Валерий Горелов
Недостающее звено
В начале 30-х годов Мейерхольд на гастролях в Берлине встретился с великим актером Михаилом Чеховым (племянником великого русского писателя), жившим в эмиграции. Он посоветовал Мейерхольду не возвращаться в Москву, прямо сказав, что там всех погубят. Но режиссер считал свое возвращение делом чести, он не только был предан революции, но и не мог расстаться с обожаемой им Зинаидой Райх. Однако для лидера нового революционного искусства уже был написан сценарий. 7-го августа 1938-го года в Москве умер его великий учитель, покровитель и защитник Константин Сергеевич Станиславский. 6-го мая 1939-го года Мейерхольда арестовали, а через 10 дней арестовали и родителей шестилетней Машеньки – бабушку и дедушку Сергея Борисова. Среди обвинений, предъявленных Мейерхольду, было то, что он шпионит в пользу Японии. А так как бабушка Сергея занималась японской танцевальной культурой, посчитали, что через нее и уходит информация восточному врагу. И бабушку с дедушкой повезли сюда, изобличать в связях с японскими спецслужбами, которые в рамках концессии чувствовали себя здесь великолепно. Мейерхольда в 1940-м году расстреляли в Бутырской тюрьме, и Борисовых, не добившись от них никаких показаний, в это же время. Театральная общественность Москвы спасла Машеньку от голодной смерти. Позже она с отличием окончила режиссерский факультет ГИТИСа и защитила диссертацию по искусствоведению, став, как и ее родители, замечательным режиссером. Приехав сюда, Мария Александровна хотела сделать то, что ей не давали в Москве. Она желала поставить «Незнакомку», пускай не в профессиональном формате и на маленькой сцене, зато так, как она это видела. Прошел год, следов ее родителей найти так и не удалось, «Незнакомка» была поставлена, Сереже исполнилось 18 лет, и надо было принимать какие-то решения. Они были приняты, и это было справедливо.
Физрук отхлебнул холодного чая и продолжил:
– Вчера, уже ближе к полуночи, ко мне заявился Сергей. Он был взволнован, и вот что мне рассказал. Два часа тому назад ему позвонил отец, поздравил с совершеннолетием, вот оттуда я и узнал, что у Сергея был день рождения, – уточнил физрук.
Когда он звонил, рассказывал дальше Сергей, его разговоры всегда заканчивались одним и тем же, он просил их с мамой побыстрее вернуться. Но зная мамин характер и все проблемы с «Незнакомкой» в Москве, понимал, как трудно уговорить ее все бросить, в том числе и работу с пьесой. Но сегодня он очень настаивал, так как знал, что с «Незнакомкой» она закончила, а в театре ее ждали, там произошли изменения, ей самое время вернуться к сцене. И второе – мне уже исполнилось 18, и меня тоже с нетерпением ждут в армию, то есть в ЦСКА. Так вот, ко всему прочему, в нашем аэропорту ночью сядет на дозаправку борт, возвращающийся с дежурства, и он нас готов забрать. Папа еще сказал, что, с одной посадкой на Урале, он уже завтра будет ждать нас в Энгельсе. Мы с мамой приняли решение лететь.
Физрук еще раз глотнул из чашки и продолжил:
– Тогда же ночью я позвонил своему другу, ты его помнишь, он нас вез на мотоцикле. Он в техникуме работает шофером на «буханке», плюс инструктором по вождению. Я с ним договорился, что в 4 утра он заберет Борисовых из дома и доставит их в аэропорт. Мой друг сегодня задействован по полной программе в праздничных мероприятиях, но вот-вот освободится, приедет сюда и расскажет, как их проводил.
У меня вдруг появилось ощущение, что физрук чувствует себя передо мной виноватым, и вроде как его вина, что сегодня не будет тренировки, и вроде как он разлучил нас сегодня в ночь. Мой собеседник встал, протиснулся боком к шкафчику, открыл его и достал оттуда пару настоящих белых носков, в которых настоящие мастера выходят на ринг.
– Это тебе подарок от него. В таких сборная СССР ездила на Олимпиаду в Мюнхен в прошлом году.
Из шкафчика физрук достал и книгу Евгения Огуренкова «Ближний бой в боксе» издательства «Москва» 1969-го года. Протянул ее вслед за носками, со словами:
– А это от меня. Еще он просил передать тебе одно – подходи плотнее.
У меня было ощущение, что передо мной приоткрыли какую-то дверь и плотно закрыли, дали занавес, и пьеса закончилась, а в зале зажгли свет, но кроме меня в нем никого не было, а я себя видел со стороны между большим числом пустых кресел. Вдруг хлопнула входная дверь, и кто-то вошел. Это был тот самый дяденька, который мастерски водил мотоцикл, и при этом мастерски и нещадно матерился. С физруком они дружили с незапамятных времен, когда-то вместе работали в Доме пионеров. Физрук занимался патриотическим воспитанием пионеров и игрой «Зарница», а он вел авиамодельный кружок, и эту привязанность к самолетам сохранил до сих пор. А то, что он сегодня рассказал, к моему удивлению, не обронив ни одного матерного слова, было похоже на сюжет фантаста Герберта Уэллса, наверное, утерянного в первом переводе на русский язык его книги «Россия во мгле». И вот, что он поведал:
– Я забрал их в 4:30, как и обещал. Они быстро вышли. У Сергея был чемодан, а у Марии Александровны – небольшая, но вместительная сумка. Салон машины я подтопил, но где-то все же в «буханке» поддувало. Беседа как-то не ладилась. Меня постоянно искушал вопрос, зачем же им в аэропорт в такое время. Я примерно знал расписание наших рейсовых самолетов, но они совсем не вписывались в это расписание. На улице было темно, и в свете фар пролетали мелкие снежинки. Ехали с полчаса; когда поднялись на последний бугор в сторону долины, стало понятно, что снежный заряд прошел здесь полосой, так как земля в пространстве видимости была густо присыпана порошею. Аэропорт уже мелькал вдалеке мутными пятнами трех или четырех фонарей. Где-то за километр до поворота с трассы к аэропорту я, совершенно ошалевший, уткнулся светом в стену. Дорога была перекрыта двумя военными «Уралами», которые стояли, упершись мордами. Даже щели между ними не оставалось. Человек без погон и шеврон, но с автоматом и в каске военной полиции понятным жестом остановил нас и припарковал четвертыми к уже стоявшим на обочине автомобилям. Я встал на указанное место, но двигатель не выключил. Где-то минут через 10, которые мы провели в полной тишине, дверь в салон открыли и с помощью маленького фонарика рассмотрели присутствующих, собрали документы и снова растворились в темноте. Прошло еще полчаса, мама с сыном о чем-то шепотом разговаривали, но я не разбирал. Я пытался включить радио, но ни одна волна на мои призывы не отвечала. Трое вернулись, только теперь старший был без автомата и не в накидке, а по форменной фуражке с голубым кантом было понятно, что это летчик. Он приложил руку к козырьку, включив опять маленький фонарик, и обращаясь к Марии Александровне, по-военному доложил, что еще надо ждать. Документы отдали и, закрыв за собой дверь, ушли в темноту. Никаких огней кругом не было, ни автомобильных, ни сигаретных, ни света фонариков, только вдалеке бледной тенью светился аэропорт. Я понимал, что военные ждут борт, но когда вдруг появился легкий гул и мелкая вибрация, растерялся, не представляя, как это будет на самом деле. В полнейшей темноте вибрация не увеличивалась, а вот гул нарастал, переходя в дикий вой. На нас что-то надвигалось. И тому, что надвигалось, чтобы сесть на взлетную полосу нашего районного аэропорта, пришлось опускаться на такую высоту, что создавалось впечатление, что оно где-то над головой, и это что-то огромное и страшное. И вдруг все вспыхнуло таким ярким светом, что на мгновение стало видно все окрестности. Тонкие нити кристалликов снега отражали этот свет, и казалось, весь мир искрился. Самолет сам весь был разноцветный, и сверху, и снизу в искрящемся воздухе. Огромные соосные винты еле-еле вращались в разные стороны, разгребая искрящийся воздух. Сквозь гул прорвался хлопок, он начал выпускать свои ноги. Это были именно ноги, потому что траектория выхода этих суставов из чрева была очень похожа на движение огромного живого существа. Я его сразу узнал, из своей практики общения с моделями, и просто интересуясь летающей техникой. То был самолет с восемью винтами. Невозможно было ошибиться, это был самый быстрый в мире турбовинтовой самолет ТУ-95. Стратегический бомбардировщик, который в НАТО называют медведем, а где-то и железным слоном величают. Оставался один непонятный вопрос – как это чудовище могло сесть на полосу районного аэропорта? Но, вероятно, были секреты в жизни, в которые нас не посвящали. Если такой машине нужна была срочная дозаправка, он мог это сделать. Подобные самолеты несли непрерывное дежурство, летая по сфере земли над самыми северными окраинами страны. И, конечно, нутро их не бывало пустым. Внутри этого «слона» было самое страшное, что сотворил человеческий разум – бомба. Вдалеке было видно, что он, сам себе подсвечивая, опустился до уровня мелкого леса, который окружал аэропорт. Вой продлился еще несколько минут, и общая дрожь пропала. Опять наступила темная ночь и тишина.
Рассказчик, похоже, эмоционально выложился и попросил глоток чая. Из входных дверей его настырно зазывала какая-то молодая девица. Праздничные мероприятия требовали транспорта. Но он досказал, как через полчаса пришел тот же летчик-подполковник и забрал его пассажиров, завел их за «Уралы», которые перегораживали дорогу, и как в сторону аэропорта засверкали красные габариты «Волги». И закончил он свой рассказ словами:
– Я развернулся и поехал назад, успеть еще чуть поспать.
После этих откровений, он резво помчался на голос зовущего, а мне, непонятно почему, пришла в голову мысль, что местная газета не напишет о таком визитере. Я глянул на физрука, он точно был не из «нашенских», в нем не было ни лоска, ни спеси. Он был добрый человек. Попрощались мы тепло, он пожал мне руку и завещал словами Сергея:
– Поплотнее, поплотнее.
И добавил, что всегда будет рад увидеть меня у себя в зале.
По пути домой я выбрал самую дальнюю от центральной площади дорогу. По ней было идти дольше, но здесь точно можно было обойтись без совсем ненужных встреч. Однако же, эта дорога проходила мимо ЦПХ, и у его входа я увидел «нашенских», спешащих туда за радостями и утешением. Я знал, что сегодня допоздна будет толкучка у буфета и не пошел во Дворец спорта, хотя желание потренироваться было. Не покидало ощущение, что я остался совсем один. На улице холодало, и я пошел к себе.
Мама сегодня дежурила, и у меня было время пообщаться откровенно со своим одиночеством. Дома я примерил подаренные носки с боксерками, получилось стильно и удобно. Потом полистал Огуренкова, при этом беспрестанно думал о «железном слоне» и бомбе, и еще непонятно о чем. В голове было все что угодно, кроме того, что мне в субботу выходить в области на ринг, и там надо выигрывать. Ответа на вопрос, зачем мне все это надо, я не находил. Этот ответ был где-то рядом, но все время ускользал. Он настойчиво не давался, а я не любил все скользкое. Чтобы как-то отвлечься, я открыл наш подпол, опустил туда лампочку и стал перебирать картошку. Когда попадалась чуть влажная или скользкая, откладывал в ведро, варить курям. Таких картошек набралось 11 штук, как раз достаточно. Я ее отварил прямо в шкуре, порубил кубиками, покрошил туда булку хлеба, – вот и готов прикорм для своей живности. Но загруженность в голове не проходила; собрался и пошел уже по сумеркам погулять по холоду, по своему участку, где прошел весь мой возраст пребывания на поверхности земли.
Из роддома меня принесли в барак, где и прошло мое раннее детство, а потом семья переселилась в проулок, в нашу лачугу. Совсем немного мне оставалось до призыва в армию, а там начнется строгая мужская жизнь. При всех моих чувствах к родному участку и ко всему, что я впитал здесь с раннего детства, после армии жить здесь не собирался, хотел учиться в большом университете и найти ответы, которые здесь никто не знал. Потому что опыт, который здесь приобретался, не был опытом жизни, а являлся лишь предметом изматывающей эксплуатации под лозунгами советской исключительности и пролетарской гегемонии. Слишком много в окружающей меня реальности было от слободок, которые еще в начале века описал М. Горький. Мне хотелось понимать, как вчерашний «железный слон» сочетался с нищетой наших поселенцев. И казалось, что «нашенские» и есть те самые жандармы из рассказов Горького. Мне в 18 лет думалось, что где-то есть справедливость. Потом я долго не мог уснуть, что со мной случалось крайне редко. Видимо, в этот раз тело без тренировки пыталось бодрствовать, и перегруженной голове успокоиться не давало. Но я не знаю уже, во сколько по времени, под грохот сгружаемых с платформ труб, я забылся сном. И первыми нежданно-негаданно мне приснились две безродные собаки, которые на хорошем русском языке рассказывали, что в эту-то зиму они обязательно сдохнут от холода и голода. Потом еще был Борис Лагутин, он стоял рядом с Ильей Семеновичем Мельниковым, учителем истории, и оба были с повязками дружинников, а Мельников, еще и ко всему в боксерских перчатках, неустанно мне повторял голосом Сергея «Ты плотнее, плотнее». А Абдулла обнимался с Федей Загидулом, и все это происходило во чреве «железного слона», который проглотил огромную бомбу, и по этой бомбе под музыку «Время, вперед!» ползли омерзительные своей реальностью персонажи картины Иеронима Босха «Корабль дураков». Один из этих персонажей вдруг увеличился в размерах и оказался той самой крысой, для которой я никак не мог придумать имя. Так вот, эта крыса была в очках в золотой оправе. Потом зазвонил телефон, и я никак не брал трубку, хотя знал, что это звонит моя первая любовь, чтобы сказать «Надо было подходить плотнее». Но к моему счастью звонила не любимая, это был будильник, как и положено ему, согласно выставленному времени.
Проснувшись, я помнил сон до мельчайших подробностей. Когда-то я читал у З. Фрейда, что сновидения – это посланники человеческого подсознания. Вчера днем мне пришлось столкнуться со слишком большим количеством информации, переварить которую полностью было не по силам. Вот сегодня ночью мне подсознание и подкинуло все образы, обрядив их в самые неестественные одежды. Но мой Лагутин был на своем месте и без повязки дружинника, а лицо его было безучастным. Я выбежал на улицу; сегодня подморозило, вчерашняя грязь превратилась в острые и очень крепкие комки. После праздника наступил рабочий день, в проулке встретились двое незнакомцев. Они спускались от барака с серыми лицами, и походка у них была не очень уверенная с учетом острых камней на земле. Вероятно, это были чьи-то гости, несколько со вчерашнего дня задержавшиеся. У бараков стало понятно, что их участковый разгоняет, но только бессловесно, без толчков и пинков. Сам он был уже начищенным, но с красным, измученным лицом. Я старался сосредоточиться на дыхании, воздух был бодрящий, на нем быстро растворилась ночная головная усталость. У пивбара «Минутка», который, похоже, был еще закрыт, толкались четверо страждущих как-то похмелиться, приобрести возможность двигаться и исполнять общественно-полезный труд.
По пути я забежал во Дворец спорта и уточнил у вахтера, когда сегодня будет детская группа. Женщина грустно ответила, что дети, наверное, опять будут мяч пинать. Они-то придут обязательно, но явится ли тренер после вчерашних мероприятий? Я ответил, что будет непременно. Мама уже была дома, я отдал ей 40 рублей аванса, и она заспешила в магазин, собирать меня в командировку. Она все это считала командировкой, но никак не соревнованиями, и ведь, по сути, была права. У пацанов, что учились во вторую смену, тренировка была в 10 часов, а у тех, кто учился в первую смену, – в 15 часов, и, помимо этого, я запланировал сегодня сходить в больницу к Николаю Максимовичу. Я боялся туда появиться из страха, что опять сдадут нервы, а они мне в ближайшее время ох как должны пригодиться.
К 10 часам я был в зале, мальчишки собрались, человек 20, но никого из «нашенских» не было. Вахтерша им мяч не давала, рассчитывая на мои слова, что тренер обязательно придет. Дети все делали послушно и старательно, наверное, у них над кроватями тоже были чьи-нибудь портреты. Примеров, благо, в нашей стране было предостаточно. После полуторачасовой тренировки еще полчаса поиграли в футбол с множеством голов. Я был за судью, и мои решения принимались безоговорочно. Пацаны, которые помогали мне с пустым баллоном, особо старались отличиться и дать понять, что они готовы получить те самые перчатки. Я тоже был на подъеме. После тренировки с детьми совсем было наладился идти в больницу к Николаю Максимовичу, но опять по тем же причинам передумал. Решил, что уже прилечу с соревнований и в этот же день навещу. Замудрствовался я тогда лукаво, а всякое лукавство – это попытка скрыть свою немощность перед обстоятельствами. До следующей тренировки оставалось только 2 часа, из боязни идти таким потным по ветру домой решил переждать их здесь, в обществе той самой тетеньки-вахтера, которую принуждали гладить повязки дружинникам. После того, как я ее угостил стаканом теплой газировки, купленной у скучающей буфетчицы, она мне поведала, как праздник вчера заканчивался в стенах Дворца спорта. Когда она в 18 часов заступила на сутки, тут, за столиками буфета, толпился народ.
– Не на улице же им толкаться в холод, – прокомментировала она.
Тут и пили, и гуляли, и даже плясали. Расходились уже затемно, и при этом разбили рыло мужу буфетчицы. Вроде бы сцена ревности, но кровь была, потому что ей пришлось ее вытирать. Вообще, она грязи вытащила три урны на помойку, если хотите, можете пойти посмотреть. Но я не пошел на помойку смотреть. Пошел было в инструкторскую, на диванчике прилечь, но она меня остановила дополнительными подробностями. Когда те пьяные разъезжались, переехали одну из собак, которые тут с вечера бегали, попрошайничали. И собака эта лежала и жалобно скулила всю ночь и только к утру околела, и ей шваброй пришлось ее скинуть в ту же помойку. Потом она жаловалась, что опять повязки побросали, но я уже слушать не хотел. Мне хотелось перед той, второй тренировкой расслабиться, и я пошел в душ. Пока мылся, у буфета нарисовались двое «нашенских», буфетчица на них смотрела насуплено, но что-то наливала. Это и были как раз те, которые должны вести детскую тренировку, и я, чуть обсушив голову над батареей, двинулся домой, но перед этим подошел к склону, где внизу была помойка и, конечно, убедился, что это была одна из тех бездомных шавок, которые всегда встречались мне на пути. Вторую искать было не надо, она лежала на грязных досках, метрах в пяти, видимо, охраняя друга, к которому уже прицеливались два ворона. Я не смог пересилить себя и, подобрав каменюку с земли, бросил в стервятников, но под этот шум и собака подскочила, бросившись бежать, а вороны отлетели на несколько метров и опять уселись, при этом злобно каркая. Ночью собак, видимо, привлек запах пирожков, которыми «нашенские» закусывали на праздничной площади. Отбежав, собака смотрела в мою сторону, одной ей теперь точно не выжить, но и к людям она не подойдет. Все они для нее были врагами. Люди их убивали, даже не замечая, на радость стервятникам. Что это – цена за желание выжить или тоже справедливость?
А я вернулся в зал и пошел на снаряды. Завтра мне вылетать, и хотелось сегодня как следует ушататься, чтобы спать хорошо. Других способов я не знал. В следующие два часа в зал не зашел ни один человек, только дети пару раз подглядывали в щелку дверей. Я хорошо побил по мешкам и долго двигался в квадрате ринга, от чего опять пошел в душ. А у буфета уже было оживленно, «нашенские» делились праздничными впечатлениями. Сегодня присутствовала даже Лола Евгеньевна в нарядном одеянии, возможно и шеф ДСО «Трудовик» тоже здесь, так как его «Волга» стояла у крыльца. В ней скучал водитель, бывший милиционер, который пьяным сбил человека. Тот, к счастью, остался жив, а милиционер был взят общественностью на поруки и сейчас возил шефа и Лолу Евгеньевну в нагрузку. Я даже не знал, кто со мной полетит, только что их будет двое – один должен махать в углу полотенцем, а другой бегать с бумажкой официального представителя. Мне, собственно, было все равно, кто это будет, только надлежало явиться с паспортом в 14 часов в аэропорт.
Мама сегодня хорошо сходила в магазин, купила даже говяжьей тушенки, наш главный продукт, а значит, сегодня будет мое любимое блюдо – макароны по-флотски. В кастрюльке были замочены сухофрукты. Прежде чем ставить варить компот, при помощи воды из них выгоняли червяков и пауков, а помимо всего прочего, куры принесли аж 4 яйца, и потому сегодня пирожки будут хоть и без зеленого лука, но отменные. Она и сахару купила, и перловки для курей, и все это на аванс инструктора по спорту ДСО «Трудовик». Мама была в хорошем настроении, радовалась, что ей с утра не на дежурство, и она сможет меня проводить в командировку. Я тоже был рад этому обстоятельству. Макароны по-флотски – очень быстрое в приготовлении блюдо, прошло полчаса, а я уже с удовольствием обжигался горячими макарошками, пропитанными пряными запахами тушеного мяса. Потом я сходил пожелать курям спокойной ночи, ознакомился с местной прессой и уже в 22 часа, под грохот труб на узкоколейке и мелодии кастрюльных крышек маминой стряпни, сморился. Ночь прошла быстро и вроде как совсем без снов. И, слава всему, без размышлений в темноте.
Проснулся я раньше будильника, тянуло вкусным запахом маминых пирожков. Она тоже была не большая любительница поспать, и когда не дежурила в котельной, дома всегда поднималась рано. Я вновь на пробежке, погода все еще холодная, но не очень ветреная и без особых осадков. Такая бодрая, но не солнечная и, конечно, уже не летняя. У одного из бараков у крыльца стояла красная крышка гроба с черным бантом. Кого-то сегодня отвезут в место, которое у нас называется «За Горсад». Но от этого я как-то не очень впечатлился, и пробежка прошла в обычном режиме. Дома мама мне выдала задание: она вчера в магазине видела старую нашу знакомую, тетю Люсю, женщину маленькую, тихую и покладистую. Та у нас в бараке на общей кухне лучше всех жарила картошку и всегда меня подкармливала. Она была начитанной, иногда садила меня и свою дочку, что младше меня на год, и рассказывала сказки и всякие занимательные истории. Я тогда не понимал, что такое было «поражение в правах», но она была именно такой, хотя это для всех как бы было секретом. За ней тщательно приглядывали. Я хоть и маленький был, но помню, как иногда приходили какие-то люди в ее отсутствие и допытывались, как она себя ведет, а в щель ее дверей засовывали какие-то официальные конверты с повестками. Так вот, мама в магазине не удержалась и похвасталась, что меня завтра по работе посылают в командировку в областной центр, и тетя Люся в своей кроткой манере попросила передать посылочку ее дочке Маше, которая уже оканчивает там педагогическое училище. Мама сказала, что я непременно это сделаю, и вот сейчас я отправился к тете Люсе за передачкой для Маши. Мама во вчерашний номер газеты завернула два пирожка, и я отправился в гости в барак, куда меня привезли из роддома, и где прошло мое детство до 6-ти лет.
Внешне барак оставался прежним, ведь барак он всегда барак и бараком останется. Его нельзя изменить или как-то усовершенствовать, его можно только сравнять с землей. Наш состоял из двух половинок и имел два входа, так вот это у нашего барака, только с другого входа, стояла крышка гроба с черным бантом, а наш вход начинался с крыльца, высотой сантиметров в 40, которое переходило в тамбур, площадью, наверное, метра 1,5 квадратных, и если дверь в коридор исполняла свою функцию и закрывалась, то внешняя всегда была нараспашку. Ее только в сильные метели пытались как-то приладить, ибо тамбур наполнялся снегом в человеческий рост.
Три барака были расположены по одной оси, примерно на расстоянии 25-ти метров друг от друга, на три барака это было три сортира и три помойки. Сортиры были без фундаментов, поэтому доски на их полу, в котором были те самые дырки, могли искривляться в плоскости до 45-ти градусов в разные стороны. А на помойках с теплом оживала вся зараза, которая могла выживать в наших условиях. Общий барачный коридор – это узкая тропа между ящиками – ларями, в которых в зиму ссыпался главный продукт – картошка. На них сверху ставили тазики и выварки, а выварки – это здоровенные оцинкованные кастрюли, в которых кипятили постельное белье с наструганным туда мылом, которое носило простое имя – «Хозяйственное». Наверное, только это мыло и могло как-то выбелить простыни от пятен, что оставляли тела людей, которые приходили с промыслов и кочегарок в свой барачный дом. Первая комната справа была самая большая – это общая кухня, в которой стояло у каждой стены по столу. Рядом – две газовые плитки и мойка с бронзовым краном, на которой висела, как мне казалось, всегда ржавая марля, а может это был бинт? В кухне и сотворялись все таинства социалистического общежития. Чаще всего здесь и пили, и танцевали, и играли. Сегодня тут ничто не поменялось, если не считать, что число ведер и тазов в коридоре увеличилось. Видимо, покупали новые, но и старые не выбрасывали. Здесь вообще никогда ничего не выбрасывали. Все складывали, а потом кто-то донашивал. И при таких жалких квадратных метрах проживания объемы этих закромов неустанно увеличивались. Воровалось то пространство, на котором должна была существовать сама жизнь, да при этом еще и воспроизводиться.
Дверь, за которой когда-то мы жили, была выкрашена красной красочкой, самой доступной в этих краях, а значит, и любимой. Называлась она «Половая», в оттенках цвета была от ядовито-желтого до коричнево-темно-бордового. Но я постучал в двери к тете Люсе. Она осталась все такой же хрупкой и с такими же добрыми черными глазами. Как и про многих тут, про нее никто ничего толком не знал. Кто она и откуда, в самом деле, и кто отец ее дочки Маши? Но можно было безошибочно сказать, что она явно не переселенка из глухой деревни нечерноземья. Я помню, что мои родители при всей этой жизни имели стремление читать, но читать было нечего, кроме насквозь идеологически пропитанной Роман-газеты, таких же «Правда» и «Труд». Так вот, от мамы я слышал, что у тети Люси книг много, но нам их не прочесть. То ли они были сильно заумные, то ли на других языках писанные. Мне казалось, она из тех взрослых, которых я иногда встречал в библиотеке клуба имени Щербакова. Тетя Люся очень мне обрадовалась и своей ладошкой с тоненькими пальчиками как в детстве погладила по голове. Два пирожка, завернутые в газету, она приняла как дар небес, чувственно и благодарно. Ее Машенька училась на последнем курсе педучилища, и они с ней не виделись уже больше года. А вчера, после встречи с моей мамой, она дозвонилась дочке, и та завтра меня будет встречать с самолета, и, если будет не трудно, она просит меня передать ей посылочку и письмишко. Я-то думал, что там посылка, а там небольшой сверток, наверное, кофточка. Она кинулась было бежать на кухню, ставить чайник, но я, сославшись на занятость перед отъездом, двинулся к выходу. Уже в тамбуре она сказала, что мы с Машенькой должны будем узнать друг друга. И добавила, совсем по-девичьи смущаясь:
– Люди говорят, мы с ней очень похожи.
Уже в спину негромко, но очень отчетливо сказала:
– Учиться тебе надо обязательно.
Эти ее слова полностью совпадали с тем, что я сам хотел больше всего. Я обернулся, она, маленькая и хрупкая, как балерина на картинке, а может она и была ей когда-то, стояла в проеме барачной двери, и мне показалось, крестила меня. Больше я никогда не видел эту удивительную женщину, с переломанной красной машиной судьбой. Женщину с большой душой в хрупком теле, которую не смогли сломать, и это справедливо.
В аэропорт ходил автобус, и мне надо было сесть в него в нашем околотке около 13:00, чтобы вовремя успеть. Времени еще было предостаточно. Дома мама ходила, озабоченная, из угла в угол. В дорогу она мне налила компот и теперь не знала, чем заткнуть горлышко бутылки. Традиционно скрученной из газеты пробкой побоялась – вдруг в сумке прольется. Но все же где-то нашла в углу бутылку с каким-то когда-то настоянным лекарством и оттуда изъяла желанную пробку, а бутылку с лекарством заткнула газетой и вернула в угол. Был, опять же, газетный пакет с пирожками, половину из которых я скрытно вернул в кастрюлю. Мама не могла успокоиться, что я буду голодать, и я стал упрямо убеждать, что у меня в кармане те самые командировочные от Лолы Евгеньевны. Мама искренне считала, что если меня отправляют в командировку, значит, ценят на работе. Конечно, она знала, что я еду на соревнования, но ей явно было все равно, что я оттуда привезу – победу или поражение. А может ничью, которых в жизни не бывает. И это, наверное, справедливо.
На автобус до аэропорта садили только по билетам на самолет, как-то так было устроено. Зато совсем бесплатно, плата за проезд взималась еще при покупке авиабилета. У меня билета не было, пришлось объясняться с водителем, благо он был где-то рядом с «нашенскими», потому понял ситуацию и пустил в автобус.
В «ПАЗике» было одно свободное сиденье. Я на нем устроился и вступил в общую пляску по грунтовке. Если автобус подъехал вовремя, значит и самолет будет по расписанию. Автобус привозил пассажиров на отлет и с прилета тоже забирал, так же, по билетам на самолет. А все потому, что он был аэропортовский и многофункциональный. Пассажиры с большими багажными сумками и с условно-веселыми осенними лицами. Как только подъехали, объявили регистрацию на рейс, мне было нечего регистрировать, поэтому я пристроился у окна. Из сумки пахло пирожками, и этот запах всему происходящему добавлял уюта. «Нашенские» прибыли за 10 минут до окончания регистрации, их явно «за уважение» привезли на какой-то старой «Волге». Таинство регистрации прошло очень быстро. После этого всем предстояло зайти в какой-то бункер, примыкающий к залу ожидания, и погрузиться в тот же «ПАЗик», который теперь повезет прямо к трапу самолета.
Тут к аэропорту подрулила намытая черная «Волга», из которой вышла номенклатурная фигура. Фигура была в белой рубашке к темно-синему костюму, с красным галстуком, повязанным самым модным узлом, и с гладко зачесанными назад черными волосами. Позади него семенил водитель, в руках у которого было черное пальто и портфель номенклатурной фигуры. По тому, как с ним при входе расшаркались «нашенские» и по значку на лацкане пиджака «За активную работу в комсомоле», мне стало понятно, что это тот самый первый секретарь ГК ВЛКСМ и член бюро горкома партии – работодатель всего «нашенского» движения. Он подошел к стойке регистрации, а тут девчонка за стойкой в синей форме «Аэрофлота» совершила большую глупость, сказав ему, что для регистрации на рейс надо приезжать вовремя. И он, повернувшись вполоборота к присутствующим, так высказался, что глупая обслуга, наверное, сама пойдет просить для себя выговор с занесением в учетную карточку. Он, голосом небожителя, сказал:
