Валерий Горелов
Недостающее звено
На вокзале толкался всякий люд, но солдат не было, хотя в толпе кое-где мелькали бескозырки, а из дальнего угла тянуло жареным: там стояло три стола, как в нашем пивбаре «Минутка», и прямо рядом, на железной бочке стояла жаровня, которую топили дровами. Там и жарились пирожки, которые белыми подносили из кузова «пирожкового» Москвича, и они, пару минут покипев в жаровне, делались золотыми. Тут же их клали на нарезанную бумагу и отоваривали страждущих. Пирожки были с китовым мясом – неведомое для меня блюдо, даже сказочное, но я видел, как их дружно поедали, так что было ясно, что все это очень даже съедобное. Я встал в очередь, пирожок стоил восемь копеек, и я из жадности вознамерился их купить десяток, но увидев, как уже отоваренные этим раскаленным угощением, не могут в газете удержать даже трех, сузил заказ до двух. Мясо было вкусное, как и сам пирожок в целом. Съев эти, я купил еще два и пошел на Морской вокзал. Он был прямо рядом, и по обе стороны от него были смотровые площадки. Это, наверное, те самые места, с которых, провожая моряков в дальний путь, безутешные женщины машут платочками. Мои глаза уперлись в белоснежный лайнер, припаркованный к причалу земли «нашенской», и звали его «Михаил Шолохов». Слева, вдалеке, стояли серые, под номерами, военные корабли. Я доел пирожки и пошел на трамвай. Слева в солнечном свете блеснула огромная надпись-напоминание. От пирожков, похоже, начиналась изжога и хотелось пить.
В общаге прямо напротив входа была открыта широкая дверь. Она была без опознавательных знаков, но по звону посуды было слышно оживление. Это был пункт питания, небольшая столовая, только работала она по какому-то особому расписанию. Я выпил два стакана компота и пошел в 23-ю комнату. По коридорам бродили вчерашние школьники, что-то загадочно бубнили себе под нос и отбивались от родительских поддерживающих объятий.
В комнате было все, как я и оставил. Я быстренько уснул, а когда проснулся, было уже основательно темно. Двери в мою комнату были приоткрыты, и в щель просачивался свет из коридора. Там еще жизнь не замерла, все искали возможности завтра получить отличную оценку. Я надел сапоги и посетил удобства в конце коридора. Потом расстелил на армейский манер постель и опять лег спать. Двери изнутри никак не закрывались, но мне было плевать. Проснулся вовремя, оделся, умылся и пошел вниз, в столовую. Там была молочная рисовая каша и бутерброды с сыром. Весь завтрак мне обошелся в 48 копеек, для меня приемлемая цена.
Ровно в 9 часов был у дверей экзаменационной аудитории. На дверях висели списки, всего в этом месте экзаменовалось 40 человек, 8 групп по 5 человек. Теперь я понял, что значит сдавать экзамены на особых условиях. Я был в первой пятерке, то есть сразу меня должны были подстрелить, чтобы не мучиться потом уже. И снайперами тут, конечно, были экзаменаторы по иностранному языку. Я зашел в числе первой пятерки, показал свой красный документ, взял билет и сел прямо за первую парту. Моими экзаменаторами были две женщины, примерно одного возраста. Одна из них была рыжая и в очках, а вторая – черная, тоже в очках. На подготовку давалось 20 минут, и пока все соискатели готовились, они на весьма сносном английском лениво беседовали между собой, вообще не обращая внимания на присутствующих. О них, о присутствующих, они, кстати, и разговаривали, в том числе и обо мне. Рыжая была уверена, что я из десанта, а другая утверждала, что, если бы я был из десанта, то был бы в тельняшке, наверное, танкист. Одна из них увидела, что я прислушиваюсь, и тут же пригласила меня на «расстрел». Я сел к ним за стол и назвал их леди, объявил, конечно же, на английском, что я не десантник и не танкист, а я из тех войск, в которых один солдат может заменить экскаватор. Этот мой монолог они слушали, открыв рот. Но ничего не успели мне ответить, как в аудиторию зашел статный седой мужчина и обратился к ним на английском.
– Как начались сегодняшние экзамены? Как молодежь держится? А как у армейских знания?
Это явно был заведующий кафедрой и ясно выраженный военный переводчик. Сестры мне часто рассказывали, как их папа потешно проговаривал глаголы. Это специфическая лексика именно военных переводчиков. Я назвал мужчину сэром и спросил его об этом на английском. Он открыл рот и закивал, потом взял мой билет и стал сам меня экзаменовать. Две женщины прямо поедали глазами происходящее, а видел бы кто, как были счастливы четверо абитуриентов, на которых никто не обращал внимания, и они все шпаргалили. По билету не очень получилось. Ему так общаться со мной было совсем не интересно. Он действительно был военным переводчиком, а когда я назвал фамилию человека, в семье которого меня учили языку, он просто обалдел. Оказывается, папа сестер был их генерал и очень был уважаем среди военных переводчиков. Рыжая с черной все это слушали, но, казалось, уже не все понимали. Закончился мой экзамен тем, что я прочитал монолог Гамлета, а он напоследок спросил, зачем я вообще сюда иду, что изучать? Я сказал, что научный коммунизм, научный атеизм, исторический материализм и логику. Он нахмурил брови, от чего по лбу у него побежали морщины, как-то хитро улыбнулся и, казалось, все понял. Сам в экзаменационном листке мне поставил пять и расписался. Уходя, еще спросил, не хочу ли я на иняз, я ответил отрицательно, и за ним закрылась дверь. С первого раза меня «расстрелять» не получилось.
Потом будет экзамен по истории – Пугачевский бунт. Обществоведение – основы научного коммунизма. Русский – устный, деепричастия несовершенного вида. А следом литература – сочинение по Обломову. Набрав 20 баллов из 20 возможных, я через 12 дней ехал в электричке к месту моей постоянной милой дислокации. Еще один шар, посланный мной, закатился в нужную лузу. Теперь оставался шар под названием отпуск на родину.
Притащился я к родным воротам тогда, когда выезжали машины на объекты, везли обед. На территории было как-то совсем пусто и тревожно. На улице было очень жарко, а на КПП – прохладно и свежо. На стуле там сидел солдат с перебинтованной ногой. Где-то наступил на ржавый гвоздь, и теперь ему пытались вменить членовредительство. Он был не нашей наружности и говорил совсем неправильно, но очень возмущенно. Видно было, что обижался он на такие подозрения, и что он готов сейчас работать только на легком труде. А здесь самым легким трудом было таскание кирпичей. И я увидел, как из дверей штаба выглянул замполит, и тут же опять спрятался. Он был узнаваем с трудом, голова его была перебинтована. Первая мысль, которая пришла мне в голову, что опять его жена озоровала. Но оказалось, это происшествие было уже всеобщим достоянием, и перебинтованная нога мне все рассказал, и хотя некоторые слова его пришлось отгадывать, история все равно получилась интересная, с длинными корнями.
Был у нас в части такой грек из Поти, так он дослуживал после дисбата. Его уже дважды пытались отпускать домой, но дважды при получении проездных документов он из штаба уезжал на машине комендатуры под конвоем. В этот раз у него была третья попытка. Он получил проездные документы, но, выходя из части, разбил чайником голову замполиту части и скрылся. Замполит и так был не совсем здоровый на голову, а тут вообще подурнел. Дело приобретало политический характер. И сейчас леченый замполит ждал дознавателей из прокуратуры. И они приехали на зеленой «буханке» с надписью «Прокуратура», вдвоем зашли на КПП с видом охотников за головами. Ремни от пистолетов у них висели до колен, а лица выражали закон, который суров, но справедлив. Проверили у меня документы и рекомендовали пройти в свое подразделение. Перебинтованного, с гвоздем в ноге, солдата проверять не стали.
Тут уже прискакал замполит, и я попытался доложить ему о прибытии. Но меня не услышали. Я пошел к себе в роту, там меня ждало письмо от мамы. Оно было полно какой-то глубинной печали и безнадеги. Оказалось, что Машенька окончила-таки училище и приехала работать в нашу школу, корейскую. Но только приехала она, горемычная, прямо на смерть мамы. Люся умерла через неделю после ее возвращения. Добила ее та чахотка, которую муж привез с Колымы. Хоронили ее хорошо, народу было много с промысла, а Машеньку не могли от гроба оторвать, она как обезумела. Дальше я не мог читать, внутри меня собрался какой-то холодный ком, я боялся, что что-нибудь натворю, как тот грек из Поти, но буду терпеть, чтобы сказать однажды, что вначале было Слово, а чайник – это, опять же, «оружие пролетариата». За той глухой тоской письма я ощутил, что, если вдруг что-то сорвется с моей поездкой к маме, то я тоже что-нибудь разобью о голову, но тогда будет мой финал. И от этого мне стало страшно. Надо было это как-то перебить.
Я снял с себя парадку, переоделся в повседневное и пошел в столовую. До моего приказа о демобилизации оставался где-то месяц. Я был уже очень старый «старик», и один такой в части. И хлеборез, конечно, об этом знал, но предварительно я зашел в нашу чайную. Буфетчица находилась за прилавком, все в той же позе ожидания сказочного молодца, с отъездом у нее не состоялось. На меня она реагировала слабо, глаза у нее были мутные, в чайной было накурено, кто-то сидел за шторкой. Я, наверное, помешал кому-то щупать ее прелести. Я купил маленькую баночку паштета и пошел на выход. Но, выходя, услышал чей-то чих из-за шторки, который был не похож ни на лай собаки, ни на мяуканье кошки.
Хлеборез, тоже не нашей наружности, быстро принес горячий чайник, свежий хлеб, масло и сахар. Это, похоже, таки было военной тайной. Когда не было в части никаких старослужащих, «стариков» и дембелей, и не требовалось им поклоняться, то почитание жило внутри системы и из любой прорехи выскакивало. Хлеборез аккуратно вскрыл банку с паштетом и скрылся с глаз долой. Я смотрел на ведерный солдатский чайник и жалел леченого замполита. Но за поездку на экзамены нужно было в любом случае отчитаться и доложить о прибытии.
Женщины в строевой части удивились, разглядывая мой экзаменационный лист. Они вдруг начали говорить о своих детях и о взятках, которые давали или пытались давать, устраивая своих чад в какие-то учебные заведения. Дознаватели уже ушли из штаба, и опять стало тихо и безлюдно. Трое прапорщиков около столовой наталкивали в УАЗик закуски, собирались ехать купаться на Солдатское озеро, где один из прапорщиков в год моего прибытия, нахлебавшись воды, умер на бережку, вроде как от избытка солнечного тепла. В УАЗике стояло ведро, а из ведра торчали шампуры с уже нанизанным на них мясом. Все сохранялось в старых прапорских традициях. Сегодня же была пятница, целовальный день для знамен и чайников. В строевую часть я-то сходил не просто, мне надо было знать, что с моими документами на отпуск. Женщины меня уверили, что все согласно приказу – с 28-го августа по 8-е сентября я в отпуске, а утром 27-го я могу подойти и забрать документы, но уже после того, как меня включат в общий приказ по части. Приказ по части за день до моего отпуска – это главное звено во всей игре. Без такого приказа строевая часть не выдаст мне проездные документы и деньги. Если командир вычеркнет из приказа пункт, в котором моя фамилия, то все автоматически отменится. Отменить свое же решение он может в последнюю минуту, и так часто бывает. А почему так – военная тайна.
Но все срослось, 27-го к обеду вывесили приказ по части, последним пунктом было написано, что за отличную службу и огромную общественную работу активному комсомольцу, сержанту такому-то, то есть мне, предоставляется отпуск. Внизу стояла подпись командира жирным красным карандашом. Шар снова упал в нужную лузу. Леченый замполит опять был на больничном, а когда партия хворает, комсомол всегда плечо подставит. Секретарь-прапорщик бегал по жаре, высунув язык. Он готовил отчет на партбюро и проверял состояние ленинских комнат и наглядной агитации. Мне он уделил в день отъезда буквально две минуты, и то угрожающими намеками, как бы я не забыл о сентябрьской конференции. Так я уже почти весь текст его дискуссионного доклада написал. Когда приеду, заставлю его выучить наизусть. Там я ему отвел роль оппонента, где он будет оперировать партийными лозунгами не только коммунистической, но и самой ВКП(б) и будет он на этой конференции самым что ни на есть ортодоксальным коммунистом. Я так подобрал цитаты Ленина, Брежнева, Плеханова и даже, частично, Сталина, что он не сможет не сорвать аплодисменты, переходящие в овации, лишь бы только прапорщик-отличный пионервожатый не зассал прославиться. Но все равно, это будет потом, а демобилизация по особым условиям все равно придет с разъяснениями по ней, подписанными главой правительства Косыгиным и министром обороны Гречко. Но все же, кто его знает, что такое на самом деле военная тайна, и насколько она могучая? Я надеялся походить в дембелях не более трех дней.
Поезд у меня был ночной, зато самолет утренний, и я еще целый день был обречен толкаться в части, но день случился интересный. Поймали того беглого грека из Поти и привезли в часть в наручниках. Солдат в наручниках – зрелище редкое. Даже в кино такое не показывают. Грек был мал ростом и кучерявый, но жилистый и духовитый. На своих конвойных он смотрел, как, наверное, смотрел царь Леонид на Ксеркса при Фермопилах. В комендатуре его держать не хотели, а на гауптвахту не брали, так как он уже не был военным, но еще не стал гражданским. А зачем его привезли в часть, стало понятно лишь когда сюда привезли и леченого замполита. Вроде как их собирались замирить, чтобы замполит забрал заявление из прокуратуры. Но грек в процессе примирения умудрился два раза пнуть замполита. Его повалили на землю и куда-то опять потащили, видимо, воспитывать. А замполит, уже без бинтов на голове, но залепленный пластырем, исполнил пару движений из какого-то петушиного балета. Наверное, поехал готовить новый опус политических решений воспитания военнослужащих в свете «Морального кодекса строителей коммунизма». Кстати, до окончательного построения коммунизма оставалось пять лет нашей бренной жизни.
Подошел поезд без приветственных гудков. Он был дальнего следования, и стоянка была всего пять минут. Мне хватило этого времени, чтобы занять свое место в плацкарте. Плацкарт был не без презента. За столиком сидели два юных создания. Я залез на верхнюю полку, они за это время и рта не открыли. Но через несколько минут они начали шептаться, а потом заговорили в полный голос. Это были две подружки из одного класса, они возвращались после провалившейся попытки поступить. Она из них настаивала, что надо пойти в официантки, а потом еще раз поступать, а вторая говорила, что им на роду написано коров доить, а если написано, то так и будет. Вышли они ночью, где-то на полпути от одного города до другого. Я потом долго возился на полке. Поезд опять был какой-то смешной, останавливался на станциях с одной лампочкой. Люди сходили и пропадали где-то в темноте, и из той же темноты появлялись и залезали в вагоны. Стало светать, появилась розовая полоса на востоке, стала окрашивать все в летние цвета, и скоро из полумрака появилась яркая, очень летняя зелень.
Я встал, умылся и, приведя себя в мало-мальский порядок, сел за стол, пересчитывать финансы. Со своего сержантского оклада я накопил приличную сумму денег. Почти половина их ушла на покупки хоть сколько-нибудь приличной гражданской одежды и обуви, чтобы ехать на учебу. По случаю я даже прикупил очень стильный дипломат. Мне очень хотелось надеть это еще вчера и приехать домой щеголем. Но был риск попасться патрулю, так как я ехал по воинским проездным документам, и из удостоверений личности был у меня лишь военный билет, а летел я в края, озвученные как З/П. А рисковать я не имел ни малейшего права. И вся моя купленная одежонка висела в роте, в каптерке, как дембельский наряд. И приходилось мне греметь сапогами по коридору вагона. Теперь мне надо купить маме подарок, и еще останется достаточно денег. Поезд заскрежетал колодками, и за окном появился перрон вокзала. Можно было сразу и не ехать в аэропорт, времени было еще много, но свой билет мне уже очень хотелось получить в руки для полноты спокойствия.
Утренний летний город жил своей жизнью. Кто-то за рулем спешил проехать на зеленый, а кто-то спешил перебежать на красный. Все уже были в летней одежде, и мне казалось из окна, что они были счастливыми. Но в самом автобусе была утренняя нервозность, у одних от недостатка, у других – от недогляда сна, но и у тех, и у других одинаково – из необходимости ехать добывать куда-то свою копейку. Утром всегда мало тех людей, которые едут тратить свою копейку, в основном едут в надежде ее добыть. В аэропорту у военной кассы очереди не было. Я один в солдатской форме, но вот тебе и патруль с красными погонами в портупеях. Проверили документы, удивились, что за два месяца до дембеля еду в отпуск, но сами себе и ответили, презрительно высказавшись, что войска, видимо, такие, что в них главное не служба, а выполнение каких-то планов производственных. В тоне капитана в портупеях, с жандармскими погонами ВВ, слышалась снисходительность. С таким тоном я давно был знаком, так говорили «нашенские», которые были хотя и без погон, но с полномочиями. Был бы я в гражданском, сейчас бы меня уже увезли в комендатуру округа. ВВ знали свою охранно-караульную службу: ловить, запрещать, задерживать, бить, подтаскивать. Это что ни на есть «нашенские», только это военная тайна. Я получил билет, пошел на улицу, купил у бабульки стакан семечек. Рядом с ней на ящике лежали два здоровенных помидора. Наша земля таких, конечно, не родила; я купил оба, вместе с авоськой, которую бабуля мне на радостях отдала. Я пошел дальше и стал кормить голубей, птиц, которых наша земля тоже не родила. Они хватали семечки резкими, выверенными движениями и ворковали. Через клумбу на меня глазел тот же патруль. Явно в мундирах было мало народу, и они, видимо, хотели сделать мне внушение, чтобы не сорил, но что-то увидели вдалеке, похоже, какой-то мундир, и пошли в ту сторону. Мне бы очень хотелось, чтобы там был генерал какой-нибудь, настоящий танкист или ракетчик, ведь бывает, что они тоже ходят пешком и без обслуги, а с детьми и женами, но их маршруты – это тоже военная тайна.
Я все-таки сел в автобус и поехал за две остановки до большого магазина и стал слоняться по этажам с кошелкой, в которой были огромные помидоры, но на меня внимания никто не обращал. И я нашел-таки свое – это был утюг, мамина мечта, которая жила в нашем доме с моих ранних лет. Когда мама набирала в рот воды и фыркала ей на ткань, чтобы ее прогладить, мне всегда на все это было смотреть интересно, и при этом она часто рассказывала, что бывают такие утюги, которые сами фыркать умеют, как мама. И вот сейчас он стоял передо мной, продавщица предложила проверить и включила его в розетку. Загорелась зеленая лампочка, а через минуту она выдернула вилку из розетки, отворотила утюг в сторону и незаметно нажала кнопку на ручке, и утюг как фыркнул, да еще с паром! Я был в восторге, она спросила:
– Ну что, упаковать?
И я без колебаний согласился. Она выписала чек, и даже гарантийный талон. Откуда ей, бедолажке, было знать, что утюг повезут туда, где никаких гарантийных талонов не бывает не только против стекловаты в холодильнике «Бирюса», но и на завтрашний день.
Теперь я поехал назад две остановки. Военные в красных погонах, те, которые «нашенские», видимо, заметили в окно автобуса военную фуражку и сразу перекрыли выход, но, когда оттуда вышел я, они, совсем удрученные, но гордые пошли клином через всю толпу. Толпа ведь всегда мешает выполнению важной военной миссии.
Теперь мне надо было совершить поздний завтрак. Кафе «Полет», что блестело стеклами в ближайшей зелени, было похоже больше на ресторан. Хоть двери были открыты, я идти туда не решился, пристроился за столиком на веранде, где сначала запихал в себя два сухих яйца с синими желтками, за что сразу получил икоту, которую размочил стаканом томатного сока. Потом съел жареной наваги с соленым огурцом. Так себе перекус, но и цена, конечно, не в буфете общаги для абитуриентов. Мимо опять прошли те «нашенские», очень их беспокоил сержант из стройбата, с авоськой, в которой был утюг в коробке и два здоровенных помидора. Они явно надеялись, что я тут водочкой балуюсь. Но подойти и понюхать меня они явно побрезговали. Тут я вдруг впервые в форме солдата советской армии почувствовал себя одним из тех бедолаг, что скитались у нас на базаре. Я бы тоже мог сейчас попасть неизвестно куда, потеряв одну бумажку, или если в этих бумажках мне что-то напутали. Поэтому я, будучи еще при рождении приговоренным быть с теми бомжами, чтобы противиться этому, так тщательно все продумывал. И на любой своей бумажке не дал им увидеть ни одной, даже маленькой помарки. Эта хворь быстро пришла и быстро ушла на фоне полного желудка, хоть и с отрыжкой.
