Валерий Горелов
Недостающее звено
– Кто же тебя брат-солдат все же покалечил? Такое чувство, что ты попал в эпицентр разрыва мины, только осколков не хватает.
В ответ я пожал плечами. Он улыбнулся и сказал, что по мне привезли целую пояснительную записку, очень художественно и безграмотно кем-то сочиненную.
– Ты, вопреки законам дисциплины, убежал из строя с целью полакомиться упавшими на землю орехами, а потом увидел в дереве дупло и сунул туда руку с целью опять поживиться, а там клубились щитомордники.
– Мы, – продолжил лейтенант, – друг другу читали этот опус. Поэтому, ты прости, но про тебя знает весь госпиталь. Помимо этого, нас очень беспокоили дырки в твоих венах, но, когда взяли твою кровь, еще и суток не прошло, как в тебя влили конскую дозу препаратов для поддержания жизни в организме. Вот они, солдат, и помогли тебе устоять. А ты еще, шельмец, и орех возжелал, и был за то укушен змеем-искусителем. И тот тебе не яблоко предложил откусить, а сломал половину ребер, отбил почки и вообще пол-организма изуродовал. Вот это змей, вот это щитомордник! Но теперь костями твоими окончательно будут заниматься хирурги. Все у тебя было сложно, парень, но теперь ты идешь на поправку.
Потом я сидел на стуле и сочинял письмо маме. Это получился длинный рассказ о хорошей службе, об отцах-командирах и, конечно же, о военной тайне. Конверты, бумага и ручки тоже были из тех, которые кому-то присылали из дома. Теперь у меня был адрес, и, значит, я уже не инкогнито на территории своей родины. Руки у меня еще тряслись, когда я сам себя кормил из банки с трубочкой, но жизнь возвращалась, и своими глазами я видел ее.
На соседней кровати у старшего сержанта, того, что был слева, висела дембельская парадка, но она была без гарделей и аксельбантов. На ней были два значка Отличник погранвойск I и II степени, и глаза мои не верили, но рядом с ними висела та самая медаль, серенькая и неброская, с танком и самолетами, и звалась она «За Отвагу». Все-таки, наверное, такие сержанты брали Берлин. Я понял, что он был ранен, и поэтому его задерживали, но оставалось ему всего 2–3 дня. Сегодня к нему приехал капитан, командир заставы, и уже, похоже, не первый раз просил подумать и остаться на сверхсрочную, но сержант повторял, что он строитель и хочет строить дома и мосты, и его ждут родители и много домашних дел. Мне казалось, капитан его понимал. Получалось, что завтра он уже должен будет уехать.
А утром открылась дверь в палату, и два парня в зеленых фуражках сумели какими-то тайными тропами привести к нам огромную немецкую овчарку, черную с рыжими подпалинами. Она послушно сидела, но, когда с нее сняли металлический намордник, кинулась в палату на грудь моему соседу – старшему сержанту. Кличка у собаки была Друг, и привезли ее с заставы прощаться. Если бы я этого не видел, не поверил бы. Старший сержант плакал, но все делали вид, что этого не замечают, а Друг слизывал слезы и завывал как-то по-человечески. Возможно, во всем этом и была наша главная военная тайна: когда ты в беспамятстве, а тот, кто слева, помогает убирать твои нечистоты и кормить.
В обед старший сержант снял больничный халат, надел мундир, мне на прощание сказал:
– Держись, солдат! – и растворился за дверью.
И, кстати, в какой-то момент я увидел на его мундире еще один значок «Кандидат в мастера спорта СССР». Судя по его стати, он был борец.
Но и у меня сегодня гости. Приехал тот самый стеснительный офицер из штаба и прапорщик. Они были с автоматом АК и папочкой с гербом. Меня переодели в мою родную форму, надели поверху автомат и дали в руки папочку с текстом присяги. Говорить я не мог, и от этого тот офицер еще больше застеснялся. Я просто подержал папочку у лица, а прапорщик меня пофотал, но конец текста я все же про себя прочитал, и там было про то, что пусть меня коснется кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся. Мне стало понятно, что тут любой испугается нарушать. А вообще, это все – одна большая военная тайна. Стеснительный офицер, наверное, из-за моего внешнего вида, не очень бодрого, пустился в какие-то рассуждения, но я понял одно: что, если бы не требования округа, то укус того щитомордника оказался бы для меня смертельным, ибо установка была предателей уничтожать без угрызений совести. И потому я, вероятно, весь свой учебный срок проведу в госпитале, до полного излечения. Офицер очень стеснялся, что я не могу говорить и еле передвигаюсь спустя почти два месяца после происшествия. Они спешили вернуться в часть, ибо сегодня была пятница, и надо было успеть на целовальную процедуру. За присягу я расписался, и фото было, значит все в формате услужения Уставу.
Ребра у меня срослись, а вот челюсти не хотели, наверное, потому, что я все время туда пальцами лазил: у меня постоянно было чувство, что там что-то надо поправить, но там ничего не поправлялось. Меня понуждали хорошо питаться, было чем, да я и сам хотел, только вот не получалось. Ну вот, в один из дней меня усадили в кресло и что-то там во рту ключами и плоскогубцами затянули, и рот стал шире открываться. Боль постепенно ушла, но не совсем, конечно. Я стал весьма условно откусывать и проглатывать.
Где-то через неделю я первый раз вышел на улицу, закутанный в два халата, посидеть пять минут. Зима вовсю лютовала, мело, у крыльца рос какой-то огромный куст, а на нем висели ярко-красные, промороженные ягоды. Я смотрел на них, это была калина, которая у нас не росла, но я, смотря на эти ягоды, почему-то обязательно уверился, что придет весна. Вот и от мамы пришло письмо, похоже, она вся извелась, пока я не писал. Сообщала, что у нее все в порядке, со здоровьем тоже. Один раз ночевала в той квартире, но как-то там беспокойно, дважды прибегали мальчишки, узнать мою армейскую почту. И было это как раз в тот день, когда пришло письмо от меня. Пацаны, что прибегали, были один другого меньше. Она им дала мой адрес. Закончила мама тем, что меня здесь любят и ждут. И в конце попросила верно и честно отдать свой долг Родине.
Я старался есть, ходить и разговаривать, обретая свой первоначальный облик. А еще через неделю мне принесли посылку. В ней было все: и баночки с вареньем, и грибочки, и конфеты, и чак-чак с шишками стланика, носки, и, конечно же, письмо. Его написал Стас, но было понятно, что оно от всех. Там все было хорошо, тренер очень всем понравился, хороший, добрый человек.
«Свой маленький зал они переоборудовали и сейчас пытаются с тебе известного склада ринг выклянчить. Вроде как и получается. Большой тебе привет от тети Маши. Тот кулик по имени Дружок очень даже у нее прижился в маленькой клетке, которую они сумели смастерить. И кормят они Дружка клюквой, которую из-под снега на мари выкапывают. Но он, нахал, ест только отогретую и раздавленную, а в основном питается тараканами, пацаны их таскают из своих домов в спичечных коробках. Дружок их ловко глотает, а когда глотает, от кайфа аж глаза закрывает. Так вот, как весной прилетит его стая на марь, они планируют Дружка на свободу выпустить, ведь на свободе все равно лучше, чем в клетке, даже если там сытно. А 14-го ноября у тети Маши был день рождения, она организовала нам всем чаепитие, наделала хвороста и блинчиков, конечно же, и тебя вспоминали, и Николая Максимовича. Оба «керосинщика» хорошо тренируются, и, вроде, в школе их хвалят».
Все желали мне здоровья и успехов в службе. В эту ночь во сне меня преследовала навязчивая мысль: я никак не мог вспомнить, у кого еще день рождения 14-го ноября, и под утро я все же вспомнил. Это день рождения Марии Федоровны, русской императрицы и жены Александра III, в девичестве Марии Дагмар, дочери датского короля Христиана IX, а также матери последнего императора Николая II Александровича. И вот он же, Христиан IX, был еще отцом капель датского короля – главного отхаркивающего средства. Вот такая личность и события мне стали приходить во сне, когда я только-только научился засыпать без уколов.
И как-то, сидя у окна в самую февральскую стужу, я умудрился расшатать у себя во рту стальную броню. И рот открылся широко, но я как-то враз почувствовал, что потерял возможность выговаривать слова. Если до этого я хоть негромко, но говорил, то теперь у меня слова обгоняли друг друга. Но, благо, я в своей самодеятельности был быстро уличен и вновь закован.
В конце февраля уже начались на улице первые оттепели. Снега на улице было совсем немного, но и тот просел и съежился. А с начала марта мы уже гурьбой ходили на улицу, на ярком солнце, в затишке, пригревались. Погранцы там тайно курили, даже те, кому было нельзя, пели песни под гитару, и в этой компании понять, кто сколько прослужил уже, было невозможно. Мне иногда тоже накидывали для тепла шинель с зелеными погонами, и тогда я растворялся в чем-то правильном и надежном. Солдаты выписывались, приходили другие, но они были такими же, и потому казалось, что все вокруг одно и то же. Я уже был тут старожилом и сам помогал тем, кто в беспамятстве и поломанный. Но таких, как я, укушенных щитомордником, с застав не привозили вовсе. Там, вероятно, змеятник не приживался. А меня тут прятали и ни под каким видом не хотели возвращать. Кому в части нужен изменивший Родине? Я был курсантом учебки, но только без пребывания там, кто-то где-то договорился о моем пребывании здесь, но, конечно, это была военная тайна.
Все кругом оживало, мы уже бабочек видели. Оживал и я, уже весу поднабрал и начал потихоньку отжиматься и растягиваться. Хрустели ребра по сросшимся местам, но было терпимо. Я получал письма и отвечал на них, дома все тоже ждали весны, но у нас в это время самые снегопады. И в этом году снег лег в объемах ему положенных. Ринг мальчишки все же притянули к себе. Стас собирался жениться, а младший из «керосинщиков» получил первый юношеский разряд, способный оказался парень. У мамы тоже все было в порядке, курочки неслись, про ту квартиру она не вспоминала, а я не спрашивал. Зато она забор в каждом письме расхваливала. Два раза, правда, совсем заметало. Так вот, сосед себя отгребал, а потом и ее, мама его хвалила, называла хорошим человеком и говорила, что он очень скорбит по умершей жене. У меня от прочитанного не было чувства тоски, я возрождался, и цели мои не поменялись. А согласно древней истине, что нас не убивает, то делает сильнее. Дома на моей кровати лежала посылка, и время, когда я ее попрошу, приближалось.
Сегодня на обходе главный доктор со мной беседовал. Он строгий с виду, но глаза через очки улыбаются. Мы все знали, что он полковник, но батей его не называли, а называли по имени-отчеству. Он вообще погон не носил, он был доктор. Так вот, он еще раз мне сказал, что я был трудный случай в плане моей болезни. Мне казалось, что я понял, что он сказал, и в то же время, что нет. А сказал он так:
– Когда еще не все драконьи головы отрублены, то они будут кусаться.
По его тону было видно, что он твердо верит – время аспидов кончится. Этот доктор был явным оптимистом, а доктор, наверное, другим быть и не должен. Он сам мне в рот заглянул, посмотрел последние анализы и сказал, что можно будет уже пробовать снимать мою конструкцию.
– А там уже будет видно, когда тебя проводить в добрый путь, дослуживать свой срок.
Если зимой с границы везли в основном обмороженных солдат, то вот в пятницу, в этот самый гремучий, целовальный день, привезли обожженного. К нам его завезли уже после реанимации, где с его рук и груди срезали одежду вместе с кожей. Его привезли 15-го марта, это как раз был день пятилетней годовщины боев на острове реки Уссури. И эта война еще не закончилась, но нам ничего об этом знать было не положено. Это была военная тайна. Ночами он кричал, и мы почти все не спали, пытаясь ему помогать, чем можно. А одной ночью он лежал очень тихо, утром оказалось, что умер. Мы так и не узнали, ни кто он, ни его историю. Но мы как-то в тот день стали взрослыми, перестали петь под гитару, и весна уже не казалась такой прекрасной.
В апреле мне и правда все вытащили изо рта. Случилась, наконец, долгожданная свобода, правда, со многими ограничениями. Сейчас моя речь почти не хромала, это случалось редко и то при сильном волнении, но врач уверил, что все встанет на свои места максимум через полгода. В мае уже спали с открытыми окнами. За неделю все начали готовиться к празднику – Дню пограничника. Опять достали гитару, но пели уже не весело, а, скорее, задушевно.
Мне не довелось с ними отметить этот праздник. Ко мне заявились из части. Это был все тот же стеснительный офицер и водитель из УАЗика, мне привезли парадную форму, даже не мятую, отдельно погоны с двумя полосками, то есть младшего сержанта, военный билет, где была запись, что я отучился полным курсом в военном подразделении за таким-то номером. Сдал экзамены и по их результатам получил звание и назначение для прохождения дальнейшей службы в такой-то части. Мало того, они мне привезли еще и денежное содержание за 6 месяцев службы, за которое я тут же расписался. В месяц полагалось 4 рубля 80 копеек, за 6 месяцев получилось 28 рублей 80 копеек, а это очень даже. Они ехали в ту сторону и желали меня подвезти. Я думаю, они ехали специально меня отвезти, чтобы сдать как головную боль в другие руки. Вероятно, история моей болезни никуда не денется и будет адекватным свидетельством, что это был за укус щитомордника. Но я думаю, что она уже тоже стала военной тайной. Я попрощался со всеми ребятами, как и положено старожилу. Дал 8 рублей и пожелал здоровья и свой праздник отметить как надо. Со всеми поручкался, большинство вообще не знали, кто я, а когда увидели мои петлицы с тракторами, очень удивились. Я уселся на заднее сиденье того самого УАЗика, на котором меня сюда полгода назад привезли, завернутого в одеяло, набухшее от крови. А вокруг бушевала весна. Многие деревья я узнал только тут, увидел, как цветет дикий абрикос, черемуха, как полыхает розовым багульник, и белыми пахучими метелками цветет калина. А пчелы просто роились во всем этом цветении. Три часа ехали молча, вот только офицер опять стеснительно пытался оправдаться, рассказывал, что еду служить в военно-строительный отряд, расположенный прямо в городе. У воинской части хорошая репутация, туда даже отправляют дослуживать тех, кто в дисбате срок отбыл. Тут же он стал говорить о том, что вообще меня пытались отправить на Чукотку, подальше. Он так говорил, что это, вроде как, его заслуга, что меня не отправили служить в Заполярье. А я вдруг спросил:
– А там по пятницам тоже знамена целуют?
На этот вопрос он даже не обернулся, только уши покраснели и стали прозрачными на свету. Вероятно, я пытался выведать военную тайну. Он все же ответил, но очень интересно, ко мне вопросом:
– А ты думаешь, в дисбат попадают только те, кто желает справедливости?
Что этим вопросом хотел сказать этот вечно стесняющийся сам себя офицер, я не знал, но это прозвучало, вроде как, то ли предупреждением, то ли пожеланием. Приехали опять в тот же город, где я по приказу Бати должен был всех перебить и только тогда вернуться в свои окопы. Часть была действительно в городе. Ворота в нее были металлические, покрашенные зеленой краской, на каждой из половинок было по красной металлической звезде, тоже криво сваренных. На КПП – вертушка в проходе и никого нет. Стеснительный офицер со мной не пошел, я вышел из машины без сопровождения, пожеланий и напутствий. Наверное, такое не в традиции, тут другое: баба с возу – кобыле легче.
Пройдя через будку КПП, я уперся в двери серого двухэтажного здания штаба. На первом этаже перед окном сидел молодой прапорщик с грязной занюханной повязкой на руке, на которой была надпись: «Дежурный по части», и играл в игру прапорщиков с названием крестики-нолики. Он равнодушно выслушал меня и сказал, чтобы я шел на КПП ждать приезда майора – начальника штаба:
– Ему и доложишься.
На КПП все деревянные части были изрезаны ножами, надписи оповещали, когда у кого ДМБ. Среди них были даже плохо читаемые уже цифры 60-х годов. Майора ждал долго, но дождался, это был мужчина с бульдожьей манерой разговаривать, с красным затылком, с такого же цвета глазами, но без запаха «Шипра», и уже этим он к себе располагал. Он меня выслушал и сказал, что я могу сходить в столовую, и к 18-ти моя рота вернется с работы.
– Весь личный состав этой роты только неделю как на службе. Вот в нее и пойдешь.
Так начиналась моя служба в должности командира взвода, с месячным жалованьем 20 рублей 80 копеек. Все, что творилось в этом ВСО (военно-строительном отряде), было военной тайной: от объема выработки до того, с кем успевает спать сиськастая буфетчица из чайной. Много чего интересного я узнал за службу в этом отряде, но кое-что заслуживает отдельного рассказа. Ну, конечно, не главная тайна – как принудить к бесплатному труду на тяжелейшей работе, да еще и сделать эту работу эффективной. Обязательно должен быть, как издревле известно, пряник и кнут, но пряники потребляли где-то в верхнем эшелоне командования, а солдатам оставался только кнут. И потому чаще работа превращалась в простую имитацию, а это было военной тайной, строго охраняемой от недругов. Расскажу, как в этом году комсомол начал строить БАМ, как туда строем потянулись «нашенские» за пряниками.
Этой же осенью, за полчаса езды от того места, где я сейчас находился, и состоялась историческая встреча лидеров сверхдержав. Мне, конечно, было очень интересно, смог ли мой друг детства, Барабанщик, сработать на имидж страны? Но это тоже, наверняка, была военная тайна.
Я ждал наступления нового, 1975-го, года. Этот год во всех моих планах был узловой. Я уже дважды успел побывать в городской юридической консультации, и кое-что успел для себя уяснить касательно моего поступления в университет. Казалось, что очень даже было возможным сдать вступительные экзамены на втором году службы в советской армии, а это очень соответствовало моим планам. У меня были все координаты приемной комиссии и ее секретаря, но это могло начать работать только со следующего года, когда я подам документы. В начале следующего года я затребую от мамы свою посылку и начну оформляться документально согласно правилам приема на выбранный факультет в этом вузе, главном на дальневосточной окраине России. Ну и, соответственно, в очередной раз проштудирую все учебники старших классов и пособия для поступающих в вузы СССР. Мне не нужны были ни репетиторы, ни подсказчики, я рассчитывал только на свою память и способность к анализу.
Письма, что мне писали в мае-июне на госпиталь, нашли меня только в ноябре. Стас писал, как они проводили операцию по освобождению из плена Дружка. С середины мая «керосинщики» бегали по мари, высматривая, прилетели ли братья по виду. Дружок с приходом весны взбунтовался, то есть отказывался, то летать пытался в своей мини-клетке, видимо, где-то чувствовал свою стаю. Тетя Маша сказала:
– Будем выпускать.
Тот майский день был очень теплый, тротуар на мари просох, хотя снег кое-где еще лежал серыми пятнами, проткнутыми торчащими плетьми осоки. Керосинщики бегали по мари и выгоняли куликов поближе к нам. И когда у них все получилось, Дружка подкинули вверх, и он кинулся за всеми остальными своими согражданами. Получился замечательный праздник, и меня вспоминали, и Николая Максимовича, а еще пили газировку с кренделями прямо на улице. Еще у них новость: собачка-то наша оказалась совсем не Дружком, а Подружкой, и родила четверых щенков. Всех строго распределили между своими. У них все здоровы, постоянно тренируются, все меня ждут домой. Я стал больше и больше задумываться, что надо найти время перед началом учебы и съездить на родину, увидеть маму и всех своих, только вот в хронологию это не очень укладывалось. Надо было найти какое-то окно, хотя бы в неделю. В декабре я написал письмо маме, затребовал свой ящик с книгами. Мой расчет был прост: я ждал, что посылка мне придет как раз к началу следующего года.
Наш командир части знамя не целовал, но постоянно озвучивал принятые социалистические обязательства и постоянно их корректировал с графиками их выполнения. По итогам этого года у него что-то не очень получалось, но так было всегда. Но как-то все в итоге решалось с социалистическими обязательствами, и где-то кто-то управлял этими графиками, и все получали годовые премии. А с нового года опять принимали новые обязательства и опять их удачно не выполняли. И так из года в год. Обязательства спотыкались о премии, и как это все работало, никто до конца не знал и знать не мог, ибо это большая военная тайна. А стройбатовцы, как большие юмористы, говорили, что командир по итогам года раздавал кому часы, кому трусы, кому портупеи и спальные мешки, а кому и ружья 12-го калибра. Это было шуткой, но шуткой не было то, что два солдата из стройбата заменяли экскаватор. И отцы-командиры о них помнили и заботились, будучи сами образцами гуманизма и верности присяге.
Про мою косую солдатскую судьбу, похоже, сюда какие-то слухи просочились. Меня не трогали, я был предоставлен сам себе. Меня это устраивало, 20 рублей 80 копеек я получал день в день, вместе с прапорщиками, из маленького окошка кассы в штабе. Прапорщики были народ веселый. Они очень комфортно чувствовали себя в этой системе и в день получки обязательно планировали или рыбалку, или охоту. Офицеры, изгнанные из своих частей за разные грехи, были здесь еще более интересные. Для них главным было вовремя подготовить и провести политинформацию перед личным составом и оформить Ленинскую комнату в роте. За неисполнение этого с них серьезно спрашивали на их комсомольских или партийных собраниях. За пьянство и дебоши с них регулярно снимали звездочки, но они даже погоны не меняли, и так и ходили с дырками. Они все мечтали уволиться из армии, но сохранить за собой квадратные метры жилья, что было очень непросто, но кому-то удавалось. Вход тогда в офицерство стоил рубль, а выход – два. Поэтому и готовили таких, как я, сержантов, чтобы было кому хотя бы взводами в ротах командовать. В Советской армии ни в одном роду войск больше сержанты не командовали взводами, а могли быть только зам. ком. взвода. Наш брат-стройбат кутил в городе, танцевал, влюблялся и, конечно, бухал, да еще и покуривал травку. Можно было даже подумать, что это солдаты какой-то не нашей, а буржуазной армии, где человек человеку волк. Все же это было военной тайной, но, мне кажется, ни в одном роду войск больше не было такого количества военных тайн. По крайней мере, на границе, как я понял, их было намного меньше, чем в стройбате.
Тех личностей, что приходили дослуживать свой срок после дисциплинарного батальона, держали в одной роте, как бы в одном помещении, их там же и кормили. Старались как можно сильнее ограничить их движение по территории, но они все двигались, ни у кого не спрашивая разрешений, и часто это было не без приключений. Двигались они в основном за забор части, где и находили свои гражданские радости. Демобилизовывали их раньше всех из призыва, как только выходил приказ. По тому же самому принципу, про бабу с воза. Но они, выйдя с чемоданом за пределы части, еще долго через забор возвращались с женщинами со слабой социальной ответственностью и с разными стимуляторами жизненной активности, веселости и равновесия. А может их уже и дома перестали ждать, а здесь они ведь уже не служили, а жили как прикомандированные из других частей и родов войск, из которых были однажды вывезены под конвоем, а из командировки, как известно, всегда надо возвращаться вовремя и с предупреждением.
В конце января я получил от мамы свою посылку. Все было на месте, и все должно было начать на меня работать. Первое, что я сделал, – написал подробное письмо без единой ошибки на имя секретаря приемной комиссии. Сама-то комиссия, как я понимал, будет формироваться только летом. Это письмо было простой просьбой разъяснить мне возможности поступления в данный вуз, если я нахожусь на действительной воинской службе и ущемлен в правах тем, что моя демобилизация пройдет тогда, когда все вступительные экзамены будут уже сданы. Я уже юридически был готов сам объяснить свои права и возможности в данной ситуации, но важно было получить официальный ответ, на бумаге с их реквизитами и подписью. Я стал ждать ответ и уселся плотно за учебники и разъяснения по вступительным экзаменам в вузы СССР.
Вчера жена замполита приходила подраться с буфетчицей из солдатской чайной. По стати буфетчица была кубанской казачкой и, конечно, просто так не далась. Бой, на удивление, был долгим, без перерывов и секундантов. Их с трудом растащили. Все продолжилось пьянкой в жилище у буфетчицы, которое находилось прямо за забором в одноэтажной постройке барачного типа. Пьянка захватила еще и большую часть ночи. Они дрались, потом пили, и солдаты лазили гурьбой в дырку в заборе, видимо, что-то интересное углядев в незашторенных окнах. Я занимался в комнате у ротного, которая была всегда пустой и теплой и, помимо того, хорошо вечером освещалась. Я подолгу сам с собой разговаривал по-английски и чувствовал, что за дверью подслушивают и показывают известный жест пальцем у виска. А это ведь самая подходящая репутация в обстановке, где я проживал.
Замполит появился только через месяц после драки, закончившейся бурной пьянкой. Его, похоже, там, на пьянке, еще долго били. А потом, вроде, он лежал в дурке, так как пытался повеситься. Но или не смог, или помешали. И он теперь провозглашал самые бодрые лозунги о текущем моменте, но на политинформации был очень грустен и рассказывал без всякого политического нажима.
А застой в стране находился на самом застойном уровне. В этом году вовсю на экранах телевизоров блистали Вероника Маврикиевна с Авдотьей Никитичной, а также Райкин в «Людях и манекенах». Дома вторая зима, как мама писала, была не очень снежная, и, вроде как, было не трудно. Она сказала, что ждет меня осенью до холодов.
В марте мне пришел ответ из университета. Он был оформлен как надо, на официальном бланке, и подписан секретарем приемной комиссии с хорошей фамилией Добряков. И вот какова его суть.
«Есть твердый порядок приема экзаменов у соискателей, находящихся на втором-третьем (последнем) году военной службы осеннего призыва. Не позже первого июня надо выслать все документы согласно приложенному списку. Если ваши документы отвечают требованиям допуска к приемным экзаменам, вам будет прислано приглашение. К этому приглашению будет приложено разъяснение командованию части, что будет основанием для предоставления вам краткосрочного отпуска на период экзаменов. А успешная сдача экзаменов и зачисление в вуз будут основанием для вашей срочной демобилизации сразу после приказа министра обороны. Осенью этот приказ, как правило, издается не позже середины сентября». Так мне ответил секретарь Добряков. Это был первый секретарь, общение с которым представляло для меня какой-то интерес. Все то, что было написано, никак не нарушало моих планов, и сейчас я буду собирать все документы. И первое – мне нужна медицинская справка соответствующей формы.
В нашей части тоже был медицинский пост, и хозяйничала там Светлана Ивановна. Возраста она была уже медной юности, но и сейчас искала счастья среди молодых прапорщиков, которых считала перспективными. Она всегда была одинаковой – в белом колпаке с ушками и ярким красным крестом, в белом же, в обтяжку по груди и бедрам, халатике. Ко всему этому – ноги в чулках в сетку, высокие узкие каблуки, и, опять же, может так и неудобно думать, но чем-то все это напоминало костюм для ролевых игр. Она так же, как Лола Евгеньевна, любила ляжки перекидывать и дуть губы.
Прежде чем туда идти, я зашел в чайную. Буфетчица, вывалив свои прелести на прилавок, читала газету, при этом мизинцем ковыряла в носу. Я купил у нее кулек конфет и банку консервированных абрикосов и двинулся в санчасть. Все это было в одном периметре. Светлана Ивановна посмотрела на гостинцы с недоверием, но я тут же недоверие остудил, сказав, что у меня нижайшая просьба. На слове «нижайшая» она закатила глаза, явно, опять с недоверием. Я, по своей привычке, опять наговорил ей средневековых комплиментов, но получилось у меня, скорее, в духе поручика Ржевского, и ее забрало. Но при этом она мое подношение спрятала в шкафчик, не предложив чаю, тем самым давая понять, что наша встреча будет непродолжительной. Посмотрев на мою медицинскую форму, которую надо было заполнить, она к моему удивлению, рассудила кратко и умно:
– Можно быстро, в поликлинике, в которой моя тетя в регистратуре. Долго и затратно надо делать в нашем госпитале. Но все это будет правильнее, и привязано к твоему военному билету, а не к паспорту, которого ты по понятным причинам сейчас иметь не можешь. Печати на твоей справке должны быть от военных врачей.
Она понимающе кивнула и сказала, что сегодня мне надо подойти к 18 часам сюда, только не с абрикосовым компотом, а с хорошим коньяком.
За хорошим коньяком пришлось тащиться через две улицы. Его я купил в овощном магазине, армянский «Три звездочки» и стоимостью 13 рублей. В 18 часов я был у дверей медчасти; было слышно, что за дверью кто-то пыхтит, я постучал три раза, пыхтение прекратилось, и дверь открыла Светлана Ивановна. Она была в роли, а за столом, в одной рубашке, сидел целый майор медицинской службы, в очках в позолоченной оправе и с черной бородой. А на столе стояла открытая банка моего компота и конфеты торчали в ожидании из пакетика. Майор взял бутылку коньяка из моих рук и начал ее открывать, потом взял мою бумажку медицинской формы, сложил ее вчетверо и сунул в карман мундира. Светлана Ивановна тут же вывела меня под локоток на улицу, сказав, что послезавтра я получу свою бумажку. Этим вечером за столом у ротного я достал присланную мне для заполнения анкету и на чистый лист переписал все вопросы, согласно нумерации. Свою анкету, чистенькую, спрятал и стал отвечать на вопросы в дубликате. Здесь надо было быть очень внимательным и не навредить.
Первый вопрос – членство в ВЛКСМ. Я сам понимал, насколько это значимо, ведь при приезде на экзамены первое, что мне придется сделать – это встать на учет в комитете ВЛКСМ. Если написать, что не член, – это явная возможность сразу отказать мне в приеме документов. То есть я сразу оказывался за бортом того, что так тщательно пытался выстроить. Нужно было имитировать, и как-то отступить назад. Нужно было изогнуться и не сломаться.
Утром после развода я из окна ротного кабинета увидел, как через плац в сторону нашей казармы совершенно эротично приближается Светлана Ивановна. Все, кто еще не успел уехать на работу, слюняво улюлюкали ей вслед, и даже буфетчица, бредущая в сторону своей двери с надписью «Чайная», что-то проскрипела, как лесная выхухоль. Она ворвалась к ротному в облаке цветочных духов и с порога заявила:
