полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

За стойкой стоял большой самовар, судя по всему, он никогда не работал. Под стойкой буфета стояла бочка, из бочки через стойку выходила никелированная трубка, которая венчалась большим краном со здоровой ручкой. Это был источник пива под названием «Жигули». В витрину на продажу были выставлены бутерброды с плавленым сыром «Дружба», вареные яйца и консервы из частиковой рыбы, и те самые пирожные «Кольцо». Но, в общем, был ассортимент для распития горячительных напитков. Буфетчицы почему-то все похожи друг на друга, маленькие, толстые, в мелких кучеряшках и с красной помадой. Эта взялась рыбу резать, а мы пошли в моечную, погреметь тазиками.

У дверей в парилку собиралась партия клиентов под свежий пар. Было заметно, что простой люд нас сторонится, старается даже свои тазики рядом с нашими не ставить. После трех минут в парилке, где температура в момент становилась как на поверхности Венеры, все прошлепали в буфет. Кое-кто уже разминался пивом, и одну бутылку кто-то уже открыл. Для водки не было отдельной посуды, допивали пиво и наливали водку, а кто-то прям в пиво наливал водку, в эти здоровенные тяжелые кружки. Мне налили точно по такой же схеме и ревностно смотрели, чтобы я не филонил, – учили молодого. Наконец-то на какой-то клеенке притащили резаную рыбу. Темп распития ускорился, потом я еще раз вроде как заходил в парилку и старался облиться побольше холодной водой, такими водными процедурами баловались все «нашенские», только они еще успевали задеть окружающих и показать им свои зубы. Пить заставили и банщика, только буфетчица в равную с ними огрызалась и водку употреблять не стала. Я сидел в мокрой простыне с пустой головой, в которую приходили совершенно непримиримые мысли, что было бы хорошо пойти сейчас на чашечку индийского чая из банки к Лоле Евгеньевне, но до попытки реализовать этот план не дошло. После двухчасовой интенсивной пьянки все стали разбредаться. Банщику, видимо авансом, все же дали оплеуху, и еще одному врезали, который трижды выдвигал требование сильно не орать. Думаю, все двинулись в ЦПХ, а меня не взяли, но я, похоже, и не просился.

Оказавшись на своем привычном маршруте, в сторону дома я двигался на автомате и где-то уже на тротуаре через марь увидел тех двух беспородных собак, которые трусили сзади. Мне главное было попадать в площадь тротуара и не идти по раскисшим торфяным кочкам. На мосту через «Нефтянку» я немного постоял, любуясь рельефами, и пошел в гору к своей калитке. Кто-то мне на этом пути встретился, и вроде это был опять тот самый сосед – грузчик с трубовоза. Собаки довели меня прямо до калитки. На счастье, мама была на дежурстве. Увидев, что собаки устроились у калитки, я вывалил макароны со сковородки и отнес им. Потом стал раздеваться. В кармане брюк, к удивлению, остались два рубля и мелочь. Так состоялась моя прописка и проставка. А руки у меня воняли, как будто копченые. Под этот запах я и вырубился. Последнее, что я помнил, – что вместе со всеми курил «Беломор», от рук воняло еще и этими впечатлениями.

Но эта банная вечеря, как оказалось, совсем еще не закончилась, и продолжение ее началось сразу на следующий день, как только большинство собралось в зале Дворца спорта. Я теперь стал отчетливо понимать, почему многие с утра бывают хмурыми, ибо был тоже не очень весел. Но тогда существовало мнение, что все это надо выгонять потом, поэтому я тоже начал подпрыгивать, стучать во что попало и даже повоевал с тенью врага.

Среди «нашенских» был нерусский, которого звали Абас, но на деле его дразнили Абдуллой, что в переводе с персидского означает «раб божий». Мне кажется, это прозвище к нему приклеилось после 1970-го года, и оно было заимствовано из фильма «Белое солнце пустыни». На манер того, черного Абдуллы, он тоже отрастил себе бороду, но без усов, и сам себя называл Абдуллой, вот с таким прозвищем и остался. Так вот, Абдулла, видимо, тоже мечтал о гареме, а потому любая хорошенькая женщина рядом с другим виделась ему как личное оскорбление. Боксером он был никаким, хотя вроде когда-то в юношах и занимался, зато был большой мастер нагнать жути. Зубы у него были редкие и заостренные, и улыбкой он мог нагнать ужас на слабонервных. И болтать он был мастер, особенно, когда сам себя хвалил. Так вот, в продолжение нашей вчерашней гулянки по поводу проставы и прописки, к нам на синем «Москвиче» приехали два мента – лейтенант в форме мышиного цвета и человек в штатском с папочкой, и приехали они как раз по душу Абдуллы.

Дознаватель рассказал, что на Абдуллу (предположительно) утром в городской отдел милиции принесли заявление, и, к несчастью, молодой дежурный по непониманию оперативной обстановки в городе не разобрался и зарегистрировал его. Дознаватель ничего не записывал, он даже не допрашивал, просто рассказывал. Заявление написала гражданка по имени Фая, фамилию заявительницы он не стал говорить из каких-то своих соображений. Эта Фая вчера пришла в гости к своей коллеге по работе, которая проживала в общежитии по известному адресу.

– Они сидели в комнате, когда туда вломился пьяный мужчина жуткой наружности, вроде похожий на вас, – милиционер показал пальцем на Абдуллу. – Так вот, он выгнал ее подругу, закрыл дверь на ключ и начал домогаться с целью изнасилования, дважды ее сильно ударил в живот кулаком, но она вырвалась и выпрыгнула в окно. Хоть этаж был второй, девушка сломала ногу. Об этой травме и об ударах в живот есть медицинская справка. У заявителя есть большое желание дать делу ход.

Такими словами закончил дознаватель свой рассказ. Но заявление с регистрационным номером не показал, хотя оно наверняка лежало у него в папке. Он, вероятно, боялся, что там, куда он пришел, это заявление могут просто отобрать и уничтожить. Цель его визита была, видимо, в том, что ни фамилии, ни имени его она не знала, и он собирался отписаться, что лицо не установлено, и дело не возбудят. И еще он очень просил Абдуллу не появляться в общежитии какое-то время. Неприятный, конечно, визитер, дознаватель, но не опасный. Хотя Абдулла, похоже, испугался, глаза у него бегали, а слюна выделялась изобильно. Он что-то бормотал не очень понятно. Но все это еще только начиналось, и завтра в это же время сюда заявится уже другой, опасный, визитер, и с другими намерениями. Придет человек, которому казалось, что он восстановит эту самую, ускользающую, справедливость.

Утром я уже как бы и забыл и про пиво, и про водку, выпитые накануне, но меня эта ситуация что-то забеспокоила. Именно то, что пришла милиция, а не то, что сотворил Абдулла. Ужасно то, что я себя поймал на мысли, что плохо не то, что сделал Абдулла, а то, что милиция приходила.

У моей калитки орали, из бараков пришли двое с мешком вяленой горбуши. Приметили их менты, и они за копейки избавлялись от своего продукта. Если я в прошлый раз за два рубля купил две штуки, то сегодня они за два рубля предлагали пять штук. И я за свои два рубля, оставшиеся от пьянки, взял рыбу. У нас в доме стоял холодильник «Бирюса», он был маленький, но очень шумный. На зиму мы его отключали, да и летом он работал не всегда. Во-первых, будил ночами своими прыжками при срабатывании реле включения, что уже в голове начало ассоциироваться со случавшимися здесь подземными толчками. Во-вторых, у него была болячка еще с рождения – теплоизоляционный слой в нем был исполнен из стекловаты, и она каким-то образом оттуда просачивалась и попадала в рот. Ощущения были не очень. Вообще, он у нас был не из магазина, мама приобрела его у кого-то из выезжающих с этой земли. В чрево холодильника я и затолкал эту рыбу. «Бирюса» понимающе включилась, при этом громко заурчала, пританцовывая по полу.

Конец августа. Утро было удивительно теплым, я прямо в трусах вышел в огород. Прямо по краям грядок со всякой огородной мелочью были рассыпаны ярко-голубые мелкие незабудки. Это просто было Царствие небесное. А крупные цветы – георгины и гладиолусы – уже набрали свою силу перед первым сентября. Туда-сюда пролетали то стрекозы, то бабочки разных расцветок. Вот оно – тепло, которое приносит свет и жизнь. Конечно, это не то тепло от перегретого пара недавней парной. Я вырвал два куста картошки, собрал их в когда-то эмалированное ведро без ручки. Это были красные ровные клубни, я хотел сварить их на обед. Дома я заметил на столе мамину записку и рубль. Она просила сходить за хлебом. Лагутин на стене больше никак на меня не реагировал. Я оделся и отправился в магазин. У бараков встретил телегу, в которую была впряжена старая лошадка, а ездок – дедушка. Я его с малых лет помнил только так, с лошадкой. Это был очень добрый дед, каждый год под зиму он на этой лошадке выезжал в лес и в мешки собирал со стланика шишки, затаскивал все это на чердак своей лачуги и рассыпал там. В суровые снежные зимние дни он пускал нас, сопляков, по кривой лестнице туда, и мы отогревались и грызли эти шишки. Он, как и многие, завербовался сюда, убегая от страшного голода в Поволжье в 1946–1947-х годах, и знал цену любому зернышку. Я с ним поздоровался, но дедушка, видимо, уже совсем плохо видел, а дорогу до дома находила сама лошадка.

У подъезда барака, где жили те самые рыболовы, что своим трудом пытались накормить соседей, никого видно не было, но стоял подозрительный «газик» с брезентовым верхом. Вдоль дороги было полно подорожника, покрытого толстым слоем пыли. Одуванчики давно отцвели и сейчас разлетались мелкими парашютиками. Черный ворон, отливая синевой, сидел на макушке электрического столба. Огромный клюв у него был как руль, и он был направлен в сторону давно не убираемой и завонявшейся помойки. Я поднял палку и стукнул по деревянному столбу. К моему удивлению, эта умная и осторожная птица даже не среагировала. Ворон, наверное, знал, что сейчас эту копченую рыбу заставят закапывать в помойку, чтобы людям не досталась. Тогда-то и наступит время стервятников. Это и была высшая справедливость закона.

Двухэтажный магазин из железных листов, покрашенный броской синей краской, был типичным памятником японского концессионного режима, но вентиляционные будки в виде фигур рыцарей все так же бодро сторожили крышу. Внизу был просторный зал с несколькими железными колоннами, выкрашенный коричневой половой краской, народу было немного, в гастрономическом отделе на стенах стояли пирамиды консервов: рыбных, из частиковой рыбы, лосось, крабы и бело-синие банки сгущенки. А за стеклом витрины – здоровая емкость с кусками маргарина и ржавой селедкой по 66 копеек, постное масло на разлив в банки и бутылки. Бакалейный отдел всегда выглядел празднично, за стеклянными витринами блестели серебром пирамиды и даже сказочные башни из шоколадных плиток, пачки фруктового киселя и ячменный напиток в сине-зеленых упаковках. Были еще вазы с шоколадками «Сказки Пушкина» и «Басни Крылова», конфеты «Ромашка» по 4 руб.20 коп. и ириски «Золотой ключик» и «Тузик». А в хлебном – большие лотки с черным по 16 копеек и белым по 22 копейки. Я набрал хлеба под имеющийся у меня рубль – четыре булки по 16 и одну по 22. Итого на сдачу пришлось 14 копеек. Хлебом мы подкармливали курочек, летом мелко рубили траву, смешивали с хлебом и угощали свое хозяйство, и все это было, конечно, в нарушение закона, который запрещал кормить домашнюю скотину хлебом. Только куры не знали этого закона и просили еды. Вы видели хоть раз, как плачут от голода куры?

Я в этот магазин ходил с раннего детства. Тогда прямо напротив выхода стоял маленький домик, похожий на сарай, сколоченный из фанеры и с гордым названием «Скобяной». В нем торговали кастрюлями, розетками и всяким бытовым скарбом. Но в том сарае был маленький стеклянный прилавок, и там среди всяких штучек я увидел тогда, что рядом с алюминиевыми ложками и стальным подстаканником лежала совершенно притягательная для меня вещь – фонарик-жучок. Он был квадратный и с блестящим отражателем внутри, из которого торчала круглая лампочка, а еще там был складной ножик с шилом и штопором. Так вот, это не главное, а среди отверток и бруска для заточки ножей я разглядел главный для меня экспонат. Он мне показался каким-то предметом из сказки. Я, когда приходил в магазин за хлебом, всегда заходил сюда и его рассматривал. И той зимой я так же стоял у витрины, шмыгая носом и отогревая ладони от холода. Никого не было больше в магазине, а за прилавком стояла женщина в какой-то лохматой телогрейке, похожая на нашу училку. Видно, вид у меня был юморной, она улыбнулась и спросила:

– Что ты там, малой, все время ходишь, рассматриваешь? Вижу тебя уже не в первый раз.

Я ткнул пальцем в стекло, она открыла крышку и поставила передо мной подставочку из картона, в тело которой была вделана эта вещица, что столь нестерпимо меня притягивала. Я посмотрел на добрую продавщицу, и она мне кивнула. Я взял этот предмет в застывшую руку, это было легкое, верно алюминиевое, колечко, украшенное прямоугольником, где на черном фоне на коне сидел рыцарь с направленным вниз копьем. Фигурка была желтенькая и хорошо очерченная на черном. Внизу колечко было разрезано, видимо его можно было надеть на любой палец. Я испытывал внутренне непонятный трепет от этого изображения, а стоило оно 4 рубля 70 копеек. Зашел какой-то заснеженный мужик, и у меня забрали колечко и сунули под витрину, только теперь уже между пачкой свечей и значком с улыбающимся Гагариным. Мужик приценивался к большому чайнику, а я вышел на ветер и побрел в гору до дома, держа на горбу пять булок хлеба. Многим позже я прочту все доступные мне варианты жития этого рыцаря святости и мужества, который пострадал во время великого гонения при императоре Диоклетиане, когда его после восьмидневных мучений обезглавили. Это один из главных христианских святых мучеников всех церквей. Он убивал дракона. Наверное, какая-то тайна была от того, что на самом краю земли, в самом обезличенном месте, в фанерной будке к ребенку пришел этот образ. В месте, где дети даже в тетрадках крестики не рисовали, а только звездочки и галочки. Но теперь уже этой будки не было, и куда-то ушла острота тех самых чистых ощущений мира, его пространства и времени.

А сегодня, по дороге назад, я встретил тот самый ГАЗ-69 с брезентовым верхом, успел разглядеть только то, что рядом с водителем сидела женщина с номенклатурным лицом в капроновом шарфике. Улица была пуста, а ворон уже сидел на помойке и озирался по сторонам. Возле моей калитки стояла пустая трехлитровая банка. Долго же мне ее возвращали, с того самого метельного утра 9 мая. Но все по справедливости: долг платежом красен. К обеду вернулась с дежурства мама, от моего рассказа про рыбу и помойку она расплакалась:

– Вот бы нам эту рыбку с помойки, да курочкам дать.

Я тут же предложил одну из тех, что купил сегодня, отдать курочкам.

Она сказала:

– Давай, сынок, пусть птички тоже будут радостные.

А курочек-то всего, вместе с петухом, было 6 штук. Только я побоялся, что рыбка достанется не курочкам, а крысам, как та рыба – стервятникам.

На вечерней тренировке вся «голова» «нашенских» заседала в раздевалке. Были причины для разговора, а именно – продолжение вчерашних объяснений. Здесь же присутствовал Абдулла. Уголовное дело, как и ожидалось, возбуждено не было. Злоумышленника объявили в местный розыск, и вся тема готовилась умереть. Но так не случилось, эта девушка, Фая, оказалась студенткой нефтяного техникума где-то в Татарии и была прислана родителями пройти практику под присмотром своего родного дяди – брата ее матери. А этим дядей был Федя Загидул; ситуация стала приобретать зловещий окрас. Этот человек жил от всех отдельно, обладал высшей степенью дерзости и мстительности, а также был всегда последователен в своих поступках. Все, кто имел с ним какие-либо конфликты, даже самые малые, были биты самым жестоким образом. Проживая от всех отдельно, он был не одинок – за ним числилась группа людей примерно того же темперамента и характера. Чем они занимались, никто не знал, но местную милицейскую статистику не портили, где-то исполняли свою работу на выездах. Самое тревожное во всем этом было то, что Абдулла и Федя были друзьями детства до определенных событий. Оба они родились в Голодомор 1946–1947-х годов. В 1948-м году родители Феди Загидула привезли его, годовалого, сюда. Убегая от голодной смерти в Поволжье, они завербовались на рабский труд за кусок хлеба. В тот же год приехали и родители Абдуллы, похоже, по такой же путевке. Они, вроде, где-то на Кавказе работали на нефтянке, но никаких профессий не имели. Их поселили в одном бараке. В 1964-м году Феде было 17, а Абдулле уже исполнилось 18. Они и еще трое товарищей попались на ограблении продовольственной базы. Все, кроме Абдуллы, сели. Он попросту всех сдал и остался на свободе. Федя тогда совершил побег из зоны и повесил Абдуллу, но в последний момент веревку обрезал. Так Абдулла и родился второй раз, может, потому и был такой болтливый и сладострастный.

Федя на «малолетке» пробыл всего месяц, его увезли на взрослый режим. За побег он получил еще 4 года, но на свободу вышел только через 8 лет. За это время он успел пройти все режимы: и воспитательный, и исправительный, и карательный. На свободу вышел с крытого режима поселка Омчак, что на Колыме. Повторюсь, за этот год он поставил в стойло всех недоброжелателей, сам с блатными не общался, в Сезонку не ходил ни пить водку, ни играть в карты, вроде как тянулся жить по Корану. Но сегодня менты, как бы по-ментовски, упредили, что Федя, возможно, имеет какое-то отношение к обороту огнестрельного оружия, но вроде как, опять по-ментовски, добавили, что это могут быть просто слухи. Но если под правильным углом посмотреть на 30 лет назад, то это вполне даже могло быть. С того времени сохранилась информация, что Федин отец был бригадиром команды по вывозу нечистот с сортиров и помоек. Каждые восемь из десяти вербованных в 1946–1948 гг. были фронтовиками. Взять им с собой было нечего, кроме гимнастерки с наградами и оружия, которое они тащили охапками, как свое, так и трофейное. Но после того как Сталин подписал указ об отмене всех льгот фронтовикам и выплат за награды, привезенные награды пошли в сортиры вместе с оружием после усиления меры ответственности за его хранение.

С боевыми орденами в сортирах оказались пистолеты, гранаты, автоматы с цинками патронов, а те, кто их добывал, умели хранить тайны. В те годы в наших краях было очень много оружия. Если бы японцы не стали сами съезжать по приказу за 24 часа оставить территорию и рискнули бы защищать свои активы, их предстояло всех перебить. Исходя из этих условий и очень короткой навигации, оружие готовили и складывали в схронах, которые потом вывезли только частично, а многие просто не нашли. Поле деятельности в такой специализации было обширным. Те годы голодомора, засухи, денежной реформы породили тысячи кривых дорог для народа. Наверное, тогда была такая справедливость.

Абдулла прибился к «нашенским», наверное, за полгода до освобождения Загидула. Было понятно, что здесь он увидел «крышу», зная, что Федя его не простит, а тут еще случилась эта бяка с Фаей. В дверь раздевалки заглянула вахтерша и взволнованным голосом сообщила, что подъехал красный «пирожковый» автомобиль, и около него какие-то странные люди. На вопрос, почему странные, она ответила, что они одеты как-то не по-летнему. Все вышли из раздевалки и пошли в зал. Нас хоть и было много, но волновались мы как-то не по-боксерски, а как обычные люди, так же, как те в бане, которым подзатыльники раздавали. Когда те две высокие и широкие фигуры вошли в «нашенский» зал, сразу стало понятно, что это совсем не доброжелательные посетители, и видом они своим напоминали персонажей седьмого этапа, родившейся в 1865-м году в США ультраправой расисткой организации, отстаивающей превосходство белых: ку-клукс-клан (ККК). Было ощущение, что вот сейчас, немедленно, произойдет суд Линча. Они мне показались образами безликими и бесформенными, такие фигуры рисовали в журнале «Крокодил». Это образы несунов-расхитителей социалистической собственности. Они оба были в плащ-накидках до самого пола, со здоровенными капюшонами, которые из-за жесткости брезента торчали колпаками на голове, а своими крыльями закрывали лицо. И цвет всего этого был близок к белому, как в ККК. Но я раньше видел эти наряды, в них грузчики на моем узкоколейном вокзале из вагонов машины грузили мешки с цементом, приплывшие с большой земли. Те мешки были бумажные и часто битые, и грузчики трудились в плотном тумане цементной взвеси. Было понятно, что под таким плащом можно было спрятать оружейный склад, и, вероятно, он там был. Когда первый вошедший поднял руку, чтобы откинуть капюшон, раздался звук удара металла о металл. Первым вошедшим и был Федя Загидул. Его откровенно татарские черты лица уже в 25-летнем возрасте были в рубцах и шрамах, приобретенных явно не на дуэлях, а в годах, проведенных в изоляторах и спецпомещениях для нарушителей тюремного режима. Он начал понятно и просто, голосом грубым, но словами разборчивыми:

– Я не здороваюсь по причине того, что знаю, к кому пришел, и никому из присутствующих желать здоровья не хочу. И, судя по вашим гладиаторским позам, вы мне эту суку, уже не раз проявившую себя, не намерены отдать. Но я не хочу вашей крови. Может, здесь у кого-то из вас еще есть шанс очеловечиться. Я однажды уже совершил ошибку, и предатель не был казнен. Ваши грехи не явные, но его грех лжесвидетельства и распутства будет наказан именем пророка.

Чего в этом монологе было больше – уголовной страсти или рассуждений о праведности быть палачом, я не разобрал, потому что ислам для меня всегда заключался в одном лице, и это лицо имело имя и биографию, и звали его Омар Хайям, и у него звучало все по-иному. А Федя Загидул накинул капюшон и вышел за двери вместе со своим спутником, и еще раз железо скрипнуло по железу. Проводить их никто не пошел. Всем присутствующим стало понятно, что на любую силу, в частности их, найдется другая сила – сильнее. А за предательство и грехи воздастся. И, наверное, в этом тоже справедливость. Абдуллу трясло, вероятно, не от осознания своей греховности, а оттого, что он висел сейчас на совсем тонкой ниточке, но точно не от раскаяния. Наверное, те, кто сами мастера нагнать жути, в отношении себя ее воспринимают в полном объеме. Красный «пирожковый» «Москвич» уехал, и вроде как тренировка продолжилась.

Домой я пришел еще засветло. Пока варилась картошка, поскоблил доски в загородке у курей, погремел в сортире, крыс было слышно, но не видно. Успел еще порубить собранной утром травы, которая уже потеряла свою летнюю мягкость и была готова умереть с холодами, которые всегда к нам приходили рано. Ужинал очень горячей рассыпчатой картошкой под постным маслом, с нежной, малосольной горбушей, вприкуску с хлебом за 22 копейки. Потом замочил в тазике свою тренировочную форму. На завтра было назначено общее собрание, поэтому форма будет болтаться на веревке во дворе, пока не высохнет. Повестку собрания не объявляли, но я очень надеялся, что она не в продолжение сегодняшних событий. Мне, честно, было стыдно, от того, что после рыбки вдруг пива захотелось.

Не думал я, не гадал, что такими плохими новостями для меня лично обернется это неожиданное собрание. Все «нашенские» собрались в 17 часов и сидели на скамейке, даже не переодевшись. В раздевалке главный ударный взвод «нашенских» в узком кругу обсуждал дело Абдуллы. После этот круг еще сузится, и главное решение примут там. Шеф опоздал на полчаса. Из окна было видно, как он выгружает свои телеса из «Черной Волги», а вокруг него бегает бывшая партийная, а ныне профсоюзная чаровница Лола Евгеньевна. На каблуках она была на голову выше своего шефа, но зато он был везде: и в депутатстве, и в исполкоме, и народным заседателем в суде, наставником пионеров и, конечно же, в комитете по распределению жилья, да еще много где.

В зале к столу под красной потертой скатертью бегом притащили еще один столик, для чаровницы, и подставили сбоку. Конечно, был и графин с водой, правда, к нему всего один стакан, зато хорошо помытый. Двое, получилось, в президиуме, а мы на скамейках вдоль стены. Акустика была хорошая. Шеф начал, вроде, неплохо. Он рассказал о визите областного руководства на празднование 9 мая, и о том, что он отлично отчитался по работе ДСО «Трудовик», в частности по боксу. И даже вспомнил о показательном бое на сцене. Он два раза повторил «показательный», явно с ошибкой. Тот бой был не показательным, но финалом соревнований, а вовсе не демонстрацией успехов ДСО. Начальство любит слово «показательное», ибо оно одновременно и партийное, и профсоюзное, и комсомольское, и пионерско-октябрятское. Вот пусть и пользуются этим словом. Оказалось, что начальству из области все у нас понравилось, включая, наверное, и застолье с официантками в кокошниках. Так вот, руководители области добро помнят и приглашают нас с ответным визитом. Вот тут я и насторожился. Шеф продолжал, а Лола Евгеньевна светила ляжками, перекидывая одну ногу на другую с очень короткими паузами. Может, у нее что-то чесалось? А шеф рассказывал, что в рамках подготовки будущей Спартакиады народов СССР по всей стране будет идти предварительный отбор по юношам. Такой пройдет и в нашей области. Победители будут делегированы на ЦС ДСО «Трудовик». А чемпионы ЦС попадут на Спартакиаду народов СССР. Все это будет исполняться в несколько этапов. Коренным смыслом во всем этом было то, что возраст участников – 18–19 лет. На Спартакиаду попадут уже в полном мужском возрасте. Такая возрастная ротация среди «нашенских» и не существовала, а те, кто стучали по мешкам и лапам, никак туда не попадали. Шеф даже приподнялся на стуле и многозначительно изрек, что все турниры перед Спартакиадой будут мастерскими, и пора нам уже заиметь своего мастера спорта. Лола Евгеньевна с последними его словами заголила ляжки еще на треть, и тут я осознал, какая меня ждет незавидная участь. Областные соревнования, со слов шефа, начнутся уже через 2 недели. Он закончил тем, что завтра своим приказом утвердит список людей, которые поедут на областные соревнования, и согласует все финансирование. Кто-то, желая отвести от себя даже самую маленькую угрозу, выкрикнул про Дом «пионэров», но шеф ответил, что Николай Максимович болен, и летом там вообще все на лопате, поэтому команда будет оформлена на базе Дворца спорта, а Лола Евгеньевна закажет билеты. Та снова поменяла ляжки местами и важно кивнула.

– И вперед, братцы, к новым победам! – закончил наш кормилец и благодетель.

Лола Евгеньевна закончила свой ляжечный гипноз, и они двинулись в чрево персональной «Волги». Барышня долго задирала ногу, чтобы умостить свой зад на переднем сиденье, и все-таки засветила свои красные трусы.

«Нашенские» кинулись обсуждать, кто поедет в командировку в виде тренеров и распорядителей кредитов. В мою сторону даже никто не смотрел и, наверное, это справедливо. Та весовая категория, которая у меня была весной, уже давно потерялась. А новая категория – это новые оппоненты, а их в масштабе области было предостаточно. Никаких сомнений, что я буду участвовать в этих событиях, у меня не было. И это справедливо.

Б. Лагутин на стене, похоже, с меня потешался. Он точно знал, что в таких ситуациях бывает. Своей усмешкой он меня совсем к земле прибил, а вечерняя программа новостей «Время» разгулялась музыкой Свиридова «Время, вперед!». После нее включили «Очевидное – невероятное», и это название в мою сторону звучало как сатира. И хотя я на ночь опять поел своей любимой картошки с рыбой, пива уже не хотелось. Поговорка «лиха беда начало» для меня всегда была просто набором слов, а сейчас я почему-то подумал, что это, верно, то же самое, что «есть дыра, будет и прореха». Вероятно, такими словами можно подбодрить человека, подтолкнув его приступить к трудному делу. Страшно взяться, но стоит лишь начать, как беда уступает место надежде.

Вот и я начал с когда-то обязательной утренней пробежки, но добежать мне удалось только до своей бывшей начальной школы, которая мне сочувственно подмигнула уже намытыми к первому сентября окнами. Назад я тащился, вывалив язык и ничего вокруг не замечая. Выкуренные папиросы, водка и пиво делали свое дело. Бывший хороший спортсмен становился «нашенской» молодежью, а я ведь не сам начал этому сопротивляться, к этому подтолкнули обстоятельства. Похоже, кто-то давал мне не то, что я хотел, а то, что надо было в тот момент жизни. Может это оттуда, откуда тот рыцарь с копьем из детства? Может там и есть главная и единственная справедливость, и другой не существует?

Подойдя мелкими шажками к калитке, я увидел белый листок бумажки. Записку принесла дежурная из Дворца спорта – бабушка. Мне надлежало прямо с утра явиться в главную контору. Может, это пьеса, а может, водевиль, но что бы то ни было, оно начиналось, и я, как работник, должен был в этом участвовать.

Лолу Евгеньевну было слышно уже от дверей, она хохотала, выглядела на все сто и явно была на подъеме. Сегодня на ней короткая, конечно же, юбка-разлетайка в крупный красный горох, супер-босоножки на пробковой платформе и красная кричащая полумаечка, которую от юбки отделял широкий лакированный ремень. Подле нее призывно изгибался блондинистый юноша в военной рубашке без погон. Его лейтенантский китель с петлицами пожарника был накинут на спинку стула. Лола Евгеньевна официально поздоровалась и сразу перешла к делу. Меня ознакомили с приказом о командировке. Как я и ожидал, там было три фигуры – я и двое уполномоченных «нашенских». Лола Евгеньевна звонко, с лисьими ужимками, добавила:

– Хотели еще одного отправить, Борисова, но тот, дурак, отказался, чем вызвал у шефа большую злобу.

Еще мне надо было получить направление на мед. освидетельствование, а также сделать 4 фотографии, и тогда я свободен. Она опять начала похохатывать, моргая приклеенными ресницами в сторону молодого пожарника. Но у меня для нее был еще один вопрос, и я надеялся получить ответ. Я почему-то думал, что она знает, где найти Николая Максимовича. Она, пять раз моргнув непонимающе ресницами, спохватилась и полезла в какие-то пыльные папки на полке, комментируя мою просьбу следующим образом:

– Этот человек, конечно же, не наш, но без нас ведь никуда.

При этом она смотрела на пожарника. То, как она говорила и как моргала, прибавляло ей шансов. Но адрес я получил. И фотографии, подождав полчаса, тоже. В спортивном диспансере просто печать поставили на справку. Когда я устраивался инструктором ДСО, проходил медкомиссию, и срок годности ее еще не прошел. Вернулся назад, в контору, там за дверью было тихо. Нашел человека в бухгалтерии, а Лола Евгеньевна ушла, возможно, на обед, когда будет – неизвестно. Предположительно, она ушла к себе домой, пить индийский чай из железной банки.