Лишь матушка Калерия, сидя чуть поодаль, по обыкновению гордо выпрямившись и строго взирая на окружающих, безучастно молчала и лишь внимательно слушала.
– Хорошо, живу, выздоровела и больше не болею. В замке есть церковь, молюсь или у себя или там, а иногда в город ближайший езжу, – рассказывала Алина, стараясь ответить сразу на все вопросы. – Муж меня не обижает, уважительно относится, лишь очень строг к окружающим, а все остальное хорошо. Дети? У нас кроме Катарины еще две его дочки, они сейчас тоже в монастыре, который рядом со столицей, он так захотел. Я? Нет, пока не жду от него. Не судьба видно.
– Алина, это ты зря так говоришь, – взяла ее за руку мать Серафима, – помолись тут, попроси… И мы все о том же помолимся. Глядишь, и призрит Господь наши молитвы.
– Не надо о том просить и молиться, – голос Алины сразу заледенел, – Господу виднее, что кому требуется.
– Гордыня, это, Алина. Гордыня. Я хоть и люблю тебя, но сказать это должна. Ты женщина, ты ради этого монастырь покинула. Это твой долг. И раз нет у тебя ребенка, а у мужа твоего были, то значит дело в тебе. И это тебе необходимо сутками какие-то грехи свои замаливать, чтоб простил тебя Господь и позволил долг свой выполнить, а не на судьбу кивать. Поменялась ты очень, деточка, раньше ты видимо ближе к Господу была, видимо жизнь в миру и твою душу растлила. Опомнись и покайся, пока не поздно! – в голосе матушки Серафимы зазвучал напор.
– Сутками готова и каяться и молиться, матушка, – Алина вдруг очень нежно и грустно улыбнулась. – Но лишь не об этом… Не может у меня сейчас ребенка быть, просто не может.
– Откуда ты знаешь? Муж, что ли заболел? Так тогда о его здравии молиться должна, а коли он здоров, то о своем.
– Все здоровы, матушка, – Алина качнула головой, – но детей не будет у нас. В ближайшем времени, так уж точно.
– Так ты сама это удумала? – ахнула мать Серафима. – А на судьбу и Господа сваливаешь… Не ожидала от тебя… Ты понимаешь, что грех это, мужу в этом отказывать? Муж с женой для того и связываются воедино, чтоб детей рожать и растить. А иначе тебе и из монастыря уходить не следовало.
– А я не по своей воле и ушла. Я лишь долг исполняла.
– Так и исполни его до конца!
– Не могу. Так сложилось, что сейчас точно не могу.
– Ты что такое говоришь-то?! Хватит околесицу нести! Или все понятно сейчас объяснишь, и наставление примешь, или уходи с глаз долой, чтоб и не видела тебя больше!
В глазах Алины сверкнули слезы, она поднялась из-за стола: – Простите, матушка, меня недостойную и грешную, но не могу я ничего объяснить и не могу Вашего наставления принять. Зла не держите только, не всегда та мысль, что первой в голову приходит, верной оказывается… – она обвела взглядом монахинь. – Простите, сестры, если обидела чем или что не так сделала.
После чего склонила голову и повернулась к двери. В это время, резко отодвинув стул, встала мать Калерия, шагнула к ней, взяла за плечо, развернула к себе и заглянула в глаза. Мать Калерия была чуть выше Алины, сухонькая, но все еще статная, во всем ее облике до сих пор чувствовалась сила и властность. Она долго смотрела ей в глаза, а потом медленно стала опускаться на колени.
– Что Вы, матушка, встаньте сейчас же! – Алина подхватила ее под руки, вынуждая подняться, и продолжая ей смотреть прямо в глаза, делая большие паузы, словно выслушивая ответы, тихо заговорила: – И в мыслях не держала такого, какая обида, что Вы. Я бы сама подобное подумала, если бы услышала такое… все так запутано, что, даже зная, как все сматывалось, теперь не разобрать, можно ли распутать… Это я знаю… знаю… и о Ваших молитвах знаю… Я так благодарна, недостойна я такого, матушка, недостойна. В такой грязи живу, что и подумать страшно… Нет, об этом не сожалею, сожалею лишь, что окрестить его не смогла, священника не успели вызвать, да и мертвым он уже родился… Заберу ее, тут вразумить постараюсь и заберу… Знаю… Говорю же, не сожалею ни о чем, видно воля Его такая была. Мое дело ее принять.
На этих словах мать Калерия прижала свою ладонь к губам Алины и, раздраженно мотнув головой, легонько стукнула ее по губам.
– Это Ваше право, считать по-другому, а я считаю, что на все воля Его. Раз попустил все так, как случилось, значит, так и должно было быть, а мое дело более-менее достойно пройти через это и веру не потерять, – упрямо нахмурившись, проговорила Алина.
Мать Калерия тяжело вздохнула, покачала головой, потом притянула Алину к себе, обняла, поцеловала, а затем чуть отстранилась, осенила ее крестным знамением.
– Благодарю, матушка, – Алина склонила голову, – поминайте и дальше меня грешную, в своих молитвах. Спаси Вас Господь!
Мать Калерия улыбнулась, согласно кивнула, а потом подтолкнула Алину к двери.
– Спаси вас Господь, сестры, – та еще раз обвела монахинь взглядом, кивнула притихшим и неосмеливающимся подняться, чтобы проводить ее, Лидии и Нине, и взялась за ручку двери.
– Алина, постой, – мать Серафима, напряженно наблюдающая за столь необычным общением матери Калерии и Алины, поднялась, – погорячилась я что-то… Может и правда, не совсем я разобралась во всем… Чужие-то проблемы всегда простенькими кажутся, это лишь от своих голова пухнет. Не буду я лезть в твои дела. Пообещай лишь с отцом-настоятелем о них поговорить, ладно?
– Он все знает, – Алина повернулась к ней.
– Тогда тем более… и куда это я полезла со своими-то советами? Прости, Алина. Не держи зла, голубка. Забудь, что наговорила тебе и скажи о чем за тебя молиться, я помолюсь.
– Не за что мне Вас прощать, матушка, – улыбнулась Алина, – а за заботу благодарю. Помолитесь, чтоб вразумил Господь, и путь верный указал… А то у меня, что ни шаг, то развилка, а куда идти лишь Он знает… Да о моем младенце, умершем при родах некрещеным помолитесь… чтоб сжалился над ним Господь и призрел его…
– Так у тебя был ребеночек-то… а говоришь, нет детей с мужем…
– Это был ребенок милорда Дмитрия. Я поняла, что вы меня о нынешнем муже спрашиваете. С ним у нас нет детей, и не ждем мы, что будут.
– Действительно, все запутано у тебя в жизни, Алина. Ну да даст Бог, распутается все с Его помощью-то… Помолимся мы все о тебе, голубка… и я, и сестры помолятся.
– В каждой молитве поминать тебя буду, – пообещала Нина, смахивая набежавшую слезу, – и ребеночка твоего. Вот ведь жалость какая, что умер он…
– Это ты после родов тех к нам в прошлый раз пришла? – спросила Лидия, видимо что-то прикидывая в уме.
– Догадливая ты, – Алина усмехнулась.
– Дня за два до твоего появления слышала я, как матушка Калерия молилась о каком-то новопреставленном младенце… Я еще удивилась: о ком это она? А сейчас вот вспомнилось, – Лидия, почувствовав неодобрительный взгляд матери Калерии, потупилась. – Не серчайте, матушка. Вырвалось.
– Матушке многое открыто, – улыбнулась Алина, с нежностью посмотрев в сторону той, – если б не ее молитвы, может, и не добралась бы я сюда…
Мать Калерия явственно усмехнулась, покачала головой и, глядя на Алину, коснулась кончиками пальцев своих губ, а потом, отведя руку, легонько стукнула ими по столу.
– Это не глупости, и болтать не перестану, мне можно, я обет не принимала, – лукаво улыбаясь, рассмеялась Алина.
Рано утром, еще до рассвета, Алина разбудила Кэти:
– Пойдем, покажу тебе что-то.
Кэти тут же поднялась, – Сейчас иду, матушка.
Они вышли из монастыря и в полутьме приближающегося рассвета стали подниматься выше в гору по едва заметной тропке. Минут через пятнадцать они вышли к небольшой площадке у отвесного склона. Алина встала на самый край и поманила Кэти к себе:
– Иди сюда, не бойся.
Кэти осторожно подошла и Алина, обняв ее за плечи, тихим и проникновенным голосом стала говорить:
– Не смотри вниз и ничего не бойся, а то голова закружится, и можешь упасть. Смотри только вдаль. Вон туда смотри. Сейчас первые лучи солнца позолотят вон ту верхушку горы… Красота неземная. А если, стоя здесь, раскинуть руки, можно представить, что летишь… летишь навстречу солнцу, ветру и счастью… и все что ты видишь и чувствуешь лишь для тебя. Все эти горы стояли веками, и солнце каждый день всходило лишь для того, чтобы однажды это увидела ты. Это дар Господа, и он только твой. Попробуй.
Алина медленно разжала руки и отступила назад. Кэти некоторое время стояла, не смея шевелиться, а потом, устремив взгляд вдаль, все же подняла и раскинула руки. В это время как раз первые лучи восходящего солнца тронули золотом верхушку соседней горы и тонкую цепь полупрозрачных облачков, которые нежной вуалью укутывали ее склоны. И тут же порыв ветра смахнул нежный облачный покров и разметал его в стороны, а солнце, гордо поднимаясь все выше и выше, озарило все вокруг ярким светом.
Алина видела, как Катарина выпрямилась, чуть откинула назад голову, устремив взгляд вдаль, и на губах ее появилась счастливая улыбка. Она поняла, что сумела показать девочке сказочную красоту и очарование этого места и дала почувствовать, что в жизни есть удивительно прекрасные моменты неописуемого счастья. Довольная улыбка тронула ее губы. И в этот момент она скорее почувствовала, чем увидела, как серая тень метнулась к девочке. Катарина испуганно закричала, пошатнулась, но Алина успела ее крепко обхватить, после чего повалила и, прижав к земле, накрыла собой. Почувствовав, что опасность миновала, Алина разжала объятия и, отпустив перепуганную всхлипывающую Кэти, начала подниматься. Но в это время с криком: "Нет, мамочка, не оставляй меня!", Кэти вцепилась в нее так, что Алина, не удержавшись, вновь села на землю. Кэти прижалась к ней и, заглядывая в глаза, испуганным шепотом спросила:
– Что это было?
– А что ты почувствовала? – нечего не отвечая ей, в свою очередь спросила Алина.
– Сначала все было так хорошо… Так как ты говорила… Я чувствовала такое счастье, словами не передашь… а потом меня вдруг окутал какой-то ледяной холод и страх, вернее даже ужас… и мгла, я видеть вообще все перестала и вообще соображать… а потом меня неудержимо потянуло куда-то вниз… и тут ты меня на землю повалила… Скажи, что это было?
