Валерий Горелов
Недостающее звено
– Ведите себя в рамках своего должностного присутствия, а то ведь можно и меры воздействия применить.
Закончив, он полностью повернулся к окружающим, чтобы увидеть произведенное впечатление. Поворачиваясь, блеснул очками в золотой оправе, и я вдруг неожиданно понял, как назвать ту самую крысу в сортире. Конечно же, имя ее – Секретарь.
В автобус, куда загрузились с мешками все зарегистрировавшиеся, он, конечно же, не сел. Его на намытой «Волге» персонально повезли к самолету, но, как преданно на него ни смотрели «нашенские», их он с собой не пригласил. Отворились с лязгом и грохотом ворота, и мы двинулись на посадку и погрузку.
С близкого расстояния АН-24 тоже был похож на «железного слоника», но укрощенного и доброго. В его чреве явно не было ничего опасного для человечества. Трап – маленькая алюминиевая лестница, был опущен на землю, и все стали грузиться. На первом сидении для инвалидов со свежим номером «Комсомольской правды» сидел секретарь. Наверное, он с важным докладом летел к еще более важным секретарям. Но он – «нашенская» персона, а потому обречен на успех. И это, наверняка, тоже справедливо. Я по-джентельменски всех пропустил по шаткой лесенке, а когда поднялся, стало понятно, что этим лишил себя права выбора попутчика, и потому пришлось устроиться с крупной дамой, втиснувшись к окну. Женщина уже была пристегнута и крепко держала за ручки какую-то соломенную кошелку. От сверхнапряженного выражения ее лица было ощущение, что мы уже летим, хотя винты самолета только начали шевелиться. Набрав обороты и затрубив, «слоник» поскакал сначала по грунтовке, а потом и по мокрому туману холодного сентябрьского неба.
По плану полет был рассчитан на два часа, где-то через час дама, наконец, отпустила ручки своей соломенной кошелки, и лицо ее обрело живые черты. Она, чуть пошевелясь, вытащила из сумки белое куриное яйцо и принялась его чистить прямо в кошелку. Чистилось оно плохо, и она долго сопела. А когда принялась есть, стало понятно, что яйцо очень круто сварено. Первую половину она с трудом прожевала и стала мучительно пропихивать, но проглотить не получалось, и она решила использовать вторую половину в качестве толкача. В результате, в глотательном отделе случился полный запор. Женщина покраснела, пытаясь бороться с подкравшейся из глубины внутренностей икотой, а та грубо рвалась наружу. Из кошелки была добыта бутылка «Буратино», и сейчас она беспомощно трясла ее в руках, подавая мне какие-то сигналы. Я их понял и не без труда вскрыл бутылку. Женщина попыталась пить прямо из горлышка, но газы из бутылки, похоже, только усугубили положение. Но, в конце концов, все улеглось, и она задышала, а в качестве благодарности предложила мне вкусить второе яйцо. Я, вежливо отказавшись, достал свою бутылку с компотом и глотнул прямо из нее. Пирожки достать не решился.
За спиной «нашенские» громко шептались, как погорячее провести время в командировке. Двигатели АН сменили режим гудения, и самолет стал каким-то напряженным, похоже, пришло время готовиться к посадке, хотя за окнами картина не поменялась. Но так было еще минут десять, потом белый «тюль» стал подниматься вверх, внизу замелькали сопки, покрытые безлистным лесом, и овраги с плетущимися по ним ниточками дорог. Самолет начал тормозить, его тряхнуло, и он из себя медленно выпихнул колеса. Они выходили нехотя, внутри было, похоже, тепло и сухо, здесь же они в момент стали ярко-черными от мокрой взвеси в воздухе. Земля приблизилась, после сильного удара самолет покатился по бетонке и завыл, убивая скорость. Потом остановился, и еще пару минут крутились пропеллеры. Затем он поехал, но уже не своим ходом, его тащил буксир к месту стоянки. В таком аэропорту маленького «слоника» парковали не на самом видном месте. На виду стояли авиалайнеры, длинные и устремленные. Когда окончательно встали, открылась дверь кабины, из нее вышли трое летчиков, и через салон пошли к выходу. Четвертым за ними пристроился секретарь. В окно мне было видно, как летчики втроем пошли к ближайшему строению по своим летным делам, а секретарь остался один, но растерянным не выглядел. Его явно здесь у трапа не встречали. Наконец, и нас пригласили на выход.
Метрах в 20 стоял красный «ПАЗик», в нем уже сиял золотой оправой секретарь, он в автобус зашел первым, с явным намерением и выйти первым. А мы уже пойдем в его кильватере, как за атомным ледоколом «Ленин». Но и за ним сначала пойдут «нашенские», а потом остальной люд со своими проблемами и скорбью.
Вдруг вспомнил, как сегодня за завтраком мама мне рассказала, что сама знала про тетю Люсю и Машеньку. Я-то, конечно, не помнил, как прямо под Новый год они заехали в наш барак. Мне было тогда пять, а Машеньке всего-то четыре. В первый день они спали на полу в своей комнатенке, и кушать им было нечего, но, когда мама дала им 10 картошек, тетя Люся блеснула умением ее пожарить, порезав очень тоненькой соломкой. Мы с Машей сразу подружились, насколько это было возможно. Только через год мои родители приобрели в ближайшем проулке домик с так называемыми «засыпными» стенами, а засыпались они землей. Я приходил к своему бараку, и мы с Машей играли на улице. Она всегда бегала с мальчишками, но если ее кто-то обижал, то никогда не плакала и не жаловалась. Я за нее всегда заступался, и она благодарно прижималась ко мне своим хрупким детским тельцем. Еще старался быть с ней честным и не съел без нее ни одной конфеты. Наверное, за это нас и прозвали жених и невеста. И, конечно же, я сегодня не мог не узнать свою невесту. Она стояла среди встречающих и, как в детстве, держала свои руки у груди, сцепив пальцы между собой. Совсем тоненькая и очень похожая на маму. И она меня тоже узнала, подбежала, обняла и прижалась. Я знал, в какой гостинице буду проживать, а Маша назвала ее на свой манер – «бич-холл». И пока мы туда добирались на автобусе, она мне все напоминала, как я учился в четвертом, а она в третьем: я ее по сугробам волоком таскал в школу в очень снежную зиму. Как мы рыли норы, каждый для себя, в этих сугробах, а потом эти норы соединяли, считая, что лучше вместе жить в большом доме. И как я для нее из школьной столовки таскал печенье, пряча его в учебнике «Родная речь». У нее была очень хорошая, «раскрашенная», память. Когда добрались до гостиницы, она сказала, что у нее завтра выходной, и она сразу придет после занятий. Я стоял на крыльце «бич-холла», она еще долго мне махала, пропадая в наплывающих сумерках раннего вечера.
Двери, как, наверное, положено в доходных домах, были с большими окнами, тяжелые и двойные. Большой холл, слева дверь, опять же, с большими смотровыми окнами, над которыми висели буквы, каждая из которых была как бы отдельно, но слово читалось как «Ресторан».
Между входом в озвученное заведение и лестницей на второй этаж находилось что-то замечательное, а именно – большой лоток с ровно расположенными на нем книгами. Книги были с ценниками и продавались. Рядом на стуле сидела женщина, видимо, распорядительница. Ей было, наверное, за сорок, опрятная, неброский макияж, костяная брошь на синем жабо. Все как бы располагало к знакомству с ассортиментом книг. А книги были самые что ни на есть замечательные. Те, что в народе мало читаемы. Похоже, что реализовывались какие-то залежавшиеся фонды. На самом краю торгового лотка лежал двухтомник В. Гюго. «Отверженные» – роман, вошедший в число самых выдающихся и грандиозных книг XIX века, в котором противопоставлялись две силы – закона и любви, где главными героями были люди, отверженные обществом. Я взял книгу и открыл первую страницу. И, конечно же, это было позднее издание. Распорядительница по реализации этого богатства властителей дум посмотрела на меня косо и без интереса, ей, видимо, подумалось, что меня привлекла иссиня-черная обложка. А когда я ее очень вежливо спросил:
– Это та книга, у которой первое название было «Нищета», второе «Несчастные», и только третье – вот это?
Ее прямо подкинуло со стула. Вероятно, были причины, по которым я, в силу, наверное, своего юного возраста, знать это не мог. Я, не дождавшись ее ответа, продолжил:
– А вы, наверное, помните, как описан Гаврош в переводе Виноградова 1931 года?
Потом спросил, помнит ли она, что говорил о романе Достоевский, когда прочитал его в тюрьме? И вообще, согласна ли она с тем, что название всегда внутренне обосновано? И еще две минуты поговорив о «Конформисте» Моравиа Альберта, который скучал тут же, и, вспомнив по нему снятый три года назад режиссером Бернардо Бертолуччи фильм, мы с ней прямо подружились. И она мне рассказала, почему «бич-холл», и почему она именно здесь со всем этим. Это вроде полугостиница – полуобщежитие, для моряков, рыбаков и всего прочего морского народа. А так как принято считать, что моряки на берегу бичуют с деньгами, здесь ресторан, возможно, они и книгами интересуются. Цена-то их, на этом лотке, три копейки. Хотя мне это место назвали официально гостиницей «Гавань». За таким заведением, конечно, тщательно приглядывала милиция, так как манеры «бичующих» сложно было предсказать. Похоже, «нашенские» выбрали что подешевле.
Но каково было мое удивление, когда в назначенном для меня номере я обнаружил их сумки, мне же досталась самая маленькая койка в углу перед туалетом. На самом видном месте висела обложка от журнала «Огонек» с большим портретом «дорогого» во всех имеющихся регалиях, до присвоения ему Маршала СССР оставалось меньше полугода. «Нашенские» куда-то сквозанули; вода в кране текла, не пугая излишним напором, и горшок был настоящим, таким как его придумал английский слесарь для своей королевы. Разделавшись со своими нуждами, я собрался отоварить талоны в местной ресторации. Распорядительница книг мне мило улыбнулась. В руках у нее была раскрыта книга «Отверженные». Видимо, она пыталась изучить-таки противоречивый образ Гавроша.
Открыв одновременно две двери с большими стеклянными вставками, я зашел в ресторан. Это было длинное узкое помещение, наполненное столиками на четверых, покрытых клеенками с васильками, на которых стояли вазы с хлебом, соль с перцем и, конечно, баночка профсоюзного масла, то есть горчицы, уже покрытой твердо-черной коркой. Я сел за столик лицом к двери и стал ждать своей участи. Подошла официантка с подносом, ей было известно, что я хочу и буду употреблять. Все это уже было согласовано в профсоюзных президиумах. В моем возрасте мне вся еда казалась вкусной, а здесь две сардельки с гречкой – вообще диковинка. В оконном проеме двери вроде как мелькнула с лестницы на выход фигура «нашенского». Он явно спешил, а у меня еще был кисель, правда, почему-то не традиционно-красный, а какого-то лунно-желтого цвета, но оказался вкусный. Его я выпил два стакана, закусывая черствым хлебом из вазы. Похоже, в «бич-холле» я был не один спортсмен. За соседним столом сидели двое и упоительно рассказывали друг другу все те же небылицы – как надо «показать в животик», чтобы «пробить через руку». Из их разговора я понял одно: что место, где будет проходить все представление, совсем недалеко. После того, как от моей портянки оторвали несколько талонов, мне сказали энергично двигаться к выходу, так как у них начинается вечерне-ночное обслуживание, уже не по талонам, и кисель будет там не главным напитком.
Распорядительница была погружена в чтение, и на меня не среагировала, зато я столкнулся нос к носу с «нашенским», он деловито хмурил брови, глядя на меня, но в кошелке явно просвечивали бутылки с горячительными напитками. Он тут же важно мне объявил, что завтра выходим в 7:30 на взвешивание. Как-то получилось, что я пошел за ним и увидел, что он повернул в нашу сторону, но зашел не к нам, а через две двери. Когда он открыл дверь, оттуда завопил Высоцкий про «смрад и полумрак». Потолкавшись по комнате минут 20, я спустился в холл попросить у распорядительницы в аренду до утра книгу. Но ее уже не было, а все хозяйство было затянуто плотным военным брезентом. Из ресторана, с маленькой сцены, пели про то, как «волна до небес раскачала МРС, но пока еще никто не утонул». По холлу народ возбужденно и деловито двигался туда-сюда.
Я вышел на улицу, уже было достаточно темно, прохладно и безветренно. Здесь был юг, и он обязан быть теплее, чем у нас. Плотно к крыльцу «Гавани» была припаркована машина-фургон с длинной надписью на будке «Спецмедслужба». Вечер в «бич-холле» обещал быть томным и интересным. Заставил себя лечь пораньше, читать было нечего, кроме Огуренкова. Вот я и вникал, мысленно прокручивая тот самый «плотный» бой. Спал плохо, коечка была продавленная и бугристая, будто она всегда служила не для сна, а полкой для чего-то тяжелого. А вообще, как оказалось, она была приставная, согласно купленным местам в «Гавани» и, видимо, ее притащили со склада, чтобы номер стал трехместным. Еще, помимо того, ночью было шумно, кто-то в туалете кряхтел, стучал крышкой унитаза и ругался. Лучше было засыпать под грохот сгружаемых труб на узкоколейке. Такое чувство, что там даже подрались. В 6:30 я проснулся по своему внутреннему будильнику, к 7 часам был полностью готов и включил в номере полный свет. «Нашенские» валялись на своих койках в одежде, один был даже обутый. Я пнул каждому по спинке кровати, а сам пошел дожидаться их в холле. Еще с вечера я заметил там два мягких диванчика. А вот теперь на одном из них, сгорбившись до детского роста, притулился мужчина. Одна рука его свешивалась на пол, на тыльной стороне ладони был наколот восход из моря лучистого солнца, а под ним слово «Север». Лоток остался неприкосновенным, а за дверями ресторана было темно. На втором же мини-диванчике стояли два громадных чемодана образца 50-х годов, и, привалившись на них, спал мужчина, похоже, новый заселенец. Из «нашенских» спустился только один, тот самый, что вчера бегал за водкой. Он, видимо, был более мелкой картой в колоде, но кем числился, тренером или секундантом, мне было неизвестно. Неведомо, кого как пропечатала Лола Евгеньевна. Похоже, он знал дорогу. Это тот, который спал без обуви, а значит, был менее напившийся; а так и положено, когда твои роли – вторые. Сейчас он прокладывал путь, разгребая утренний холодный воздух. Оказалось, действительно недалеко. На входных дверях какого-то училища из серого кирпича висела рукописная афиша «Молодежный боксерский турнир в субботу и воскресенье».
По холодному фойе бродили полуголые участники этого мероприятия. Их с представителем запускали в кабинет, там и взвешивали. В конце коридора, в двери большого, хорошо освещенного зала, затаскивали сиденья, по пять штук в секции, а посредине, на помосте, был установлен ринг с хорошими резиновыми канатами, оформленными углами и с новым покрытием без швов и заплат. В комнату взвешивания заходили и выходили без длинных пауз. Пришла и моя очередь зайти в трусах и с паспортом. У весов стояла совсем некрасивая медработница – большая в объемах, со злым лицом, а рядом с ней – тот, что сверял паспорта и делал отметки в списках. Он был во френче и статью напоминал памятник. Со мной все прошло, как и со всеми, быстро, я не вышел из рамок ни вниз, ни вверх.
Назад я двинулся один. На улице стояла небольшими группами уже взвешенная молодежь. Все старались держаться солидно и с достоинством. Мне мечталось хоть часок поспать, а потом дождаться Машеньку и пойти по областному центру погулять. В вестибюле «Гавани» ничего не поменялось, только рука с «Севером» лежала, накрыв собой другую ладонь мученика. В номере было пусто, но поспать не удалось: только успел руки помыть, как в двери без стука ввалилось нечто, очень похожее на ту даму с взвешивания. Она как-то эротично раскачивалась и громко приземлила свой зад на койку «нашенского». В столь ранний час дама уже была под большой утренней «мухой», а может еще вчерашней, но тоже немаленькой, а также, возможно, и недельной. Губы накрашены красным были явно сегодня. Из ее эмоционального треска я понял только одно: что ей нужны мои соседи по номеру. Те, как я понял, всю ночь пропадали в номере у двух Тань, которые приехали с Урала на рыбопереработку, а сейчас сидели тут в ожидании последней порции зарплаты. А «нашенские», оказывается, пили за их деньги, да еще потом и домогались развратно, пытаясь все получить «за уважение». Я молчал, рыбообработчицы – люди серьезные, и «нашенским» от них могло серьезно достаться.
Решил поменять собеседницу и пошел вниз, к распорядительнице классической литературы. У нее все еще было закрыто, зато работал ресторан, предлагая спортсменам завтрак, и я был там не первый. Завтрак был хорош – рисовая молочная каша, притом еще очень горячая, две сосиски, кусочек сыра и чай с ватрушкой, прям настоящий боксерский завтрак после взвешивания. Сверстники мои сидели за столами, очень друг на друга похожие, но ели с разным аппетитом. Всех объединяло общее желание стать победителями. Они верили в ту сказку, что победителей не судят, но это, наверное, справедливо – верить в сказку, даже если она несправедлива и жестока.
Вернувшись в номер, я застал там «нашенских» с кошелкой бутылок. Где они с утра раздобыли, было малопонятно. Сейчас они были в сомнениях, им в 14 часов надо было идти на жеребьевку, а выпить очень хотелось. «Нашенские» пошептались и, взяв сетку с грузом, удалились. Кажется, я догадывался куда. Выйдя в коридор, услышал за неплотно прикрытой дверью номера двух Танюшек громкий разговор, сплошь состоящий из идиоматических выражений. Я надеялся, что книжная дама уже на месте, и я смогу купить у нее маленький сборник М. Цветаевой, который еще вчера приметил. Дама была на месте и долго не хотела меня отпускать, так как была поклонницей этой гениальной поэтессы, но я ушел, и все же до 12 часов умудрился полулежа подремать. Настроение было среднее, но не сказать, что на подъеме.
Машенька запорхнула в вестибюль, как птичка. В руке у нее был небольшой портфельчик, а на губах милая, знакомая с детства улыбка, которая на ее щечках рисовала ямочки. Маленькую книжечку стихов от меня она приняла трепетно и тут же, достав из сумочки ручку, попросила подписать, как от друга детства. Я проставил дату и расписался длинно и подробно, а не одной закорючкой, как в платежной ведомости конторы.
Город жил, день был холодный, но достаточно солнечный. Люди вышагивали по тротуарам и перебегали на красный сигнал светофора. Машин было непривычно много, особенно разноцветных «Жигулей», у нас их не больше 10, а здесь они мелькали на всех перекрестках. Мы проехали на автобусе две остановки и оказались в самом центре города, рядом с центральным кинотеатром. Там была премьера нового хита о фальшивом государе по Михаилу Булгакову. А в роли Ивана Васильевича, Иоанна IV, – тот самый Яковлев, которому после роли в «Идиоте» по Достоевскому Голливуд настойчиво предлагал сыграть Иисуса Христа. Купили билеты, до начала сеанса было еще больше часа. Я повел Машеньку в кафе, которое было в десятке метров от кинотеатра. Когда она сняла пальтишко и шапочку, то предстала совсем Дюймовочкой. Ей было почти 17 лет, она мечтала вернуться домой через год и учительствовать в той самой корейской школе, в которую нас когда-то привели мамы. В ее маленькой головке жил образ своего дома, Родины, и она мечтала быть там полезной. Другой Родины она не знала и помнить не могла по причине, что ее вывезли из Москвы в трехлетнем возрасте. Как-то незаметно наш с ней разговор перешел на эту тему, и тут я еще раз убедился, как наш Север недалек от Москвы. Ее мама очень много Машеньке рассказала о судьбах своих предков, и сейчас какую-то часть этой истории услышал я.
Ее дед был следователем Московской Прокуратуры. Он готовил обвинительное заключение по делу Авеля Енукидзе, этого снабженца и завхоза кремлевских небожителей. У него была старая большевицкая кличка «Золотая рыбка», и она подходила этому ловкому завхозу как нельзя лучше. Он считался близким другом Сталина, а будучи развратен и сластолюбив, покрыл смрадом все вокруг себя, пока не докатился до девочек 9–11-ти лет, вместе со «всесоюзным старостой», таким же сластолюбцем Михаилом Калининым. Тот был куратором Большого и Художественного театров, покровительствовал молоденьким балеринам и актрисам. Помимо того, что ее дед в обвинительном заключении привел высказывание Енукидзе против организации процесса над Зиновьевым и Каменевым, он с полным набором доказательств обвинил эту «Золотую рыбку» в совращении десятков малолетних девочек. Так вот, там по многим эпизодам проходил и М. Калинин. Дед полностью доказал причастность Калинина к убийству шестнадцатилетней Беллы Уваровой – той единственной, что отказала политику, и которую нашли потом в лесу зверски убитой, а ее родителей обвинили в шпионской деятельности, и те сгинули в лагерях. Дед Машеньки понимал, кому он пытается предъявлять обвинения, поэтому доказательная база была блестящая и в избытке. По этим обвинениям в 1937-м году Енукидзе расстреляют, а фамилию Калинина тщательно вымарают из этих документов. Деда тут же арестуют, обвинят в государственной измене и быстро исполнят расстрельный приговор. И осталась трехлетняя Люся со своей мамой. Они были причислены к ЧСИР (члены семей изменников Родины), но не высланы, какие-то друзья деда что-то сознательно в бумагах напутали.
– До 1954-го года мама жила с бабушкой, а в 20 лет вышла замуж за папу, которому тогда было уже 30. Его в 1953-м году отпустили по амнистии, он был осужден по 58-й статье, и к сроку освобождения уже отбыл там 12 лет. В 1942-м году он скурил агитационную листовку с портретом Сталина, тогда ему было 18. А в 1957-м году родилась я, но с папой пожили совсем недолго. Он умер, когда мне исполнилось всего 3 года, его добила лагерная чахотка. В 1959-м году реабилитировали Авеля Енукидзе, выдав его за жертву сталинизма. А где-то за год до этого мама случайно нашла у деда в тайнике около 10-ти папок со следственными документами по двум фигурантам – Енукидзе и Калинину. Дедушка, оказалось, все свои бумаги копировал, а при обыске их не отыскали. На дворе 1960-й год, кругом социальный оптимизм, ракеты, космос. Вовсю идет «сталинопад», из старой гвардии, которую Хрущев подавил, остался один Ворошилов. На лицах людей неподдельный энтузиазм. Вот под этим самым народным энтузиазмом мама и приволокла домой ящик, собрала в него все дедовские папки и, считая, что делает хорошее и нужное дело для страны, отправила этот ящик прямиком в Кремль. Она ужаснулась, когда увидела эти папки, рассчитывала помочь изобличить сущность этого дракона Авеля, которого реабилитировали.
Машенька чуть прервалась, углубившись в мороженое, а я представил в своей голове, как это могло быть в Кремле. Хрущеву, по моему мнению, обязательно должны были показать эти бумаги, и интерес там, конечно, был не в Енукидзе, а в Калинине. Правление Хрущева продолжалось увековечиванием памяти этого всесоюзного старосты: города, районы, проспекты и корабли назывались его именем. Не прошло и года, как Хрущев сам открыл десятиметровый памятник ему в Калининграде, и по его распоряжению в этом же году его восславили в фильме «Ровесник века». Хрущеву конечно бы хотелось вытащить все это говно из могилы, но первым на очереди был Коба. Вытащить его из мавзолея и сунуть в яму планировалось в следующем году. А сегодня надо было укреплять авторитет партии и память о ее истлевших вождях. И тогда было принято решение поступить так, как всегда поступали – врать дальше, а тех, кто читал эти бумаги, – подальше и под надзор. Так Машенькина мама, пытаясь воздать преступникам и реабилитировать своего отца, подписала себе приговор. Но ни суда, ни приговора не было, было какое-то постановление и маршрутный лист к месту поселения. Вот так они с Машенькой и оказались в той комнате с фикусом, что остался от прежнего проживателя. А теперь эта девочка мечтала быть там, чтобы учительствовать в своей школе. Может, человек так устроен, может, есть и такая справедливость.
А я вот сейчас впервые в своей жизни иду в кино с девушкой. Кино было изумительное, а главное – что поучительное. Не надо рядиться в чужие одежды, да еще и использованные. Такой маскарад только в кино может закончиться хэппи-эндом. Понятно, что домоуправ в царских одеждах, конечно, не волк в овечьей шкуре. Кино всех смешило, и все хохотали, а смех – это человеческая реакция, которую нельзя подделать. Это как по Достоевскому – что, когда человек смеется искренне, свободно, естественно и от души, он предстает перед взглядами других в своем истинном обличье. Всегда можно понять, когда люди смеются фальшиво. Машенька смеялась по-детски, закрывая лицо ладошками.
После фильма на автобусной остановке мы сели на разные маршруты. Машенька поехала в общежитие, а я в «Гавань». Она мне честно сказала, что бокс не любит, но очень хочет за меня поболеть, и взяла обещание, что, когда станет известно, во сколько надо быть на соревнованиях, я позвоню в общежитие и оставлю вахтеру информацию. Я, конечно, пообещал, но делать этого не собирался. Боялся, что ее присутствие может помешать мне быть на ринге таким, как надо. В полупустом автобусе из транзистора водителя «Самоцветы» напоминали мне, что мой адрес – Советский Союз.
После кофейного перекуса мне очень хотелось пообедать, и я еще надеялся успеть. У книжной распорядительницы стояли трое: один листал книгу, а двоим она что-то эмоционально рассказывала. Судя по изобилию джинсовых одежд и новизны этой одежды, которая стояла колом, то были те самые моряки загранплавания, еще и получившие жалованье. Распорядительница их тянула в книголюбы.
В ресторане были заняты три стола, за которыми сидели участники завтрашних представлений. Они явно расселись по командам, потому что в них чувствовался коллективный дух и, в первую очередь, – по одежке, новой, как у морячков, с оттрафареченными надписями на спинах, но ни на одном не было написано «Советский Союз». Все они были из добровольческих обществ, даже ДСО «Урожай» промелькнуло. Хотя все были из разных обществ, но ели одинаковые блюда: борщ и котлеты с макаронами. Компот был из сухофруктов, он был очень похож на тот, что готовила моя мама. Ей сегодня можно было позвонить на работу. Автомат для междугородних переговоров стоял в вестибюле и глотал по 15 копеек за минуту. Он был прикручен к стене напротив входной двери в ресторан. Но я решил подождать, пока хоть какие-то новости случатся.
Книгораспорядительница встретила меня совсем грустным взглядом, и на ее просьбу побыть у прилавка пять минут я, конечно, согласился. Она быстро удалилась в конец коридора, я же сел на стул, взяв акварели к роману Л. Н. Толстого «Война и мир». На обложке был рисунок художника Н. Каразина «Батарея капитана Тушина при Шенграбене». Возвращаясь, книгораспорядительница еще с середины вестибюля послала мне полный благодарности взгляд. Глаза ее уже не были такими страждущими.
Из лестничного пролета тянуло густым табачным дымом. На самой верхней ступеньке стояла Танюшка, облокотившись на стену. Выдвинув насколько можно бедро в сторону, она курила сигареты «БТ» в белой коробке. Ей она и стучала по перилам лестницы в тоне марша, с которым Наполеон наступал на Москву. Танюшка была крепка, мясиста, удивительно румяна и с мутными лукавыми глазами. Она мне сделала знак рукой с сигаретой и высказалась в отношении «нашенских». Я понял, что они у Танюшек в гостях. Не успел я дойти до своей двери, как из дверей в номер, где жили дамы, выскочила барышня, видимо, это была вторая Таня, под стать первой. А за ней выскочил один из тех, кто был внизу в джинсовых делах. Из носа его текла кровь, и он ее громко зашмыгивал назад. Похоже, «нашенские» озоруют. Я юркнул в свою комнату, там было пусто и холодно. Одна из фрамуг окна была настежь открыта. Я ее не без труда прикрыл и уселся на свою сиротскую коечку изучать бумажку, которую мне подбросили. Это была та самая жеребьевка по парам. В моем весе было 16 участников, это хорошее кратное число. После первого дня нас оставалось 8, а на следующий день все заканчивалось. Формула боя: три раунда по три минуты, согласно возрасту. Так вот, первый бой у меня был с человеком по фамилии Тушин. Попахивало мистикой, но не тревожащей, а мобилизующей. Ну и, в общем, все было ободряюще. Во всяком случае, если в других категориях хоть приблизительно столько участников, то торжественную часть можно пропустить. После просмотра сей бумажки наступил момент, что уже надо настраиваться на завтра. Николая Максимовича рядом не было, а потому придется самому себе уши тереть. До этого, что я тут один и не вспоминалось, а тут вдруг этот момент обозначился. Был междугородний автомат внизу, но позвонить было некому: мама уже была дома, если только Лоле Евгеньевне доложить, что талоны на питание отовариваются и уточнить, что теперь в Париже носят? Я ведь мог тогда в больнице взять телефон и звонить, чтобы интересоваться здоровьем Николая Максимовича. Мне вдруг остро захотелось позаниматься самоедством. С трудом поборол этот порыв: завтра будет день тяжелый. Мои командировочные совсем немного уменьшились после посещения с Машенькой кафетерия, и я отправился в замеченный рядом магазин, чтобы что-нибудь купить в подарок маме. В коридоре на полу где-то еще кумачово сияли капли крови, а часть уже была размазана обувью. Сильно тянуло куревом, но было тихо. Книжная управительница дала с возвратом почитать «Вокруг света». Журнал был не очень свежий, с хорошо загнутыми уголками, которые добротно промусолили наслюнявленными пальцами. Я опробовал междугородний автомат, из трубки шел длинный гудок. Заглянул через стекло дверей ресторана, было понятно, что в самом дальнем его углу за двумя сдвинутыми столиками сидела компания, и не узнать ее было невозможно: две одинаковые Тани, трое в джинсовых одежках и, конечно же, «нашенские». Они выглядели очень даже впечатляюще, похоже, происходило примирение, и джинсовые мальчики проставлялись «за уважение».
Магазин был как магазин. Слева продавали то, что должно было пройти через желудок, справа все остальное: от сковородок и чайников до настенных часов с кукушками. Мне нужны были тапочки для мамы, старенькие у нее совсем износились. Тапочки были одни – добротные, на толстой розовой подошве, клетчатые, вроде как для мужчин. И еще тапочки с розочками и прозрачные. Я купил клетчатые, а себе две бутылки местной минеральной воды с расчетом завтра взять их с собой. Николая Максимовича рядом не было, потому и ждать такого внимания не от кого. А «нашенским» такое было не по статусу.
