Валерий Горелов
Недостающее звено
Там меня уже встретила вахтерша, она была в крайне раздраженном состоянии. Похоже, «нашенские» хорошо опохмелились и сейчас развлекались тем, что отрубленной медвежьей лапой гоняли по разным углам буфетчицу, которую, как сказала бабушка, щупали за филейные части. Буфетчица истошно орала. Где-то в дальнем углу дети, одетые, гурьбой толкались в своем малом зале, не зная, что им делать. Я им сказал переодеваться, и сам пошел их готовить. Дети радостно бегали по залу и исполняли все, о чем я их просил, пытаясь даже в мелочах быть послушными и исполнительными. Мне казалось, что нет плохих детей и двоечников. Они будут такими, если им не интересно рядом со взрослыми. Если у вас есть, что им отдать, то они обязательно это возьмут с благодарностью. Но это, конечно, если есть, что отдать. А сегодня в Доме пионеров первая тренировка, я даже мысли не допускал, что может что-то не получиться. Мне очень хотелось побежать и позвонить Марии Федоровне, но я воздержался. Не хотелось никого отвлекать, надо было выждать еще время. И так, наверное, было справедливо. Мальчишки в парах увлеченно играли в пятнашки ладошками, по свистку менялись партнерами, и даже самые маленькие пыхтели и старались делать лица строгими и по-настоящему мужскими. Точно такими мы и были с Барабанщиком 5 лет назад. Только вот он ушел в другую пьесу, а я остался в этой.
Сегодняшняя передовица местной газеты известила о предстоящей работе передовой молодежи города по восстановлению исторической памяти о сотрудничестве союзников в период войны на территории нашего района. Закончилось это словоблудие все тем же «Никто не забыт, ничто не забыто». В большой зал я сегодня не пошел и на ринг не вышел, оставил все пространство «нашенским», у них, похоже, были свои внутренние разборки. Из зала неслись рев и маты. Я отпустил мальчишек и немножко позанимался физикой, а когда заходил за гантелями, увидел такую картинку: двое на ринге стояли в партере и кидались друг на друга. Как в народе говорят, «письками мерялись». Я закончил и пошел под горячую воду. Буфетчица стояла за стойкой, красная и растрепанная. Она, явно с душой, предложила мне газированный напиток, я отказался и, похоже, зря: чая, я понял, не будет, так как бабушка что-то усиленно строчила, это явно была докладная наверх.
Будильник прозвенел согласно выданному с вечера заданию. Утро просачивалось сквозь низкие облака. На улице еще потеплело. В конце сентября так бывало, но это было знаком того, что вот-вот придут холода, напористые и надолго. Сегодня вторник, день недели между понедельником и средой. Согласно международному стандарту – это второй день недели, хотя в некоторых традициях он считается третьим. В античной культуре вторник посвящался богу войны Марсу у римлян и Аресу у греков. Но мой сегодняшний вторник обещал быть мирным, и два последних дня я не собирался нагружаться. Буду обходиться только пробежкой и легкой разминкой.
Сегодня даже в курятнике было мирно. Я вышел на пробежку очень поздно, и она совпала с общим продвижением учеников в школу. Они шли учиться в сереньких пальтишках и сереньких шапочках, и с серыми же мешочками, в которых были сандалики для сменки. Детей было много. Первоклашек еще вели за ручку, бывало даже гуськом, по четверо. Видимо, взрослые в бараках водили детей по очереди. Сразу была заметна разница между первыми классами и четвертыми. Я между ними и петлял до школы, пока они не свернули к тому порогу, который когда-то перейдут окончательно. А дворовый забор все так и висел в воздухе, но он не портил ландшафт.
Я сегодня несколько изменил маршрут с целью заскочить в нашу участковую баню, уточниться с расписанием. Одноэтажное строение было оштукатурено и побелено, как важный социальный фактор. Но со временем от влажных испарений стены забугрились и частично отвалились. Они такими были еще тогда, когда я пацаном бегал сюда мыться или подстригаться. А когда малой был совсем, то и просто мамка меня водила по женским дням мыть. Сегодня, к моей радости, день был мужской, и работать она начинала с 14 часов, что меня тоже устраивало. Рядом с входной дверью было открытое окошко парикмахерской. Может быть, она тоже еще не работала, но оттуда громко рвалась музыкальная композиция 1964-го года под названием «Апачи», и я побежал дальше, как безлошадный индеец по Большому каньону. И пробежал почти всю дистанцию.
Уже на подъеме к Дворцу спорта, на мостике через малую «Нефтянку» присел на корточки, шнурок завязать на ботинке, и вдруг краем глаза увидел в прозрачной холодной воде, вроде как, в тень от мостика метнулась маленькая рыбка. Я еще постоял, надеясь, что это повторится, но миражи повторяются редко, особенно в одном и том же месте, а детские грезы – это всегда миражи, и, наверное, это справедливо.
Во дворике я еще на досках настила отжался, потянулся. Все во мне вроде работало в хорошем режиме. Ополоснувшись в рукомойнике, налил себе большую кружку чая. Мама вчера насушила сухариков, я на них клал кусочки сыра «Дружба» и ел с великим удовольствием. Хотя на плите стояла кастрюлька с супом «лапшичкой», я о нем подумал, как о послебанной трапезе. Вот с таким угощением я и принялся добивать два номера «Крокодила». В них было много удивительных изобличений при помощи различных комических приемов: сарказма, иронии, гиперболы, гротеска, аллегорий и пародий. Но все это в сатиру, по-моему, никак не складывалось, так как было направлено на частности. При этом за броней пряталось то, откуда произрастали эти частности. И зрить в корень не работало, потому и эстетики не было. Зато было интересно, а где-то и по-настоящему смешно, особенно в рубрике «анекдоты»:
– Правда ли, что при коммунизме продукты можно будет заказывать по телефону?
– Правда, но и выдавать их будут по телефону.
Вот такой фольклорный жанр. Где-то в районе 14-ти я взял мамину матерчатую сумочку, положил туда полотенце, завернул в листочек газеты кусочек хозяйственного мыла и рогожную мочалку и пошел в баню. Дети уже возвращались из школы и двигались более ходко, тащили мамам пятерки за правописание, а кто и за пересказ стихотворения Пушкина. У меня в кармане был рубль, и я был полностью уверен в своих материальных возможностях. Баня была открыта, справа дверь в парикмахерскую тоже открыта. Очереди никуда не было, только в маленьком окошечке виднелась голова бабушки-кассира. Я взял билет за 20 копеек и теперь мог в бане мыться хоть до ночи. Снял верхнюю одежду и пошел внутрь, там было совсем пусто. Я все с себя снял, повесил на гвозди в шкафчике и отправился в моечную. Там в дверях столкнулся с мистером банщиком в белом халате, как принято, коротеньком. В руках он держал свою специальную кочергу. Горячей воды было вволю. Я налил в тазик и вылил ее на ледяной каменный стол, который стал чуть теплее, и мой зад не стыл от лютого камня. Когда намылил голову, мне вдруг подумалось, что надо бы подстричься, вроде денег должно хватить. Я знал, что моя прическа – самая дешевая и стоит 70 копеек.
Посетители были, всего трое, и они замачивали веники. Тот, который ближе всех сидел ко мне, положил на свои совершенно белые колени ладони, которые были как бы в перчатках, так глубоко в них въелся мазут. Он был припудрен постоянной работой на морозе. И руки, вроде как, были отдельно от тела, да и лицо оформлено такими же красками. Мужики пошли в парилку, а я за ними. Напустили пару, будь здоров. Меня всего съежило и настойчиво толкало к дверям, а тот, что с черными руками прямо сказал:
– Вот ты молодой и мускулистый, а только кожа у тебя тонкая.
Хорошо это или плохо, я не понял, но не убежал, а стоял и ловил обжигающие волны пара, которые завихрялись от того, как те махали вениками, и мне доставалось. Выйдя с невероятных оздоровительных процедур, я окатился тазиком холодной воды и вышел подышать в предбанник.
Мужики колдовали у трехлитровой банки с пивом. Тот, кто был с черными руками, ухватил ее за горлышко и огромными глотками принялся опорожнять, от чего у него заходил огромный кадык размером с кулак. Я опять пошел в моечную, долго еще терся, два раза с мужиками посетил парилку и даже венички опробовал. В отсутствие «нашенских» баня приобретала свой первоначальный смысл. Больше никто не пришел. Банщик сунул в дырку моего шкафа свой огромный крюк и открыл его. Я оделся и вышел в зал. Было жарко.
Дверь в цирюльню была открыта, и мастер на месте. Я заплатил в кассу 70 копеек и пошел на эту сумму наводить красоту. Вдруг почему-то подумалось: а сколько же стоит такая прическа, какую я видел в кинотеатре у своего бывшего одноклассника, а сейчас санитара морга? Я сидел в кресле парикмахера, прикрытый простыней, а у головы шуршала электрическая машинка. В углу стояла маленькая скамеечка, кем-то когда-то любовно сделанная, и я, отчего-то вдруг, не знаю отчего, сказал:
– А ведь меня когда-то стригли на этой скамеечке.
Жужжание на миг замерло, мастер зашла так, чтобы видеть мое лицо, и спросила:
– И давно ли это было?
– Тринадцать лет назад, – ответил я.
И она неожиданно сказала, что с этих лет я мало изменился. Это была приятная женщина, и мне было в зеркало видно, что она улыбается. Она закончила стрижку, и уже совсем было изготовилась меня освежить одеколоном «Кармен», но вдруг задала вопрос:
– А не пора ли вам, мужчина, уже начать бриться?
Она спросила о том, что меня в последнее время тревожило. Из-за того, что я светлый от природы, моя растительность долго оставалась незаметной, но у меня было мнение, что уже пора начать бриться. Ответил просто, что я бы рад, но у меня на такую процедуру средств сегодня не запланировано. И в ответ услышал, что на такую-то «бородатость» и расценок не существует. Я пытался аргументировано возразить, что если начать бриться, то потом все начнет активно расти, и в ответ услышал:
– Мужчина, я вас уверяю, что лучше каждый день бриться, чем один раз родить.
И это было явно не от Мишеля де Монтеня, это было самородное. Она за минуту меня побрила, освежила и пожелала всех благ, потом включила магнитофон, и оттуда поскакали те же «Апачи». Но теперь я, помытый, подстриженный и побритый, не поскакал, а чинно пошел в своем направлении.
Дома в почтовом ящике лежал совсем свежий номер местной газеты, той, что была трибуном народной власти в районе. Талантливо и правдиво там было описано воскресное мероприятие по изгнанию диких зверей с кладбищенской территории. Заметка называлась «Мы во всем победители». «Весь передовой актив города очень живо откликнулся на призыв руководства города и комсомола изгнать диких животных. Один из активных участников ДНД и замечательный охотник метким выстрелом сразил огромного лесного зверя, что было сразу же оформлено как заслуженный трофей, чем охотник может, конечно, гордиться. Ребята и девчата развели небольшой костер, спели несколько молодежных песен, почитали стихи Михаила Светлова и разъехались по домам, ведь на дворе – воскресенье, и их ждут дома».
Вот так, совсем вкратце, корреспондент газеты увидел, как все прошло, по-молодежному и романтично, в духе Михаила Светлова. И это, наверное, справедливо.
В горячий суп с лапшичкой я покрошил сухариков и с удовольствием съел большую порцию, стараясь меньше стучать ложкой, чтобы не мешать маме отдыхать после дежурства. Я тоже решил прилечь и обдумать дальнейшие планы. Борис Николаевич посмотрел на меня осуждающе, а я все равно прилег на подушку, прикрылся газетой и заснул, вопреки всем биологическим часам внутри себя, но уж больно хорошо меня расслабили водные процедуры.
Мама, видимо, вчера вымочила капустки, и когда я проснулся, уже стряпала вареники – чудо-блюдо, с обжаренным лучком и маслицем. Я взялся было помогать, но был изгнан, так как у меня они не слеплялись, как я ни старался. Маму сегодня какая-то старая барачная подруга пригласила на свой юбилей, и она старалась быстрее накормить меня обедом. А пока мы болтали, мне очень хотелось ей рассказать про жилье в те две зимы, когда меня не будет, но я все же удержался, и опять решил ей сообщить это только перед уходом в армию. И в этом был смысл, так как сразу возникал вопрос: а что же с курочками? Мама закончила лепку, скинула с дощечки вареники в кипящую воду и побежала собираться. Лук я мог и сам зажарить, что и принялся делать. Мама надела свое самое нарядное платье, причесалась перед зеркалом, завернула в газету сшитый ей же фартук в крупный горох, что был, конечно, подарком, и убежала на застолье вдов, большинству которых не было еще и сорока.
Все как надо уложив в глубокую чашку, устроился перед телевизором, там начиналась «Международная панорама», полностью посвященная похоронам чилийского поэта, дипломата и политического деятеля Пабло Неруды, члена ЦК Компартии Чили и Нобелевского лауреата по литературе 1971-го года. Для меня это было печально, но не трагично. Я выключил телевизор и углубился в «Крокодил», в рубрику анекдотов. А там было все так:
– Чем отличаются комсомольцы 70-х годов от комсомольцев 20-х?
– Ростом.
Комсомольцам 20-х годов было все по плечу, а комсомольцам 70-х – гораздо ниже. Вот такой фольклор в журнале «Крокодил». Такие мелкие плевки должны были помочь мне сориентироваться, но проблемы были в том, что я не хотел ориентироваться и приспосабливаться.
Сегодня среда, последний день перед отъездом. Пробежка прошла легко, дыхалка работала, руки и ноги были легкие и отзывчивые. Не удержался, после пробежки все же заскочил во Дворец, сполоснуться, больно сильно пропотел. Видимо, такой теплообмен после бани. Вахтерша уже с ранья приняла телефонограмму о том, что завтра в 18 часов будет собрание с угрожающей повесткой дня «Наведение социалистического порядка в коллективе». Похоже, что они довольно давно хотят его навести. Бабушка настрочила жалобу, мечтая, что после собрания «нашенские» перестанут полы топтать и материться. Она глянула на меня торжествующе и сказала:
– А про тебя Лола Евгеньевна спрашивала, интересовалась, готовишься ли ты к соревнованиям. Я ответила, что готовишься.
Я хорошо сполоснулся от одолевшего меня въедливого пота, обсох и двинул к дому с расчетом позавтракать и пойти к физруку. Хотелось увидеться с ним перед отъездом. Он сегодня на занятиях, согласно своему расписанию. Расписание это помнил еще с того времени, как вдвоем с Сергеем у него в зале тренировались. Помню, как он жаловался, что среда у него – с утра и до ночи.
Я почти спустился к мосту «Нефтянки», когда услышал, что кто-то шаркающим бегом меня догоняет. Это был Булат – младший «керосинщик». Оказалось, что его мама с утра отправила к дяде с каким-то поручением, а кто его дядя, я понял. Это тот, старший из братьев татар, приятель моего детства, мама которого нас, малышей, вылезших из снежных сугробов, пригревала у печки и поила каким-то особым татарским чаем с чак-чаком, а дед-лошадник пускал на чердак, лузгать шишки. Проходя по мосту, Булат как-то смутился, а я глядел на нефтеловушку, которая вот-вот должна будет изрыгнуть порцию плотной и черной отравы. Шли по тротуару, с обеих сторон уже не торчали, а были прибиты к земле будыли осоки.
На кочке сидели два здоровенных стервятника, ожидающие, что мы вот-вот пройдем мимо, а я опять услышал тот самый уже и не свист, а тоненький писк. Булат, который, как только наступало лето, жил на мари, сразу определил, откуда звук, ткнул пальцем в сторону стервятников и сказал, что там вроде бабочка какая-то. Мы пошли туда, огромные черные птицы отшатнулись от нас, отлетев на десяток метров. То была не бабочка: между двумя кочками лежала птичка в два пальца величиной. Ее за бабочку и приняли, так как она махала поднятым крылышком. Она была обессилена и еле двигала своей «ручкой», подзывая помочь ей выжить. Булат аккуратно взял птаху в руки, это был куличок с длинным клювом и глазами-бусинками. Куличок сейчас не оказывал ни малейшего протеста, Булат сразу сунул его себе в карман. Мы с ним договорились, что он сегодня же отдаст птичку тете Маше, а она пусть сама распорядится ее судьбой. Так мы и дошли до Чеховки, он свернул в Сезонку, а я пошел дальше, к базару. Вороны, которые все это время летели над нами и орали, отстали. Они нас ненавидели, потому что, как им казалось, мы поступили несправедливо, ведь согласно законам эволюции, кругом идет естественный отбор, и выживает сильнейший и приспособившийся. Слабому же отписано быть съеденным.
На базаре в магазин опять сгружали водку. Бутылки художественно перезванивались, а терпигорцы стояли кучкой в сторонке и неотрывно смотрели в ту сторону. Среди них был и тот сосед, дядя Коля, в синем занюханном длинном пальто. Они сейчас просились в грузчики, но та баба, что принимала товар, грозила им, что вызовет милицию, но, видимо, не так уж грозно орала, раз те не уходили. Мучение алкогольным голодом было сильнее страха за жизнь.
На главной площади города от праздничного осеннего воздуха веяло свежестью и чистотой. На блестящей городской Доске Почета, которую собрали из привезенного диковинного камня, были вывешены портреты почетных жителей города. Лица их были гордые и открытые, и все они – нефтяники, других не было. И могли ли быть здесь писатели, поэты, художники или музыканты? Конечно же, нет, ибо город производил продукт, но не жизнь. И уж точно на той Доске никогда не могло быть спортсменов, потому что спорт здесь был навязан, с разрешением существовать на усмотрение местных властей, которые регулировали все процедуры от рождения до похорон, а труд был славен только тот, который производил продукт, остальное – вторично, ибо нецелесообразно.
В спортзале играли в волейбол, физрука на судейской скамейке не было. Со свистком сидел какой-то студент. Он мне и кивнул головой в сторону конторки. Физрук сидел в своем обычном голубом спортивном костюме и заполнял учебный журнал, видимо выставляя оценки. Мне он, похоже, искренне обрадовался, тут же включил чайник и, еще минуту что-то пописав, отложил журнал. Сказать по-честному, вид у него был уставший и какой-то напряженный. Своего товарища и нового наставника из Дома пионеров он после первой тренировки еще и не видел, но сказал мне, что, судя по реакции его супруги, с которой он случайно столкнулся сегодня в коридоре техникума, муж ее был очень доволен, как-то взбодрился и загорелся этим делом. Физрук нервничал: видимо, было еще что-то, чем он хотел поделиться, но не знал, как начать. Но, отхлебнув чая и проглотив уголок печенья, он все же начал:
– В понедельник, где-то в половине седьмого утра, ко мне домой на своем мотоцикле приехал друг – рыбак и охотник. Тот, что подвозил тебя на мотоцикле, а на служебной машине Сережу с мамой доставил к самолету. Так вот, он и был тот самый охотник, который убил «лютого огромного медведя», согласно газетному обзору. После этого «подвига» он ночь не спал, а чуть засерело, приехал ко мне. Он себя проклинал и казнил. И картинка, что он мне обрисовал, была дикой пляской питекантропов. А приехал он так рано ко мне за помощью: ему хотелось как можно быстрее хоть как-то отмыться от совершенного. От того, что он оказался на линии выстрела, плохо понимая, что может произойти во время этой облавы на кладбище, и что за люди там пошли в загон. Ему было известно, что там уже как три дня шляется медвежья семья, занимаясь только им понятными делами. Это была большая медведица с двумя совсем малышами, и двухлетний пестун – девочка, которая когда-то осталась с мамкой, чтобы помочь ей воспитать своих братьев и сестер из следующего помета. Когда возникла опасность для всей их медвежьей семьи, она встала во весь рост, чтобы ее увидели преследователи, а у мамки с детишками была возможность проскользнуть в лес. Она увела преследователей в сторону от них, и мой друг по-честному стрелять вообще не собирался, желая только испугать девочку-пестуна, но все же он это сделал. А когда увидел, что те, кто был в облаве, кинулись ее добивать булыжниками и дубинами, осознал, что совершил. Он не дал ей всего лишь 10 метров добежать до зарослей. И, растолкав комсомольцев, жаждущих большой крови немедленно, добил ее и уехал. Он предполагал, что там был шабаш и дикое пиршество, и поэтому приехал ко мне. В мотоцикле у него лежало две лопаты, он хотел вернуться и похоронить все останки и память о том происшествии. Мы подъехали туда засветло, но вороны вокруг уже каркали в ожидании предстоящего пиршества. Они не могли жрать в темноте, им нужен был свет Божий. Они мечтали о своем банкете, после двуногих упырей подошла их очередь. Мы выгрузились около места, тут, похоже, глубоко затемно закончилась пирушка, и принялись копать могильник. Земля не очень была податливой, и когда из темноты стали появляться очертания кладбища, с близлежащих деревьев стали подлетать первые стервятники, садиться недалеко от нас и подпрыгивать боком к месту предполагаемого пиршества. Товарищ мой достал из люльки двустволку и щелкнул курками. Черные птицы махом отвалили на безопасную дистанцию. Товарищ положил ружье, и мы начали скидывать в яму то, что находили под ногами, и то, что валялось поблизости. Тут было все – начиная от медвежьей головы и костей, кончая кишками и всем остальным, что бывает в живом теле. Выгребли из кострища куски, которые пытались рвать зубами «нашенские» и их окружение. Эти куски даже на лопате сочились кровью, а те упыри, похоже, еще и пытались пить кровь – у кострища стояла наполовину пустая кружка с черной медвежьей кровью. Сколько раз пирующие по поводу побития зверя ездили за водкой, нам было неизвестно, но в яму мы побросали сорок бутылок из-под водки и семь из-под спирта, плюс к этому – бесчисленное количество окурков, чью-то куртку, две шапки и, ко всему прочему, двое женских трусов. Стервятники опять стали подбираться. Теперь они выбрали новую тактику: садились на дороге и пытались пешком прошмыгнуть в нашу сторону. Друг мой быстро схватил ружье и дважды выстрелил. Ранним утром над кладбищем выстрелы прозвучали набатом. Он не поленился сходить за двумя подстреленными птицами и кинуть их в яму. Мы все зарыли, разровняли, притоптали ногами, потом нарвали ольховника и замели следы даже своего присутствия. Затем приехали в техникумовский гараж, друг достал заначку, и мы помянули пестуна. Он попросил у няньки прощения по примеру местных аборигенов, с которыми часто контачил во время странствий по местным трущобам. И сегодня, уже с утра, до работы собирался поехать за какими-то мифическими поздними грибами. Он знал местный лес и любил его.
Физрук закончил, кажется, с облегчением. Теперь он заговорил о другом:
– Звонил Сергей, для тебя наилучшие пожелания. Он сейчас служит в ЦСКА, готовится на первенство Центрального Совета. Передавал тебе огромный привет и просил напомнить, чтобы ты продолжал «держаться плотнее».
Мне было приятно от такого привета. В свою очередь, я доложил, что завтра улетаю на сборы. Мы уже тепло попрощались, когда я, выходя из его каморки, запнулся о мешок с чем-то. Он стоял прямо в дверях. Физрук скривился и каким-то совсем уж жалобным голосом обратился ко мне за помощью. Оказалось, что вчера его с группой студентов отправили работать в местный совхоз. Совхоз был подшефный, и студентов часто использовали в личных целях. Там надо было собирать горох для заготовки силоса. Но то ли у тех машина сломалась, то ли машинист был сильно помят и поломан горячительными напитками, но работа не состоялась. А ему все-таки подсунули этот мешок гороха, и он взял, думая, что в столовой студентам супа наварят. А тут его подняли на смех, горох-то был кормовой.
– А ты, милок, рассказывал, что у тебя дома есть куры. Забери мешок, пожалуйста.
Я заглянул в мешок, там был не по-осеннему ярко-зеленый горох. Он был частично в кожуре, но для курей это была ошеломляющая халва. Мешок, навскидку, весил не меньше 30-ти килограммов. Довезти его было не на чем, но вид у физрука был такой грустный, что я взвалил мешок на плечо и отправился в сторону своего курятника, представляя, какая я приманка для всех ревнителей социалистической собственности, простых участковых и, конечно, «нашенских» дружинников. Вот так, с торбой на спине, и пошел домой, пройдя центр окольными путями и передохнув только разок, на мари, на виду у всего своего околотка. Я знал, что такому подарку не столько куры будут рады, сколько мама, ведь если мешать эту зелень с хлебом или перловой кашей, такое блюдо долго продержится в меню. Дома я не смог удержаться от искушения, набрал в тарелку горох и пошел в курятник. Ошалевшие куры налетели, ни одной горошинки не укатилось, а пустой зеленый стручок я бросил в щель секретарям. Стручок мигом исчез, и весь подпольный коллектив пришел в движение, вероятно в честной дележке сюрприза.
Маму я увидел в окно. Она стояла у калитки и смотрела в сторону падающего забора. Мы с ней ясно понимали, что, как только он свалится, исчезнет то крохотное личное пространство, в котором мы жили. Мы сразу вдруг станем частью общего грязного проулка. Она ходила, как мне думалось, в магазин, ну и, конечно, загрузилась в том числе и хлебом, и крупой. Мама собиралась приготовить мне пирожков в дорогу на завтра. Надо было видеть ее радость по поводу гороха. Она смотрела его на свет, нюхала и даже кусала. Действительно, его зеленый изумрудный свет будто пришел к нам в гости из лета. Потом она завела тесто, и пока оно подходило, все рассказывала, как они с подружками хорошо посидели. О чем женщинам говорить, когда встречаются? Конечно же, о детях. Вот мама мне сейчас и порассказала о той моей, еще барачной, компании, то есть дошкольной.
– Так вот, твой друг Петруха получил три года. Он работал то ли слесарем, то ли токарем на заводе, и делал там финки для бандитов. А погорел на том, что воровал с автомобилей красные стекла со стоп-сигналов. Они ему нужны были для наборной ручки. Вот так и спалился Петруха.
Надо сказать, что из всей той компании я был самый младший, кроме нашей общей «сестренки» Танюшки, которая была и меня младше, но нигде от нас не отставала.
– Так вот, она родила ребеночка, живет где-то в вахтовом поселке, с мужчиной, тот вроде хороший, только пьющий и побивает ее. А Лавруху в армию так и не взяли из-за того, что у него родился третий ребенок, а сам он работает сцепщиком на узкоколейке, вроде как неплохо зарабатывает.
Мама рассказывала еще и еще, и тут вспомнила Казыку, которого мы дразнили хохлом. Он жаловался, что тоже ходит во Дворец спорта и часто меня там видит, но я не здороваюсь – или не узнаю, или игнорирую. Я его, честно, не игнорировал, а просто презирал. Он был очень даже «нашенский». Прославило его одно происшествие, после которого он получил свое прозвище. С самых малых лет, если от мамы он получал три морковки, угостить друзей, то приносил их только две, а потом честно делил все на троих, в том числе и на себя. А тут сосед написал на соседа, что тот обжирается икрой и, может, даже приторговывает. По данному заявлению на первое самостоятельное дело отправили девочку-дознавателя, а для подкрепления дали ей Казыку с повязкой. Приехали по адресу и, конечно, никаких излишков икры не нашли. Была одна банка, которую мужик привез с вахты из леса. Для возбуждения дела явно не хватало объемов, но на выходе из домишки этого рабочего Казыка прихватил под куртку банку, четко зная, что за ним никто не побежит. Он уселся в УАЗик рядом с водителем. Пока дознаватель в машине писала отказную, он левой рукой банку придерживал сбоку под курткой, прижимая ее к ребрам. Это дело обещало холодную закуску. В УАЗике очень плохо включался рычаг коробки передач, и шоферу приходилось прикладывать значительные усилия. Так вот, он к рычагу так приложился, что его железный набалдашник прямо ударил Казыку, и точно попал в то самое место. Трехлитровая банка лопнула, и все потекло, источая закусочный запах; оно текло частично вперед, под ноги Казыке, а частично – назад, на форменную обувку молодой дознавательницы. Ко всем этот рассказ пришел от болтливого шофера, и «нашенские» тут же прозвали Казыку Спизд. Так он теперь и бегал Спиздом, и ручкаться с ним как с другом детства у меня не было никакого настроения.
Так вот мы с мамой и общались, пока она не вынесла окончательный вердикт: что пирожки будет печь поздно, чтобы к утру они еще были мягонькими и теплыми, а вот плохо, что она рано на смену и даже проводить меня не сможет. Мама намешала ведерко отварной перловки, раскрошила полбулки хлеба и из мешка побросала гороха. Подумав, еще чуть добавила, все перемешала и пошла кормить хозяйство. Я видел, что ее будет очень трудно разлучить со всем этим, и был уверен, что она с первого дня моего ухода в армию и до самого возвращения будет собирать яички, вот что такое мама. А я ведь не собирался возвращаться, мне не хотелось быть тем, кому страшно от дома в трех шагах. Я чувствовал в себе потребность сходить за горизонт, который вечно приближается и вечно ускользает, как исчезает справедливость. Но я пойду той дорогой, потому что узнал, где начало пути.
Быстро спускались сумерки, и марь начала растворяться в них. На узкоколейке загорелись прожекторы и начали катать трубы, а по телевизору пел Кобзон. Мама посадила в духовку первую порцию пирожков. После Кобзона объявился киножурнал «Хочу все знать» – тем, кто не привык отступать, он поможет все познать. А потом подпольные жители начали атаковать картофельный ящик под полом. Они несколько раз, похоже, поднимались в атаку, но отступили. Так я и уснул в тот вечер, в рассуждениях о том, кому что по зубам в этой жизни.
