Валерий Горелов
Недостающее звено
Часть III. Военная тайна
Из накопителя нас повезли в самый угол аэропорта, где стояли наши местные маленькие «слоники» – труженики. В салоне оказалось много свободных мест, и со мной рядом никто не сел. Вот когда я остался один, только тогда понял, как устал за эти десять дней. Усталость у меня выигрывала за явным преимуществом. И как только самолет оторвался от земли, я по-настоящему уснул, а проснулся только тогда, когда под полом загудело, а потом сильно хлопнуло. Это выпустили шасси. За бортом был серый, совершенно непрозрачный туман, но недолго. Как бы враз появился широкий просвет, и загорелась земля золотом в сплошном ковре осенних лиственниц. После двух разворотов внизу появилось озеро «Медвежка». «Слоник», втянув хобот, пошел к земле и, притормаживая всей тушей, застучал ногами по бетонным плитам. Все кругом было припорошено снежком. Это был явно не тот уже сентябрьский снег. Этот, похоже, уже не растает. Время поздних грибов закончилось.
Автобус скоренько довез меня до остановки, на которой я вышел один и, закинув сумку на плечо, двинулся своей, с малых лет известной мне дорогой. Ветерок чуть подгонял в спину, идти было легко и весело. Забор у школы стоял, как будто никогда и не отрывался от земли. И новые штакетины прямо блистали свежеструганным. При моем приближении зазвенел звонок, это было слышно даже здесь, на дороге. По часам, вероятно, закончился последний урок. Сейчас детвора, как мы когда-то, начнет атаковать гардероб и одеваться. У нас это всегда занимало немало времени.
Бараки все так же стояли в своей строчке. Около нашего тарахтел мотоцикл участкового, а тот в люльку пытался втолкнуть второй мешок, похоже, картошки, но мешок клонился вбок и пытался вываливаться. Милиционер меня увидел и шуточно козырнул. Я ответил в том же тоне; помойки все так же были не убраны и потихоньку парили, видимо, переваривая органику. Снег еще не успел прикрыть всю грязь, и на нем были пятна от грязных кошачьих следов. Похоже, зверюга охотился на воробьев, которые, сидя на заборе, дружно чирикали. Из нашего проулка мне навстречу поднимался парень незнакомый, но со мной поздоровался. Наверное, он был с нашей окраины – у нас тут, как в деревне, все друг с другом здоровались. Еще 20 шагов вниз, и я у нашего домика. Действительно, во время моего отсутствия произошло чудо, которое было реализовано в совершенно ровной строчке забора. Столбы были так глубоко закопаны, что даже в голову не могло прийти их пошатнуть. Это, конечно, был тот самый забор со школьного двора. Там уже он стал лишним, а здесь чудо сотворилось. Сохранилось личное человеческое пространство. Я знал, кто автор этого чуда, но мне всегда хочется, чтобы добро оставалось без имени. Заглянул в почтовый ящик, там была местная газета и конверт с печатью местного комиссариата. Похоже, в нем была путевка в мою новую жизнь. 10-го октября к 10 часам мне надлежало явиться по указанному адресу для прохождения обязательной воинской службы. Большими красными печатными буквами внизу было написано «Служба в Вооруженных Силах СССР – почетная обязанность каждого советского гражданина». Оказывается, время моего нахождения здесь было очень ужатым. Я оставил сумку и пошел звонить. Вахтерша меня встретила очень даже добродушно. Мама сразу ответила и очень обрадовалась, что я уже дома, и мы договорились с ней, что завтра в 10 часов я буду ждать ее у памятника вождю. На том мы и порешили. Вахтерша мне шепотом рассказала, что, вроде как, нашего шефа переводят с повышением, а на его место хотели назначить нашего директора, но он отказался с таким скандалом, что ему сразу перестали предлагать. Дальше она многозначительно подняла палец и сказала:
– Говорят, что кого-то из ваших сватают на это место.
И указала пальцем в сторону буфета, а может и зала. Мне было плевать. Голова была забита тем, что надо завтра успеть отчитаться за командировку и маму ознакомить с ее возможным местом проживания. Я вернулся домой, достал из сумки красные перчатки и вернул их на место. Рядом пристроил вымпел. Борис Николаевич приветливо мне улыбался. Он у меня на этом месте провисел с 13-ти моих лет, и, кажется, все-таки он больше мне улыбался. Мне исполнилось 13, когда он вернулся из Мехико уже двукратным Олимпийским чемпионом. Свою медаль с красной ленточкой и документ к ней я положил на крышку «Урала-57».
В нашем курятнике царила все та же обстановка: петух ходил и важничал, а Секретарь таращился из щели в полу. На столе мама ровненько сложила для меня газетки, и я их, конечно, полистал. Оказалось, что всю прошедшую неделю лучшие городские кадры занимались исполнением статьи 209 УК РСФСР «О злостном бродяжничестве, попрошайничестве и о злостном уклонении от выполнения решения о трудоустройстве». По этой статье тунеядцев можно было сразу отправлять за решетку на год, а рецидивистов, то есть уклоняющихся, – на два. Тунеядцами автоматически становились те, кто не работал четыре месяца в году. Все, кто не хотел строить коммунизм. Так вот, опять отличились, кто бы мог подумать, «нашенские». Они всего за четыре дня провели 200 профилактических бесед и взяли письменное обязательство устроиться на работу и стать полезными обществу людьми. Актив города давал шанс людям со дна общества стать опять достойными людьми. Конечно, у «нашенских» был талант убеждать, такой талант был у всех людей с добрым сердцем и чистыми руками. Так спецкорреспондент с боевой фамилией Буденый заканчивал свою бодрую статью. С фронта патриотического воспитания новостей не было. Похоже, Барабанщик был на полевых работах. Зато была заметка, что медведи больше не беспокоят именно потому, что человек – царь природы.
От всех этих новостей у меня пробудился аппетит. Я достал из подвала картошки, нажарил сковородку и с удовольствием набил ей живот, потом вышел во двор посмотреть на забор с обратной стороны. Все было ладно и прочно. Похоже, меня заметил тот самый сосед-грузчик с трубовоза. Прошло несколько минут, и он уже стучал по калитке. Я вышел к нему навстречу со словами соболезнования. От этих слов он и так-то, не будучи крупным, совсем ужался. В руках сосед держал коробку со шприцем, остатки ваты и бутылку, в которой колыхалась та же мера водки, которую я принес. Он мне все вернул со словами благодарности, да еще и рассказал, как строили забор. Он их услышал уже тогда, когда они вырвали трактором наши столбы и начали сверлить новые ямы, а потом в них задавили столбы трактором. Они зашли так плотно, что стоять им теперь вечно. Мало того, он обратил внимание, что они еще сделали перепланировку по проулку, так что теперь вода не будет течь в наш дворик. Помолчав немного, он спросил:
– Теперь в армию?
Я ответил, что уже завтра. Он приблизился ко мне и неумело обняв, сказал на ухо:
– Только после армии сюда не возвращайся, эта земля проклята, а люди все – заложники этого проклятья.
Глаза его при этом как-то странно заблестели. Он вроде начал уходить, но, спохватившись, вытащил из кармана маленькую бумажку и передал мне ее со словами:
– Просили тебе в руки отдать те, кто забор строил.
Он пошел в свой дом, а я – в свой. Эта бумажка извещала о том, что три пролета забора б/у были приобретены у такой-то конторы за наличный расчет в сумме 4-х рублей 18-ти копеек, что подтверждали печать и роспись. Это был приходный ордер, то есть хорошая бумажка, имевшая силу охранной грамоты для мамы. К ней всегда могут прийти и задать вопрос в то время, пока я буду свой долг гражданина отдавать Родине.
На часах еще не было и 16-ти, а я уже собрал все нужные бумажки, с расчетом застать Лолу Евгеньевну и отчитаться по командировке и, показав повестку, рассчитаться на работе. По телефону застал только бухгалтера-кассира, она была приветлива и сказала, чтобы я приезжал, она в течение получаса все приготовит. И я двинулся в путь.
Марь уже совсем как-то съежилась и была не под белым одеялом, а под каким-то серым, и вроде как засыпало это место моих игр и детских приключений. Тротуар был скользким и уже сильно расшатанным. На базаре людей-терпигорцев видно не было. Вероятно, работали сделанные «нашенскими» внушения и устные разъяснения. К тем беднягам вот-вот подкрадутся холода, и надо было устраиваться где-то у теплотрассы, но их неистребимая потребность в алкоголе и голод со вшами опять выгонят на улицу, но это будут, конечно, те, кто может ходить. А остальные будут лежать и гнить в собственных испражнениях, при этом надеясь, что, может быть, кто-то из их подземного царства что-нибудь принесет. Нищенство на севере вымерзало за зиму, но не всегда до конца. Столь любимый эволюционный закон естественного отбора – краеугольный теоретический камень строителей коммунизма – здесь работал очень криво. Мало того, что кто-то, цепляясь за жизнь, доживал-таки до весны, с приходом весны к ним примыкали новые члены, за зиму окончательно отлученные от семей и работы и получившие такую свободу, которой не знали, как управлять. По площади сновали люди. Послеобеденное время понедельника, конечно, было не время праздничного променада, это время озабоченной и почти всегда пустой курьерской топотни.
Контора была открыта, но на рабочем месте была только бухгалтер-кассир. Эта женщина на своем месте пережила многих начальников и секретарей начальников. Она взяла мою повестку и тут же напечатала коротенький приказ о моем увольнении в связи с призывом в ряды Вооруженных Сил и, согласно этому приказу, подвела мне полный расчет. Одновременно рассказывая, что начальника, как он и хотел, переводят на должность зама в исполком, а Лола Евгеньевна ищет новое пристанище, поэтому вся контора пока на ней. А на мой вопрос, что это она так неприязненно про Лолу Евгеньевну, женщина искреннее расхохоталась и спросила:
– Что, она тебе тоже про мужа-летчика рассказала? И ты, наверное, уже подсчитал, что ей лет 25–28? А ей, миленький мой, было 40 в том году! Она когда-то училась в областном театральном училище, но, не окончив его, пошла на курсы машинисток, считая в душе себя служительницей сцены. Лола – ее сценическое имя. Она хоть тебе не говорила, что ребенка потеряла после гибели любимого мужа-летчика? Если этого не рассказала, значит пожалела. Но что ты похож на ее молодого мужа, конечно же, сказала, и что имена у вас даже одинаковые. Она всем эту историю рассказывает, а на память дарит термос, как единственную память о своей семейной жизни. У нас на складе таких неоприходованных термосов еще сотни лежат. Вот Лола сочинила такой сценарий и, мечтая поставить его на сцене, постоянно репетирует. Начальник ее, конечно, с собой забирать не собирается, и сейчас она мечется в поисках покровителя. Мне, молодой человек, один этот сценарий, отпечатанный на листах, попался на глаза. Он называется «Придуманная история девочки Лолы».
Я был ошарашен. Оказывается, все эти откровенные слезы и рыдания были игрой со сцены. Да, учиться видеть правильно никогда не поздно. Мне разом стало противно и одновременно стыдно, то ли за себя, то ли за все остальное. Прав был первый народный артист СССР К. Станиславский: «дом кладут по кирпичикам, а роль складывается по маленьким действиям». И, наверное, это справедливо, и не только применительно к данной персоне. Получил я полный расчет, вся сумма вместе с выходным пособием составила 106 рублей 84 копейки.
Время было уже не совсем удачным, но мне очень захотелось увидеться с физруком. Я пошел в его сторону, но дверь была закрыта, света, который горел в зале даже днем, видно не было. По освещенной центральной улице прохожие двигались согласно понедельнику, унылые, как будто битые, выражение лиц у всех было такое напряженное, как будто их тоже в армию призывали. На часах было начало седьмого. В Доме пионеров должна была начаться тренировка, и я не мог пройти мимо, совсем без умысла чем-то ей помешать. Я хотел просто подсмотреть, не очень понимая, для чего мне это надо. На торце здания даже в темноте отчетливо читалось «Верной дорогой идете, товарищи!». Я зашел в тамбур; слышно было, что по коридору бегают. Я чуть приоткрыл дверь. Лица у пацанов были сосредоточенные и серьезные. Были знакомые лица и незнакомые. А вот и оба «керосинщика». Но, зная, какой в коридоре бывает сквозняк от щели в дверях, я поспешил ее прикрыть. Все работало, сердце билось как у человека физически и нравственно здорового.
«Нефтянка» с моста уже была неразличима, но она из темноты настырно бубнила и булькала, вспоминая свою горькую участь, что ее, когда-то живую и чистую речку, превратили в срамную помойку. В полной асимметрии в маленьких кривых окошках горел свет, и где-то вдалеке беззлобно и бессмысленно лаяли собаки, пугая самих себя в наступающей холодной ночи. Проходя вдоль новенького забора, для верности придерживаясь за него, и даже безрезультатно пытаясь его пошатать, я дошел до дома, включил погромче местное радио. Там пел Ободзинский, это было лучшее, что сейчас было на сцене. Оставшуюся на сковородке картошку я поставил на конфорку, разбил туда три яйца и, вымакивая оранжевые желтки черным хлебом, поужинал. После Ободзинского началось выступление местной санитарно-эпидемиологической службы о значительных успехах в наведении порядка в этой области на территории города. Меня это вынудило радио выключить. А по телевизору А. Масляков открывал очередной профессиональный конкурс в рамках передачи «А ну-ка, девушки!». Сегодня соревновались мастера-парикмахеры, а паузы заполняют «Веселые ребята» со своим хитом «Как прекрасен этот мир». За моим окном мир тоже был прекрасен, но очень темен. За рассеянным светом, за окошком мелькала мелкая пороша, обещавшая к утру тонкую белую пленку на промерзшей грязи проулка. Прекрасный мир был только частично прекрасен, в основном своим содержанием он был удивительным.
На своей койке в спальне лежалось привычнее и удобнее, и сон был какой-то домашний, но только он сразу по пробуждении растворился в утренней белизне за окном. Снежка насыпало совсем тоненько, но очень бело. Намешал каши с хлебом и добавил гороха из мешка, похоже, мама его очень экономно расходовала. Куры трепыхали крыльями и кудахтали. Петух, свесив набекрень красный гребень, смотрел на меня одновременно ожидающе и в то же время вызывающе. Я поставил ведро и, взяв куриную поилку, пошел ее помыть и водичку обновить. А когда вернулся, на краю ведра с птичьим кормом сидел, похоже, сам Секретарь, а из щели торчали еще две рожи в ожидании команды. Я мигом отрезал его от щели, и он, заскочив в угол, ощерился и, кажется, даже по-змеиному зашипел. Я плюнул в его сторону, Секретарь нырнул к себе и вытащил рыло из щели в доказательство того, что совсем меня не боится. И сейчас сидит и ждет, когда можно будет присоединиться к трапезе курей. В маленькое окошко заглядывали воробьи, явно с тем же намерением.
Сегодня вторник, последний мой день в роли субъекта гражданской жизни. Я собираюсь отправиться в центр и показать маме новое жилье на случай, если она не сможет проникнуть в дом, бывает, что его заметает вместе с крышей, и видно только антенну, которую я сколотил из старой раскладушки. В те минуты наш дом выглядит как погребение с крестом. Сегодня я решил ехать в центр на автобусе, как, кстати, делает большинство населения нашего околотка. Но до автобусной остановки надо было еще дойти. Белый пух совсем не таял, он вспыхивал под ботинками и опять ложился, теперь уже неровными линиями, сзади. У нашего барака стоял видавший виды ГАЗ-51, из него с матом выгружали какой-то скарб и затаскивали в барак. Кто-то причалил, наверное, он улучшал свои жилищные условия. А из соседнего барака съезжали: у входа стояла красная крышка гроба, а рядом – табуретка, на которой стояла бутылка и несколько граненых рюмок, предположительно, поминальное самообслуживание. Здесь было традицией начинать поминать еще до того, как закопают. Но сейчас у табуретки было пусто, хотя и видно, что натоптано. В этих местах кто собирался умирать, старались это делать до зимы. Похороны в большие снега превращались в тяжелейшее испытание. Вырыть могилу покойнику как положено было очень сложно.
На остановке я присоединился к троим, ожидающим автобус, и он подошел, натружено пыхтя из выхлопной трубы. Народу было прилично, на следующей остановке в переднюю дверь для детей и инвалидов ввалились трое «нашенских», похоже, они уже получили разнарядку в штабе. Все трое орали басом, что являются общественными инспекторами и сейчас будут билеты проверять, а кто не обилетился, пусть готовит трешку на штраф. А если трешки нет, они отыщут, особенно у молодых девушек, они-то знают, где их прячут. При этом они гоготали в три глотки и веселились, как черти на балу у Сатаны, но, к счастью, через остановку вывалились через ту же переднюю дверь, и люди выдохнули. Допрыгав по ухабам и где-то поскользив по молодому льду, автобус добрался до центра.
У меня было еще минут 15 до свидания со своей любимой женщиной. Я зашел в центральный магазин и купил маме ее любимых конфет «Маска», они же даже через пакетик по-новогоднему хрустели обертками. На скамейку было не присесть, она была присыпана снегом. Мама стояла рядом с ней, ожидая свидания. Мы обнялись с ней, поцеловались и пошли в нужную сторону. Я ей уже по ходу рассказал про квартиру на те два года, что меня не будет, она может в ней переждать бураны. Мама после появления забора все воспринимала как чудо. И сейчас она мой рассказ восприняла как что-то потустороннее. Мы минут за 10 дошли до того самого дома, у моего подъезда стоял УАЗ с брезентовым верхом и тарахтел. Он настолько плотно подъехал к лестнице, что его пришлось огибать и ступать сразу на вторую ступеньку. Солдат-водитель даже своим видом как бы извинялся за созданные неудобства. Когда вошли в подъезд, услышали откуда-то сверху раскатистый бас, сопровождавшийся женским гоготом, который бывает от щекотух по нежным местам. По лестничному пролету спускалась картинка – военный полковник с красной мордой и в погонах, которые торчали домиком, тащил на руках Лолу Евгеньевну. Она, увидев нас, сползла с его рук, при этом задрав юбку до трусов, и пропищала в мою сторону:
– Ты что, уже с командировки?
А полковник в это время подталкивал ее под зад. Они пошли вниз, от полковника сильно чем-то воняло, вроде как нечищеными зубами. Захлопали двери в УАЗике, и все стихло.
Я дал маме ключ, чтобы она сама открыла двери, она несмело зашла, разулась, все обошла, мы с ней посидели на диване, посмотрели телевизор, послушали телефон. На кухне разобрались, как включить водогрейную колонку, я подергал цепь на сливном бачке унитаза, вода бодро ринулась вниз. Тут же я отдал маме привезенные для нее рукавички. Она восторгалась шерстью, пока не расплакалась от всего происходящего. Действительно, все выглядело как наше расставание на очень большой срок. Я ей отдал половину сегодняшнего расчета, мама, глотая слезы, сказала, что у нас сегодня будут проводы: сын идет на святое дело – Родине служить. Она так именно и сказала и, еще раз всхлипнув, добавила:
– Как жаль, что папа не дожил до этого дня.
Мы вместе с ней вышли, она сама закрыла дверь, и ключ я у нее уже не взял. Я знал, что она сейчас пойдет в магазин, собирать меня в обратный путь. У подъезда мы разошлись. У меня, не знаю почему, созрел свой план. Я тоже пошел в магазин. Мне повезло, и я купил два лимона, а в хозтоварах – точно такой же термос, и все это занес в контору. Самой дарительницы там не было, я оставил все бухгалтеру-кассиру с просьбой передать адресату. Она удивилась и вслед мне громко сказала:
– Смотри, какой молодой, да ранний.
В чем я был ранним, мне осталось непонятно.
У меня сегодня было еще одно важное мероприятие, просто я не думал, что меня так запрессуют во времени. Мне нужно было посетить еще одно таинственное учреждение. В начале 70-х годов в СССР началась кампания по образованию рабочей молодежи, тех, кто ушел работать, не получив среднее или даже начальное образование. Наш рабочий класс должен стать самым передовым, продвинутым, а без образования это было просто невозможно. Так вот, после избавления от меня одной школы, я пошел в школу рабочей молодежи. Встретили меня там весьма прохладно. Народу с предприятий сначала нагнали много, и это были мужики уже вполне усатые, а женщины – очень даже оформившиеся. Но пришли они в основном на обучение с 4-го по 8-й класс. А тех, кто рвался учиться после 8-го, было мало, если не сказать, что вообще не было. Такого класса набрать не могли, но исполнять высокие партийные решения было обязательным. Сначала я ходил и просто делал контрольные, потом ходил просто отмечаться. Потом сказали, что теоретически они могут выдать мне и сейчас документ о среднем образовании, но должны пройти искомые два года, и вот они прошли. И сегодня я туда наведаюсь, тем более, что даже за 8-й класс мой аттестат лежал у них. Школа эта находилась в районе Чеховки. Я зашел на базар, купил на два рубля пятьдесят копеек десять заварных пирожных, их мне упаковали в красивую коробку. Я пошел в учебно-воспитательное учреждение. В кабинете завуча меня встретили не то, чтобы обрадовано, но с интересом поглядывали на коробку: в их школу редко что приносили. Ожидаемо оказалось, что в их отчетах я уже получил аттестат о среднем образовании и он, вместе с аттестатом за 8 лет учебы, лежал в тонкой папочке. На аттестате был герб Советского Союза, а в аттестате – синяя печать и две подписи. Только ни одна оценка была не проставлена, их тут же и проставили, пятерка через четверку, как надо по статусу школы. Я куда надо поставил свою подпись и не ответил на заданные вопросы, зачем мне это надо. Вышел из школы, образованный по полной программе средней школы, по сути, всего за два рубля пятьдесят копеек вместе с упаковкой.
Теперь я бежал домой вприпрыжку по мари и ничего не замечал. Дома стал собирать учебники выпускного класса средней школы, справочники и пособия для поступающих в вузы, тексты юридического сопровождения. Все это сложил в свою спортивную сумку и опять двинул из дома, теперь уже на почту, и вновь вприпрыжку по мари. На почте я в один аттестат положил 50 рублей, купюрами по 10. Этот аттестат вложил в другой, и их оба в верхнюю книжку. Попросил все это не отправлять, а просто упаковать. Все это сделали за 40 копеек. Я сложил эту посылку в сумку, и уже успокоенный пошел до дому. Теперь ее оставалось только подписать и отправить мне, когда придет время. Теперь я уже успевал, и стартовал в погоню за самим собой.
А над марью стоял мутный смрад. В воздухе вместе с запахами, похожими на вонь тех, еще исторических, пепелищ, кружилась серая перхоть пепла. «Нефтянка» горела в самом чувствительном своем месте, в затоне, том, что гордо обзывали нефтеловушкой. Для законченности общей картины не хватало только колокольного набата и виновных в поджоге. Но тех, видимо, уже активно изыскивали: на той стороне моста с подветренной стороны стоял мотоцикл участкового и УАЗик с надписью «Милиция». Аромат смрадных, дымящихся брусьев и пробивающийся горячий ручей терлись о горящие трубы опор моста и следовали дальше. Наверное, так огонь двигался на древний город Помпеи и погубил его. А блюстители порядка, увидев меня и мою большую сумку, остановили как бы для опроса. Вопросов было два: что я тут делаю и не заметил ли я чего-либо подозрительного. На первый мне ответить не удалось, за меня ответил участковый, а на второй я ответил отрицательно. Метрах в двадцати на бугре стояли немногочисленные любопытные, и я понял, что если те быстро не разойдутся, то окажутся в роли подозреваемых. Я подумал: где мои «керосинщики»? Им надо быть подальше, ибо они самые удобные подозреваемые. Их такими сделали бдительные «нашенские». Ладно, тогда вроде ночью все происходило, а тут ведь день. Явно это для кого-то уже было сигналом, и этих сигнальщиков нужно было найти во что бы то ни стало. А может, эта бывшая речка сама отправляет людям такие приветы? Я уже зашел в дом, когда услышал в проулке треск мотоциклетного мотора. Это участковый решил подняться к баракам нашим проулком. Но вдруг мотоцикл перешел на холостые обороты, я выглянул в окно. Участковый внимательно рассматривал новый забор. Он сегодня точно отрапортует о явном примере повышения жизненного уровня обитателей доверенного ему жилмассива.
Мама пришла сверху, с автобуса, с двумя кошелками и медленно приступила к стряпне, а я наблюдал в окошко, как к «Нефтянке» съезжались ответственные работники. Из каждой машины вылезала какая-нибудь жопа и, с минуту помахав руками, уезжала от опасности провоняться этим земляным перегаром, порожденным стремительными темпами социалистического строительства. Следом подъезжала другая машина, и вся церемония повторялась.
Сегодня вечер у нас прошел с мамой в разговорах и воспоминаниях. Кушали суп из рыбных консервов и пышные пирожки с яйцами. Мама опять стала допытываться про забор, она была убеждена, как она выразилась, что это помогли мне от производства. Я ее не стал переубеждать, она очень переживала за мое будущее на эти два предстоящих года, но стремилась виду не подавать и держаться бодрячком, что не очень ей удавалось. Так прошли мои проводы в советскую армию. И мама скажет мне в дорогу:
– Не остуди свое сердце, сынок!
Уже по темноте я наблюдал из окошка, как полоска огня извивалась, мерцая в изгибах «Нефтянки». Мне казалось, что она где-то уже на горизонте сливается с небом и уходит в космос. С такими мыслями я и уснул в тот поздний вечер под шепот собственной справедливости внутри себя.
Утром было слышно, как мама крадучись ходит вокруг меня, давая мне возможность поспать. Но я уже проснулся, и мы попрощались у нашей калитки. Я ее поцеловал, как сын целует мать, с тем чувством, которое, как правило, больше в жизни не возвращается. Пошел попрощался со всей живностью и стал в старую, потрепанную сумку собирать скудные пожитки новобранца. Я положил туда пирожки и термос с крепким краснодарским чаем. Борис Николаевич смотрел на меня с обложки старого журнала печально и, как мне казалось, ожидаючи. Там, в Москве, нашему великому боксеру и присниться не могло, что подписанный им вымпел с пожеланиями будущих успехов очутится в таких дальних и чудных землях, связанных, однако, с Белокаменной тысячами нитей людских судеб.
Ветра не было совсем; над марью, которая была легкими нашего детства, стояло серое марево, наверняка вонючее. Я не хотел ее такой запомнить и, отвернувшись, двинулся наверх, к автобусу. Шел медленно, вразвалку, кривил ногами, как кавалерист без седла. Вот бы мне сейчас «Прощание славянки», именно ту, державную, 1912-го года, написанную штаб-трубачом кавалерийского полка Василием Агапкиным. Из барачных меня провожал один малыш, который из форточки в мою сторону запустил бумажный самолетик. Он пролетел метров пять и упал о землю. Малыш высунулся вместе с плечами из форточки и смотрел на тот самолетик, как на утраченную мечту. А мечтал он, наверное, стать летчиком, и наверняка военным. А у школы мне показалось, что татарин метет двор в ритме марша победителей, однако на деле это, скорее, был тот же патетический Свиридов. Время, которое вперед, нас всех тащило за собой, и мы были привязаны к нему узлами. Это были узлы нашей пуповины, а где она зарыта, эта пуповина, там и Родина моя. С бугра к автобусу пришлось пробежаться, так бы я не успел. У пивбара сгружали свежую бочку, а в бане, по всему видно, – женский день. Проехали поворот на Дамир, еще один наш местный анклав, который означал «Даешь мировую революцию». Потом – мимо школы, для которой я был пасынком. Из автобуса через марь виднелся синий дом, то бишь наш Дворец спорта с фигурами из будущего, а потом справа – пустынная Сезонка и такой же рынок.
Городской комиссариат располагался за Дворцом культуры в длинном казенном бараке с зарешеченными окнами, чтобы надежно хранить военную тайну. На пороге меня встретил человек в мундире новоявленного миру чина советского прапорщика и повел меня прямо к главному начальнику. Было ощущение, что здесь уже ждали. Паспорт, который прапорщик изъял у меня на входе, был передан в руки полковника, похоже, личности здесь главной и державной, и неожиданно мне знакомой. Аромат, который я вчера почувствовал в подъезде, никуда не делся и плотно освоил пространство вокруг этого дяденьки. Вчера он выносил барышню на руках, как жених из ЗАГСа, а теперь представляет всю современную «нашенскую» военную машину. Но надо отметить, что теперь к запаху перегара и нечищеных зубов прибавился запах «нашенского» одеколона «Шипр». Почему-то все считали, что он надежно маскирует все нежелательные ароматы. Армия хоть и не производство, но приемы маскировки между ними схожие. Полковник расправил плечи, от чего погоны встали дыбом. Он смотрел в мой паспорт и шевелил мясистыми губами. Дополнительно напрягшись, можно было разобрать кое-какие слова. Примерно они складывались в такую фразу – категоричную и окончательно истинную:
– Не могут воспитать их на гражданке, и все на армию перепихивают. Будут тебе и кнут, и пряник. Родина тебя поставит на нужные рельсы.
Когда он это говорил, было ощущение, что он или спит, или бредит, но он явно отождествлял свою личность с Родиной и потому, кажется, мог и расплакаться, расчувствовавшись. Но он не расплакался. У прапорщика в руках появилась тоненькая папка, как я заметил, с моей фамилией, и мы за полковником проследовали в соседний кабинет. Он был довольно просторным, и за одиноким столом сидела барышня в пилотке и, вроде как, в военной форме. Но когда она встала из-за стола, что-то достать из шкафчика, стало понятно, что это вовсе не форма, а костюм для ролевых игр, судя по супер мини-юбке и высоте каблуков. Впечатление подчеркивалось цветом губ: они были красными и тяжелыми, как эмаль на звездочках. Что касается пилотки, то она чудом удерживалась на копне черных волос. Дама явно была расстроена, фыркала на полковника, и моргание ее ресниц учащалось при взгляде на него. Похоже, что до этого у них прошел какой-то дремучий разговор. Несложно было предположить его смысл: вероятно, ей предложили покинуть работу, так как новобранцем на эту должность была барышня с артистическим именем Лола. А возможно, все было и не так. Из шкафчика она достала красную книжечку со звездой и сейчас, обмакивая перо в тушь, переносила туда данные из моего паспорта. Полковник сидел на стуле, свесив голову. Он озонировал и что-то бурчал себе под нос. Барышня, похоже, все закончив, насуплено отвернулась. Полковник это заметил, встал и расписался в красном документе, потом хлопнул печать и передал его прапорщику, а сам, взяв мой паспорт, стал его в неистовстве рвать. Это исступление было мне малопонятно. Его пальцы, похожие на свиные сосиски, неожиданно справились с этой операцией, и он демонстративно все клочки бросил на стол, барышне, которая хлюпала носом и вздрагивала. Полковник махнул нам выйти, прапорщик повел меня в конец коридора. А из-за дверей нам вслед неслось голосом того, кто напялил на себя маску Родины и направлял молодежь по правильным рельсам, всякие слова, которые, я думаю, были не по уставу. Он что-то внушал своей подчиненной в пилотке и мини-юбке.
