полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

К дверям Дома пионеров я подгреб около 18 часов. В это время у нас всегда начинались тренировки. Я открыл дверь. У порога лежала тряпка, и стояло ведро. Сомнений не было – это тетя Маша, которая в одно и то же время начинала уборку коридора – того места, где мы и тренировались. В конце коридора была комната, где стоял наш старый, потрепанный ринг, с латанным-перелатанным покрытием. Там горел свет, мы всегда в этой комнате переодевались, и сейчас там были ребята, которые занимались тем же. Пахнуло родным потом, было ощущение, что я пришел в свой дом.

Ребят было шестеро, и надо было видеть, как они обрадовались моему появлению. Кто-то быстренько сгонял с чайником за водой и воткнул его в розетку. Кто-то на фанерный столик постелил газету и расставил кружки, а Стас, который был у них старшим, подставил мне стул, остальные на рваных кирзовых мешках устроились. Помянули чаем Николая Максимовича, и все приготовились меня слушать, и я рассказал им о боксе, что видел, чему научился. Я рассказывал им о спорте, только ни слова о подтасовках, грязном судействе и политическом шоу, в котором, к несчастью, сам принимал участие. Даже выскочил на ринг и немного показал новые повороты, которые подсмотрел. Пацаны смотрели на меня во все глаза, и мне было уютно и спокойно. Они, к несчастью, тоже узнали о смерти нашего тренера, когда его уже похоронили. А собрались сами здесь всего три дня назад и не знали, куда идти и как тренироваться. Один у них реальный вариант был – идти проситься во Дворец спорта, я ведь тоже туда ушел. А я и не уходил совсем, просто Николай Максимович думал, что мне смогут там хоть какую-то дорогу сделать в спорте. Хотя я знал, что он ясно понимал, что там ничего не будет. Ибо все это псевдоспортивное объединение. Я еще им рассказал о том, что мне предложил шеф ДСО «Трудовик»; у мальчишек прям лица засветились, а Стас взял и сказал:

– Вот, гордился бы тобой Николай Максимович.

После этих слов во мне что-то как включилось, и я сказал, что буду приходить к ним и вместе тренироваться. В этот момент я решил ехать, как-то вдруг взял и решил, но только ехать на своих условиях. В тот вечер я домой шел с облегченным сердцем, хотя и шел потемну и против холодного ветра. Что это письмо было прислано для меня, было явным враньем, это было распоряжение для шефа ДСО «Трудовик», и его исполнение было явным ключом к новому назначению руководителя и коммуниста. Ведь это было не приглашение, а распоряжение, и он был обязан его выполнить. Но, похоже, сам он меня не будет уговаривать, а это значит, что кого-то пришлет. И такой переговорщик у него был в лице куртизанки Лолы Евгеньевны. Я, похоже, не ошибался, считая, что у этой дамы самые широкие полномочия в конторе, кроме, конечно, полномочий самых традиционных и понятных.

С утра у крыльца Дворца спорта, он же штаб городского ДНД, стояла черная «Волга». На крыльце стояла группа «нашенских». Я думаю, что они приготовили челобитную, чтобы с Лолой Евгеньевной передать. Среди них стояли и «керосинщики»; я видел, что доска под крыльцом вроде как была прибита. Поднимаясь по ступенькам, я вопросительно заморгал «керосинщикам», они сразу же поняли суть и в ответ тоже инстинктивно закивали и заморгали. Посланец с небес меня ждал в кабинете директора. Она была сегодня даже более накрашена, чем обычно, и в юбке в горох, на красных шпильках и затянутая в талии под Гурченко. Усадив меня на стул, она села рядом на стол, заголив ляжки, и начала меня стыдить. А стыд мой был в том, что я поставил шефа в глупое положение перед областным руководством, и он все равно сегодня отправит согласие на мое участие во всех назначенных областных мероприятиях, а если я не поеду, то уже по сугубо личным причинам.

– Может, по здоровью или еще по каким, но это будут лично твои причины.

Она говорила так жарко, что можно было подумать, что тоже где-то была в секретарях. Если бы только не знать, что она при них была в персональной обслуге сразу после курсов машинисток. А про сугубо личную причину моего отказа ехать звучало, что мне сломают ноги или еще чего. Но с этой минуты я старался на этом не зацикливаться, хотя очень хотелось послать эту мышь в известное место. Но эта мышь воевала за свое, она тоже здесь на что-то рассчитывала. Видимо, шеф, в случае перехода в Горисполком, обещал ей какие-то блага. И когда она приостановила свою обвинительную речь, я изложил свой план. Он звучал так, что ко всему, что мне было обещано, я хочу получить служебную однокомнатную квартиру, которая бы за мной числилась все два года службы в армии. Такой договор должен быть оформлен и заверен нотариально.

– А квартира должна быть с телефоном, как у вас, Лола Евгеньевна. Пока меня не будет, там будет жить моя мама.

Я знал, что у них существует фонд служебного жилья, которым они жонглируют как хотят. А вернувшись из армии, если я еще буду нужен конторе, она за мной останется, не нужен буду – законно вернется к статусу свободной. Женщина меня слушала, открыв свой красный рот, в котором и зубы были частично в красной помаде: видимо, на такой проход она не рассчитывала. Ей надо было посоветоваться с шефом, и она отправила меня на вахту. Я присел на стульчик у телефона, он был параллельный с кабинетом директора. Трубка лежала на аппарате и как бы даже передавала напряжение проходящей беседы.

Подошли «керосинщики», уселись рядом и рассказали про собаку, что они ей там накидали старые тряпки, которые из дома притащили, и что она уже у них из рук хлеб берет, и они ее чешут по очереди. Но все равно, ей тут опасно, потому что этим, они кивнули в сторону «нашенских», которые толпились у буфетной стойки, оторвать ей голову – плевое дело. А они тут не все время, так как у них же еще школа. Я видел, с какой неприязнью они смотрели в сторону буфета, и предложил, что на время подготовки к соревнованиям буду заниматься в другом зале, а их могу забрать с собой. Они смотрели на меня с явным недоверием, что такое возможно. Но я, конечно, оговорился, что они решат вопрос с собакой и будут хорошо учиться в школе. Тут их прорвало: они сегодня же у себя в Сезонке найдут теплое место, там собак не убивают, а чем могут подкармливают. А завтра, еще до школы, они ее завернут в телогрейку и утащат. Я им верил и сказал, что тогда я их жду в 18 часов в Доме пионеров, если они знают, где это. Они знали, им до него было даже ближе, чем сюда. И «керосинщики» махом исчезли. Чувствовалось, что телефон все еще в напряжении, иначе бы звякнул.

Подошла бабушка-вахтерша и тоже с неприязнью стала кивать в сторону «нашенских», что они сейчас насорят и натопчут возле буфета, а ей опять вытирать, да еще и предупредила насчет «керосинщиков», что эти пацаны – явные хулиганы, кто-то вчера бросил камень в красную вывеску на входе «Штаб народной дружины города». Но она тут же подчеркнула, что ущерб был, в общем, небольшой, но ведь могут повторить. От этих бедных пацанов все время ждали повторов. Женщина-вахтер была добрая, только беспокойная. Наконец, телефон звякнул, но я не пошевелился. Из кабинета выглянула Лола Евгеньевна и пригласила меня по имени отчеству. Ее ответ был следующим: шеф согласен на мои условия и понимает мою заботу о маме, но, я думаю, что это было по Фрейду, она точно последнюю фразу добавила от себя. Но со своей стороны, продолжила она, ты будешь обязан подписать соглашение на работу по демобилизации из армии. Шеф, конечно, не собирался сидеть еще два года в своей ленинской комнате. А может он и не знал, что с уходом в армию все подписанные еще гражданским лицом договоры признаются ничтожными. У Лолы Евгеньевны, похоже, квартирка-то тоже была служебная. Это, конечно, тщательно замалчивалось, но сегодня она как-то сама проявилась во фразе:

– Где служим, там и живем.

Лола Евгеньевна куда-то вышла, а вернувшись с сантиметром, начала меня обмерять. Их делегат должен выглядеть соответственно. По этой женщине было понятно, что она давно растворилась в кабинетных диванах начальников, переданная, подаренная и заложенная. И всегда ищущая своего счастья. Когда она прикасалась ко мне даже сантиметром, было неприятно. Когда все закончилось, и она мне улыбнулась, получилось, как ухмыльнулась, я высказал еще одну просьбу. Она опять напряглась, но поняв, о чем идет речь, опять ухмыльнулась. Я просил передать опеку над «керосинщиками» мне. Она ответила, что сегодня же переделает ту бумагу по ответственности. Я представил, как Утюг будет рад, так что проставится даже без намека.

Мы с Лолой Евгеньевной вышли на холодный ветер вместе, она без головного убора, в манто и в юбке, которая порывами ветра пыталась надеться ей на голову. А «нашенские» после утреннего пива глядели на все это в окно, видимо каждый примерял ее под собой. На красной большущей вывеске «Штаб городской народной дружины» ни сколов, ни вмятин не было, значит, все было на высоте поставленных задач. А челобитную «нашенские» все же успели подать, в ней большой список членов ДНД просил контору по месту их основной работы походатайствовать о дополнительных отгулах и повышении заработных плат из-за большой нагрузки по выполнению общественных поручений городского масштаба.

Выкидывая из-под себя песок и белую порошу, «Волга» задымила и уехала. Я сунул в карман свою спортивную медицинскую карточку и пошел домой. Мой перелом руки был оформлен в этой карте официальным образом, и мне требовалось сейчас менее чем за две недели подтверждение, что у меня все в порядке. Для этого завтра надо было сделать рентген руки. Я в ней не ощущал никаких болезненных признаков, хотя и была маленькая тревога, но это где-то на психологическом уровне. Конечно, мне требовалось, чтобы эта рука работала на все сто процентов. И я надеялся, что рентген никак не нарушит теперь уже оформленный план. На улице вроде как и потеплело, что непременно означало выпадение снега. Так и случилось.

Следующее утро было тихим, туманным. Земля была прикрыта совсем тонким белым покрывалом, которое еще не есть снег. И все это будет вскорости растоптано и развеяно ветром. Бегать в такое время по улице я уже боялся. Николай Максимович мне рекомендовал опасаться такого холодного воздуха и бегать по возможности в закрытом помещении. И я так начну делать, но только с утра, в зале Дворца спорта. А в 18 часов – к себе, к мальчишкам, ну а там уж как будет получаться. На мари по тротуарной белой простыни до меня прошел только один человек, и потому книга тротуара четко читалась. Там, к своему удивлению, я увидел строчку следов тех самых вальдшнепов, которые по моему детскому опыту уже должны были улететь, так как мы всегда видели их отлет. Они собирались в плотную приличную стаю и еще долго кружили над марью, видимо собирая молодежь, и издавая при этом тревожные крики. Я метра на два отошел от тротуара и просто ладонью смахнул снег с травы. На совсем тоненьких ниточках горели коралловым огнем ягоды клюквы. Она сейчас была очень кислая, но морозы ее сделают сладкой уже к концу апреля, и все птицы вернутся и будут ее клевать, гнезда строить. И жизнь обязательно продолжится. И это, наверное, справедливо. И пусть…

«Каждый год – словно Храм,

Уцелевший в огне.

Каждый год – как межа

Между новым и старым.

Каждый год – как ребенок,

Спешащий ко мне».

М. Анчаров.

Начало 70-х годов.

Рентген-кабинет расположился на первом этаже хрущевки. Его легко было узнать по трем закрашенным до половины белой краской стеклам в окнах. В маленькой прихожей кроме трех пустых стульев ничего не было. Я пару минут посидел и постучал в дверь. Еще через минуту она открылась, и из нее вышла красивая и знакомая девушка. Это была та самая сестренка, которая меня в больнице отвела на последнее свидание с Николаем Максимовичем. Сейчас она была не в халате, а со вкусом одетая, опять же улыбчивая и красивая. Без ее шапочки мне стало понятно, что ей нет 18-ти. Я смутился, в первую очередь, потому что она видела меня ревущего, а она тоже смутилась, но непонятно отчего. Мы с ней поздоровались, она пропустила меня в кабинет, там, за маленьким столиком, уже в халате и шапочке, сидела тоже она. Я растерянно повернулся и услышал, что это ее старшая сестра, и они с детства были очень похожи. Я положил перед сестрой свою медкарту. Она, глянув в нее, пригласила меня за шторку и, положив на штатив мою левую руку, щелкнула один раз, потом поставила ладонь на ребро и щелкнула еще раз. Я вышел из-за шторы, младшая все еще стояла у дверей. Она сказала, что должна мне кое-что рассказать. Старшая вышла с черной пленкой снимков в руке, засунула мне их в карточку и сказала, что карту передаст сама, потому что в ее описании нужна была официальная подпись от официального лица – моего директора.

– Могу сказать вам, что травма срослась хорошо, а подвижность сустава сохранилась. И старайтесь больше это место не выбирать для травмирования.

А уже в дверях вот что добавила:

– Мне о вас сегодня прямо с утра напомнили, когда моему мужу привезли ваши данные для оформления груза.

Я честно ничего не понял, но уже на улице мне младшая как могла разъяснила. Муж ее сестры служил в аэропорту и отвечал за отправку грузов и багажа. Так вот, со мной вместе полетит и мой багаж, который должен быть заявлен заранее. Видя мое недоумение, она улыбнулась и продолжила:

– Багаж, конечно, не твой, он только оформлен на тебя, ты его даже не увидишь. И такое часто делается.

Мне вдруг стало интересно, что же я такое повезу в своем багаже. Младшая сказала, что живет пока с сестрой и утром слышала весь разговор, а из него секрета и не делали. Судя по местам и весу, там явно будет ведро свежей кетовой икры, три-четыре ощипанных лебедя и килограммов 50 копченой осетрины.

– Да, – подумалось мне. – Это вам не горбуша за рубль штучка.

И тут мы, наконец, познакомились; ее звали Ирина. Я ее, вроде как, провожал домой и чувствовал себя очень некомфортно в своей брезентовой куртке, но ее, похоже, это совсем не волновало. И тут она мне стала рассказывать то, что собиралась рассказать, и о чем я спрашивал ее. Все-таки оказалось, что видели человека, о котором я у нее спрашивал. Тогда она писала сопроводительную бумагу для гроба, который был из неоструганных досок и стоял на столе в ожидании, когда за ним приедут из морга. Крышка на нем была не заколоченная, а только наживленная тоненькими гвоздиками.

– И вот, когда туда зашел плотник, он же грузчик, держа в руке молоток и гвозди, у гроба стояла тоненькая фигурка, примерно как вы и описывали. И со слов грузчика, она вроде как разговаривала с гробом. Верхняя доска крышки гроба была из лиственницы, и уже лежалой. Ее даже гвоздем было сложно пробить, а сейчас на уровне головы покойника вдруг образовался крест. Вот его я видела. По нашим правилам гробы должны быть обезличены, что делалось во избежание ошибок, и это правило всегда соблюдалось. Крест был в 4 конца, и один из них – длиной не менее 20-ти сантиметров. Еще крест имел глубину, как будто бы его объемно выжгли, хотя следов ожога не было совсем. Лучше сказать, что он был вдавлен в доску, и притом это было сделано очень умелой рукой. А по лиственнице, так это было совсем не осуществимо. Плотник тогда мне показал разрезанный сучок у лиственницы и сказал, что разрезать его можно лишь газовой горелкой. Сучки у этой лиственницы крепче стали. Если его и можно было как-то вырвать из дерева, то разрезать внутри него было нереально. Вот с тем изображением на крышке и уехал ваш тренер в морг, готовиться к погребению. Молодой человек, который забирал, был очень недоволен этим моментом, но все же расписался и забрал гроб. Вот и все, – закончила она.

На этом моменте мы уже стояли у ее подъезда, она достала малюсенький листик бумаги, написала свой телефон и, сказав, что будет ждать звонка, убежала. Я, свернув листик, сунул его мимо кармана и двинулся в свою сторону. А моя сторона была известно какая – наши барачные бугры, на которых я и вырос. Это удивительный дом, двери в котором открываются только внутрь. Конечно, надо было пригласить Иринку покушать вкусного мороженого или попить чаю с пирожными, но в кармане у меня был только железный рубль с Лениным. Его, конечно, могло хватить, а могло и нет. Но точно могло хватить на кино. Однако я еще раньше увидел афишу, что там сегодня шел фильм под названием «А вы любили когда-нибудь»? А если бы Ирина спросила, как фильм называется, что бы я ей ответил?

А дома меня ждали два яйца в нашем маленьком театре, рыло Секретаря из щели пола и местная газета за нынешнее число. И самое интересное в ней было про меня. Даже не столько про меня, как про организацию соревнований и их важность в общественно-спортивной жизни нашего народа. Сколько там было почетных гостей, какого высокого уровня были спортсмены и судьи, но самое волнительное для меня было то, что по итогам соревнований будут проведены областные сборы для выезда на первенство Дальнего Востока. И я сейчас, было сказано, готовлюсь туда выехать. Там меня уже сосватали до моего собственного выбора. Заканчивалась статья прославлением организаций ВЛКСМ и профсоюзов.

В Дом пионеров я выдвинулся на полчаса раньше. Наконец-таки я понял, как мне надо истратить этот круглый юбилейный рубль. Я бодро шагал через марь, а за мной бодро двигалась группа «нашенских», у них сегодня банный день, и, возможно, кто-то там проставляется. Уже за базаром я повернул в аптеку, а они все завернули в «штучный» отдел. В аптеке я купил двадцать моточков бинта по пять копеек. Конечно, они не могли решить проблемы: все канаты на ринге, что я видел вчера, были разлохмаченные и грязные. Будем их сегодня обновлять и подтягивать. В Доме пионеров были только кружки, и их вели люди на общественных началах. Так и Николай Максимович был руководителем кружка, и не было для него ни зарплаты, ни каких-то заработков. Потому он и вытолкал меня оттуда к «нашенским», где с финансами был полный порядок. Пришел я сегодня раньше всех, хотя был уверен, что первые с победой прибудут «керосинщики». Встретила меня лишь тетя Маша словами:

– Уже не надеялась, что вернешься к нам, голубчик.

Я смотрел на нее и видел, что это далеко не старая женщина с красивым лицом и великолепной стройной фигурой, которая проглядывала даже через халат уборщицы. Я-то хорошо помнил, как они с Николаем Максимовичем подшучивали, но это были такие милые шутки, что казалось, что вот-вот целоваться начнут. Нравилась, наверное, она ему, эта женщина, которая давно потеряла свое счастье на дорогах судьбы. Я пошел в свой маленький зал, где кроме ринга хранился весь хлам, который мы еще детворой стаскивали сюда. Это были и порванные груши, и давно отработавшие свое лапы, и перчатки, которые уже на пятый раз штопаны. Всем этим пользоваться было никак нельзя, но и выкинуть жалко. Стали подходить ребята. Тетя Маша стояла у дверей и заставляла сметать с обуви снег и соскабливать грязь. И по тому, как они старательно это делали, была видна степень к ней уважения. Тетю Машу откровенно боялся даже директор Дома пионеров. Тот был в прошлом когда-то комсомольским аппаратчиком, которого вроде за «аморалку» сюда пристроили директорствовать. Вот к этому директору я и хотел отправить Стаса. Сам, понятно, не мог пойти его о чем-то попросить. Но так как я числился за «нашенскими», среди них-то я и прослышал, что этот директор и директор Дворца спорта – крепкие собутыльники. А у директора Дворца спорта, я точно знал, на складе должен быть неликвидный инвентарь, уже давно списанный. Вот к нему я и хотел подобраться. Я надеялся, что что-то получится утянуть с этой помойки для спортивного кружка.

Народу сегодня собралось много, часть стала бегать и разминаться по коридору, а четверо пыхтели, обматывая канаты ринга бинтами. На весь объем, что был нужен, рубля, конечно, не хватило, но все же. Все вокруг смотрели на меня в ожидании, вроде бы как я мог все кардинально изменить в этой нищете. А в коридоре становилось темно, так как лампочки наполовину перегорели. Я тоже переоделся и стал по кругу с каждым играть в пятнашки руками, как это делалось когда-то при Николае Максимовиче. Ребята очень старались, были потные и стремительные. В ринге подтянули канаты, и мы пошли туда. Я пытался хоть чуток с каждым побоксировать, так как на всех перчаток не хватало, а те, что были, уже давно были непригодные.

После 20 часов, наконец, в дверях появились «керосинщики». Сложно описать, как они выглядели, такое надо видеть. Они стояли в коридоре, умудрившись с такого холода явиться по макушку в воде. Часть воды замерзла на них и застыла, как стекло. И главное, от них так несло керосином, что коридор мгновенно заполнился этими ароматами. Подбежала тетя Маша и потащила их в конец коридора, там была маленькая душевая, где горячую воду запускали из батареи отопления. Через минуту она крикнула меня. Они от нее отбивались кулаками, не желая раздеваться при ней. Я все сам с них посрывал и, загнав обоих под душ, включил воду настолько горячую, насколько вообще возможно было вытерпеть.

Тетя Маша стояла над двумя кучами грязной одежонки, вдыхая смрадный аромат, и сказала, что все это сейчас просушить невозможно, но и выпускать их назад в этом тоже нельзя. Ибо все это смерзнется на них в течение нескольких минут, и ребята просто погибнут. Надо их во что-то одевать, чтобы можно было дойти до дома. Керосинщики стояли под горячими струями совсем голые, прижавшись спинами друг к другу, и тряслись. Явно было сильное переохлаждение. Я пошел к ребятам, и, на счастье, был мальчик, который знал обоих «керосинщиков», они жили в соседних бараках в Сезонке. Я его бегом отправил сообщить, что мальчики искупались, и их надо во что-то переодеть. Тетя Маша привела обоих разбойников, замотанных одной простыней, и усадила спиной к батарее. Их трясло поменьше, но глаза были ошарашенными. И вот что они рассказали. Они хотели, как и обещали, собаку утащить с утра, но убежать из школы не удалось, и все перенеслось на вечер. Они посчитали, что под его покровом и осуществят свой план. Придя уже вечером к тому самому крыльцу, выманили пса и, завернув его в телогрейку, рванули в Сезонку. Но уже около самой мари их настиг участковый на мотоцикле. Не добившись от них вразумительного объяснения, он посчитал, что собаке грозит ужасная смерть, вроде как ее хотят сожрать. И он, сердобольный, выпустил ее, она сдриснула по мари. А пацанов он отвез в штаб дружины и сдал тете-вахтеру. Следом убежали и пацаны, они посчитали, что собаку найдут по следам, и брели по ним какое-то время. Но когда совсем стемнело и сильно похолодало, посчитали, что, наверное, ничего не увидят. След потерялся, а путь им преградила «Нефтянка». Они нарезали старой травы и пытались согреться. У младшего была зажигалка, сделанная из латунной гильзы. Это была единственная память об умершем деде – ветеране войны. Он эту зажигалку натирал и чистил каждый день, скручивал фитиль и собирал, где мог, 4 копейки, чтобы купить кремень. А когда сегодня участковый их обыскивал, он бросил ее на землю, а после обыска подобрал. Я и сейчас видел, он голый и под простыней судорожно зажимал эту память в своем кулаке. А вот тогда они запалили траву, пытаясь согреться. То, что сейчас у них произошло с этим участковым, озлобило их на весь мир. Они не смогли выполнить то, что обещали, и не смогли прийти, куда их пригласили. И тут рассказчики заревели и сказали, что никогда эту «Нефтянку» не поджигали, но сейчас решили это сделать. Где-то нашли палку, накрутили на нее квач из соломы и полезли квач окунуть в нефтяную корку, чтобы ее потом поджечь на костре и закинуть на эту смердящую смерть. Всю эту технологию им и озвучили те, кто их упрашивал дать признательные показания. Так вот, квач полез мазать самый маленький, он держал палку над головой, а когда, поскользнувшись, с головой ушел под эту чудовищную воду, палка так и осталась сверху. За нее и тащил его старший, пока сам не ушел в эту вонючую жижу. Но они выбрались и в горячке все-таки подожгли «Нефтянку». Но горело плохо, больше дымилось. Видимо, прошедший снег лег тонкой водяной пленкой поверх этого ядовитого поля. Никуда, кроме как сюда, они пойти не могли. Стас принес им под ноги старый половик, а пацаны понакидывали на них сверху свои куртки. Тетя Маша сказала, что, если за ними не придут, она оставит их здесь ночевать, и сама останется приглядеть. Но за ними пришли обе мамы, в слезах, с одежкой в руках и, конечно, с подзатыльниками. Тетя Маша встала непреодолимым редутом, огласив, что ребята – герои, они спасали собаку и провалились. По сути, это было совсем недалеко от правды. Их кое-как собрали и увели. Я был уверен, что они выполнят что обещали, и ничто их не сможет остановить – ни огонь, ни мороз, и это, конечно, справедливо. Вот так и закончилась сегодняшняя тренировка.

По дороге домой, только поднявшись на свои бугры, я увидел далеко в темноте то вспыхивающую, то гаснущую полоску, которая то возникала из темноты, то вновь уплывала в никуда. А от рук моих чуть пахло керосином, и это даже как-то меня возбуждало – что, наверное, из искры и загорится пламя, и это справедливо. Сегодня, когда «керосинщиков» увели под конвоем, мне пришла в голову мысль еще об одном животном. А некоторым мальчишкам, которые были у Николая Максимовича дома, оно было очень даже знакомо. Это я про кота, которого последний раз видел на переднем сиденье разрушенного кем-то «Москвича». В зиму этот кот, как и та собака, был обречен на смерть. Двое из мальчишек сразу ринулись в атаку и пообещали, что завтра они выловят этого кота и принесут прямо сюда. Но здесь они, конечно, поспешили. Такой вопрос никак нельзя было решить без нашей тети Маши. Но она мгновенно согласилась и, зная, что этот кот одичавший, принесла еще старую, но крепкую кирзовую сумку, приговаривая, что тут уж хорошему коту работы всегда хватит. Только как зовут того кота, с которым Николай Максимович разделял свое одиночество, никто не знал. Если у собаки наверняка и не было имени, то у кота оно должно быть точно. Вот так и закончился этот четверг. И под мелькание черно-белого изображения «Международной панорамы», под возмущение всего мира поведением генерала-диктатора Пиночета я и уснул. Ночью проснулся, выключил телевизор, на экране которого светилась сетка с непонятными мне обозначениями.

Проснулся утром, сходил в курятник. Секретарь так и не появился, он, возможно, отдыхал, а возможно, руководил своим блат-комитетом, который пробивался к картофельным закромам. И, судя по их напору и осенней активности, у них были шансы.

Утреннюю тренировку в большом зале придется начинать не раньше, чем в восемь утра: с этого часа официально начинает работать Дворец спорта. И это расписание мы строго соблюдали, ровно в 8 часов включали общий рубильник света и открывали входные двери. К моему приходу двери уже были открыты, и я проскочил в зал. Одет я был как для пробежки, и даже ничего снимать не пришлось. В зале было прохладно, что и хорошо. Бегал круг за кругом, и высокие потолки отзывались на мое дыхание. Бегал разными способами. Где-то на 20-м круге стал потеть, а после 30-го был готов к разминке. После того, как я стал очевидцем того, что произошло с Мухой, без хорошего разогрева вообще стал бояться что-то делать.

В зал вошла бабушка-вахтер. В руках у нее была какая-то бумажка, а на лице улыбка. – Вот, пришла телефонограмма, – сказала она и дала мне бумажку. Ее почерком было написано «Сегодня в 10 часов все инструкторы и другие работники ДСО «Трудовик» должны получить зарплату». А бабушка тоже была работником ДСО, потому и мило улыбалась. Чтобы не собирать в офисе конторы толпу и не мешать работать милой Лоле Евгеньевне, они сюда привозили кассира. Мне тоже эта телефонограмма, как выразилась вахтер, понравилась. Я еще не оставлял надежды пригласить Ирину в кино, а теперь – и на пирожное с кофе. Потом я поработал на снарядах, подвигался в ринге, а когда в зал стали уже беспрепятственно заглядывать пацаны, пошел в душ. Похоже, без телефонограммы все знали, что сегодня зарплата: народ уже толкался в фойе.

Я очень любил горячую воду. Маленького меня отец водил в мамину кочегарку мыться, там висел здоровенный самодельный блин с дырочками и поливал мощно и обильно. В кочегарке горячую воду не экономили, и я стоял в том потоке, пока меня уже силком не выталкивали. Среди «нашенских» даже в очереди за зарплатой сохранялось чинопочитание, но оно было настолько сложным, что я в нем совсем не ориентировался. А когда я с мокрой головой и полотенцем вышел в фойе, то мое имя просто выкрикнули из кабинета директора. За столом сидели кассир и, к моему удивлению, Лола Евгеньевна. Она сегодня из-за раннего подъема была не очень накрашена и потому выглядела не совсем празднично, была раздражена и конкретна. Ей нужны были мои подписи в бумагах по оформлению служебного жилья. Я подписал, и она сразу же удалилась, даже в этот раз совсем не шевеля бедрами. Я получил свои 86 рублей, кассир – она же и бухгалтер – сказала, что, согласно приказу руководства, мне на днях будут начислены командировочные, но проживание и питание – за счет области. Я не возражал и был доволен зарплатой.

Чуть обсохнув, двинулся домой, напился чая с вареньем из рябины, наелся хлеба и двинулся в магазин по обычной программе. Что-то легкое мама сама приносила, а я должен был тащить хлеб и крупу. Бараки казались какими-то покинутыми, на моем крыльце сидел тепло закутанный мальчик лет, наверное, четырех. А рядом из окна выглядывал еще один такого же возраста. Я подумал, что, смотря на них, высматриваю сам себя с какой-то грустью уже очень взрослого человека. А мне всего-то 18 лет, и сейчас надо не ошибиться, выбирая пути. Когда проходил мимо своей школы, там, вероятно, уже шел третий урок, а у меня было ощущение, что я настолько далеко от всего этого, и я не понимал, хорошо это или плохо. А на подходах к магазину вместо того скобяного сарайчика, где я увидел первый раз в жизни изображенного на колечке святого, а теперь торчали только пеньки, мне вдруг причудилось, что мое детство ушло безвозвратно и навсегда, и теперь всегда будет предметом моей тоски, и это, наверное, справедливо.

В магазине я загрузился по полной. Капроновая сетка аж трещала, когда я ее на спину закидывал. Ветер бил непонятно откуда, но мне легко шлось в горку. У моего барака детишек уже не было, зато у соседнего стоял милицейский мотоцикл с люлькой. Это был точно тот, что помог «керосинщикам» встать на путь исправления. Нашему участковому служилось хорошо. В случае крупных барачных драк или какого-то нашествия он звонил в городской штаб народной дружины, и те уже через пять минут пешком были на месте и били всех подряд, на кого добрый дядя-милиционер показывал. Потом дружинники подписывали протокол и как свидетели, и как охранители тоже. А милиционер хлопотал им о денежных вознаграждениях через свое ведомство, но чаще выдавали грамоты, а иногда и почетные грамоты. Председателем штаба народной дружины был тот самый секретарь, похожий на моего, проживающего в курятнике.