полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

Вернулся человек во френче, он же тренер «Буревестника». Вернулся не один, с ним был вроде как хирург. Он взял пострадавшего за руку, минутку ее потряс и дернул так резко, что Муха слетел со стула, взревев что есть мочи. Рука вроде как встала на место. Хирург сказал, что сейчас можно было бы и обезболить, но, к сожалению, аптеки работают в воскресенье только с 10 часов. Тогда я достал свою ампулу. Тот профессионально ее вскрыл и стал забрызгивать плечо, приговаривая, что, если бы все это было сделано сразу, а сейчас сустав не будет работать как надо, потому что разлилась внутренняя гематома. Муха начал было двигать рукой, но не смог удержать ее даже на уровне своего подбородка, она падала вниз. Хирург ушел, минутой позже ушел и человек во френче, прямо сказав, что Муха на ринг не пойдет. Это было, наверное, справедливо. Глаза у Мухи еще больше покраснели. Я помог ему переодеться в гражданское и дал еще одну ампулу про запас, рассудив, что мне самому и двух хватит. А вообще, было чему удивиться, ведь человека во френче, оказывается, звали Максим Николаевич, он в этом учебном заведении был главным по физкультуре и еще тренером маленькой секции. А у меня зудела мысль, не опоздать бы на ринг, и я рассудил, что если еще одной пары не будет, то время моего ожидания сокращается. Начал переодеваться, уж очень боялся получить поражение за неявку. Вернулся Максим Николаевич, он приободрил Муху и выдворил из раздевалки, потом начал бинтовать меня с левой руки, одновременно рассказывая, что слева на скамейках уже расселся народ, который пришел на меня посмотреть, а среди них и мой ожидаемый противник. Их узнать нетрудно, компания из 10 человек, все в кожаных плащах и куртках. После небольшой паузы он добавил:

– Наверное, так и выглядят американские гангстеры.

Потом подвигались на лапах до первого пота, у меня все работало. Он ушел, а я остался полностью готовым. Я прождал не менее получаса, пока не прибежал Муха, и мы с ним двинулись в зал. Коридор был почти пуст, не было уже ни телевидения, ни пригнанных насильно учащихся. Войдя в зал, я сразу увидел ту группу людей в коже. Сидели они во втором ярусе и на американских гангстеров вряд ли походили, так как большая их часть была азиатского вида.

Мой противник уже топтался, как горячий жеребец, в своем углу. Он явно рвался в бой, был хорошо экипирован и накален. Рефери в ринге был тучный, и рубашка на его животе расстегнулась, выдавая складки живота. Но при этом синяя бабочка топорщилась у него на шее даже очень бодро. Когда он свел нас на середине ринга, стало понятно, что мой сегодняшний оппонент – парень злой. Он сурово сводил брови, и его лицо с узкими губами выдавало затаенный потенциал. Но прямо с начала первого раунда обозначилась его общая безграмотность. Когда он бил левой – опускал правую и наоборот. После первого раза, когда я его за это наказал, он ничего не поменял. Но вид у него неизменно оставался таким, как нравится девушкам. Во втором раунде все закончилось тем, что его секундант выбросил полотенце. Публика на все это реагировала вяло, мой секундант Утюг был вялым, хотя от него уже меньше воняло «Шипром», но его красноречиво потряхивало от выпитых накануне горячительных напитков.

В раздевалке я принялся зубами расшнуровывать перчатки, когда в двери вошел Максим Николаевич, и опять с новостями: все, кто тяжелее, скоро отстреляются, так как их было мало заявлено. А вся организационная верхушка уже готовится к торжественной части награждения и банкету.

– У них осталась одна нерешенная проблема – это ты.

Еще новость такая – моего секунданта отстранили. Он попросил у врачей таблетку от головы, а те принудили его померить давление, и оно оказалось запредельным. Это произошло к его великой радости, ибо он трусил того, к чему его принуждали. Это выбросить полотенце во время боя, как бы по моей просьбе, если что-то пойдет не так.

– Я напросился в секунданты на тех же условиях, – сказал Максим Николаевич и тут же добавил, – будь уверен, что я их не выполню.

После этих слов человек во френче, застегнутом под самое горло, мне вдруг показался единственным светлым лицом вокруг. Неожиданно он спросил, читал ли я «Мексиканца». Я утвердительно кивнул, тогда Максим Николаевич сказал, что значит, я понимаю, за что бился тот парень.

– Не рассчитывая ни на правила, ни на справедливость, он, вопреки всему дрался, веря в то, что справедливость должна выживать. Вера в это дает стойкость и топчет страх, и тебе, сынок, придется сегодня через это пройти.

Он меня зашнуровал, дважды погладил по голове, и мы двинулись. В двери он неожиданно остановился и вроде как попытался мне уши натереть, но смутился и оставил эту попытку. Мой последний противник уже стоял на ринге в своем углу, лицом к залу и тихо раскачивался на канатах. Спина его была прикрыта под цвет угла синим полотенцем. Но даже за этим укрытием было видно, что он килограммов на 15 тяжелее меня. Когда противник повернулся, стало понятно, что это медведь с совершенно ничего не выражающим азиатским лицом. Он был кряжистый, длиннорукий, то есть из тех, которые валят, но сами не падают. Сутки назад я видел такого на видео, и звали его Сонни Листон, так вот у моего парня явно был большой опыт профессионального бокса за рубежом, откуда он и приехал осваивать наши просторы.

Рефери на ринге был строен и по-театральному красив. Максим Николаевич стоял сзади, положив мне руки на плечи. Было понятно, что сейчас будет тот бокс, где побеждает умение подставить локоть или ударить локтем, достать ниже пояса, бить открытой перчаткой по затылку, в общем, все, чему нас не учили. Да и выходить в ринг с такой разницей в весе ни при каких известных мне условиях было невозможно. На центре ринга мы стукнулись перчатками, вроде как приветствие. Лицо у него было не по-азиатски скуластым, но по-азиатски без эмоций, а обе брови – в профессиональных глубоких шрамах. Гонг начал отсчет. С первых секунд он просто выдавил меня с центра ринга и стал гонять из угла к углу. Мой план был прост – дать ему возможность вымахаться за два раунда, а в третьем начать самому вкладываться в удары. Он постоянно менял стойки: непонятно, с какой руки будет бить, притом в каждый удар вкладывался. План, задуманный мной, был прост. Сложность заключалась в том, чтобы достоять два раунда. Он явно стремился все закончить до срока и, захватив меня в свой капкан объятий, изрубить на куски. Так прошел раунд. С начала второго раунда все повторилось. Энергия его была неистощима, но все всегда заканчивается, и к концу второго тайма он стал тщательнее готовить удары, и паузы между ними увеличились, он начал уставать. Я решил ускориться еще во втором раунде и, хорошо просчитав удар, отменно вложился с правой в голову. Удар получился хороший, но у того даже ноги не подкосились, хотя кровь хлынула фонтаном, я ему развалил всю левую бровь. Стоя в нейтральном углу, я рассуждал, исходя из обычной практики, что бой должен прекратиться из-за невозможности продолжения, и я, конечно же, ошибся. Рассечение ему наскоро залепили, и все продолжилось. До конца раунда он мне все-таки исхитрился попасть в мое слабое место, и кровь, конечно, потекла в две струи. Мне вмонтировали в обе ноздри пробки; понятно, что дышать стало невозможно, а в этой схватке дыхалка была самым важным продуктом. Так закончился второй раунд.

В углу я вдруг почувствовал, что секундант все же трет мне уши. Было уже понятно, что сейчас не резон тянуть и чего-то ждать, я кинулся в рубку и моментально получил по почкам. Он почувствовал свой успех и на секунду отвлекся, что дало мне возможность опять зарядить справа, в то же место. Я опять попал, и ему пол-лица залило кровью. Это было уже серьезно и опасно для жизни. Я опять стоял в нейтральном углу и как бы понимал, что врачи теперь не поведутся ни на какие уговоры и не выпустят его больше на ринг, потому что дальше будет бойня, а не спорт. Но заказчики не унимались. Бойца внизу пытались латать врачи, а я стоял и смотрел, как за столом главного судьи принимают решение по исходу боя, и был уверен, что меня объявят победителем по невозможности противника продолжать бой. Но я ошибся. Главный судья в микрофон сказал, что я дисквалифицирован за удар открытой перчаткой, и победу отдают моему сопернику. Вот такая тоже бывает справедливость.

Пока мы с Максимом Николаевичем шли до раздевалки, он рассказывал, что когда кореец услышал судейский вердикт, то в один прыжок оказался у стола главного судьи и громогласно заявил, что они тут все бляди, а с блядями он не хочет иметь ничего общего. Поэтому у заказчика триумф получился не очень. Победитель ушел, и за ним ушла вся его бригада из зрительного зала. А я неожиданно подумал, что он ни разу не пытался ударить меня ниже пояса или локтем по затылку. Этот медведь оказался сильным и порядочным и, кажется, очень даже заслужил эту победу, но сам он, похоже, так не считал.

Максим Николаевич помог мне разлататься. Я устроился под душем, а он убежал куда-то по организационным делам. Я сел голой жопой на кафель под горячие струи воды и очнулся только тогда, когда хлопнула дверь раздевалки. Это пришел однорукий Муха. Он прямо с порога заявил, что готов проводить меня до гостиницы, так как все здесь знает. По дороге в гостиницу он мне подробно рассказал, как добраться до автобуса, который едет в аэропорт. Попрощавшись с ним на крыльце «Гавани», я поднялся наверх, достал из сумки форму и развесил сушить и, наконец, пошел вниз, позвонить маме на работу. Книжная распорядительница, увидев мое перекошенное лицо с кляпами в ноздрях, впала в панику. Я набрал свой код, номер, предварительно бросив пять монет достоинством по 15 копеек. Мама ответила, в трубке хрустело и хлюпало, но главную из новостей я разобрал. Она вчера прочитала в местной газете, что похоронили Николая Максимовича. Тут я почувствовал настоящую усталость. Она как-то сразу перешла в ноги, они стали тяжелыми и чужими.

Я зашел в ресторан присесть на стул. Подошла барышня в юбке с горохами и даже присела рядом. Похоже, к тому ее сподвигло мое лицо. Она смотрела на меня вопрошающе и с нескрываемой жалостью. Я попросил водки, она принесла маленький графинчик и мелко нарезанную селедку с луком. Меня просто захватила потребность помянуть Николая Максимовича, согласно нашей национальной традиции, тремя рюмками. И когда я поднимал третью, то заметил, что через стеклянную дверь ресторана меня кто-то пальцем манит. Я пытался пойти, ноги совсем не работали, но все же я вышел в фойе. Человек, который меня манил пальцем, как Троекуров подманивал холопов, был с красной повязкой дружинника, которой он мне тыкал в забитый тампонами нос и что-то кричал про какое-то мое блядство. И я, не осознав этого блядства, ударил его с левой в челюсть. Тот, отлетев, ударился головой о междугородний телефон-автомат и сполз на пол. И тут началось: их налетела целая толпа, в портупеях и просто с повязками. Их танк по имени «Спецмедслужба» стоял у самого крыльца, и они в этот момент как раз распределялись по маршрутам. Меня свалили на пол и били ногами, одни ноги были в милицейских сапогах, другие просто в гражданских ботинках. По носу опять попали, и все было забрызгано кровью. Где-то рядом мелькало лицо книжной распорядительницы, она кидалась на них и истерично кричала. А на дворе было еще обеденное время. Потерпевшего дружинника повезли снимать побои и писать заявление. Все это сделали очень быстро, и уже к 15 часам пришел дознаватель. Он искал свидетелей, и первая из них, конечно, книжная распорядительница. И только у нее взяли показания, как к ее лотку подошли двое в кожаной одежде – здоровый кореец с совершенно изувеченным лицом, и второй, длинный и тощий, с папочкой, который тут же отрекомендовался моим адвокатом. Им надо было знать, какие она дала показания дознавателю. И она рассказала, что дружинник с каким-то незнакомцем ругался, тот его ударил и убежал, тут забежали дружинники и начали пинать человека, который просто вышел на шум из ресторана. Дальше события развивались следующим образом, как мне позже стало известно. Пацаны в кожаных куртках где-то нашли потерпевшего дружинника, и он, под диктовку, рассказал все так же, как рассказала книжная хранительница, и все изложил на бумаге, с обещанием в течение часа отнести все это в милицию и подать официальным образом. Через час кто-то из кожаных пошел это проверить и, вернувшись, подтвердил. И тогда тот, кто был с искалеченным лицом, вывел потерпевшего дружинника из машины и дал ему пинка прямо перед зданием милиции. Кому-то нужна была провокация в отношении меня, и они ее исполнили, только у них опять не очень получилось. В возбуждении уголовного дела были вынуждены отказать в силу отсутствия подозреваемого лица. Все это мне рассказала хранительница книг, которая заявилась вечером с юной медсестрой. Она меня осмотрела, сменила тампоны в носу и перед уходом сделала еще укол в мягкое место, а хранительница напоследок передала то, что адресовано мне тем самым соперником в ринге – Медведем. Он извинялся и за себя, и за свой город, и передал подарок. Она достала из сумки вещь, которую я раньше мог видеть только на картинках, хотя до нас и картинки такие не доходили. Это были совершенно новые, красного цвета перчатки, на липучке, произведенные лучшей в мире фирмой – итальянской HAYABUSA.

– А на словах добавил, что ему они уже давно не нужны, а вот тебе будут в самый раз.

Распорядительница попрощалась, а я уже куда-то проваливался, видимо, укол был то, что надо. Уходящие выключили свет, и я проспал почти 10 часов. А проснувшись, ощутил в своих ногах книгу: это был Дон Кихот, подписанный в подарок от книгоуправительницы, со вчерашней датой. Внутри меня сосала боль утраты, я пошел вниз, «нашенские» сидели в ресторане и швыркали горячим какао. Они, конечно, были в курсе вчерашней провокации в угоду областного руководства, и потому вчера весь вечер где-то прятались. Юбка в горох сразу же подбежала ко мне и присела за стол, она была полна решимости принести мне водки, но я попросил завтрак. Она сказала немного подождать и притащила большую тарелку дымящихся пельменей, которых в нашем меню, конечно, не было. Они стояли передо мной и дымились, на зависть «нашенским». А та еще и объявила, что это лично для меня презент от ресторана. Она закатила глаза и сказала:

– Наконец-то кому-то из них дали в рыло!

Все пельмени я не осилил, а талонов с меня не взяли.

В вестибюле вчерашнюю кровь замыли, там же толкалось очень много молодежи. Как я понял, будет какой-то фестиваль, посвященный открытию народной переправы на материк. Тело после вчерашних воспитательных процедур похрустывало. Я стал собирать свой багаж, Дон Кихота сунул в пакетик с подарочными тапочками, а от перчаток пахло кожей и еще, наверное, Италией. И я это уловил, несмотря на одеколон «Шипр», который еще из комнаты не выветрился. А меня это очень радовало, так как означало, что мой нос еще не потерял способность чуять. Я вышел на улицу, было очень свежо и прохладно. Обернулся на «Гавань», ни одно окно не светилось. Я пошел туда, где вчера был участником событий областного масштаба. Я считал себя обязанным сообщить Максиму Николаевичу о скорбной вести. Его на месте не оказалось, и я оставил вахтеру записку.

Автобус в аэропорт пришлось подождать, даже ноги успели чуть подмерзнуть. Но он пришел, и до аэропорта ноги согрелись. Там я присел на скамейку ожидать «нашенских», у них мой билет и за ними регистрация. Они же старше, а значит, ответственней. И кто возьмется отрицать, что это справедливо?

На скамейке было удобно сидеть и щуриться прямо на солнце. Подъезжали машины, люди забегали в здание или, наоборот, выбегали и уезжали. Опять кто-то сел рядом со мной неожиданно. Это была Машенька. В наш город сегодня был один рейс, а потому найти меня было несложно. Она сразу рассказала, что про меня сообщили по местному телевидению. У Тушина, оказывается, был соперник, и твердолобый, и поэтому штабс-капитан показал великое мужество и стойкость, свойственные только русским патриотам. Хотя в этот раз и проиграл, но стал во стократ сильнее. В такой манере секретари обыграли то свое реалити-шоу. У нас там свои секретари и свои «нашенские», а у них тут свои такие же. А Машенька мне все сидела и рассказывала, какой у нас хороший город, и какой участок, и как ей побыстрее хочется пойти учить младшие классы. Потом она показала свои кукольные ручки в белых перчаточках и сказала, что это маме подарок, что у них с мамой ладошки одинаковые, и что она еле успела за ночь их довязать, а для этого ей пришлось распустить свою кофточку. Я достал из сумки пакетик с Дон Кихотом и тапочками, вынул оттуда книгу и сунул этот маленький, белый, пушистый клубочек перчаток.

В аэропорту был маленький уголок, вроде как кафе. Мы с ней встали в очередь и проели последние мои командировочные, взяв кофе и пирожные. Встали за столик пировать. Я ей отдал оставшиеся у меня талоны на питание. Их еще было приличное количество, и они еще месяц действительны. Она долго отнекивалась, но все же их взяла, наверное, я был убедительным. Когда объявили регистрацию, мы пошли к стойке, неся вдвоем мою сумку, она за одну ручку, я за вторую, очень ей так хотелось. «Нашенские» уже были там, они откровенно были злы, видимо, мечтали в областном центре проявить себя более достойно и полезно. Когда я уже зашел в накопитель, Машенька все махала мне вслед, потом нас посадили в «ПАЗик» и повезли к самолету, который, конечно, стоял в самом углу аэродрома. Возможно, не потому что не был новым и красивым, а потому, что летал не по особо важным маршрутам.

Народу в салоне было мало, я уселся к окну и рядом с собой положил сумку. Когда самолет начал, ревя, набирать высоту, я достал Дон Кихота и стал читать, потому что свои мысли никак не собирались. Я стал потреблять то, что было давно собрано и объяснено. Еще в XVI веке наивный и великодушный человек пребывает в убеждении, что рыцари живут исключительно для помощи слабым и обездоленным, и где бы они ни были, обязаны бороться за справедливость. Но уже в конце жизни он, понимая всю нелепость своих подвигов во имя этой самой справедливости, относит это всего лишь на счет того, что прочитал много книг о рыцарях и их подвигах, сам пошел по их дороге и был осмеян. Но тот-то уже был в зрелом возрасте, а я лишь перешагнул порог. Наверное, вчерашний укол еще работал где-то далеко в мозгу, и я уснул, думая, не перечитал ли в детстве слишком много романов о героях, и что мне обязательно надо учиться. Я даже посадку проспал, проснулся, только когда самолет уже на земле начал выть винтами при торможении.

За окном знакомый с детства пейзаж. Снега еще толком не было, и кусты ольховника торчали из песка. А будыли иван-чая были прибиты к земле так, как будто они ее греть собираются в стужу. Нас опять загрузили в «ПАЗик» и повезли. «Нашенские» старались от меня держаться подальше, но я этому был только рад. Высадили меня там же, где и посадили. Я пошел на свой бугор, мимо бывшего консульства, мимо железного управления концессии, мимо своей корейской школы, в которой шли уроки, и только татарин-дворник махал во дворе метлой. Вот уже и бараки со своими так в зиму и не убранными помойками. Это все, о чем так мечтала и думала Машенька.

Вот я уже у своей калитки, знаю, что мама дома, и конечно, она опять будет плакать, увидев меня, щупать мой распухший нос, но при виде тапочек, конечно, слезы ее высохнут. Смотрел на нее и думал: как мало я ей дарил подарков, да и откуда им было взяться? Я был обязан это наверстать. Она сразу облачилась в тапочки и пообещала, что перчаточки завтра же занесет Люсе. А я приладил красные перчатки рядом с портретом Лагутина, который, мне казалось, сегодня был улыбчивым. Потом сходил к курям, поздоровался и, конечно же, свиделся с крысой-Секретарем, который выглянул из дырки посмотреть, ничего ли не дали курям, чтобы присоединиться. Помыв руки, сел за стол, а там макароны по-флотски, да с тушенкой. Мама сидела напротив, подперев ладонями подбородок, и наблюдала, как я ем и одновременно дышу ртом. Нос еще не работал, но запахи чуял. Мама, как факир, сдернула с большой чашки полотенце, а там был хворост. Возвращение ребенка всегда праздник, и это справедливо. Мама извинилась, что не сумела сохранить газетку, где было извещение в черной рамочке о кончине Николая Максимовича. Я поставил в свой шкаф книгу – историю рыцаря без страха и упрека, и включил телевизор. Там только начинался фильм этого года «Как закалялась сталь» – коммунистический бестселлер. Начальные титры крутились под песню «Ты только все, пожалуйста, запомни, товарищ память». Странно было одно: что фильм вышел не приуроченный ни к какой дате, и разве это справедливо?

Сегодня утром, во вторник, 11-го сентября 1973-го года мне надо идти в центральную контору, отчитываться за командировку. Вот о конторе мне сейчас ни вспоминать, ни думать не хотелось, но все это придется делать. Туда надо позвонить, а то ведь можно никого и не застать. И я пошел к телефону, то есть во Дворец спорта. Утро было холодное, мелко мело. В крыльце дворца я увидел выломанную доску. Когда мы были совсем пацанами, через эту дырку по трубам отопления попадали в зал Клуба Щербакова. Это когда нас на фильмы 16+ не пускали. Я заглянул в эту щель, не сумев побороть себя. Оттуда на меня смотрела грустная, в колтунах, морда той самой собаки, потерявшей друга, труп которого вороны растащили по кускам. Эта шавка нашла теплое и безветренное место, но кто-то же для нее выломал эту доску, и кто-то же поставил для нее там мятую алюминиевую солдатскую миску. По мне, если диктатура милосердия когда-нибудь наступит, то она будет выглядеть именно так. Собака, если даже не доживет до тепла, то хоть умрет не на холоде и не на виду у стервятников. А в случае, если однажды эту дырку опять заколотят, то на какой она будет тогда стороне, уже не будет иметь значения.

За столом бабушки-дежурной не было, пришлось самому хозяйничать. Лола Евгеньевна великодушно разрешила прийти на встречу к ней. А еще я сегодня собирался пойти на квартиру Николая Максимовича и встретиться с той женщиной, которая ему помогала и указала мне путь к нему в больницу. К ней бы вообще хотелось пойти первой, но как-то я побоялся рано тревожить пожилого человека. А Лола Евгеньевна, она-то пребывает в вечной обеспокоенности и тревожном ожидании сказочного рыцаря на коне.

Марь уже покрылась мерзлой коркой, «Нефтянка» парила, а тротуар скользил. Базар был почти пустой, какой-то тоже примерзший и одинокий. В «штучном» отделе с «газика» сгружали водку, и бутылки перезванивались тоже невеселой какофонией. Да и центральная площадь сегодня, под стать базару, была простуженная и не украшенная. В конторе как-то перекосило входную дверь, она выла и прогибалась, но открывалась, медленно и не с первой попытки. На все эти дверные жалобы выбежала Лола Евгеньевна, она была причесана, накрашена, с накинутым мохеровым шарфом на плечах. Возможно, ей было зябко, но скорее для форсу. Из-под модного джинсового платья белесо светились ляжки в полном своем объеме. Вот она, вся такая красивая, тыкала в эту инвалидскую дверь и никуда не обращаясь, выкрикивала:

– А как же мне?

Было такое чувство, что ей вроде как компота не долили. Потом она резко вернулась в свой угол, и своей загадочной и зовущей речью начала обо мне, откровенно заявив, что всегда меня считала хищным и жестоким, и это на днях подтвердили по телевизору. Но ее это только возбуждает, она, как всегда, любит драйв. Я как-то хотел перевести разговор на тему отчета по командировке, но она не унималась. Ее новое, еще не стираное платье фанерно топорщилось, как и мохнатый сине-мохеровый шарф. Эти обновки открывали дорогу мыслям, что у нее появился кто-то визированный. А после того, как она закурила Мальборо, и, вроде ни к кому не обращаясь, сказала, что один уезжает, другие приезжают. При своем живом характере Лола Евгеньевна знала все городские сплетни, так как сидела с утра до вечера в телефоне с поклонниками и толпой тряпочных спекулянтов. Наконец она приобрела способность разговаривать и поведала, что пропал Федя Загидул. Вышел из дома утром в тапочках по снегу, сел в какую-то машину и пропал. Менты ликуют, а Абдулла лично заявил, что никто не может к ним прийти без уважения. Это была городская новость. Если не сам Федя устроил свою пропажу, то странно было, что он дал себя запеленать просто так. Я высказал свое недоверие по такой новости, но она как-то ловко сложила уже сегодняшнюю местную газетенку: там был Федин портрет, похоже, из уголовного дела, и объявление по его розыску. Отчет мой занял пять минут, на вопрос, где остаток талонов, она сама спросила:

– Наверное, потерял?

Я кивнул. Она продиктовала мне заявление, и на этом история талонов умерла. А проводила меня по-молодецки, словами, что если кто-то уходит, то кто-то обязательно приходит, и это, наверняка, справедливо.

До Больничной улицы, где жил Николай Максимович, все равно надо было проходить через техникумовский спортзал, так что я решил навестить физрука, он наверняка ждал. Мне хоть и не очень хотелось все это вспоминать, но я думаю, что физрук заслуживал знать правду обо всем, что происходит. Он был на месте, девочки через сетку перекидывали мяч, а он в свисток свистел. Так продолжалось еще минут 10. Потом мы сидели в его каморке, он кипятил чайник, и по каморке разбегался мятный аромат, способный искусить кого угодно. Я рассказал ему, как все было, последовательно, со своими комментариями и полученными ощущениями. Физрук меня не перебивал и старался не выдать своих эмоций, хотя ему это не совсем удавалось. Все прошло в одностороннем порядке: я говорил, а он слушал. У него был еще следующий урок, поэтому долго чаевничать не пришлось. Физрук мне дал свой телефон и велел звонить, а напоследок как-то невесело сказал, что думает, для меня это не последние такие соревнования. На том и распрощались. Чтобы отсюда попасть в то барачное поселение, которое называлось Больничка, надо было пройти еще один овраг.

Входная дверь в подъезд к Николаю Максимовичу так и висела на одной петле. Желтый «Москвич» стоял как прежде, на том же самом месте. Только видом он как-то поменялся, стал похож на мертвеца, с вывернутыми дверями, разбитыми стеклами и порезанной резиной. Кота на крыше не было, а помойка как была большим холмом, так и осталась. Мне очень хотелось увидеть ту благообразную женщину и поговорить с ней, казалось, я чуть успокоюсь внутри себя. Во мне оставалось какое-то ощущение собственной вины и недосказанности. Перила на лестнице совсем скисли. Они разъезжались, как ноги у пьяного, и тянули за собой побитые годами ступеньки. Двери в комнату Николая Максимовича не было совсем. Она, со свисающими лохмами дерматина, стояла горизонтально у стенки. Кругом торчали какие-то провода, а полы в маленькой прихожей были сорваны. Изнутри слышались голоса.

Я зашел без стука и упреждения. В совершенно разрушенной и ободранной комнате за столиком с коротко отпиленными ножками расположилась компания из 3 человек. Сразу бросилась в глаза комбинация из трех же головных уборов: на одном была классическая конструкция маляра-строителя, это перевернутый кораблик из газеты «Известия», которая была узнаваемой по строчке орденов. Второй сидел на корточках, и на голове у него была заляпанная грязью и краской солдатская пилотка со звездочкой. Уши у него были отвернуты. А на голове третьего была потерявшая давно форму и цвет касторовая шляпа, похоже, времен еще первой империалистической войны. Он и отковыривал пробку из бутылки с портвейном «777». Вторая бутылка стояла на столе, желто просвечивая в лучах низкого солнца. Они, похоже, кого-то ждали, так как сразу на меня не отреагировали. Но тут стало слышно, как под кем-то заскрипела вымученная лестница, и вошел еще один; по его осанке было видно, что это руководство пожаловало к столу. Он, войдя, положил что-то на стол и тревожно-ожидающе уставился на меня. Как только я начал задавать вопросы, он явно облегченно выдохнул, так как боялся, что пришли гонцы от будущих жильцов, в сотый раз согласовать конец ремонта, а тому нет ни края, ни конца. По мнению бригадира, все это говно давно должно быть разрушено и умерщвлено, а не служить предметом улучшения жилищных условий. Про бабушку, которая вроде как тут была, никто из них слыхом не слыхивал, а в этом месте они ремонтируют со дня, когда бывший жилец лег в больницу. Тогда он еще не умер, но его квадратные метры уже кому-то отписали, как это обычно и бывает. А я смотрел в угол: там валялась синяя тряпка с проступавшей когда-то на ней белой полоской. Ей, похоже, сейчас вытирали руки от краски. Это была шерстяная кофта от спортивного костюма Николая Максимовича.

– Так вот, – продолжил бригадир. – Никого тут ни разу не было, это уж точно.

Он из пакетика достал два плавленых сырка «Дружба», банку котлет из частиковой рыбы и булку хлеба. Меня пригласили потрапезничать. Я отказался, к их облегчению. Когда бригадир меня провожал, озвучил, что, правда, какой-то кот страшный постоянно сюда пробивается. Но пока они извести его не могут, а ведь наверняка заразный.

Я вышел на улицу, зачем-то подошел к желтой машине, которая почему-то вросла в помойку, став таковой сама, и заглянул внутрь. Кот лежал на водительском сиденье, но, лишь меня увидев, бросился в открытое окно и был таков. Это был тот самый кот, которого я тогда видел на крыше. Я знал, что у Николая Максимовича был кот, которого он нам всегда приводил в пример, как сообразительного и чистоплотного, но не ожидал, что это окажется совершенно дикое животное. Я шел к больнице, где надеялся найти ответы на свои вопросы, но почему-то мысли мои были заняты этими людьми, с которыми только пообщался. Когда-то в 16 лет я, из-за своего юношеского любопытства и любви к чтению, тщательно изучил газету «Правда», которую нам почему-то бесплатно бросили в ящик. А был тогда апрель 1971-го года, когда в Москве начал работу XXIV Съезд КПСС, в резолюции которого было заявлено, что в СССР создана новая общность людей, которая возникла на основе победы социализма, – советский народ. Так вот, эта новая общность людей является бесценным достоянием человечества, освещая ему путь к единству и коммунистическому братству. Я потом долго искал это воплощение в реальных людях, но не находил, а вот сегодня черты этой новой общности людей предстали мне в виде бригады ремонтников.