Анна Кимова
Романолуние
34. Первый день без Даши
Утром первого января голова болела даже сильнее, чем в тот день, когда он вызывал массажистку. Едва продрав глаза, Роман простонал. Сейчас он понимал, что означало выражение «не может от боли оторвать голову от подушки». Любое движенье разрезало на части какую-то плоть в глубине лобной доли. Через несколько минут он всё же сел на край кровати. Закричал. Больно, блин! Встал. А-а-ай, болит, гадина! Боль, боль, боль, боль, боль. Вспомнилось: здравствуй, жопа, Новый год! Как в точку, однако…
В этот раз таблетка подействовала только через час. И Роман вспомнил… лучше бы не вспоминал…
Но нет, он не собирается сидеть сложа руки. Сейчас он встанет, хлебнет еще, если там что-то осталось – Роман не помнил, – и поедет за ней. Только куда? Сашу он отпустил до второго. Не хотелось парня дергать… посмотрел на часы… в час дня первого января. Нормальные люди в это время еще спят. Это только он утромра́нок, блин, любимый муж головной боли…
И что он ей скажет? Что давно знает, где она живет? Ведь разведчик отписался, что Даша вернулась на Ходынку. К отцу встречать не поехала. Или из-за Андрея, или настроения не было. Да уж, она у него специалист по созданию настроения! Причем им обоим.
Он вспомнил: Перестать мечтать, мир от этого не изменится.
Даша боялась этой любви даже больше, чем сам Роман. Он хотя бы был честен с самим собой, и вот уже несколько дней, как признался себе, что не сможет без нее. А она упорно продолжала считать, что сможет. Но он знал, что Даша заблуждается. Так, может, ему стоит дать ей позаблуждаться? Пусть насладится своей свободой, возможно, так она сможет быстрее осознать, каково это, жить теперь без него? А он что́? Он – мужчина, сможет как-нибудь перетерпеть. Вот и коньяк всегда в помощь.
Кстати, о коньяке… Ведь Даша оказалась права, просто Роман как-то раньше не задумывался об этом. Он никогда не видел связи между своими попойками и головной болью, а сейчас она казалась ему такой очевидной, что становилось даже как-то стыдно. Как он сам раньше не обратил на это внимания?
В первый рабочий день Даши у него болела голова. Несильно, но всё же ощутимо: накануне он выпивал с Эллой. В следующий раз голова заболела после того, как он напился в тот вечер с Ларисой. Пусть не так интенсивно, но тогда еще стояли сильные морозы, а в стужу приступы всегда были слабее. Следующий эпизод – головная боль возле клуба, когда подслушал, что Даша собиралась к любовнику. А ведь Роман перед поездкой в клуб выпивал на встрече с группой. Позже – дикий приступ, когда напился после секса с женой. И так далее… А Даша, которая не проработала с ним в общей сложности и месяца, сразу увидела связь. Правда, до встречи с ней Роман почти никогда не выпивал столько за один раз. Да и вообще попойки в его жизни случались нечасто. Тем не менее она сразу заметила. Значит, наблюдала за ним, чертовка. С первого дня наблюдала.
Как она тогда сказала?
– Спасибо коньяку, на первый взгляд результат впечатляющий. Но это только так кажется. Ответьте мне на один вопрос: на протяжении какого времени вы чувствуете, что головная боль мешает вам работать?
И он тогда так разозлился, что даже перестал ее хотеть. За что? За правду? Вспомнилось это:
– Ну что ты за человек такой? Зачем ты себя так ведешь?
– Как именно? Говорю правду? Вас это смущает?
Выходит, что его смущало. Не хотелось слышать о себе правду. Что он алкоголик, что ревнивец, да и что в целом так себе человек. Но она всё равно говорила. Потому что знала, что была права, и хотела до него достучаться. А, может, даже помочь. Для чего ей было лезть к нему с этой головной болью? Роман решил, что Даша таким образом утверждалась на месте его девушки. И он вспомнил тот вечер. Они тогда только начинали нормально общаться. Это был второй робкий день наведения мостов, и его женщина вела себя совсем скромно. Так с чего ей было самоутверждаться? И с чего вдруг он вообще ее в таком заподозрил? Возможно, это просто была забота о нем?
Роман стал размышлять. А ведь, и правда, после того как приступ начинался, как минимум половина его рабочего дня была потеряна. Даже когда Даша дала ему волшебные таблетки для эпилептиков, тупая тяжесть оставалась до самого вечера, а порой отпускала лишь на следующее утро после полноценного сна. Роман, конечно, работать мог, но он становился более рассеянным и быстрее уставал. Так что те пять часов, которые, как он до этого считал, были подарены ему коньяком, съедались за счет сильно подпорченного, а иногда и вообще утилизированного последующего рабочего дня. Даша именно это имела в виду. Роман всё прекрасно понял еще в тот день. И взбесился. Потому что его раздражало то, что на самом деле он не так идеален, как ему кажется. Ведь он-то считал, что достаточно крут, чтобы держать всё под контролем. Не хотелось слышать, как кто-то развенчивает этот миф, тем более Даша.
Потом Роман вспомнил о Саше, водителе. Пушкинист, блин, философ… А ведь именно он посоветовал директору спецотдела и гуру бизнеса, что ему делать с Дашей.
– Сначала, наверное, извинился бы. А потом сказал, что нужна.
И Роман извинился. На следующий же день. А еще через два – сказал, что нужна. И ведь сработало же! Впервые Роман сделал что-то, что с Дашей сработало. И это Саша, водитель, которого он и не замечал-то до этого, смог найти для него решение. А кем он считал человека, который вот уже два года на него работал? Да никем. Обстановкой.
– Мы только плебс для них всех. Для вас, Роман Сергеевич. Вы ведь не исключение.
Выходило, что и в этом она была права. Саша вот уже полгода, как женился, а Роман даже не знал об этом. Только после вчерашнего разговора увидел, что у того на безымянном пальце кольцо. А он ведь даже не заметил его появления. Хотя… Какое уж там кольцо, Роман и самого Сашу не больно-то замечал. А Дашу? Эх, Даша, Даша…
– Да, я вами увлеклась, скрывать это бессмысленно. Вы из меня, когда вам вздумается обо мне вспомнить, как из пластилина любую фигуру вылепить можете. Но внутренне я вам также безразлична, как и всё остальное население. Когда надоест – одним пальцем раздавите. И что-то другое лепить начнете, чтобы как-то себя развлекать.
Нет. Вот это была неправда. Он сразу ее заметил. С самого первого дня. А на второй день уже обшарил ее вещи. А на четвертый вел капитальную слежку, потому что понимал, что ему до чертиков нужно узнать об этой женщине буквально всё, иначе он просто до утра не доживет. И как Даша могла считать, что ему безразлична? Ведь Роман из кожи вон лез, чтобы убедить ее в обратном, доказать, как она важна для него! Почему она не видела? Почему отказывалась понять?
Елка всё еще горела. И пахла на всю ивановскую. О Даше напоминала, сучка.
35. Вторые два дня без Даши
Утром второго января Роман чуть не сорвался. Но ему было нельзя. Со вчерашнего дня он решил, что попробует завязать с коньяком, а без этого оружия его убежденность в том, что он – мужчина и сможет как-нибудь перетерпеть – начала постепенно рассеиваться. Трудно было без нее. Впереди ждала неделя выходных, и Роман стал думать, как отвлечь голову от мыслей о Даше.
Лететь на моря не хотелось. Он, почему-то был уверен, что океан без его женщины на него сейчас подействует даже хуже, чем елка. Тоска съест. Нет, он лучше будет пялиться на это ужасное дерево. Так воспоминания о Даше становились хоть немного более осязаемыми. И Роман решил, что настало время для покаяния, а раз он не мог адресовать его тому человеку, которому оно в первую очередь предназначалось, то решил… поехать к жене.
Но уверенности в том, что, во-первых, она дома, а, во-вторых, пустит его на порог после того, как он себя с ней повел, не было. Тем не менее других мыслей не проклюнулось, так что Роман решил попробовать. Заехал в торговый центр, купил огромный и, наверное, несъедобный торт и ужасно безвкусного плюшевого медведя с себя ростом. Вспомнилась «Бриллиантовая рука»:
– Детя́м – мороженое, а его бабе цветы… Идиот! Детям – мороженое!
Точняк, как в фильме! Роман и сам не знал, кому из них какой подгон в итоге достанется. Если только они на пару с дочкой его этими самыми подгонами не… отподго́нят…
Софья была дома: машина стояла на месте, и на ней недавно ездили. Роман перехватил медведя подмышкой, чтобы тот окончательно не сполз и не протер собой все близлежащие тротуары, и медленно побрел к дверям дома. Ноги, блин, не несли. Но покаяние – есть покаяние. Времени на Соловецкие скиты у него всё равно не будет, так что придется обходиться сподручными средствами…
Жена чуть не аукнулась от его… наглости. Судя по ее лицу, появление дорогого супруга на своем пороге она восприняла именно так. Роман, натасканный неделями отношений с Дашей как пёс кинолога на наркоту, проявил чудеса реакции. Он не дал жене не только прийти в себя, но даже уйти в себя. Она еще была в процессе последнего, когда директор спецотдела уже запёрся на порог со всем своим скарбом. Он брякнул торт на пол, отпихнул медведя в проход подальше от себя и срочно закрыл дверь. Только после этого начал.
– Соф, я это… Разденусь пока. А ты чайник ставь. Поболтать надо.
Она открыла рот на шесть часов. Потом стрелки сместились к пяти. Это Софи́ так немного скривилась. Глаза выползли как улитки из раковин. Точная ассоциация, Роман прямо представил, как сначала появляется такая маленькая бежевая субстанция, а потом разрастается настолько, что невозможно поверить в то, как вся эта масса до этого умещалась в маленьком домике на ее спине. Роман никогда раньше не замечал, что у Софьи такие большие глаза. Радовало одно, даже в самой гнилой ситуации он еще не утратил способности к юмору…
– Я серьезно. Всё равно не уйду пока не поговорим. Так что прояви великодушие. Это в последний раз, обещаю.
Она помотала головой и прошла в кухню. Роман разделся, взял торт, подцепил медведя за заднюю лапу и поволок всё это добро в их огромную кухню. Точнее, в кухню Софьи. Квартира по разделу отходила ей и дочери.
Приземлил гиганта на пол в углу, поставил торт на стол, снял крышку.
– Наверное, мерзкий, но этот был самый большой.
Софья посмотрела. В глазах презренье. Она не собиралась веселиться.
– Медведь, как ты уже поняла, тоже. Сами с Адой разде́лите. Может, ей торт больше понравится. А вообще… Я что пришел…
Роман посмотрел жене прямо в глаза:
– Я хочу перед тобой извиниться.
Софья усмехнулась, он же оставался серьезным.
– Я был не прав. Мы давно должны были развестись. Этот брак был обречен с самого начала. Ты это теперь понимаешь не хуже меня. Но ты не хотела разводиться. Так вот… Я должен был настоять и поступить по-мужски. Я украл у тебя очень много времени, Софи́, но понял это только сейчас.
– Коне-е-ечно! Ты по-о-онял! Да ты просто втюрился! И раз такие речи толкаешь – тебе сильно хреново!
– Да.
Она снова усмехнулась.
– Понял он. Тебе наплевать на всех, кроме себя. Так что не строй из себя Марию Магдалену.
– Всё так. Именно потому я и понял, что мне наплевать на всех, кроме себя. Только когда сам испытал – стало ясно. И стыдно перед тобой. Я сейчас тебе серьезно говорю. Ты же знаешь, мне на фиг не впёрлось что-то кому-то доказывать. Или сидеть тут и комедию перед тобой разыгрывать. С дебильными медведями и идиотскими то́ртами. Просто встал утром, вспомнил, что сегодня второе января, вчера Новый год был, и подумал, что мы его так ни разу за всю совместную жизнь по-человечески и не отметили. И грустно стало. За себя, за тебя, за Аду, она ведь ни в чем не виновата. То, что было, я исправить не смогу. И за то, что будет, тоже не ручаюсь. Так у нас с тобой сложи́лось. Но мне жаль. Правда, Софи. И я хочу, чтобы без меня тебе стало жить чуточку легче, чем было со мной.
– Ты меня растрогать, что ли, хочешь? После того, что сделал две недели назад?
– Ублюдок, согласен. Знаешь, я тебе скажу даже, что мне впервые в жизни стало стыдно за то, как я с тобой себя повёл. Ты же знаешь, я никогда тебя не использовал. И не врал тебе. Гулял, но не скрывал, что измениться не получилось. И Ада ничего поменять не смогла. Но то, что я сделал сейчас, накануне развода – просто отвратительно.
Роман умолк, но вскоре добавил:
– Я пришел не для того, чтобы тебя растрогать. И не жду прощения, мне на него даже, наверное, наплевать. По крайней мере, могу сказать точно, что если бы на твоем месте был я, то не простил бы. Тоже позвонил бы отцу и изложил всё по пунктам. Ты ведь именно это сделала, верно?
Взгляд Софьи сделался жёстким. Цель его прихода начала для нее прорисовываться. Но его жена впервые ошибалась. И Роман не преминул развеять ее обманчивое соображение:
– Да не парься ты! Я с миром пришел. Ты правильно всё сделала. Иван Анисимович – твоя настоящая семья. Я для тебя чужой человек, к тому же враждебный.
Непроизвольно в голове Романа снова прозвучали самые болезненные слова на свете:
– Непредсказуемый из враждебного мира чужак.
И как он только что почти теми же словами описал, кем являлся для собственной жены? Может, он, и правда, просто такой и есть? Для всех? Но Роман вернулся к речи, которую сейчас толкал:
– Так что на твоем месте я поступил бы точно также.
Софья немного смягчилась, но она всё еще держала ухо востро.
– Да, я позвонила отцу. А как ты узнал?
– Сложил два и два. В моем номере сто пудов стояла прослушка. Они стали ей звонить в ту же минуту, как я в душ ушел. Твой отец знает, что я к водоплавающим не отношусь, так что у них было очень мало времени. По факту можно было что-то успеть только пока я был в душе. Выходит, это была прослушка. А так работать по банальной секретарше никто бы не стал. Значит, ты ему рассказала.
– Ром, ты что, правда, так втюрился? Я до сих пор до конца не могу в это поверить. Неужели такое могло произойти с тобой? Ты же… скотина бесчувственная!
– Э-э, как ты меня ласково… Думал, что я у тебя с чем по хуже ассоциируюсь…
Он вздохнул.
– Это не важно, Софи. Главное, что я понял, что не хочу с тобой расставаться… ну, чтобы врагами остались, в общем. Ты мне можешь не верить, но я тебе всё это должен был сказать. И прощения попросить за то, что использовал. Молодец, что ответила той же монетой. Во-первых, я заслужил, во-вторых, понял, как сильно тебя достал. Но одно могу сказать тебе точно: если бы всё кончилось плохо – я бы тебя убил. Я серьезно. Но плохо не кончилось. Поэтому я здесь и извиняюсь. И предлагаю вот что: давайте хотя бы один раз проведем Новый год как нормальные люди. В отцы-мужья я не гожусь, так что строить из себя образцово-показательного не буду. Но мы можем просто съездить втроем на аттракционы, поесть мороженого, вернуться сюда, в твою квартиру, я на нее не претендую, поужинать вместе и лечь спать как семья. Один раз в год. Я у себя лягу, в кабинете, ты у себя. Ада где хочет пусть спит. А утром я встану, приготовлю завтрак – один раз в год, в честь Нового года, вместе съедим его, и моя миссия будет выполнена. Я уеду. И если не захочешь, больше никогда не вернусь. А захочешь – обсудим. Но я тебе не обещаю, что когда-нибудь буду способен на большее.
Она смотрела снизу вверх. Обдумывала услышанное. Потом сказала:
– Ада приедет вечером. Так что аттракционы только если завтра. Остаться можешь. Мы уже почти разведены. Я привыкла и давно смирилась. Поэтому не против.
– Хорошо. Спасибо, что не выперла. Могла просто из окна выбросить. Торт будешь?
– Буду. Должна же от тебя быть хоть какая-то польза?
Да уж, метаморфоза! У его жены тоже откуда ни возьмись прорезался юмор! Или, может, это просто он, скотина бесчувственная, раньше никогда в ней его не обнаруживал? А сейчас вот как возьмет и выяснится, что она вообще классная баба, а это он сам все двенадцать лет был чурбаном с глазами… Да уж, Даша даже с другого конца Москвы доставала его своим… откровением.
Ада вернулась через два часа. Зашла в кабинет. Видимо, мать сообщила, что он здесь, попросила почтить, так сказать, отца-батюшку, присутствием. Роман видел, что всё последнее время ребенок его боялся, и постарался смягчиться настолько, насколько у него вообще такая опция была заложена в первоначальных настройках.
– Привет, А́дик!
– Привет. – Получилось хмуро.
– С Новым годом заехал поздравить.
– Угу.
– Ужасного медведя видела? Это – мой.
Улыбнулась:
– Медведь, действительно, ужасный, пап.
– Знаю. Сам выбирал. Это ты еще торт не пробовала.
Усмехнулась.
– Адюша, хочешь, мы его с тобой из окна выбросим?
– Торт?
– Медведя.
– Ты что? Зачем? Он же там замерзнет!
– Он – белый. Значит, полярный. Ему там только лучше будет. Здесь для него слишком жарко.
– Нет, пап, не хочу.
– Значит, не такой уж он и ужасный… Уж не ужасней меня!
И Роман состроил страшную рожу. Ада засмеялась.
– Я сегодня у вас переночую. Можно?
Опять посерьезнела. Молчит.
– Ну пожа-а-алоста! В честь праздника!
– Праздник вчера был, пап.
– Вчера папа не мог. Вчера папа напился. Так что считай, что у меня праздник сегодня.
Снова улыбнулась.
– Тогда можно.
– А ты ко мне придешь хотя бы на пятнадцать минут? А то завтра праздник кончится, и мне опять надо будет идти. И я тебя до следующего праздника не увижу. А хочется. Хоть немного посмотреть.
– Пап, что с тобой? У тебя что, кто там?, никого нет дома!?? Странный ты сегодня…
Он рассмеялся. Оказывается, дети в двенадцать лет умеют юморить не хуже взрослых… Нет, он определенно отстал от жизни дочери. И вообще от жизни… Она тут полным ходом без него проходит. Даша, Даша… Вечно она в его голове. Даже когда перед родной дочерью пытается закрыть хотя бы часть своего долга, в его голове одна Даша. Он неисправим.
– Да, Адик, это точно. Знаешь, такая фраза есть: устами младенца…
Она закончила:
– … глаголит истина. Знаю.
– Ну вот.
– Ты странный очень сегодня. И смешной. Я приду к тебе посидеть. Только позже, ладно? Мы с Маринкой Ерофеевой созвониться договаривались. А после – приду.
Утром Роман, как и обещал, сделал завтрак. Ели, почти не разговаривая. Но всё же Ада улыбалась. Они вчера очень смешно читали какую-то дурацкую новомодную сказку. Он решил, что совсем отсталый, но потом выяснилось, что они с дочерью испытывали одни и те же чувства. Сразу полегчало. Обоим. Вдоволь наржались.
После поехали в «Остров мечты». Всё же на этом празднике у Романа стояла какая-то про́клятая печать. Или, наоборот, на Романе у этого праздника. Новый год никак не хотел складываться для него удачно…
Наверное, весь город решил приехать на аттракционы именно третьего января. В общем-то это было вполне логично, но столь разумная мысль не посетила гениального Романа Чернышева. Очереди на каждую карусель были часовые, народу – тьма, даже на самых неинтересных, и, простояв на два Адиных любимых, путем всеобщего голосования было принято единогласное решение: Роман – дурак. Или он проклят.
Потолкавшись немного на Красной площади, куда они всё же решили добраться, вскоре разъехались по домам.
И Роман вернулся к своей… елке.
36. Третьи три дня без Даши
Третьего вечером, как только вернулся и снова поздоровался с елкой, он решил, что вылетает в Мурманск. Билет взял почти сразу, оставалось несколько мест на вечерний рейс в половине одиннадцатого. О машине договорился с Толиком: тот давал ему одну из своих. К моменту посадки семидесятый Крузак уже должен ждать на стоянке. Дядю Петю предупредил, позвонив, пока было не слишком поздно. Что ж… Ничего не забыл? Да вроде нет. Что ему еще нужно? Главное ведь себя не забыть… Роман уже почти что преуспел в этом. Надо было начинать вспоминать… Раз уж он встал на путь паломника к истокам своей пропащей души, надо строго держаться этого направления.
В районе часа ночи четвертого января Роман снова был в заполярье. Семидесятка стояла в условленном месте, ключ обнаружился прилепленным снизу к заднему бамперу. Роман включил зажигание и поехал. Он хотел успеть раньше рассвета.
Было темно. Дорога радовала, на большинстве участков покрытие постелили недавно, а виды, что ж, их пока Роман себе только представлял. Ведь за окном стояла полярная ночь в заполярье.
Оленегорск показался через два часа, в районе трех ночи. Еще через полчаса Роман достиг Мончегорска. В Кандалакше он был к половине шестого утра. Спать не хотелось. Думать – тоже. Это ему еще предстояло, когда достигнет места. А сейчас… надо было просто доехать.
Ближе к восьми утра Роман въехал в У́мбу. Тьма стояла – кромешная. Понемногу стало клонить в сон. Нет, нельзя. Надо добраться до места пораньше. У Романа не было много времени в запасе. За пару дней до начала рабочей недели ему надо было как-то вписать в свою жизнь без Даши несколько рабочих встреч. Их было не отложить, так что к Рождеству предстояло вернуться в Москву. Он вспомнил про термос с кофе, так предусмотрительно приготовленный для него Толиком. Открыл крышку, отпил. Хороший кофе… И еще не холодный.
Роман достиг места вскоре после девяти утра. Дядя Петя ждал на лавочке перед домом, так что звонить не пришлось.
– Ну здравствуй, Роман!
– Петр Прокофьевич…
Голос дрогнул. Как давно Роман не был на родине… Больше пяти лет. Перестал ездить почти сразу, как в Москву переехал…
– Как дорога?
– Хорошо. Только темно. По свету оно бы, конечно, лучше…
– Так полярная ночь кругом!
– Кругом, дядя Петя.
– Пошли в дом.
Позже, днем, после восхода солнца, которое в такое время года является на ва́рзужском небе к одиннадцати утра, а сразу после двух закатывается обратно, Роман и Петр Прокофьевич сидели на берегу родной реки. Сердце билось немного медленнее обычного, пульсируя внизу шеи ритмичными стонами, а душа изнывала от сладкой грусти: как же здесь было красиво… И как это было давно…
Родное село Романа Сергеевича Чернышева, появившегося на свет тридцать шесть лет назад, находилось в пятистах километрах от Мурманска, аккурат за полярным кругом. Это была задняя лапа скандинавского тигра – самое древнее русское поселение на Кольском полуострове. Он помнил, как в детстве дядя Петя рассказывал ему об этом удивительном месте, его доме, о непостижимом триедином наследии: природы, Бога и человека. Люди могли слушать его истории часами. О том, что первое упоминание о поселении датировалось одна тысяча четыреста девятнадцатым годом, уже больше шестисот лет назад. В летописи значилось: карельский погост на реке Ва́рзуге. Потому что тогда уже это село было подчистую разграблено мурма́нами. Они, мальчишки, еще тогда спрашивали:
– Дядя Петя, а кто такие мурманы?
И он отвечал строго:
– А название Мурманск от чего пошло, никогда не думали? А надо! Это же ваша родная земля, вы о ней всё знать должны! Надо интересоваться! Так что хорошо, что спросили. Мурманы – пошло от неправильного произношения норма́нов. Уже в тот год на вашу, дети, родную землю пришли скандинавы. Пришли, чтобы грабить и убивать. И сделали из поселения карельский погост на реке Варзуге. Но уже тогда здесь стояла Никольская церковь.
Роман помнил, как дядя Петя рассказывал им о храмовом зодчестве пятнадцатого века, колыбели русской православной церкви здесь, на Кольском полуострове. О его жемчужине – церкви Успения Пречистой Богородицы, навсегда врезавшейся в голову Романа с первых дней детства, которые только могла воспроизвести его память. Успенская церковь стояла на высоком правом берегу, который поэтому назывался Пречистенским, от Пречистой Богородицы. Она просматривалась отовсюду.
– Это ведь, Ро́мушка, эталон одноглавой шатровой деревянной церкви, построенной на Руси. Ее соловецкие монахи помогали возводить. Еще в тысяча четыреста девяноста первом году. Представить страшно, какая старина. И вся – на нашей земле. Вот какие мы с тобой, малец, счастливцы!
Роман помнил и историю второй значимой церкви поселения, Никольской, самой старой на полуострове, той, что упоминалась в летописи, но от которой до недавнего времени оставались только сваи. Она стояла на втором берегу Варзуги, Никольском. Он спросил Петра Прокофьевича:
– Дядя Петя, как дела с восстановлением?
– А как они будут? Я же взялся! Значит, хорошо. Уже три года как приезжают специалисты – археологи, этнографы – летом, пока работать можно, восстанавливают нашего Николая Чудотворца. И восстановят, не сомневайся. А я пригляжу. Это же первый православный храм на Кольском полуострове!
– Вы – хранитель Варзуги.
И это было так.
Позже, когда вместе ужинали, Роман думал о том, что Петр Прокофьевич был душой этого места. Удивительной и бескорыстной. Сколько он сделал для малой родины! Было трудно представить, что человек может столько успеть в течение всего одной жизни. Роман вспомнил его историю.
Дяде Пете не было десяти, когда в дом принесли похоронку. Его отец не дожил до Победы меньше месяца и погиб на фронте в Югославии в апреле сорок пятого. Роману навсегда врезалось в память лицо Петра Прокофьевича, когда он рассказывал об этом событии. Он говорил:
– До сих пор даже разговаривать не могу, стоит это вспомнить. Детская рана осталась на всю жизнь.
И тогда дядя Петя возвел в селе мемориал погибшим жителям Варзуги – в гражданской, великой отечественной, афганской войнах. На ограде вокруг обелиска – сто фотографий, мужей, сыновей и братьев, не вернувшихся с войны. И сегодня, когда снова пробил час их отечества, там, возможно, появятся новые лица.
Слова дяди Пети навсегда запомнились:
– Я никогда не разделяю их: белые, красные… Это люди, которые шли защищать свое отечество. В любое время.
Роман вспомнил речь Даши:
– Призвала тебя страна жизнь за себя положить, значит, сражайся, борись за свою землю и старайся остаться в живых. А поляжешь, так для того, значит, на свет появился. Ведь нормальный мужчина должен защищать свою мать, жену и страну. Для этого он на свет появляется, если немного вспомнить об истоках.
Да, Петру Прокофьевичу понравились бы такие слова…
Позже мемориал с фотографиями погибших мужчин был дополнен тридцатью фотографиями вдов Варзуги, тех, что воспитывали детей и ждали возвращения мужчин. С войны. Или с моря.
– Эти женщины заменили детям еще и отцов, – всегда говорил Петр Прокофьевич, еле сдерживая дрожь в голосе. – Родители, матери – это наши корни. С этим живем.
И паломник вспомнил о родителях. Мать умерла рано, он еще в школе учился. Внезапно. Было больно. А отец конец жизни провел в Мурманске, ставшем ему второй родиной. Роман очень любил его. Теперь он остался один.
Когда перед сном они сидели на лавочке только вдвоем – Венера Мефодьевна возилась в доме – то по большей части молчали, изредка только перебрасываясь парой фраз. Но у Романа в горле разрастался ком. Он спросил:
– А как музей?
– Завтра сам увидишь. Покажу. А сейчас иди ложись. Не спал же. Полярная ночь для того и есть, чтобы спать…
На следующий день Роман проснулся только с рассветом. Значит, было уже больше одиннадцати. Завтракали втроем: старики, конечно, наверное, уже обедали, но виду не пода́ли.
– Как у нашего энтузиаста со здоровьем, Венера Мефодьевна? Спрашиваю у вас, потому что сам он мне правды не скажет. Ответит, что еще всех нас переживет.
Она улыбнулась. Жена дяди Пети сохранила свой шарм вплоть до самой старости. И вообще, здесь, в поморье, все люди были Роману милы. Высокие лбы, чистые лица, прямые носы. Большие глаза, ясные, без фальши, выраженные надбровные дуги, наделяющие взгляд каким-то особым благородством. Многие виделись ему такими: дядя Петя, тетя Веня, игумен Митрофан. Он любил северян и гордился, что сам был одним их них.
– Ну… Как тут скажешь одним словом… Не думает он о здоровье. Ему по-другому нельзя. Строит вот почти без отдыха, то одно, то другое. Во что бы то ни стало хочет успеть как можно больше. Неистовая душа!
Она подошла и поцеловала мужа.
– Кто же, говорит, если не я, поможет сохранить поморский быт и культуру? Сейчас вот сам восстанавливает избу начала двадцатого века. Тоже музей будет. Откуда он время найдет, чтобы о здоровье подумать?
Вмешался сам хозяин:
– Я здоров как бык. Именно потому, что не люблю о здоровье разговоры разговаривать.
Роман переглянулся с тетей Веней.
– А как в музее дела?
– Пока зима – тихо, а лето начнется, будет труднее. Он же даже по нашим местным меркам – вызывающе бескорыстен! Всё выделенное ему колхозом небольшое пособие тратит на помощников, когда в одиночку перестает справляться, а сам живет только на пенсию. В музее всех желающих принимает, но от денег отказывается, говорит: «это не мое, это – общественное. Мне почти все экспонаты принесли бесплатно».
Роман слушал Венеру Мефодьевну и думал о том, как же им повезло друг с другом. Прожили долгую, плодотворную жизнь, полную пользы, и прожили ее вместе, пройдя этот путь рука об руку. Двух детей замечательных вырастили. Как, наверное, они были счастливы вместе… Роман так никогда не смог бы. Да он и не хотел. Раньше. Но появилась Даша. И теперь он на всё начинал смотреть по-другому.
Позже Петр Прокофьевич проводил его в музей.
– Ты только взгляни как построен! – восхитился дядя Петя, когда они подошли к дому, – срублен, как в старину́ только уме́ли. Угол в «чашку», сейчас уже никто так не строит.
Он нежно погладил почерневший от времени угол.
– Удалось всё сберечь почти в первозданном виде.
Вошли внутрь.
– Это старая поморская изба, последний дом в Варзуге. Сохранилось всё, как было при хозяевах: лавки, воронцы, (прим.: воронец – горизонтальный брус, врубаемый в избе в столб, поддерживающий матицу. Использовался в качестве балки, на которую опирали полати) две русские печи, деревянные самодельные кровати.
Петр Прокофьевич указал на окно:
– И двор, и хлев, всё как было, когда построили.
– Да, не зря вы специальность получали. Как же здо́рово всё! Аж не верится…
– Не зря. Но так жизнь повернулась. Мне с молодости повезло с наставником. Строили ГЭС, я встретил мастера-«золотые руки». Довелось и бригадиром плотницкой бригады побыть в колхозе. А начинал-то с плотника. Но я всегда говорю, что по профессии я прежде всего строитель-реставратор.
Стали спускаться сумерки. Дошли до реки, Роман двинулся к церкви.
– А как игумен?
– Помогает мне с восстановлением. Или я ему. Тут не поймешь, кто кому больше. Сейчас вот прихворнул. Но рождественскую отслужит. Останешься?
– Не могу. Переговоры на субботу. Пропустить нельзя.
– Конечно! Куда же тебе, безбожник!
Дядя Петя толкнул его в плечо. Они улыбались друг другу.
– Помнишь ведь наверняка, как Митрофан говорит: тут у нас на четыреста пятьдесят жителей – четыре церкви, одна красивее другой. Рыбак, выходя в море, в помор, прощался каждый день навсегда. Он не знал. Он был готов. Поэтому разговор с Господом был для него горячий. Церквей потому требовалось много. Село росло. И безбожников в нем не было.
– Дядь Петь…