полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

В больнице мне повезло: за столиком дежурной сестры сидела та же красивая и приветливая девушка, которая сказала, что, конечно же, меня помнит. Видимо, из любопытства подошла еще одна девушка в белом халате и с конопушками. Она, оказывается, тоже меня помнила. Вот только женщину, которая каждый день ходила к Николаю Максимовичу, они не помнили. Обе были категоричны, что кроме меня, пришедшего к нему один раз, у него больше не было никого. А после моего ухода тогда, больной впал в кому и из нее уже не вышел. Хоронили его по общей схеме невостребованных. Я был ошарашен и попросил мне вернуть иконку, с которой я приходил, и которую оставил у изголовья Николая Максимовича. Барышни сделали круглые глаза и в один голос ответили, что не было никакой иконки. Тогда я точно понял, что что-то происходит, и я в этом задействован. И было бы справедливо понять, что же это было такое. Больше мне у этих приветливых девочек нечего было спрашивать, и я пошел искать похоронку. Ведь все же Николай Максимович был человеком с именем и адресом, и кто-то же разместил в газетке некролог о его кончине.

Морг долго искать не пришлось. Учреждение с таким именем в городе не очень любили и сторонились. У нас это был кривой побеленный барак с закрашенными белой краской окнами и с одной дверью, низкой и похожей на лаз, а рядом с этим мрачным домом – еще и конторка, куда я и пошел.

За столом крошечной конторки сидел мой одногодка и одноклассник по восьмому классу. Я точно знал, что он окончил десятилетку, а теперь вот здесь пристроился. Рукава его белого халата были закатаны, внешне он очень походил на санитара из психушки. Когда в свое время я проявлял интерес к своей первой любви, мне кажется, он тоже неровно дышал в ту сторону. Он явно обрадовался встрече и начал с того, что видел меня по телевизору, и согласен с комментаторами, что я прямо хищный зверь. Репутация моя понемножку оформлялась. А с ним было так, что после 10-го класса он никуда не поехал поступать, и теперь здесь санитаром в ожидании армии.

За дверью начальника слышны были мужские голоса. Разговор шел в грубо-официальном тоне. Бывший одноклассник не стал ждать вопроса, а все рассказал сам. Он сегодня ездил на вывоз трупа, с утра труповозку вызвали менты, достали кого-то из своей машины и сунули к нему. Он привез этот труп сюда, сразу же приехали патологоанатомы, судмедэксперты, уж больно быстро.

– Человек был убит выстрелом в затылок с близкого расстояния. В долгом опознании этот труп не нуждался, по галерее наколок еще около машины менты озвучили, что это Федя Загидул. А сейчас они принуждали моего шефа оформить его как неопознанный труп. Но начальник уперся, для него это стопроцентное служебное преступление, а для ментов – какая-то оперативная игра. Начальник мой требует официального для него распоряжения за подписью прокурора, но понятно, что такого ему никто не предоставит. Менты угрожали, что сейчас сами его заберут и закопают. Начальник сказал, что, коль труп опознан, он обязан выдать его родственникам для захоронения и просто так его захоронить не может. Торг этот длится уже третий час, но я думаю, что начальника они не уломают. И придется им забрать труп самим и распоряжаться им тоже самим.

На мой вопрос по поводу захоронения Николая Максимовича, он ответил, что, если труп опознан, но не востребован, они дают объявление в частной газете, для них оно бесплатное. Еще двое суток ждут, что кто-нибудь явится, им же тоже как-то надо зарабатывать, подчеркнул он.

– А если уже не явится никто, то сами хороним по обычной процедуре в неопознаваемом гробу и под номером. Эти все номера в конце года просто собираются и ставятся в официальном документе для перезахоронения или еще чего-то.

Я смотрел на бывшего одноклассника и видел, что он уже насобачился в этом деле, то есть обрел специальность, а значит нашел себя в жизни. Он мне дал свой рабочий телефон, чтобы я позванивал, если что. А за дверью его шефа голоса гудели без пауз. Кто-то лишил жизни Федю, а теперь они лишали его права быть оплаканным родными и близкими и похороненным по традиции своего народа, а не по-советски, с фанерной звездой. И это, наверное, тоже справедливо.

Домой я шел совсем заторможенный, совсем не ожидал такого от сегодняшнего дня. Хотел ясности – и лишь глубже погрузился в темноту. Когда я поднялся на бугор к Дворцу спорта, мне очень захотелось найти ту собаку, но не было даже самой маленькой корки хлеба, и я отложил на потом это свидание и не пошел в свой проулок, а пошел в соседний. В тот, где жила татарская семья, где их старый дед зимой нас привечал, приставляя к чердаку лестницу, и кормил шишками с ельника. Они были уже сухие и почти не смолистые, с мелкими зернышками, которые мне казались медовым лакомством. Самого-то деда уже не было, и лошади не было, и у калитки стояла давно невостребованная телега, но у него было два внука, которые были постарше меня лет на 10. Один из внуков и вышел на мой стук, я был уверен, что пришел по адресу. Я его узнал еще тогда, в спортзале, даже под плащом с капюшоном. Я попросился в дом, так как уже основательно промерз. Он провел меня в маленькую комнатушку и приготовился меня слушать. Я ему рассказал все, что сегодня услышал в морге. То, что нашли Федю убитым, и что менты не хотят отдать его родственникам, хотят сделать так, что вроде не жил никогда этот человек, а если и жил, то исчез. Я это говорил, а сам чувствовал, что он вот-вот спросит меня, что разве я не с блядями? Но он не спросил. Я уходил из этой маленькой комнатки, где меня, совсем мальчонку, его мамка поила чаем с чак-чаком и пела нам свои песни по-татарски.

Я пошел через верх в свой проулок. Меня как-то потряхивало, но дома я пробыл не больше двух часов, отыскав 4 засохших пряника, все-таки пошел во Дворец спорта. Щель под крыльцом была заколочена, а изнутри раздавался тихий собачий писк, просящий милости. Для нее тот туннель кончался стенкой, а известно, что только туннели выводят на свет. Я стал пытаться каблуками выломать доску, но она была крепко прибита. На мой стук выбежала вахтерша со шваброй в руке, но увидев меня с криком:

– Что это, блядь, тут происходит? Одни забили, другие ломают! – снова убежала внутрь, и вернулась уже с ломом, с которым у меня сразу все получилось.

Я положил пряники и стоял перед ними как у могилы. Вахтерша взяла меня под руку и, сказав, что я весь вымазался, повела внутрь. Меня знобило. Она меня чистила щеткой, а потом вдруг крикнула:

– Да ты, милок, весь горишь!

И убежала куда-то.

Тут подъехала машина, из нее вылезла какая-то толпа с лопатами, в толпе было пятеро «нашенских», они были все перемазаны и лопаты у них были тоже грязные. Главный был у них Абдулла, за ним шел Утюг, я-то знал, какую яму они ездили копать. Шеф морга, видимо, все же не поддался, и менты все утрясали по-своему. Им представлялось, что это справедливо.

Вахтерша притащила желтые таблетки, я их выпил вместе со стаканом теплой воды. Бабушка кинулась со шваброй замывать следы «нашенских», а я побрел, заметив, как под крыльцом собака грызла пряники. Значит, все сработало. Я уже понял, что занедужил. Это была простуда, я ее еще там подхватил, на выезде. И благо, что она только проявилась, а то бы меня сняли с ринга и сказали бы, что это из трусости. Дома обнаружилось, что температура у меня около 40-ка. Я наболтал малинового варенья с кипятком и выпил. А может это и не простуда?

Утром меня будила мама, она была очень встревоженной, я никогда так долго еще не спал. Температура стала меньше, но меня трясло и знобило, я был весь мокрый. Она побежала вызывать участкового врача. Та пришла к обеду, и приговор был суров и категоричен – три дня постельного режима, таблетки и питье. А через три дня к ней на прием, закрывать больничный. Я погружался в болезнь с кашлем и температурой. Мама, хоть и не была врачом, но лечить умела, она была последовательна и непреклонна в выдаче таблеток и микстур. Так прошел один день, за ним и второй. На третий я уже поел макарон по-флотски, температура спала.

С утра в четверг пришла врач. Она где-то рядом была на вызове и зашла. Разрешила мне на следующее утро встать, но больничный закрывать не стала. Мама рассказала, что заходила в барак к тете Люсе:

– Она тебе очень благодарна и была страшно рада подарку от доченьки.

Мама все же не удержалась и рассказала, что тетя Люся хронически больна, у нее та самая болячка, что была у покойного мужа. Я, конечно, понял, что это за болезнь и в каких местах ее приобретают. Еще мама показала повестку, ее принесли из военкомата для какой-то сверки. Это на послезавтра. И я пошел туда, с паспортом и своим незакрытым больничным листом, но меня оттуда быстро вытолкали и сказали, что вызовут дополнительно, после согласования с моей работой.

Там же, в военкомате, я встретил своего одноклассника – санитара из морга. И вот, что от него услышал. Так как его шеф был блюстителем законов и инструкций и, видимо, не поспал ночей, притом вспомнив, что он еще под Федю гроб свой отдал, а это улика против него, как соучастника. Он страшно трепетал перед возможным наказанием, сам пошел к прокурору, все рассказал и изложил письменно. Этих оперов и судмедэксперта прокуратура арестовывала собственноручно. Менты недолго упирались и сдали даже тех, кто закапывал Федю Загидула. Через два дня «нашенские» повезли прокурорских показывать, где труп закопали. Труп выкопали, но это оказался совсем не Федя Загидул, а некто Абдулла с двумя дырками от пистолета в затылке. У прокурорских к их же радости все развалилось. Труп, который фигурировал в бумагах морга и показаниях остальных участников, труп Феди Загидула, отсутствовал. А нет трупа – нет дела. Новый труп некоего Абдуллы вообще требовал нового уголовного дела и подхода к следствию, ибо кто его убил, и кто закопал было абсолютно непонятно. А вот Федю, говорят, похоронили по своим традициям, поставили памятник и на нем написали суры из Корана. Мой одноклассник-санитар, был, похоже, рад такому исходу дела. Может быть, потому что родные и друзья этого Абдуллы уже появились в его конторе и можно будет заработать на переодевании, косметике и так далее, и, наверное, это тоже справедливо. В газете появился некролог, что еще один передовик, дружинник и активист был подло убит в затылок, и преступники не уйдут от заслуженной кары. Торжественные похороны пройдут от Дворца спорта. Так вот его и похоронят под фанерной звездой однополчане по ДНД. Мне почему-то думалось, что этот самый Абдулла и задавил ту самую безродную собаку, а потом щерился своим акульим ртом. А теперь друг той собаки, пусть сидя под крыльцом, послушает похоронный марш по Абдулле. Вот это тоже для кого-то справедливость, может быть для бабушки-вахтерши, которая с ломом выходила?

Где-то в 10 утра к моему дому прибежали посыльные, одному 10, а другому 9 лет, и звали их «керосинщики». Распоряжение было от шефа собрать сегодня в 12 часов всех инструкторов и кандидатов, так как после похорон будет митинг и придет много разной общественности. Я ответил «керосинщикам», что я на больничном, и поэтому на митинг не приду. Помимо этого, я им открыл страшную тайну под клятву, что они никому не выдадут. Рассказал, что под крыльцом живет собака, и надо ей выход так замаскировать, чтобы остальные думали, что там нет лаза, а то опять заколотят, и она будет как в гробу похороненная заживо. А собака хорошая. В подтверждение своих слов я вынес из дома остатки макарон и две горбушки хлеба. Они приняли это как дар небес и помчались назад. Теперь я был спокоен за судьбу того пса. Если даже его опять заколотили, они эту доску оторвут. Это, конечно были не Мальчиши-Кибальчиши, это были герои Марка Твена.

Так вот, про этих двух героев полгода назад говорил весь город, а их судьба обсуждалась в местной прессе и даже в партийных органах. И вот по какому поводу: начало всему положило развернутое постановление ЦК КПСС и Совета министров за номером 5 от 11-го января 1973 года «Об усилении охраны природы и улучшении использования природных ресурсов». В документе предусматривалась:

– охрана водоемов от загрязнения и истощения, а также контроль за работой очистных сооружений и сбросов сточных вод.

В январе постановление вышло, а уже в феврале в 20-ти метрах от нашего моста, выше по течению «Нефтянки», стали строить сооружение под странным и таинственным названием «Нефтеловушка». Никогда ничего подобного «Нефтянка» на себе не испытывала. В феврале марь была еще как камень, замерзшая, и технику подогнали прямо под берег. Строили согласно принятым обязательствам, к первому марта. Строительство должно быть закончено к этой дате, ибо начинался обмен партийных документов, при этом за номером 1 был выдан партийный билет на имя Владимира Ильича Ленина- Ульянова, и к этому времени важно закончить строить эту плотину-нефтеловушку. Такие события всегда было принято встречать трудовыми победами, и таковая случилась на нашей «Нефтянке».

Первого марта прямо у «Нефтянки» состоялся митинг, и даже с музыкой. И опять музыканты играли не любимого Лениным Шопена, а Свиридова – «Время, вперед!». Только бутылку шампанского не разбили, а так погода была теплая, и всем секретарям выступать было очень комфортно. Вот эта ловушка начала преграждать путь нефти и собирать ее в верхнем слое воды, где она становилась твердой коркой.

В мае с ловушкой начались проблемы. Весна в этом году была ранняя, торф на мари стал таять, и левый край запруды той самой ловушки опустился. Кто-то, конечно, мог подумать, что с левым краем так получилось из политических соображений, но это вряд ли. То, что уже было собрано и должно было быть выкачано машиной, прорвалось одним залпом, и бугристым черным полем потекло по извилистой речке к заливу, а исправить было уже ничего нельзя. Ни один бульдозер, ни она машина уже не могла подъехать по оттаявшей мари к «Нефтянке». Строили хорошо, но только не там, где надо, а где удобно было показать и провести митинг. В таком режиме ловушка и стала работать, где-то недели две или три, всегда по-разному, в зависимости от общего уровня «Нефтянки», она сдерживала нефть и оформляла ее в корку. И вдруг, в минуты, эта корка уходила вся общим полем, и уже слипшаяся в один комок плыла до залива. Мы часто видели глупых птиц, которые садились на это черное поле и взлететь уже не могли. Но страшное случилось в одну из ночей, где-то в начале июня. Корка вспыхнула, источая из себя шипящее пламя и черный смердящий дым. Потушить это было невозможно, и этот горящий змей так и извивался до самого залива в течение двух или трех ночей. Чуть попаниковали, побегали и забыли, но через две недели следующая партия опять загорелась, и это стало проблемой. В местной газете появилось заключение о том, что самовозгорание исключается. Тогда получалось, что это вредительство. А в третий раз на охрану собственного дерьма решили выставить посты, и, конечно же, из «нашенских». Очень удобно было их использовать, и в первую очередь по географическому признаку. Но все же, еще один раз прокараулили. Но к концу рейда притащили этих пацанов. Те своих конвоиров, пока их тащили, как могли перекусали. Добиться от них так ничего и не сумели. Это и были «керосинщики». «Нашенские» дали показания, что поймали их на берегу у костра, и вроде как рядом валялся квач на палке, который они могли подпалить и закинуть в нефтяное пятно. То, что их поймали ночью, когда пятно было не разглядеть, не учитывалось. Ну не искать же было действительно политических вредителей. Это было уже как бы и несвоевременно. Потому виновными выбрали этих детей. Они были родом из Сезонки, и постоянно из дома убегали, проживая где-то в подвалах разваленной ремеслухи. Одни комсомольские активисты пытались их обвинить в измене Родине, другие – в подрывной деятельности против народа. Много было мнений, но что можно было им предъявить? Порчу социалистического имущества? Как-то не очень получалось с этим имуществом. Покушение на социалистическую собственность тоже не получалось: эта грязная собственность никому не была нужна. Хулиганство тоже не получалось, ибо не было человека, в отношении которого это хулиганство было сотворено. Тогда высказали мнение – казнить родителей, но с этим тоже было сложно, оба они были безотцовщиной. Когда накал чуть спал, приняли решение передать их под опеку и контроль активу города. Их закрепили за одним из «нашенских», которого звали Утюгом, и еще за одним активистом по кличке Гном. Так «керосинщики» оказались «нашенскими». Но нефтеловушку даже не пытались ремонтировать. Я был убежден, что если это делали «керосинщики», то обязательно это произойдет еще, пока им не станет скучно. Даже в школе их за данное преступление исключили из пионеров, а потому больше не возьмут играть в «Зарницу», хотя могли предложить им роль предателей.

Только я проглотил очередную порцию таблеток, как калитка задребезжала, вернулся один из «керосинщиков», тот, что помельче. Я сразу спросил его, где второй, но он очень загадочно подмигнул и сказал, что тот занимается нашим вопросом. Я, конечно, понял. Мелкий «керосинщик» мне передал аккуратно свернутую записку. Она была следующего смысла: мне завтра следует прибыть в контору, так как на мое имя пришло письмо. Прибыть следует не позже 10:30. И все это было подписано очень экзотично, большими буквами – Лола Звезда. Мне завтра все равно надо было туда заявиться, но прежде в поликлинике закрыть больничный. Я ясно понимал, откуда это письмо, что военкомат уже работает. Я не искал путей отхода и был согласен хоть сейчас собрать вещмешок.

Армия представала передо мной как черный хребет, перейдя который я уже мог осуществить свою мечту и потребность – пойти учиться. Я давно свыкся с мыслью, что через эту гору я должен перейти, и что за ней реальность. Для меня реальность была – погрузиться в учебу и книги, ибо я когда-то давно еще прочитал у Гегеля, что единственная истина есть совершенствование разума, а пока этот разум не мог даже ответить, не потому ли гора родила мышь, что кто-то умный в гору не пошел, а обошел ее? И как решающим образом на производственные показатели нашего района может повлиять борьба за освобождение коммуниста Луиса Корвалана из рук чилийской хунты? Сегодня что-то такое лепили на центральной площади.

Закрыв в поликлинике свой больничный, я на рейсовом автобусе № 2 проехал «Минутку», школу, где окончил 8 классов, Сезонку и базар. Добрался до центра. А там уже рядом и контора. Дверь все так же жутко гудела и скрипела при попытках ее открыть. Лолы Евгеньевны в приемной не было, хотя на вешалке висело что-то ее модно-верхнее. Я присел, где-то минут через пять она выкатилась из кабинета начальника радостно-возбужденная, вроде бы как увидела распоряжение об улучшении ее условий проживания.

Я держал в руке записку, она ее выхватила, замазала свою подпись жирным фломастером – там, где было про звезду – и тогда уже мило поздоровалась. Потом картинно распахнула дверь в кабинет начальника и сделала реверанс, типа «плиз».

Кабинет был похож на ленинскую комнату, в первую очередь тем, что вдоль левой стены, между потолком и спинкой длинного дивана, висел полный патронаж из портретов членов Политбюро. На правой стене, между потолком и спинками длинного ряда стульев красовались стенды с красными печатными буквами «Наши показатели», «Доска почета» и «Текущая информация». Над головой хозяина кабинета висел портрет вождя мирового пролетариата, писанный маслом и в раме еще времен первых пятилеток. Того же времени, вероятно, был и громадный стол, под который прятался конец дорожки, тянувшейся от входной двери. На столе было много диковинных вещей – например, приборы для письменных принадлежностей. Один из гранита с двумя стаканами для ручек и карандашей, а второй – под Хохлому, с одним стаканом и часами. И, конечно же, настольная лампа с зеленым абажуром. И всю эту тонкую эстетику круто нарушал огромный несгораемый шкаф в правом углу. Он был покрашен шаровой краской, и было чувство, что прибыл сюда из подвалов спецслужб. Но так как хозяин кабинета раньше был заведующим оптовой базой, то, возможно, он этот шкаф притащил со старого места службы.

Первое лицо этой конторы никого не напоминало, оно было очень индивидуальным и запоминающимся. Шеф был еще не совсем лысым, со складками на шее толщиной в палец, с длинными мочками ушей, а это, известно, – первый признак долголетия. А брови были таких размеров, что торчали даже из-под больших роговых очков. Он своей внешностью был даже очень убедителен. Еще больше эту убедительность подчеркивал темно-коричневый трикотиновый пиджак, на лацкане которого рубиновым цветом горел значок депутата районного Совета депутатов трудящихся.

Я сидел на стуле, а Лола Евгеньевна пристроилась на диванчике, с ручкой и папочкой в руках. Она явно что-то собиралась стенографировать, видимо, готовя очередной приказ по конторе. Письмо, которое пришло вроде как на мое имя, мне не показали, а приказ, я думал, после наставления, будет об увольнении в связи с уходом на службу в Вооруженные силы.

Кроме меня их было двое, и у каждого был свой интерес. Это уже стало понятно в начале беседы, которая состояла из посулов, уговоров и откровенного шантажа. Оказывается, я ошибся по поводу письма из военкомата. Письмо было совершенно не оттуда. Оно было из областного спорткомитета, и не по поводу того инцидента в «Гавани». Шеф собирался в исполнительную власть, где метил на должность командира всех оптовых баз, и для этого ему надо было проявить себя перед областным руководством. И во главе угла его намерений неожиданно оказался я. А область готовила команду на предстоящую Спартакиаду народов СССР, и меня затребовала. Шеф никак не мог не исполнить этого распоряжения. Он начал излагать письмо по пунктам:

– Двадцать девятого сентября – десятидневные сборы в области.

– 6–7 октября – зона Дальнего Востока на материке. Три первых места получают звание кандидатов в мастера спорта СССР, и путевку на первенство Центрального Совета (ЦС).

– 1–2 декабря в Москве – первые три места – мастер спорта СССР и путевка на Чемпионат СССР, а значит и в сборную.

Вот такую речь он мне прочитал, обыкновенному перворазряднику с непонятной периферии, а в конце заметил, что мои успехи станут путевкой в армию, и армия моя будет спортивной. Именно та самая, которая мне была не нужна, я хотел в стройбат, и не позже, чем через две недели. Он хитро высказался, что приглашение пришло лично на меня, и если я не поеду, то покажу свою несостоятельность, конечно, умолчав о том, что это будет катастрофой для его карьеры. Я должен был пройти сборы и в составе команды вылететь на зону Дальнего Востока, а туда, добавил он, и мы с Лолой Евгеньевной собираемся приехать, для поддержки. Мне-то было понятно, что он решил прокатиться с этой дамой за казенный счет. А Лола Евгеньевна сегодня была в коричневой плиссированной юбочке, конечно, намного выше колен. И она, конечно, соображала, что такая командировка с шефом заметно приблизит ее к цели – улучшению жилищных условий. Вопрос-то был пустяковый – меня повторно закинуть в мясорубку. А тут меня ожидали льготы и сразу же еще полставки инструктора, и освобождение от любых других поручений, и от опеки «нашенских». А то, что я говорил, что я совершенно не готов для такого уровня соревнований, и что у меня рука еще не восстановилась, им обоим было по барабану. Плохо, что эту беседу не прореживал голос Муслима Магомаева с песней «Герои спорта», когда один заведующий оптовой базой пытается оседлать хребет спорта, чтобы продвинуться выше по оптовой торговле, и барышня, которая тоже желает закинуть ляжки на эту тему. А из спортсменов, получалось, я у них один. Значит из этой кодлы с меня одного и будет спрос, а коли зарплату у них получаю, то, наверное, это и справедливо. Он ждали от меня восторженного согласия, но, не получив его, встретили отказ откровенно враждебно, ибо планы они свои уже сверстали, а какой-то мальчишка пытается их поломать. Я еще раз сказал, что собираюсь в армию и планов развиваться в боксе совершенно не имею. На этом и расстались, мне как-то стало тошно по причине невозможности самому распоряжаться своей судьбой. Чиновник, совершенно далекий от спорта, определял мои ресурсы и возможности. Для этого нужен был тренер, а его не было, и поэтому о каком росте и достижениях могла идти речь? Эти мысли вдруг натолкнули меня на то, что нужно пойти к себе, в свой Дом пионеров, где уже наверняка собрались ребята, с которыми я с 15 лет проливал пот и слезы. Те, которые были спортсменами в этом городе. Их было совсем немного, боксеров-спортсменов. Это было наследие, оставшееся от Николая Максимовича.

На улице было холодно, я дошел до площади, там все еще крепили призыв отстоять чилийского коммуниста. Чудесным образом неожиданно подвернулся автобус, и я двинулся в сторону своей окраины. Сойдя у своего бугра, зашел в магазин, набрал хлеба и перловки и потянул эту поклажу до дома. Хорошо, конечно, отстаивать свое право на то, чтобы уйти в армию. А как же здесь останется мать с курочками и завалившимся забором, с «секретарями» под полом, текущей крышей и холодильником со стекловатой?

Мама встретила меня настороженно, она всегда чувствовала, если я был в тревогах. Она, конечно, ждала моего ухода на службу и осознавала все ожидающие ее трудности, но даже виду не подавала, что ей тревожно. Я как-то по-другому сегодня посмотрел на наш домик, который мне после каждого бурана по несколько часов приходилось отгребать от снега, чтобы просто выйти на улицу, и понимал, какая нагрузка может лечь на мамины плечи. А ведь ей уже и в подпол за картошкой было сложно спускаться. Задав себе этот вопрос, я понимал, что такой ответ не найдешь даже в очень умных, перечитанных мною книгах. Я сидел на кровати, надо мной был Лагутин, и висела пара красных, что кровь, перчаток, а под полом активно скреблось секретарево семейство. Когда-то, наверное, лет 10 назад, папа почти каждый вечер притаскивал рулон из листов оцинкованного железа, таким железом, я видел, крыли в городе крыши важных зданий. Он, скорее всего, их воровал, так как в магазине такого не купишь, да и магазинов стройматериалов в природе не существовало. Это было лето, он все из подпола вытащил, вычистил, и вечерами, после работы, опустив в эту яму переноску, выгибал там это железо, придавая ему форму огромного короба. Он это мастерил все деревянным молотком, так что шум при этом стоял соответствующий. Так как моя кровать стояла прямо у подпола, я был непосредственным участником этого действа. Папа всегда, если за что-то брался, делал это очень основательно. Так вот, крысы с тех времен все скреблись в эту сторону, но выхода на картошку так и не находили, а это была главная и основная наша еда, и кроме нее в подвале ничего не водилось. Крысы не оставляли попыток прогрызть это оцинкованное железо, и по этой причине постоянно обнаруживали себя возней под полами.

Вышел я из дома, когда уже смеркалось. Дул холодный ветер, но по случаю он дул в спину, значит был южный, а южный ветер, как правило, приносил осадки и холодом прилично пробирал. Трудно было поверить, но от командировочных у меня осталось 4 рубля и еще 90 копеек, и я сегодня был намерен их потратить. Тротуар на мари каторжно скрипел, когда я, гонимый ветром, ускоренным шагом по нему передвигался, потом поднялся на бугор, к Чеховке, потом базар, у седьмого магазина людей было не видно. От холода они попрятались в какие-то убежища. В отделе, где продавали хлеб, на подносе лежали заварные пирожные с темным шоколадным кремом. Их было 12, и я купил их все, вместе с коробочкой, заплатив в кассу 2 рубля 64 копейки. Мне ее перетянули бечевкой, и еще я купил 50-граммовую пачечку чая за 48 копеек. Это был чай с зеленой этикеткой «Грузинский черный байховый». Со всеми этими расчетами у меня в кармане остался еще один большой железный рубль 1970-го года, который был выпущен к столетию вождя, и немного мелочи.

Забрав покупки, я вышел в тамбур, который был не более чем 1,5 на 1,5 и вдруг обнаружил, что я здесь не один. В углу от меня, вытянувшись вдоль стенки, видимо, пытаясь остаться незамеченным, стоял человек, которого могли выгнать отсюда в любую секунду на холодный ветер. А на нем даже шапки не было. Зато было длинное пальто, видимо, когда-то синее, с серым воротником, когда-то, видимо, каракулевым. Пальто было очень грязным. Лицо человека прорезали глубокие морщины, на голове топорщились клочья волос. Мужчина, похоже, был еще не старый, но совсем уже изжеванный и опустившийся. Его трясло, видимо, от всего. Глаза у него были с белесыми зрачками, но когда-то они, вероятно, были голубыми. По этим глазам я его и узнал. Это когда-то был наш сосед по бараку, и сын у него был Валерка, мой одногодка и одноклассник. Вот помню, что его отец работал слесарем и всегда ходил в кирзовых сапогах, а летом выходил на крыльцо сушить стопы, которые съедал грибок. И когда он сидел на крыльце рядом с нами, его шуткам и прибауткам не было конца. Он тогда еще потихоньку спивался, и вот теперь стоял, вжимаясь в стену, чтобы хотя бы какие-то мгновения пробыть в этом условном тепле, откуда его мог выгнать любой. Он, наверное, думал, что я так поступлю. Но я пошарил в кармане, отодвинул пальцем железный рубль и, достав оставшуюся мелочь, протянул ему. Этот мой поступок был совершенно неосознанным и был продиктован совсем не жалостью, а чем-то другим. Он протянул не руку, а обе ладошки, сложенные лодочкой. Так делают те, кому в руки льют водичку, чтобы произвести омовение. Он даже не пытался что-то сказать. Рот его был беззубый, а нижняя губа раздута какой-то опухолью. В этот момент дверь с улицы открылась, и в тамбур вошла маленькая бабушка в чем-то черном и совсем в легоньком платочке. Я ее пропустил, а сам вышел на улицу, и уже выйдя, узнал ее. Постоял и хотел рвануть назад в магазин, но ясно понял, что ее там не будет. Это, похоже, судьба за мной приглядывает, а судьба – это тайна, и ее не догонишь. И если я это все даже себе придумал, то все равно это справедливо.

А отец Валеркин был одним из многих сограждан, проживающих здесь. И чем больше их с каждым годом становилось, то есть случалось, что умирало за зиму меньше, тогда сильнее сплачивались отряды «нашенских», которые были главной силой в наведении общественного порядка, и вообще в борьбе с антисанитарией и нанесением вреда экологии. Все жалобы в городе на этих «бывших людей» собирались в конце месяца у того самого секретаря, а потом передавались на реализацию общественности города, то есть «нашенским». Если эти, гонимые, летом могли жить где-то в оврагах, то с приходом холодов они жались к теплу чердаков, подвалов и теплотрасс. Их оттуда вытаскивали «нашенские» с красными повязками и давали кому в голову, кому по печени. Те разбегались, но заживо замерзать было страшно, но они, конечно, замерзали, засыпая в сугробах, а затем вытаивали. Их забирал одноклассник-санитар на своей труповозке. Холодное время для «нашенских» было время сенокоса, когда они поощрялись секретарем, зав. магами, начальниками подвалов и другими такими же благодарителями. И «нашенские» благодетели росли в собственных глазах, а когда убивали кого-то из жертв, просто приходили в эйфорию от собственной безнаказанности, ведь жертвы никак не могли дать сдачи. А меня сейчас все они выталкивали туда, где точно дадут сдачи. А «нашенские»-то были все трусливые, ибо я помню их глаза в тот вечер, когда в зал, где их было 40 человек, включая меня, вошел Федя Загидул с товарищем. Они были «черной сотней», только не крайне правые, а крайне левые. Я всегда думал, что нет ничего более омерзительного, чем когда интеллектуалы обслуживают власть, но сейчас я был точно уверен, что еще более омерзительно, когда ее обслуживают тупые носороги. Тогда каждый день из обихода стиралось слово «человеческое».