Валерий Горелов
Недостающее звено
Я шел по Чеховке, и мне вдруг показалось, что все вокруг меня чище. Я как омылся из родника. И это, наверное, справедливо.
На торцевой стене Дома пионеров, той, что со звездой в круге и которая смотрит прямо на улицу Ленина, видимо, в осуществлении плановой работы идеологического отдела, вывесили лозунг, который был ровно по длине стены – похоже, прицеливались. Он был убедительно-поощрительный, с красными буквами на белом фоне «Верной дорогой идете, товарищи!». А над лозунгом были огромные римские цифры XXIV и портрет Ильича в кепке, приветливо машущего нам рукой. Я пришел сюда, видимо, чуть с опозданием. Все уже были переодетые и толпились гурьбой у скамейки. Я-то думал, что они все еще обсуждают просмотренный фильм, но нет, все слушали речь младшего из «керосинщиков». Вот что он рассказал. Он в ту ночь проспал под тремя одеялами и был нормальный, а вот друг его сильно простыл, но сегодня ему уже легче, правда пока даже на улицу не выходит, хотя намеревался сюда прийти, но правильно, что не решился.
– Я пошел ловить ту самую собаку. И я ее нашел на мари, совсем окоченевшую, дотащил до дома и поселил под своим крыльцом барака. Наносил туда сухой осоки и рваных тряпок. Ветер туда не проникает, а люди были не против. Чем могут, тем и подкармливают, а зовут его теперь Дружок.
Тут мы все решили, что и кота назовем Дружок, и это было, наверное, справедливо. Но эти новости были еще не все на сегодня. Мне конфиденциально тетя Маша доложила, что встреча за коньяком в субботу состоялась, и в среду, в 12 часов, мальчишки могут поехать во Дворец спорта, что-нибудь там для них отыщется. Но чтобы не ехать впустую, нужно письмо от Дома пионеров, и его тетя Маша пообещала добыть прямо завтра. Письмо должно быть за подписью нашего директора. Стас сказал, что в среду на работе возьмет отгул и будет этим делом заниматься. Где-то уже через полчаса после начала тренировки спустился на выход директор. Дорога к выходу шла через наш коридор. Он как-то приостановился и даже вроде заинтересованно посмотрел в сторону занимающихся. А я ждал со дня на день, как получится у физрука. Удастся ли нам сохранить творение рук Николая Максимовича. Правильно мне сегодня дали понять, что часто что-либо сотворяемое во имя усопших мы делаем в оправдание себя. А вот сохранение его порождения – это и есть путь прославления Его среди живущих, и это совсем не милосердие. Это продолжение его в земной жизни. Вот с такими мыслями я и шел сегодня домой. Было уже темно, и уже с середины мари я увидел, что горит наше окошко. Это точно мама к моему приходу оладушки жарит, выхаживая по дому в клетчатых тапочках.
Я сегодня, когда из Сезонки уходил, все время оглядывался в поисках той самой бабушки. Шел и понимал, что я сегодня был там, где должен быть давно, потому что меня тянуло туда, как к тому дешевенькому колечку в магазине, на котором был изображен Георгий с копьем. Тогда я, замерзший и всегда полуголодный, нашел для себя чудо. Сегодня я услышал голос своего детского чуда, которое охраняет тех, кто ищет спасения.
По тапочкам я ошибся, они стояли у порога, а мама, похоже, в дежурных калошах шуровала лопатой в курятнике. А оладушки горкой стояли на столе. Пришла мама, и мы уселись за чай. Меня очень подмывало сказать ей про квартиру, куда я мечтаю отселить ее, пока буду служить в армии. Но я сдержал себя до той поры, пока не получу все бумаги. Сказал, что через девять дней улетаю опять в командировку, и сейчас, видимо, буду подольше. Она опять поняла это как проявление ко мне доверия на работе, и что мне обязательно надо в дорогу напечь пирожков. У Лагутина лицо этим вечером было какое-то ожидающее. Он, видимо, ждал от меня побед, к которым я был совсем не готов. Победители живут по своим внутренним правилам, а это означает, что неудачники – по своим. А больше всего – середняков, у которых жизнь тоже по своим правилам, и это, наверное, справедливо.
Утро было очень теплое, и я было решил пробежаться по знакомому с детства маршруту. Но из страха промочить ноги и заболеть не вовремя, я пошел в зал, а там уже с 8-ми утра было движение. Большая группа «нашенских» сидела в фойе, одетая по-полному, в ожидании каких-то распоряжений: явно или «несунов» идут ловить, или в частый сектор сантиметрами вымерять те квадратные метры, которые разрешалось иметь гражданам. А может быть, даже искать средства производства, которые прячут по тумбочкам. Как бы то ни было, но все будет проходить согласно утвержденному плану бюро Горкома, тому плану, который приводит в соответствие чего-нибудь чему-нибудь. Дружинников вышкуривали за прорехи в охране спокойного отдыха руководства на той самой свадьбе. А по существу-то все оказалось по-другому. Актив собрали, чтобы отвести на учебу. Дело в том, что пока при столкновении с правонарушением они имели право задержать человека и доставить его в отделение милиции для разбирательства. А теперь им готовят право самим составлять протоколы о нарушении правопорядка и проверять документы. В новом законодательстве была предусмотрена административная ответственность за неповиновение дружинникам, и «нашенских» собирались учить, как распоряжаться своими властными полномочиями на улице. А «нашенских» учить – только портить. Уж они-то своими полномочиями найдут как распорядиться. А я в зале четко отработал свои полномочия, да еще 15 минут лишка прихватил.
Когда вышел в фойе, блестели нашвабренные полы после толчеи «нашенских». Из кабинета директора раздавался бас говорящего в телефон – это был он сам. На этой должности он пребывал с самого дня сдачи в строй этого объекта, что произошло ровно к 50-летию Октябрьской революции. Его здесь появление было явно непростым. Это был человек с высшим педагогическим образованием, и лет 15 до этого он был директором большой городской средней школы, которая имела хорошую репутацию. Характера он был покладистого, с людьми не груб, всегда жил и работал в рамках существующих правил и распоряжений. Но где-то семь, а может восемь лет назад у него что-то случилось в личной жизни, он развелся с женой и стал увлекаться спиртным. С работой в школе стали выходить осечки. Болтали, что вроде причиной того была молодая учительница, но никто толком ничего не знал. Все дошло до того, что его уже собирались исключить из партии и убрать из школы, но такой исход по нему оказался невозможным. Дед его в свое время был активным участником революционного движения и становления советской власти в этих местах, и вроде как был каторжанином ненавистного царского режима. О нем даже были упоминания в письменных хрониках тех самых революционных бурь. И решение по нему было не принято, но и в школе ему уже алкоголь не давал полноценно работать. Партия приняла правильное, идеологически выверенное решение – в юбилей революции перевести его на новую должность, а то, что здесь он бухал день через день, никому не было помехой. Его тут вообще редко видели. А «нашенских» и всей этой бравой дружины он все время сторонился, говоря, что с ними он только территориально рядом, и старался жить, никому не мешая и нигде не проявляясь.
Когда я выбрался из душа, он сидел рядом с вахтершей на диванчике, а по тому, что он подошел ко мне и подал руку, я понял, что он ждет меня. Он пригласил меня в свой очень казенный кабинет, без доски почета, без графиков выполнения планов и перечня социалистических обязательств. В общем, кабинет идеологически голый, даже без портрета вождя на стене, и окна были без штор. Стараясь не басить, он вот что мне поведал. К нему недавно обратились общественники–спортсмены, помочь им с оборудованием для тренировок. Они, общественники, никем же не финансируются и потому ничего не имеют.
– Я согласился им помочь. Не мог бы ты рассказать, что им будет полезно, и нам не в ущерб?
Я, конечно, сразу согласился, и мы пошли в закрома. А они были полны, там было шага не ступить. На складе кучей были навалены теннисные столы, какие-то байдарки, канаты, мячи, барьеры для бегунов и прочее. Все было обильно раскрашено пауками, но сырости не было – склад отапливался. Директор показал мне на два здоровенных мешка в углу и попросил один вытащить. Мешок был зашит веревками и, видимо, ни разу не вскрывался. В мешке оказалось 10 пар новеньких боксерских перчаток отличного качества. Это был клад. Директор присел на кучу этих спортивных изделий и рассказал, что эти два мешка Дворцу на открытие подарили нефтяники, но какой-то на них не было бумажки, и он их не оприходовал. Так они и провалялись до сих пор. Он был согласен отдать один мешок, а второй оставлял на всякий случай. Я видел, что у стены стоят еще два великолепных боксерских мешка из буйволиной кожи, а это не наша кирза. Я видел однажды такой мешок, в него надо было кольца стальные вставить и цепи подобрать. Директор, конечно, не понимал их ценности и сказал, что их можно отдать, а то тут только место занимают. Вообще надо сказать, что директор был натурой непростой, он не так давно еще участвовал в одном скандале, и опять его не решились лишить партбилета. На первомайской демонстрации он, как хранитель революционных традиций, стоял на трибуне вместе с секретарями. Когда пошла колонна «нашенских», подтянутые и с наглаженными повязками, кто-то из секретарей сказал ему восхищенно:
– Хорошо ваши идут.
А тот ему, будучи уже пьяным, ответил:
– Хорошо, если бы вы им еще рубашки коричневые пошили.
И тот секретарь так струхнул, что вынес это на обсуждение, чтобы вдруг никто не подумал, что он не отреагировал на это. Но на обсуждении решили, что директор совсем не это имел в виду, и от него вновь отстали.
День сегодня начинался очень удачно. Если завтра Стас это заберет, то вечером у них будет праздник. И опять оказалось, что все хорошее еще не кончилось. В дверях он меня окликнул; в руках директор держал лапы, и со словами:
– Они у меня в шкафу валяются уже пять лет, может тоже пригодятся?
Я кивнул, это прямо утро чудес. Я вышел на улицу; было так тепло, что казалось, что одуванчики распустятся. Теперь уже дырка под крыльцом была надежно заколочена. А под бугром на помойке сидели вороны в ожидании жертвы. Они видели одновременно и вход в здание, и марь, и «Нефтянку», которая тянула на себе мазут, убивающий все живое вокруг. Через марь была видна и Чеховка, и Сезонка. Стервятники были уверены, что они все равно где-то найдут себе жертву, может, уже мертвую, а может еще нет. А их время отъедаться наступает по весне, когда вытаивают «подснежники». Тех, вытаявших, в общем-то и обнаруживают по сборищу и истошным крикам воронов. Потом мой бывший одноклассник едет туда и собирает павших, раскладывает их по неструганым гробам, где по двое, а где по трое, и заносит номера в дежурный журнал. Никто не искал в тех трупах ни убитых ножами, ни задушенных веревками, ни отравленных. Это просто был сезонный сбор занесенных буранами. А стервятникам было все равно, как они туда попали – или их бураном занесло или люди их в снег закопали. Стервятники пировали, им в это время было хлопотно, они выводили потомство, и, наверное, это было справедливо тоже. Ну и, конечно, подумав про своего одноклассника из морга, я тут же вспомнил Ирину. Видимо, это хорошо, что я потерял ее номер, мне кажется, я бы не удержался и позвонил. Упрямая эта сила, и дна у нее нет.
Где-то в облаках гудел «железный слоник». Он привез нам свежие центральные газеты и письма для частных лиц и организаций. А в десяти метрах от меня два пацана лет десяти пытались надеть слетевшую цепь на звездочку велосипеда «Подросток». С бугра в нашу сторону двигался какой-то транспорт. Жизнь текла, как ей и положено, без остановок и пауз. Возможно, уже пришло время убивать и миловать, но время врачевать еще явно не наступило.
Вечером сегодня я ждал событий, и они случились. Пришел второй «керосинщик», он был осунувшийся, бледный, но полный радостных эмоций. Он всех прямо позабавил рассказами про Дружка, который, оказывается, стал санитаром в бараке, под которым его устроили. А было так: когда ночью мужики выходили по-маленькому и пытались поссать прямо у крыльца, Дружок начинал лаять и гнать их к сортиру. Дружка не обижали, прикармливали кто чем мог. Когда «керосинщики» услышали, что Стас едет в их бывший приют за инвентарем, то прямо жалобно напросились в помощники. Я разрешил, опять же, – в обмен на хорошие оценки в школе. Тетя Маша, будучи уверенной, что без бумажки им ничего не дадут, принесла такое письмо за подписью директора Дома пионеров. Туда осталось только записать, что им отпущено. То есть вписать, что будет от щедрот даровано. Мне этот ассортимент был уже известен, я не стал это озвучивать, сам себя боясь сглазить. Но все же сказал Стасу, чтобы он мешки сразу отвез на завод доработать, а остальное вез сюда. Рассказал ему и про новый ринг, который разобранный валялся на том же складе, и надо будет придумывать целую схему, как выхарить этот ринг. И подсказал, что надо будет это спланировать ко Дню пионерии, но так как меня в этот момент с ними не будет по понятной причине, сами пусть решат, как это лучше сделать.
Пришла тетя Маша и сказала, что сейчас у директора сидит три человека, одного из них она точно знала, он здесь раньше руководил каким-то кружком. Для меня это было волнительно, и в таком состоянии я принялся проводить тренировку в надежде, что спустится директор и официально нам представит нового руководителя секции бокса. Но такого не случилось. Четыре человека на самом деле спустились, пересекли наш коридор и исчезли, а я узнал в одном из них физрука. Но как бы там ни было, вопрос двигался, и я рассчитывал разрешить его до своего отъезда. Тетя Маша, чтобы меня успокоить, сказала:
– Чтобы его оформили тренером-общественником, от него тоже нужны бумаги, а на это тоже нужно время. А времени у меня до отъезда оставалось совсем немного. В этот раз мы опять хорошо потренировались, были мокрые и с хорошим настроением. Только бледному «керосинщику» не разрешили бегать, и он сидел, хоть и бледный, но очень заинтересованный. А когда Стас сказал, что завтра надо помочь избавиться от накопленного хлама и подготовиться к размещению нового инвентаря, «керосинщики» опять первыми предложили свои хилые возможности. На улице было тепло, но уже темно, хотя лозунг на торцовой стене, извещавший о том, что мы идем верной дорогой, еще читался. Дорога домой была легкой и недолгой, а на мари мне даже показалось, что кто-то посвистывает.
Верно, из-за теплой и безветренной погоды сегодня прилично показывал наш телевизор Горизонт. Я с хорошим чувством посмотрел мелодраму 1960-го года «Прощайте, голуби». Это было хорошее и доброе кино. А лучшим там был Вовка, которого играл начинающий Савелий Крамаров. Фильм о людях и голубях – символе мира, чистоты, любви, безмятежности и надежды. Образа искупления. А у нас вот нет голубей, значит, нет и ничего из перечисленного. В этих мыслях я так и уснул в этот вечер.
Утром я все же побежал по улице, по своему старому маршруту, уж больно было с утра тепло и безветренно. Дыхалка работала без замечаний, и общая физика также не хромала. Прибежав в зал, я в тамбуре разулся и уже в носках прошел до зала. Бабушки-вахтеры очень меня за это уважали. Хорошо, с желанием, поработал на снарядах. Я явно чувствовал нехватку спарринг-партнеров, но их негде было взять. Когда я возвращался из душа, бабушка доказала свое хорошее отношение, заварив чаю. И еще на дне баночки оставался мед, и я выскреб его с аппетитом. Такого продукта в наших Палестинах не водилось, как и тех самых голубей. А «нашенские» вахтерам заявляли, что если будут разуваться в тамбуре, тогда какого хрена вам, старухам, зарплату платить? А я своим разуванием вызывал восторг бабушек и, конечно, ненависть «нашенских».
Дома я в добавку к меду с чаем разогрел вчерашних макарон – блюдо, которое всегда мне было по вкусу. Взяв свой и мамин паспорт и три рубля, я отправился в контору. Лола Евгеньевна была в своем обычном мармеладном образе – свежая и улыбчивая. Она мне вручила обрезок бумажки, который был ордером, и не забыла повторить, что мы теперь соседи и должны общаться по-соседски. Тема ее не оставляла, но про нотариуса она больше и не заикнулась, явно понимая, что раньше погорячилась. Ведь схема какая была – я буду в армии, а они смогут пользоваться этими квадратными метрами по своему разумению. Но с нотариальной доверенностью это становилось в разы сложнее и, получается, Лола Евгеньевна выдала этот вредный для конторы ход. Конечно, это было на эмоциях, ведь «рыло проститутское» – это вам не просто «проститутка», это рыло. Лола Евгеньевна выдала мне авиабилет, обратный мне вручат в области, отсчитала аванс 40 рублей, командировочных 26 рублей и багажную квитанцию, согласно которой я вез 100 килограмм авиагруза. Но, по всей видимости, мне этот груз и увидеть не придется, я был просто включен в схему. Я сказал Лоле Евгеньевне пару художественных комплиментов откуда-то из французской литературы XIX века, от чего она пришла в неистовство, а я быстро ушел. У нотариуса пришлось посидеть, пока печатали доверенность. Все сделали, я рассчитался, расписался в журнале и пошел дальше.
А дальше было ЖЭУ. Это та организация, которая всегда отличалась своей таинственной структурой и недосягаемостью. Пункт своего нового проживания я нашел быстро, это была совсем типичная серая хрущевка в строчке точно таких же. К счастью, и достопочтимое ЖЭУ было здесь тоже, на первом этаже. Там меня, конечно, не ждали, как не ждут никого, но и сильно не удивились моему появлению. Процедура заполнения каких-то карточек прошла быстро, и, к моему удивлению, в них все записи делались карандашом, чтобы потом исправлять и заполнять было легче. Только вот моя доверенность с круглой фиолетовой печатью стала для них загадочным раритетом, и поэтому они не знали, куда ее пристроить. Но в итоге все было пристроено туда, где, видимо, и должно быть. Я получил два ключа, отказался от сопровождающей и отправился смотреть свои новые хоромы. Конечно, очень условно свои. Но для вечно обитающего в барачных трущобах, такой угол был ничем иным, как хоромами.
Подъезд был заплеван и загажен где-то по средней шкале. Двери на втором этаже были филенчатые, деревянные, и даже по виду крепкие. Замок на два оборота легко открылся после первого, и я зашел. Пространство было очень ужатым. Казенная мебель, что там стояла, выглядела поистине казенной: разложенный диван, прикрытый серым одеялом, тумбочка и даже телевизор, маленький, с рогатой антенной. Телевизор работал, в туалете была вода, и даже горячая. Кухонная плита работала, и даже были тарелки со сковородкой. Окна были грязные, но, в общем-то, квартирка, хоть и маленькая, но не выглядела запущенной. Если в квартирке такой же квадратуры могла проживать и творить свой адюльтер Лола Евгеньевна, то уж мама всегда сможет здесь переночевать, когда бураны накроют эту местность. А еще я видел у тумбочки телефонную розетку, и меня это очень заинтересовало. Я вернулся в ЖЭУ с этим вопросом, мне там расшифровали, что прежний жилец пользовался этим телефоном через блокиратор, но он имел договоренность с абонентом. Мне тоже захотелось иметь такую договоренность, и меня отправили по адресу владельца того таинства – телефона. Это было через стенку, в двухкомнатном жилище. Дверь открыл щуплый мужчина в солдатской майке. Тот все сразу понял и рассказал, что он – водитель трубовоза и постоянно в командировках, и телефон ему этот фактически не нужен, и если мы будем готовы из его почтового ящика брать квитанции и оплачивать его абонентскую плату, то пожалуйста, подключайтесь. А абонентская плата в месяц была 2 рубля 50 копеек. Я согласился и пошел покупать телефонный аппарат, благо аванс был в кармане. Его пришлось искать недолго. Телефон был, правда, не фасонный, но вилка точно подходила. Я его воткнул в розетку, и тут же раздались гудки. Набрал, конечно, Лолу Евгеньевну. В телефоне ее голос был просто охмурительный, но я молчал, и через минуту она меня назвала таинственным незнакомцем и сумрачным графом. Видимо, еще работал мой сегодняшний комплимент из французской литературы 19-го века. Я, так и не обозначившись, положил трубку. Не удержавшись, позвонил еще во Дворец спорта. Бабушка-вахтер мне без объяснений объявила, что директора нет, и когда будет неизвестно. Мне этого хватило, хотя я звонил спросить, не забрали ли ребята то, что директор им передал. Но не решился из страха спугнуть удачу. Телефон был протестирован, и я пошел дальше, с ключами от квартиры в кармане. Хорошо было думать, что шеф не ждал от меня победы на соревнованиях, ему важно было выполнить распоряжение руководства и отправить меня в любой спортивной форме, даже, может, и без нее вовсе.
Пошел к физруку; его на месте не оказалось, но на двери висело расписание, и я, решив подождать 15 минут, зашел в техникум. Там во всех аудиториях шли занятия. В одной дверь была приоткрыта, и я заглянул в маленькую щель. Ребята и девчата сидели сосредоточенные и что-то писали, изредка поглядывая на доску. Мне, человеку, ни капли в технике не сведущему, но умеющему рассуждать, по записям на доске было понятно, что они решают задачи по сопромату. А преподаватель – стройная женщина в очках, лет 50, наверное, и была та, о которой мне говорил физрук. Неожиданно кто-то потрогал меня за плечи. Я повернулся, рядом стоял искомый физрук. Он, оказывается, ходил в столовую, то ли позавтракать, то ли пообедать. Я показал пальцем на аудиторию и вопросительно на него посмотрел. Он утвердительно кивнул, и стало понятно, что это и есть жена того человека, мысли о котором не покидали меня последние дни. У физрука в руке была тарелка, закрытая другой тарелкой. Там явно была какая-то снедь. У себя он воткнул вилку чайника в розетку и поднял верхнюю тарелку. Там лежали четыре фаршированных блина, очень даже аппетитной наружности. Я не задавал вопросов, ожидая, что он сам начнет говорить. И он начал. Человек на его предложение подхватить секцию бокса Николая Максимовича отреагировал неоднозначно и поинтересовался, чья эта инициатива.
– Но я ему ответил правду, что это от Колиных воспитанников. Имея уже историю работы на общественных началах и зная свое бесправие в такой работе, понимая, что его сегодня пригласили, а завтра выгонят, он хотел каких-то гарантий. Он хотел работать с молодежью и не скрывал этого, но все мы из своего жизненного опыта понимали, что бесправие может здесь быть обеспечено любому. Бесправие было частью нашего бытия, но, к счастью, не определяющим. Тогда я притянул к разговору своего товарища – техникумовского водителя, который когда-то работал в Доме пионеров и хорошо знал директора, и мы, собравшись втроем, поехали в Дом пионеров.
В тот день я их и видел выходящими на улицу вместе с директором.
– Неизвестно, какие у директора были отношения с тетей Машей, но она явно накачала его перед нашим приходом. Директор нас встретил очень любезно и официально предложил поработать на общественных началах с детьми и молодежью в доверенном ему властями города учреждении. Это уже было нечто, и бывший капитан, который плавал когда-то на кораблике по Москве-реке, согласился встать на мостик ушедшего от нас колымского страдальца. Но чтобы начать работать, нужны были кое-какие справки, и решили, что тот их получит до пятницы. Как только будут справки, директор издаст приказ, и в пятницу же представит его секции. И он сразу же может начать работать с пацанами по уже согласованному графику тренировок.
Чайник вскипел, и физрук предложил прикончить блины, что и было быстро сделано. Мне не хотелось его благодарить, и, кажется, он сам того не хотел. Уходя, я еще добавил, что, когда его будут представлять, меня не будет, как меня не будет и на первой тренировке. А 27-го мне уже улетать. Мне не хотелось, чтобы этот человек чувствовал за меня хоть какую-то ответственность. У тренеров такое бывает. Физрук чуть подумал и согласился. Мне казалось, что так справедливо. Как бы там ни складывалось в будущем, но то, чем жил мой тренер Николай Максимович, всегда оставалось для меня главным. Физрук проводил меня до дверей, попросил еще до отъезда зайти. Я пообещал, а он сказал, что на представление хочет тоже с ним пойти и подарить секции те перчатки, что ждут своего часа в его шкафу. Вот у меня и появились ясные ответы. Мне казалось, что я за эти последние дни даже как-то повзрослел, что ли. Такое, наверное, бывает, когда сам перед собой ставишь задачи, а потом сам добиваешься их исполнения.
А в коридоре Дома пионеров – куча мусора. В конце, в маленьком зальчике, – шум и голоса, а атаманом у них тетя Маша, что с большой шваброй полы намывает, а кот Дружок пытается прокатиться на мокрой тряпке. В коридоре у стены лежат горкой серые мешки, значит Стас вернулся, в мешках – перчатки.
Освобожденный от отживших свое вещей, которые из бедности еще пытался как-то использовать Николай Максимович, зальчик стал просторнее и светлее. Мальчишки толпой держали сломанную стремянку, с которой Стас реанимировал крюки в потолке для мешков. Светлее стало от того, что окна отмыли, да и лампочки какие поменяли, какие протерли, а тетя Маша углы выдраила. Я смотрел на нее в тот момент, когда платок вдруг спал с ее головы и по плечам рассыпались красивейшие каштановые волосы. Она по возрасту явно была не старше Лолы Евгеньевны, только это были совершенно разные женщины. Вот тетя Маша здесь замещала все специальности, на которые власти выделяли копеечное содержание. Она была и комендантом, и секретарем, и уборщицей. Она была из тех женщин, которых называют матерью жизни, а не женщиной-праздником, но они тоже, наверное, нужны, чтобы можно было выбор сделать.
Со стремянки сняли Стаса, и он рассказал, как прошла его поездка. Директора на месте не было, но вахтерша была в курсе всех событий и с ключом от склада. Она все, что мы взяли, тщательно записала на бумажку, которую подготовила тетя Маша, и он в ней расписался в получении. Стас был перевозбужденный тем, какой он увидел ринг, валяющийся на складе, да он еще был и с покрытием, которое даже не распаковывали. Я еще раз его убедил, что это следующий шаг наших действий. Также Стас рассказал, что отвез мешки на завод, где работает. Сегодня-завтра ребята сварят кольца в крепления и подберут цепи. Я ему, в свою очередь, сказал, что вопрос с тренером почти решен, их секция будет иметь официальный статус, а он, Стас, теперь официальный староста этой секции. Он не стал возражать. 22-го, в пятницу, директор представит нового тренера, а с понедельника, 25-го, начнутся тренировки под его руководством. Ему я тоже сказал, что меня ни на представлении, ни на тренировке не будет. Потом я берусь объяснить, по какой причине, так что за все он, Стас, в ответе. Стас, опять же, в ответ сказал, что к субботе-воскресенью доведет зал до полной готовности, и я ему верил. Мусор таскали на улицу. Видно было, что больше всех на себя пытался нагрузить самый маленький, он же «керосинщик». Тут меня тетя Маша и спросила, а знаю ли я, из какой этот малыш семьи. Я, конечно, не знал. Так вот, он, оказывается, родной брат того самого, что, как писали в местной газете, «хищника», который напал на базаре на хорошего человека, дружинника и активиста, и зарезал его. Я, конечно, понял, про кого речь. Так вот, его в школе затравили, что у него не только отца нет, а еще и брат-убийца. Там, похоже, и учителя старались, исходя из того, что почерпнули информацию о произошедшем в местной брехаловке. Я подозвал к себе пацана и спросил, как его имя. Имя его звучало как Булат, что в переводе с арабского означает «крепкий, как сталь». Так вот, я сказал Булату, что если его будут обижать, то мы придем и уши намнем обидчикам. Его глаза засияли, как черные алмазы. Он кивнул, как-то замычал, и кинулся тащить мешок с мусором что было силы в его тщедушном тельце. Но моя помощь была предложена ему взамен на обещание хорошо учиться по всем предметам. О том, что я не буду на знакомстве и на первой тренировке, я, конечно же, сказал и тете Маше. Она не стала ковыряться в душе, а взяла бумажку и написала на листике свой телефон, и предложила позвонить вечером в пятницу, обещав все рассказать. И попросила хотя бы по телефону не называть ее тетей Машей, зовут ее Мария Федоровна вообще-то. Я смущенно закивал. Лично для себя я решил больше до отъезда сюда не приходить. Мне последние тренировки до отъезда, хочешь-не-хочешь, надо было отстоять в спарринге. Выбора у меня не было. Придется драконить старичков. Это бы ничего, вот только был большой риск получить травму, что было бы приговором. Те будут бить без всяких скидок на возраст и вес, но мне нужен был режим боя, чтобы вернулось понимание его времяпротекания. Так учил меня Николай Максимович.
По дороге домой в магазине, что на базаре, я купил свежего хлеба, два плавленых сырка «Дружба» и банку кабачковой икры. Мама была дома, и мы хорошо покушали все это с вареной картошкой. Я передумал пока ей что-либо говорить про маленькую квартирку для зимовки. Опять отсрочил, решил все это сказать перед уходом в армию. Не хотелось ее сильно волновать. Я отдал ей аванс, посчитав, что мне хватит и командировочных. Мама была мной очень горда.
Сегодня Борис Николаевич, похоже, мне улыбнулся. Видимо, чувствовал, что я на вечер затеял. А еще меня очень подмывало взять красные перчатки, ни разу не опробованные. Но разум победил, и я взял с собой все старое, в том числе и кеды с красными резиновыми носами, проржавевшими шнурками из веревки и старый испытанный секундомер. Малыши в маленьком зале сопели сами по себе. В большом зале у взрослых рубили мешки и долбили лапы, видимо, расширенные полномочия опробовали. Я переоделся, зашел к младшим, выбрал одного из тех, кто мне помогал колесо катить, и позвал, спросив, может ли он пользоваться секундомером. Тот подтвердил, я попросил его подождать, а сам пошел в большой зал, в самый дальний угол, к рингу. На ринге – непонятно что, но вроде как боролись ветераны, остальные стояли по парам и на снарядах двигались. Я минут за 10 хорошо разогрелся, забрал из детской паренька с секундомером и посадил за столик у ринга, где стоял гонг, правда без молоточка, но стукнуть по нему можно было чем угодно, слышимость была хорошая. Когда сделался общий перерыв, я поднялся в ринг и пригласил на двухминутный спарринг желающих, и таковые нашлись. Задача пацана с секундомером была каждую минуту отбивать, а мне надо было без перерывов работать десять раундов для выполнения поставленной задачи. Первый мой соперник был килограммов на 10 меня тяжелее, наглый и настырный, но явно курящий. Он подошел вплотную и начал, как по мешку, отвешивать плюхи, пытаясь выдавить меня с центра ринга, но я стоял насмерть. Он был уязвимый со всех сторон, но я ждал гонга, а когда он прозвучал, я внутри себя пытался отсчитывать секунды, и когда досчитал, что до конца раунда осталось секунд 5, нырнул под левую и ударил с правой в солнечное сплетение – не сильно, но точно, и попал за секунду до гонга. Второй, что вышел, был длинный, сухопарый и тоже злой, но заплетался в собственных ногах, и дважды за раунд в них запутался. Так прошло еще пятеро, но только после седьмого все началось. Считая, что я уже задохнулся, пошли «нашенские» ветераны, вожди и командиры, но показать прохожему «в животик», а потом «накинуть в голову» – одно, а исполнить то же самое со мной – другое. А получать сами они очень не любили. Но сейчас им надо было выполнять распоряжение руководства и оказывать мне любую помощь в подготовке к соревнованиям, и они показывали, с неприкрытым желанием меня покалечить. Дышать они не умели, двигаться тоже, судьи на ринге не было, поэтому растаскивать было некому. Была лишь неприкрытая ко мне ненависть, что я не такой, как они, а желание использовать свою «плюху», которая, считали они, у них есть, было непреодолимое. Они висли на мне, пытаясь ломать физически, но и унижать их было особо нельзя. Исходя из этого, я им поотбивал животы, на этом и закончили. Десять раундов я простоял, и польза от этих спаррингов, пусть и грязных, все же была неоспорима. Я и не знал, что они пустили детей на все это смотреть. Только в конце заметил, что те толпятся у дверей и жадно смотрят в сторону ринга. Все «нашенские» расселись на скамейках, а я, им назло, еще отпрыгал три минуты на скакалке, отжался 100 раз и пошел в душ. Я был уверен, что они уже завтра подойдут к этому делу осознанно и что-нибудь для меня приготовят. А я буду только этому рад; все равно это не бокс, это – драка, а к драке всегда надо быть готовым, когда ее предложат. Сейчас тело было измято и потерто, но без вывихов и переломов, и даже не была разбита моя постоянная печаль.
