полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

Николай Максимович жил в районе, который звали просто Больничка. Вероятно, потому что рядом находилась та самая больница. Все это было недалеко, уверенности, что я застану его дома, мне прибавил тот самый желтый «Москвич», что стоял в двух шагах от входа в двухэтажный барак. Я поднялся на второй этаж по лестнице со ступеньками, сильно уже искалеченными людскими ногами, придерживаясь за совершенно раскачанные перила. Я знал, за чем шел: за наставлениями и советами, в которых сейчас сильно нуждался. Его двери когда-то были обиты коричневым дерматином, огрызки которого сейчас торчали из-под реек. Мне кажется, что кто-то привел меня к этой двери, которая, как призывный набат, растревожит меня и проявится во всем, что будет в дальнейшей жизни. Я постучал – в ответ тишина, еще раз постучал – опять тихо. Я хотел дверь дернуть, но на ней не было ручки. И вдруг она отворилась, да как-то вроде как провалилась или растворилась передо мной.

Напротив меня стояла маленькая тоненькая женщина, может бабушка, а может и нет. Лицо у нее было светлое и блестящее. Она была в черном до пят одеянии, на хрупкой шее – какая-то тоненькая ниточка, а глаза голубые, пронзительные и полные жизни. А на мое «здравствуйте» трижды ответила «и вам здравия». Я назвался, и она тут же сказала, что знает меня «со слов Коленьки», а она сама вроде как сестра его покойной супруги, Полиночки, и сейчас присматривает за Коленькой. Только он в больнице, а она на хозяйстве. Потом я вспомнил, что она себя так и не назвала, а мне прямо шепотом сказала:

– Коленька говорил, что если бы у него был сын, то он бы хотел, чтобы был такой, как вы, и даже однажды назвал вас сыном. Любил, наверное.

Я, конечно, смутился и объявил, что хочу навестить его в больнице, на что она ответила, что обязательно должен навестить, только к нему пускают после 16 часов. А значит, есть еще много времени и можно поговорить. Вообще, она говорила очень как-то тихо, но слова тщательно проговаривала, и потому каждое ее слово доходило. Она усадила меня на табурет, сама села рядышком, на предложение чая с вареньем я с готовностью закивал. Она начала с вопроса, знаю ли я, в какой день пришел его навестить. Я пожал плечами: мол, вроде день как день. Но она сказала, что у него сегодня по небесному календарю день рождения. Мне казалось, что она понимает мои мысли и отвечает на них, а я в это время подумал про его слова, которые он любил говорить, что маленькая собачка – до старости щенок. И вот она начала свой рассказ издалека.

В 1918-м году, когда папа Коленьки – Максим – воевал в гражданскую войну, то близко сдружился с Эдуардом Петровичем Берзиным. Когда того назначили начальником батареи на деникинском фронте, хотел уехать с ним, но Берзин его не взял по той причине, что жена Максима, Верочка, была уже на сносях. Тогда Берзин, считая Максима начитанным и полезным для будущего страны, рекомендовал его на учебу, и Колин отец попал в число студентов только что реформированного Петроградского горного университета. Тут и родился Коленька, а Максим успешно окончил университет. Когда 4 февраля 1932-го года на пароходе «Сахалин» в порт Нагаево прибыл первый директор «Дальстроя» Эдуард Берзин, то по его распоряжению нашли Максима, и вся его семья отправилась на работу в далекие края. Берзин – выпускник Берлинского художественного училища – был натурой жесткой, но романтичной и увлекающейся. Они были с Максимом одногодки, и Берзин увлек Максима, к тому времени уже ставшего горным инженером, романтикой освоения северных территорий и добычи золота для страны. И Коленьку, четырнадцатилетнего, привезли туда, а там он, именно с этого возраста, и увлекся боксом в каком-то кружке.

Когда она мне все это рассказывала, у меня возникло ощущение, что она была участницей этих событий, настолько убедительно все проговаривала. Мгновениями мне казалось, что ее нет рядом, и только голос звучит ровно, как метроном.

Но Берзин, при всей своей романтичности, был одним из руководителей и организаторов ГУЛАГа. И сам по доносу был арестован в 1937 году, а в 1938-м году приговорен к расстрелу и казнен в этот же день. Максим и Верочка тоже были арестованы, их пытали с целью получить показания на Берзина и признание собственного участия в троцкистском заговоре. А Коленьку неделю продержали в тюрьме и били, заставляя отказаться от родителей и дать на них показания. Но, ничего не добившись, выпустили по причине того, что он не сегодня-завтра должен был сам загнуться, почки у него были убиты совсем. Но он выжил. Родителей осенью 1938-го года расстреляли, а он, нанявшись кочегаром на буксир, что таскал баржи обреченных из владивостокской бухты Золотой Рог в Нагаевскую бухту, поздней осенью ушел на этом буксире, таща баржу за новой партией осужденных на каторгу. Но случилась поломка, и они еле дотащились до мелкого порта на Северном Сахалине, а тут уже и вмерзли. Дальше пошли только в навигацию, но Колю не взяли на буксир, он в это время в очередной раз умирал в больнице. Так Коленька оказался здесь в 20-летнем возрасте: один, больной и на улице. А чуть встав на ноги, пошел работать учеником слесаря в механическую мастерскую на промысел. Трудился там 17 лет, а с мая 1955-го года перешел на механический завод по той же специальности.

В 1948-м году он познакомился с Поленькой, она была из семьи первой партии вербованных. Они поженились, но детей не нажили, а на фронт он не попал по причине огромного операционного шрама, с таким ни одну комиссию обмануть ему не удалось. Но в 1942-м году его опять посадили, за самовольное оставление рабочего места. Тогда он придумал, что сможет добраться на фронт попутным транспортом с этого края земли. Поймали, но держать не стали и опять вернули на работу. Из своей неистребимой любви к детям он даже несколько лет работал в школе физруком, но при очередной школьной зачистке его уволили, вроде, как не имеющего профильного образования. Я понял: его выгнали из той же школы, что и меня, не дав учиться дальше 8 класса, но это было многим раньше. Пять лет назад похоронили Полиночку, она была замерщицей по скважинам на первом промысле, и как-то в ночную смену, в сильный буран, пропала. Коленька ее каждый день ходил искать до самой весны, пока она не вытаяла у одной из скважин с прижатой к груди мерной линейкой и баночкой. Коленька больше работать не мог. Он не мог ни спать, ни бодрствовать, но жизнь все равно побеждала, и он устроился на общественных началах в Дом пионеров тренером. Вот так и существовал на нищенскую пенсию. А два года назад где-то со свалки притащил эту желтую машину и, будучи хорошим слесарем, восстановил. Последние копейки в нее вложил. Машина редко ездила, но за рулем он оживал. Было две вещи, которые он не любил: читать официальные бумаги и милицию. Он ее не презирал, не ругал, а просто ненавидел. Мне вдруг вспомнилось, как я когда-то на тренировку принес журнал «Физкультура и спорт» со статьей Якова Анатольевича Высоцкого о развитии школы бокса на Колыме, все там начиналось в поселке Ягодном. Теперь мне было точно понятно его волнение, когда он взял этот журнал и убежал куда-то, а вернувшись, попросил его в подарок.

Время приблизилось к 16 часам; она мне сказала, куда идти, прямо чуть ли не пошагово, а уже у входной двери достала что-то из-за спины. Это был образок всего лишь с четвертинку тетрадного листа со словами на нем на непонятном, но читаемом языке – «Святой Николай Чудотворец». Она попросила поставить этот образ у кровати больного и закончила словами «Блаженны те, чьи сердца чисты, ибо увидят они Бога». Тогда я еще не знал, чьи это слова. Уже стоя к ней спиной, я каким-то образом видел, как она меня крестит, но что говорит, не слышал. Верно, молитву читала. Как по хлопку, я вновь оказался у двери с клочьями дерматина. Если бы не образок в руке, то могло показаться, что я внутри и не был. По лестнице, что жила какой-то отдельной своей жизнью, спустился на улицу. Кот, сидевший на желтой крыше «Москвича», услышав меня, напрягся в своей кошачьей стойке, видимо, опасаясь, что я в него кину чем-нибудь или просто замахнусь. Поняв, что я не опасен, снова прилег на теплую крышу приглядывать за воробьями на помойке, которая медузой расползлась рядом и озонировала знакомыми с детства запахами. Та бабушка или женщина, с которой я сегодня беседовал в комнате Николая Максимовича, видимо, очень часто ходила этой дорожкой до больницы, настолько подробно она мне путь описала. И даже то, что за столиком дежурной будет сидеть медсестра, молодая и красивая, и что она и проводит меня к Николаю Максимовичу, так как его там трудно разыскать. Все так и было, и сестрица дежурная была точно такая, как описано. Она встретила меня приветливой улыбкой, совсем не такой, как у Лолы Евгеньевны.

Когда она узнала о цели моего визита, то как-то странно среагировала, и повела по длинному коридору вниз. Николай Максимович лежал не в палате, а в каком-то чулане, часть которого была заполнена швабрами и тряпками. Швабры были такой ширины, будто ими мыли палубы крейсеров. Он лежал на узкой кровати под синим солдатским одеялом, но на явно свежем белье. Сестрица рассказала, что коек в больнице пустых полно, но как-то так получилось, что здесь самое сухое и проветриваемое помещение, а ему, чтобы прожить еще хоть сколько-то, нужны именно такие условия. Это она сказала без всякого ударения на слово «прожить» и еще добавила, что Николая Максимовича любит весь персонал: он не стонет, не истерит, ничего себе не просит, но в последнее время ничего не ест и даже воду не пьет, хотя надо бы. Она также добавила, что по нему заметно, что он кого-то ждет, может быть вас?

Сестра ушла, мы остались один на один. Я поставил образок, облокотив его на графин с желтой водой. Он, казалось, спал, ничем не выдавая в себе жизнь. Маленький совсем, лысый и серый. Я присел на кровать, и вдруг он положил свою руку на мою и открыл глаза. Взгляд был точно его, но говорить внятно он уже не мог. Я понял только одно слово «сынок», так он назвал меня в третий раз. Потом совсем слабыми руками взял за голову и вроде как пытался мне уши потереть. Через секунду руки упали, как плети, и глаза закрылись. Я вышел на деревянных ногах, рядом была еще какая-то кладовая. Я заскочил туда, и у меня началась истерика. Я никогда не испытывал ничего подобного, но мне казалось, что именно тогда, в подвале этой больницы, вместе со слезами и соплями из души вышло уже собирающееся во мне дерьмо. Я был настолько громкий, что меня услышали, дали выпить успокоительного, вроде даже чем-то укололи. Ушел на своих ногах, домой не пошел, пошел в кино.

Проходя мимо кинотеатра, увидел афишу фильма «Доживем до понедельника», для меня этот фильм навсегда останется лучшим. Его пустили, видимо, к началу учебного года, и это правильно. Ростоцкий, блестяще образованный режиссер, смог все, что есть лучшего в педагогической науке, воспроизвести в образе учителя истории Мельникова Ильи Семеновича, сыгранного блестящим Тихоновым.

Я сидел на скамеечке и пытался как-то отвлечься от переживаний этого непростого дня. На соседней скамейке шушукались молодые пацаны, наверное, 8–9-й класс, и я вдруг понял, что они говорят про меня. Оказалось, что мы знакомы, пацаны были с наших барачных участков и занимались боксом во Дворце спорта, и сегодня вот всей своей бригадой выбрались в город в кино. А тут какое-то кино скучное про школу. Действительно, с афиши лицо Тихонова в очках выглядело не очень весело, хотя и поучительно. Тут я им и сказал, что это одна из лучших кинолент в мире. Они мне явно поверили и побежали в кассу. Пацаны, оказывается, все про меня знали, и даже то, что я готовлюсь на большие соревнования. Им, похоже, меня приводили в пример, а по привычке «нашенские», конечно, привирали. В кино мы пошли вместе и договорились потом толпой идти домой. Я был таким же, когда в щелку заглядывал во время тренировок взрослых. Я уже не знал, нужна ли была эта щель? Понимал лишь одно – каждый должен пройти свой путь сам, и это тоже справедливо.

В зале было полно пустых мест, а пацаны все расселись вокруг меня. Я все диалоги в фильме знал почти наизусть, а пацаны вокруг меня вертелись и шептались. Главный постулат Ростоцкого в этом фильме – это, конечно, оформленное счастье, когда тебя понимают. А мне всегда хотелось это чуть исправить и сказать, что счастье – это когда ты обрел тех, кто тебя понимает. Я смотрел на этих мальчишек и немного им сочувствовал, что там, куда они ходят в надежде стать мужчинами, больше нет библиотеки. А мужчиной без нее не станешь, без той доброй и тихонькой женщины-библиотекаря. Домой шли вместе, они проводили меня чуть ли не до калитки, все расспрашивали, как правильно встречать, а как через руку? Я останавливался посреди дороги и пытался показывать то, чему меня учил Николай Максимович. Судьба мне прислала этих мальчишек, они отвлекли меня от мыслей, что я где-то на перекрестке не туда повернул. По этим мыслям получалось, что сосед – грузчик с трубовоза, который никогда не читал умных книг и пил при любой возможности, яснее, чем я понимал реальный мир и был в нем честнее. Лагутин на стене вроде уже и не ухмылялся, и я лег спать с непонятно откуда пришедшим облегчением, наверное, потому что, наконец, понял, что надо делать.

Старый будильник зазвенел, как и был озадачен. Я опять побежал, но теперь старался правильно дышать и не отвлекаться, и пробежал. Правда, мокрый был, как лягушка, и сердце колотилось очень сильно, просясь на волю. Я умылся, собрал свою сумку с лапами, перчатками и долго размышлял, взять красные боксерки или старые кеды. Выбрал кеды и отправился мимо Дворца спорта и Дома пионеров. Я пошел туда, где меня никто не ждал – в техникум. Спортзал у этого учебного заведения был пристроен с торца. Дверь была открыта, парень с русской фамилией Борисов прыгал на скакалке. Я поставил на пол сумку и сел у входа на лавку. Спортзал был не большой, но и не маленький, а окна были широкие, но почему-то зарешеченные. Он подошел ко мне, присел рядом и протянул руку со словами:

– Ну, давай знакомиться.

Я представился, и он назвался Сергеем. Он был точно таким, каким я видел его на соревнованиях, с добрым и открытым лицом. Сергей начал сам с вопроса:

– Неужто ты тоже пришел меня искушать талонами на питание?

Я понял, что надо начать объясняться, и сказал, что тренер мой в больнице, в тяжелом состоянии. А туда, куда его приглашали, я бы тоже не поехал, но вроде как обязан, коли получаю зарплату. Заговорили о тренерах, и он без всякого пафоса рассказал, что сам из Москвы и волею судеб с мамой оказался в нашем городе. Его сразу взяли на четвертый курс техникума, как бы переводом, сейчас готовится в армию после окончания. С самого первого дня его спортивной карьеры у него один тренер – армейский друг его отца. Папа у него военный, а тренер – из ЦСКА, притом их самый главный армейский тренер, заслуженный мастер спорта и серебряный призер Олимпийских игр в Риме в 1960-м году. Тренер с его отцом дружили с первого класса, оба – дети войны. Видно было, что он все это говорил не без гордости. И ко всему добавил, что служить надеется в ЦСКА. Я ответил, что у меня тоже хороший тренер. Он не возражал, сказав:

– Ты хороший боксер, а такой боксер может быть только у хорошего тренера.

Ко всему этому он умно заметил, что мне нужна была победа в родном городе, и я ее достойно одержал, а он просто хотел побоксировать с достойным противником и нашел его в моем лице. Потом так же откровенно сказал, что с первых секунд боя увидел, что у меня левая рука травмирована, потому и локоть поставил. Его тренер всегда внушал, что надо такому учиться. Если сразу таких вещей не познать, то потом на международном уровне будешь обречен. А я в ответ сказал, что понял его, как он готовил удар рукой, и потому и бил в разрез. На это он, помолчав, ответил, что вообще обычный праворукий гражданин, а боксировал в праворукой стойке, дабы понять все премудрости. Получалось, что он мне давал фору, поэтому и руку, готовящую удар, было видно, потому что она была совсем не ударная. Мне была приятна взаимная откровенность. Потом была пауза, после которой он прямо спросил, чего я от него хочу. Я ответил, что хочу помощи. Он пожал плечами, сказав, что не тренер, да и за две оставшиеся недели чем он может помочь? На деле оставалось даже меньше времени – всего 10 дней. Он, чуть-чуть подумав, сказал, что может дать мне реальный совет: не ходить больше в свой вес, а искать себя в следующей весовой категории, в которой я сейчас находился.

– Может, ты и сгонишь вес, но этим сгоном себя загонишь. По тебе и так было видно, что ты «гонщик», а сейчас и без весов понятно, что ты другой.

Я, в общем-то, и сам об этом думал, но боялся себе признаться. Лишний вес будет в ущерб скорости, значит надо добавлять физической силы и плотности в бою. Да, я почувствовал, в каких хороших тренерских руках он был, да и сейчас, похоже, находился, несмотря на расстояние. Но главное – контакт состоялся. Доброжелательное лицо явно выражало характер. Я со значением посмотрел на свою сумку, он кивнул, я переоделся, и мы вместе запрыгали на скакалках. Потом бой с тенью, потом пятнашки, немного лап и легкий спарринг. Позже выволокли из конторки физрука гири и покачали руки. Сергей помчался на зачет, а я домой. Договорились завтра все повторить.

По дороге я завернул в свою главную контору. Сияющая новыми коралловыми бусами Лола Евгеньевна показала на дверь кабинета шефа, но тот мне был совсем не нужен. Я попросил заявку, которую еще, к счастью не отправили, изменить весовую категорию. Лола Евгеньевна было возмутилась, что работу создаю и беспокойство, но потом сказала, что замажет. Я ушел, в спину опять прозвучало кокетливое «злюка». Все бумажные формальности были улажены. Мне осталось только явиться к вылету самолета. Я был благодарен Сергею за то, что тот не задал мне один вопрос, хотя явно хотел. Почему у нас столько самопровозглашенных боксеров-мастеров, а спарринг-партнеров нет? Но если он мне задаст подобный вопрос, я, наверное, и сам не смогу найти справедливый ответ. А хотелось бы.

Дома мама нажарила блинов. Больших, под стать оставшейся от бабушки сковородке. Мы наелись и вопреки логике пошли копать картошку. Я ее таскал ведрами и рассыпал на просушку, да развешивал старые мешки на заборе сушить. Поработав, пошли и доели оставшиеся блины со сливочным маслом. Лагутин, вроде как, смотрел на меня одобрительно. А по программе «Время» опять были новости под музыку Свиридова. А потом старый фильм «На семи ветрах», опять же с Тихоновым. Под него я и уснул. А снился мне желтый «Москвич» Николая Максимовича, на крыше которого сидел черный ворон с огромным клювом, с тем самым котом в когтях.

Утром я всю дистанцию пробежал с ускорением, боялся опоздать. Вчера я попросил мальчишек утром прийти и помочь мне в одном деле. Мне хотелось скорей реализовать то, о чем говорил Сергей. Чтобы уметь не только мощно бить, а еще толкаться и хорошо давить соперника. Где-то метров за сто от Дворца спорта была свалка, и на ней валялся здоровенный автомобильный баллон, который там уже не один год ждал своей участи быть сожженным. Я хотел, чтобы пацаны помогли мне его докатить до нижней калитки моего огорода, через которую мы еще при жизни папы таскали навоз на огород. Но вода с больших снегов уносила из земли практически все полезные минералы, оставляя землю бесплодной. И мы растаскивали эту кучу, накладывая вилами навоз в цинковое корыто. Потом я надевал на себя веревочные лямки и тащил в гору, потом опять и опять. Первый раз я ощутил радости такого труда в 12 лет. Давно уже от навоза тут и следа не осталось, вот я на это место и хотел припарковать этот баллон, превратив его в работающий снаряд. А кувалда у меня в доме была, настоящая, с ручкой из трубы. Откуда она взялась, было и не вспомнить. Но ей мы последние годы правили с мамой окончательно завалившийся забор.

Ребята, все вшестером, пришли ровно в назначенное время и с завистью смотрели на мою совсем мокрую после пробежки майку. Я принес кувалду, и пока они не насмотрелись на мои замахи-удары, не уходили. А идти им надо было, сегодня был последний день августа, и дел у них, конечно, хватало. В техникуме тоже начиналась учеба, и спортзал будет занят согласно расписанию занятий студентов, но Сергей пообещал как-то договориться. Похоже, физрук там тоже был когда-то с «нашенскими», но по возрасту, вероятно, выбыл. Я думаю, что с его слов Сергей и говорил мне о большом количестве самопровозглашенных мастеров, которые были назначены ударниками и дружинниками одной из опор давным-давно сложившегося здесь особого образа проживания и взаимоотношений между людьми и улицей. Если перефразировать Ницше, то звучало бы, наверное, так: «Ты смотришь на улицу, а улица смотрит на тебя». Вот только ты ее боишься, а она тебя нет. А кто правит на улице, тот правит везде. Все бунты и три русские революции начинались на улице.

Ближе к 12 часам я, закинув сумку на плечо, собрался на тренировку, но перед этим хотел зайти во Дворец спорта забрать свой эспандер для закачки кисти руки. Она хоть и не беспокоила, но требовала к себе внимания. Уже когда подходил к крыльцу, меня догнала черная «Волга» с незнакомыми номерами, и тот, кто сидел рядом с водителем, выйдя из машины, кинулся ко мне. Я его не сразу узнал, видимо, потому что лохмы его были укорочены, уложены и набриолинены, дополняя темный в тонкую полосочку костюмчик и галстук в белую искру. Это оказался тот самый фигурант, которого я два дня опекал на танцах, то бишь сын большого прокурора. Он страшно обрадовался нашей встрече и ловко, одной рукой, раскрыл красное удостоверение. Теперь этот паренек, не пошедший в армию по причине плоскостопия, в 19 лет стал инструктором Комитета городского народного контроля. И еще при нем было бумажное распоряжение. Под его руководством формировалась группа для проведения рейда по торговым организациям города. Группа из пяти человек должна быть набрана из числа передовой рабочей молодежи, комсомольского актива и народных дружинников. Вот он и приехал к «нашенским», а они толпились у барной стойки, буфетчица что-то медлила, открывая свою кормушку, но пиво бутылочное, похоже, было в наличии. Я забрал свой эспандер, объявив, что сам буду готовиться к соревнованиям. Инструктор народного контроля прямо за стойкой буфета сформировал группу для проведения городского рейда по торговым точкам. Первым записался Абдулла, инструктор увидел, что я ухожу и убедительно просил меня подождать. Обещал подвезти «как человека», но я пошел пешком, как ходят «человеки» на двух ногах. Похоже, «нашенские» уже знали, где я и с кем подружился, но ни интереса, ни беспокойства не проявляли. Они были озадачены предстоящим рейдом, надо было готовить непрозрачные рюкзаки и авоськи. У них уже накопилось много мест, где мимо них проносили дефицит или вообще отказали «дать за уважение». Так вот, наступал день расплаты за такое отношение. И, наверное, это справедливо.

В техникумовском зале натянули волейбольную сетку, видимо, завтра уже начнутся спортивные уроки. Но для нас двоих места было предостаточно. Физрук нам даже пожаловал две гири и маленькую штангу. Это была колесная пара от еще концессионной вагонетки, но она была удобная в обхвате. Похоже, физрук относился ко всему происходящему с полным пониманием. Ему было, вероятно, уже за 60, но вида он был молодцеватого, кругленький, седой, подвижный, в синем тренировочном костюме, на шее свисток, а на ногах полубоксерки. Такие я видел на соревнованиях у Сергея. Помимо этого, у него была, похоже, отличная память, умение говорить и анализировать, что после тренировки он и продемонстрировал в своей каморке за чаем с печеньем. Все же он был «нашенским», совсем из первых послевоенных. Ну а тренировка прошла в хорошем темпе, даже физрук меня подержал на лапах. Он их хорошо накидывал, но не совсем быстро выставлял фигуры. Вообще, было чуть похоже на то, что делал Николай Максимович. Собственно, после тренировки мы его и вспомнили. Я сказал, что тренер тяжело болеет и сейчас в больнице. Физрук, похоже, с искренним сожалением покачал своей седой головой и сказал:

– Работал бы он в школе, наверное, побольше бы сохранил здоровья.

На что я ответил, что его уволили из-за отсутствия профильного образования.

Физрук улыбнулся как-то особо, по-отечески, и сказал:

– Вы, юноша, видимо, совсем мало знаете о своем тренере. Если у вас есть желание, могу просветить.

Я, конечно, захотел. И вот, что он мне рассказал:

– У Николая Максимовича, сколько я его помню, всегда были натянутые отношения с властями и окружающей действительностью. И я, конечно, уверен, что основания для этого у него были. Но то, что произошло в 1967-м году, в период его работы в школе, многих тут взбудоражило. Я хорошо помню этот год. К этой дате в городе усиленно готовились, перевыполняли объемы добычи нефти, досрочно сдавали объекты строительства и так далее. Весь этот понт, как всегда, реализовался. Отрапортовали, получили награды и премии. Но в декабре того же года был еще один юбилей, не такой громкий, но тоже очень важный, это пятидесятилетие ВЧК – КГБ и всего того, что было между ними. По этому поводу было совещание в горкоме партии, и было вынесено решение: агитационно-пафосно информировать население о юбилее. Оставалось еще много призывов и лозунгов от предыдущей даты, но надо было что-то подготовить, согласно новой праздничной дате. Озадачили несколько городских руководителей, в том числе и председателя городского Комитета по образованию. А тот, в свою очередь, – директора школы, где работал Николай Максимович. Там все и началось. Директор школы лично куда-то ездил, заказывал это приветствие в виде лозунга на кумаче, и его изготовили. Но если юбилей был 20-го декабря, то его привезли только с утра 19-го. До вечера все совершеннолетнее трудоспособное население школы ладило его на стене. Стена была торцовой и выходила прямо на проезжую часть. Это приветствие с благодарностью ко всем ветеранам и сегодняшним сотрудникам НКВД, ОГПУ, МГБ, КГБ хорошо читалось. Мимо не пройдешь. Директриса отрапортовала в горком партии, все разошлись. А наутро обнаружилось, что вся эта красота исчезла. Началась паника, и хотя участковый, прокуратура и оперативные службы все перерыли, не нашли злоумышленников. Директриса школы в этот же день оказалась с партийным выговором с занесением в учетную карточку. А весь комсомольский актив школы был обвинен в отсутствии комсомольской бдительности, что было тяжким проступком. А они рвались доказать свою преданность идеалам, и доказали под руководством школьного комсомольского секретаря, который сам в 16 лет, будучи учеником 10 класса, организовал группу активистов, ходивших по классам во время уроков и срывавших с детишек крестики, если такие находились. Это было в конце 1963-го – начале 1964-го года. Его, конечно же, заметили, и после школы службу в армии заменили трехгодичной учебой в школе комсомольского актива при Высшей партийной школе (ВПШ).

Физрук, видя, что я жду в его рассказе поворота к Николаю Максимовичу, отломил кусочек печенья и сказал, что надо сделать еще одно отступление.

– Этот мальчик-активист вернулся в ту же школу после обучения. Теперь на должность освобожденного секретаря комитета комсомола. И надо обязательно рассказать, чей он был сынок. Так вот, папа его – подполковник – был начальником управления лагерей. И был переведен сюда с Колымы. Я подозреваю, что этот тип был участником допроса Колиных родителей и его самого. Сидел он в том самом кирпичном доме, который на ваших буграх, где ты живешь.

Я подтверждающее кивнул, что знаю это место.

– Так вот и сидел бы он там до самоликвидации управления лагерей, но в том году его вызвали в Москву, вроде как за повышением, и после этого подполковник пропал. Упорно ходили слухи, что он каким-то образом был причастен к делу Осипа Мандельштама, крупнейшего русского поэта XX века, которого реабилитировали под давлением мировой общественности в марте 1964-го года и назначили расследовать причины его смерти. Многие тогда, как отдельные представители мировой культуры, так и творческие союзы, настойчиво добивались расследования, не веря официальным заключениям, что он умер от тифа в пересыльном лагере во Владивостоке. Все считали, что он был умерщвлен под пытками. Какое к этому делу имел отношение подполковник НКВД, никто точно не знал, и куда он потом делся, тоже осталось тайной. Ну и сынок его тут вовсю резвился. Тогда, в 1963-м году, он мало того, что срывал крестики у детей, он потом построил всю школу и демонстративно выбросил их в сортир. Вроде, где-то прочитал, что Владимир Ленин именно так поступил со своим крестом. Тогда его и отправили на учебу, ибо родители многих детей смотрели в его сторону очень нервно. И опять он отличился под самый новый, 1968-й, год. Как известно, в школах на Новый год устраивали праздничные вечера в спортивном зале. Вечера были с танцами в полутьме, с мерцающей елкой, все их ждали и любили, особенно старшеклассники. Такие вечера с установкой елки, и, конечно же, с призывами встретить Новый год с успехами в учебе и труде устраивались и курировались комсомолом. Так вот, наш секретарь в процессе установки в спортзале елки, в каморке у Николая Максимовича нашел тот самый кумач с лозунгом, посвященным юбилею спецслужб СССР. И все закрутилось. В КГБ вспомнили постулат Сталина о том, что с развитием социализма классовая борьба усиливается. Они искали в этом антисоветском деянии продолжение троцкистских настроений, за которые были расстреляны родители Николая Максимовича, а его самого сделали инвалидом. Но громкого дела не получилось. Хотели лишить его той самой смешной пенсии, но это как-то очень хлопотно выходило. Но из школы выгнали с формулировкой «за отсутствие специального образования», а того, опять отличившегося, секретаря перевели в горком комсомола, заведующим орготделом. С 1968-го года по нынешний, 1973-й, он стал первым секретарем горкома ВЛКСМ и членом горкома партии. И, по сути, вашим главным шефом являлся не председатель ДСО «Трудовик», а этот двадцатишестилетний секретарь, который к тому времени уже окончил Университет марксизма-ленинизма. Так вот, эта самая нечисть, видимо, что-то знала из истории Николая Максимовича, той, что была еще на Колыме. Ненавидел он его и, как мог, вредил, создавая вокруг него вакуум. Даже допотопный «Москвич», собранный на помойке, не дали узаконить и получить номера. Поэтому Николай Максимович ездил на нем очень редко и только ночью. А то, что разрешили тренировать на общественных началах, так только из расчета, чтобы был на виду. А потом что-нибудь можно было подвести, типа педофилии. Весной, когда вы с Сергеем выходили на ринг, этот секретарь запретил появляться кому-то из Дома «пионэров» на сцене Дворца культуры, потому на тебя и напялили майку ДСО «Трудовик» и эта буква «э» пришла именно от него.