Валерий Горелов
Недостающее звено
Как здорово после такого стоять под струями горячей воды, и даже посидеть голой жопой на плитке, а потом – холодную, а потом – еще раз горячую. Когда я вышел из душа, «нашенские» толпились у буфетной стойки, их басы были хорошо различимы, но они были не очень радостные. Произошедшее их явно зацепило за живое. А мне вдруг вспомнилось, как я в бане проставлялся, и мне стало срамотно. Сегодня я свой внутренний метроном проверял, но, вроде как, работало. А завтра будут другие, будет задача бить на поражение.
С крыльца было видно, как от руин ремеслухи в мою сторону быстро спускается луч света; похоже, что это мотоцикл. Так и было: от мостика малой «Нефтянки» он залетел как метеор, двухколесный конь с двумя пассажирами. На освещенной площадке перед Дворцом спорта заблестела красным и хромом та самая «Ява», о которой во снах мечтали многие мои сверстники. Руль держал парень, а сзади сидела девушка, она была длинноволосая и, похоже, очень красивая. Мотоцикл рычал, а она громко смеялась. Они начали вить петли вокруг фонарных столбов, а потом девушка слезла на землю и стала бегать петлями за мотоциклом, а потом мотоциклист за ней. И опять они смеялись. Девушка была в кожаных штанах, их я видел первый раз в жизни. Потом она уселась сзади, обняла руками парня, и, последний раз блеснув светом, мотоцикл исчез. У меня было ощущение, что это какая-то картинка из будущего. Она оттуда явилась, туда же и ушла.
Утром только выбежал к баракам, сразу столкнулся с участковым. Он полусидел на люльке своего мотоцикла, был в мундире и очень грустный. Железный конь не хотел сегодня ни в какую работать, то есть завестись и ехать. Его надо было заставлять силой, принуждая завестись с толкача. Участковый мне ничего не говорил, лишь смотрел вопрошающе. Я уперся руками в заднее седло, а ногами в землю. Участковый рядом держал мотоцикл за руль, и мы начали потихоньку разгонять этого ретивого служебного коня. Чуть движение ускорилось, участковый запрыгнул в седло и что-то там включил. Мотоцикл набычился, пытаясь встать намертво, потом рыкнул, закоптил и завелся, дымя сизыми клубами из двух труб. Но, отъехав метров 20, опять встал. Я подумал, что он опять заглох, но милиционер его остановил сам, чтобы предложить меня довезти. Я отказался, и машина, кряхтя и брыкаясь, поплелась исполнять служебный долг. Участковый был неплохим человеком, он просто служил, как сам понимал. А понимал, что служит, конечно, Родине.
Ночью, похоже, был небольшой минус, ледок под ногами похрустывал. Было безветренно, свежо и туманно. У «Минутки» на завалинке сидели скитальцы в ожидании каких-либо позитивных перемен. Я спустился по Физкультурному переулку, неизвестно почему так названному когда-то, и побежал уже вниз. Почти сразу же меня догнал и перегнал «ПАЗик» с двумя пассажирами и, похоже, остановился у дверей штаба ДНД. Когда он появился в зоне видимости, стало понятно, что из него выгружается целый ВИА с барабанами и прочим скарбом. Вахтер стояла в угрожающей позе в проходе у дверей, но все равно никто ноги не вытирал. Мне вдруг тогда подумалось, что здесь собираются проводить танцевальные вечера под живую музыку. Ну не Свиридова же играть собираются! После двухчасовой тренировки в зале и замечательного душа мы эту тему обсуждали с вахтером. Весь музыкальный скарб был аккуратно расставлен и разложен в углу фойе. Там, среди него, суетился один человек, который возился с проводами, пристраивая их на свои места. Вахтерша поведала, как после этих музыкантов швабрила полы, а потом рассказала, что теперь здесь будут репетиции к какому-то конкурсу по линии комсомола. Вроде конкурс называется «А ну-ка, парни!». Замечательная новость. «Нашенские» врастают не только в правоохранение, но и в музыкальную тусовку нашего города. Было ясно одно – что танцевальных вечеров точно не будет, да и для кого они тут? Обитателям барачных бугров такой досуг явно не по характеру.
Дома меня ждала картошка с тушенкой и кисель из брикета «Плодово-ягодный». Он был вкусный, еще и горячий, с пенкой. Мама уже ушла на дежурство. Калиткой кто-то похлопал. У забора стоял тот самый грузчик с трубовоза, сосед. Он довольно неприветливо спросил, дома ли мать, я ответил, что нет. Он потоптался на месте и уже как-то с надрывом в голосе спросил:
– Купи.
Я вышел; у его ног стояло полное ведро брусники, поздней, той, что самая вкусная и зрелая. Он сказал, что просит за нее три рубля, и не смог остановиться в разговоре, видимо, нервы совсем сдали. Я понял, что к его жене приходил врач и выписал ей лекарство, он собрал все деньги, что были дома и побежал в аптеку, но три рубля не хватило, а эту ягоду он привез из командировки. Я взял ведро и пошел в дом. Там я ее пересыпал в тазик и поставил на табуретку. Мама очень любила эту ягоду, и она была действительно отменной, ни на одной ягодке даже бока не было светлого, и ни одного зеленого листочка я не увидел. Вынес ведро и три рубля. Тот поставил ведро и кинулся вниз, к мари.
Я зашел в дом и из окошка смотрел, как одинокая фигура бежит по тротуару. Это был тот самый солдат, которого десять лет назад мы, дети, с восторгом встречали, рассматривали танки на черных петлицах и мерили его ремень с надраенной звездой на пряжке. Мама у него умерла, пока он служил, и пришел он в пустой дом. Потом он женился, и на крыше уже стал загорать с женой под маленький транзистор. Но потом как-то все затихло у них в доме и куда-то спряталось. А это, похоже, болезнь пришла в полном своем зверином обличье. Не прошло и получаса, сосед опять стоял у моей калитки. В руках у него были коробки, а лицо еще более тревожное, можно даже сказать – испуганное. Он сказал мне, что думал, что лекарства – это таблетки или порошки, а это – вот, и сунул мне в руки коробки. Мне уже ничего не надо было объяснять. Эти ампулы мне были очень знакомы по последним неделям жизни папы. Такие лекарства на основе морфия давали тем, кого уже не надо было лечить – обреченным, для облегчения мучений. Сосед явно не знал, что это такое и что с ними делать. Я сказал, что приду к нему через полчаса, и он, подняв ведро, пошел совсем осунувшийся и потухший. Я знал, что надо делать, у нас с мамой была эта практика. Я из шкафа достал что осталось от папы – коробку со шприцом и иглами, пинцет. Налив в коробку воды и закрыв крышкой, я поставил кипятить шприц с иглами. Достал вату, а из «Бирюсы» – очень древний остаток – полбутылки водки, и чистое полотенце. Точно через двадцать минут я снял коробку с огня, слил воду, все завернул в полотенце и пошел к соседу. Я дома у него никогда не был, а он был точно такой же, как и наш, крохотный, только еще больше вросший в землю. Двери были низкие, как и маленькие окошки. Женщина лежала в комнате, она была очень бледной, и стало понятно, что давно не поднимается, но при этом каким-то чудом в комнатке все было чистенько, шторочки и скатерки были беленькие, как и рушничок под иконкой. Лицо у нее было серое, глаза расширены, а губы искусаны, явно от продолжительных страданий. К своему стыду, я не знал ее имени. Когда мы были детьми, то между собой звали ее «Шлеп-нога», за какую-то странную походку. Я, открыв коробку, первым делом достал пинцет и колбу шприца, потом в колбу вставил поршень, а потом уже надел иглу. Собрал все это в рабочее состояние. Она смотрела вроде и на меня, вроде и мимо. А сосед все повторял одно и то же:
– Сейчас доктор сделает укольчик, и сразу полегчает.
Мне казалось, что он плачет, хотя, наверное, это просто казалось. А она вдруг ответила:
– Это же наш сосед, а не доктор.
Я сломал головку ампулы и набрал шприц, потом сбросил воздух. Одной рукой оторвал вату и, склонив бутылку, обильно смочил водкой. Я был не ахти какой мастер делать уколы, но выхода другого не было. Я попросил ее повернуться боком, и сразу стала понятна хворь. Одна сторона таза вместе с ногой уже были мертвые, и все это заходило в позвоночник. Я резким ударом вонзил иглу и стал медленно давить на поршень. Облегчение должно было наступить за минуту. Я забрал полотенце, подробно рассказал соседу, как надо делать укол, и что надо их делать хотя бы раз в день. Он проводил меня до калитки, не сказав ни слова. Дома я все думал, как этот человек уезжает на 5–7 дней по буровым и катает трубы, когда у него дома вот такое. Ответ не находился, да и был ли он вообще, этот ответ? А у той больной женщины, похоже, не было никого кроме того мужчины, – ни родных, ни близких. А вся ее история – это частичка всеобщего гнойного воспаления вокруг. Она, конечно, умрет, а «нашенские» выступят на конкурсе «А ну-ка, парни!». И может быть, это тоже как-то по справедливости?
Я заварил себе краснодарского чая и, прихлебывая кипяток, в который бросил горсточку брусники, начал опять штудировать Огуренкова. По правде, мне очень хотелось почитать Библию, только где она в этих краях трудового гнева и свершившегося социализма? На окошке стола – маленькая баночка. Она была меньше стакана, но с крышечкой, которая заворачивалась. Такие вещи всегда имели большую ценность, и я знал, как мне сегодня ее использовать. Я положу туда варенье из рябины, которую мы в урожайный год собирали с мамой в ста метрах от дома, в овраге. Там рябиновое дерево выросло невероятного размера, и ягоды на нем были крупные и ярко-оранжевые. Я с этой банкой пойду на тренировку и буду вахтершу угощать. Мед-то я весь выскреб уже. Да еще сегодня нашим мальчишкам будут представлять нового руководителя секции, и я обязательно должен буду позвонить Марии Федоровне, которая расскажет, как все прошло. Я дождался сумерек без каких-то путных мыслей в голове и пошел на тренировку.
Вахтер была на посту, музыка, зачехленная, стояла в углу, и вообще все было как-то тихо. Переодевшись, пошел в зал, «нашенские» большим кругом сидели на полу, явно что-то обсуждая. При моем появлении они прервались и разошлись по залу, кто зачем. Я всегда старался не быть членом коллектива, и что меня не принимал этот коллектив, я был только рад. А коллектив явно вырабатывал тактику, как меня попозорнее уронить. Должен был быть реализован лозунг «Коллектив ломает все», а ведь без актива не бывает коллектива. Но сам актив не хотел в ринг залезать, он искал могучую альтернативу и, конечно, нашел. Среди них выделялся один здоровенный, явно на сегодня заряженный мне в палачи. Ему бы на сцене без грима исполнять роль Яго в «Венецианском мавре». Для спарринга с таким Яго руки придется очень плотно бинтовать. Я пошел к пацанам за секундометристом, там мне и помогли забинтовать руки и зашнуровать перчатки. Первым выпустили того самого Яго. Годков ему было так под 40, он был большой и набыченный, как африканский носорог. Руки держал параллельно, на уровне груди, и параллельно же на ногах двигался на меня, как на кирзовый мешок, который требовалось разрубить одним ударом на две части. Но я был не мешок, а он – не носорог, способный на рывок, потому он просто ходил и тыкал руками в воздух. Когда он все-таки сближался, я уходил – раз влево, раз вправо, заставляя его двигаться моим же маршрутом. Но уже в конце первой минуты я при его приближении не ушел ни влево, ни вправо, а крепко упершись в пол ногами, со всей дури ударил правой прямо в челюсть. Получилось очень даже не по-детски. Но «Яго» не остановился. Я отошел в сторону, а он двинулся прямо до канатов, и одной ногой заступил за канаты, за настил, и грохнулся на жопу. Голиаф был повержен. Он посидел, развязал зубами шнуровки; все это сопровождалось каким-то странным хрустом. Снял перчатки и кинул их через себя на ринг. Как сидел он в канатах, так через них и вылез на свободу. Я скинул ему перчатки с ринга и стал топтаться в углу, в ожидании претендентов.
Предыдущий раунд, видимо, послужил уроком следующему. Он вышел с расчетом, что будет порхать, как бабочка и жалить, как пчела. Я однажды наблюдал за этим мужиком, как он бил по мешку. Он тогда замахивался из-за жопы и разворотом перчатки хлопал по мешку. Получалось громче всех, а значит и сильнее. И сейчас, когда он и по мне начал так вкладываться, соблазн был велик, и я не удержался. Он сразу же сломался пополам, левая рука сработала без всяких плохих ощущений. Потом вышел молодой парень, которому явно хотелось бокса, я с ним с удовольствием простоял все две минуты. Потом был какой-то шум с выкриками, типа такого: «Да я его порву, как Тузик грелку». Это Яго опять пришел в себя и рвался в бой. Я был не против, и он снова настроился меня свалить и уже лежачего добить. Но я ему не предоставил таких возможностей, ударил его, как и собирался в тот день поработать на опережение. И попал правым боковым вновь ему в челюсть, прямо с подшагом. Теперь он никуда не пошел, а просто рухнул боком на пол, и никакого чувства раскаяния я не испытал. Но и радости тоже. Больше никто не вышел, и я пошел отжиматься и на скакалку, хотя нужны были лапы, но где взять такого человека? А физрука не хотелось тревожить, я хотел явиться к нему уже перед отъездом.
Душ, как всегда, был великолепным. Врученная вахтеру баночка с вареньем подвигла ее заварить чай, а к чаю предложить хорошую беседу. После душа я всегда старался обсыхать естественным путем. Сейчас, сидя на стуле, с волнением набрал номер Марии Федоровны. Она даже по голосу оказалась узнаваемой и рассказала, что вся процедура заняла немного времени и прошла очень даже хорошо. Тренера звали Петр Сергеевич, и был он когда-то дружен с Николаем Максимовичем. Директор представил его и озвучил график занятий. Секция получила официальный статус «Секция бокса Дома пионеров». Еще она сказала, что и меня вспоминали.
– Оказывается, Николай Максимович говорил про тебя, что воспитывает будущего олимпийского чемпиона. Так что ты для всех – пример.
Так она закончила разговор. Я был, честно, смущен и рад, что там не присутствовал со своим воображаемым олимпийским статусом. К этому времени варенье было открыто, а чай разлит. Бабушка мне рассказала, как прошла репетиция, и сколько было натоптано. Оказалось, что «нашенские» были только в группе припевщиков, вроде как подпевали «да-да» и «да-да», а песня вообще о том, что они никого не боятся, и все им параллельно в жизни. Так бабушка услышала эту песню, и еще добавила, что если завтра пораньше выйду из зала, то сам все услышу. Они перенесли завтра репетицию на вечер. За чаем мы засиделись, уже и дети начали выходить из зала. Почти все со мной здоровались, а возле буфета начали появляться звуки стекла. Вообще, я засиделся с определенной целью, в ожидании, что Яго выскочит с пеной у рта доказывать свой статус. Если так случится, я его прикончу прямо здесь. Такие прецеденты здесь случались, но он не вышел. И я, закинув сумку через плечо, пошел домой. А у какой песни были «нашенские» на припевке, я честно и не понял. Дома, со стены, Борис Николаевич посматривал на меня как-то по-особенному, чем смутил меня. Лег спать пораньше, что-то у меня накопилось. И уснул, даже не включив волшебный ящик.
Проснулся рано. Полежал с закрытыми глазами, обдумывая сегодняшние планы, но ничего особенного не надумывалось. Режим дня был вроде как обычный. Пошел будить курей и пугать Секретаря с его воинством. Я читал, что крысы могут жить колониями, и колонии могут достигать тысячи особей. Они внутри себя делятся на пятерки, звенья и отряды. Я сполоснул лицо и побежал в утренний сумрак. Но так как это было утро субботы, можно было запросто повстречать тех, кто гулял со вчерашнего вечера. И такие проявились. У своего родного барака я вначале почувствовал резкий запах чего-то горелого, а потом уже разглядел картинку. Из сумрака мне подмигивал явно задыхавшийся костер. От костра навстречу мне бежал человек и махал руками. Такое чувство, что он поезд пытался останавливать. С утра было довольно прохладно, а он был в одной легкой рубашке, заправленной в штаны с солдатским ремнем, и в сильном подпитии. Я его, конечно же, узнал, это был дядя Парамон, которого все звали Соломоном. Когда-то он в уличном сортире подглядывал в дырку в женскую половину, а вышло, что подсматривал за собственной женой, которая выволокла его и колотила чем попало, он истошно орал, что не узнал ее без трусов. Тогда кто-то и назвал его Соломоном, так и прижилось. Они с женой работали где-то в джунглях промыслов. Детей у них не было. Соломон, особенно когда зимой где-то рвало провода, и в бараке не было света, и при случае, если ему кто-то наливал рюмочку, веселил на общей кухне баб своими историями, которые, конечно же, придумывал сам. Но начинались они всегда одинаково, со слов А. С. Пушкина: «У Лукоморья дуб зеленый», потом он цеплялся к какому-нибудь персонажу из этого Лукоморья и начинал фантазировать. Я один раз малым забился между мойкой и столом, чтобы как-то дослушать историю про кота и не быть загнанным домой спать, а потом и уснуть не мог, от впечатлений. Вот такой он был Парамон-Соломон. А меня он остановил по той причине, что один пить совсем не может, собутыльники были его уже убитые, один спал в одноколесной тачке, сгорбившись, а другой в цинковом корыте, в такой же позе. Да и неудивительно – похоже, они после водки угощались вермутом из здоровенных бутылок, которые в народе называют огнетушителями. А эта смесь убьет любого здоровяка, но, не будучи таковым, Соломон еще вполне держался на ногах. Вокруг валялись белые перья от курицы, а сама эта птица, только наполовину ободранная, на воткнутой посреди прогорающего очага арматуре висела и воняла паленым. Интересно, но Соломон меня узнал и даже назвал по имени, вспомнил папу моего, и предложил поднять. Я не стал отказываться. Ему вчера исполнилось 50 лет. Я поднял за него стакан и поставил, в то время необязательно было пить, главное – поднять. Соломон вытащил из-под тачки свой пиджак, видимо, замерз. Пиджак когда-то явно назывался габардиновым. Соломон накинул его на плечи, а на пиджаке висели два Ордена солдатской Славы и невзрачная по облику медалька. Солдатскую Славу с лентами Святого Георгия ни с чем спутать было невозможно, если еще они и были ношены на солдатской гимнастерке. Соломон переломил ногой доску и подкинул в костер. Доска была с длинным гвоздем. Видимо, они топили свой очаг соседским забором, а это значит, что за забор и курицу уже сегодня будут разборки. Но я-то знал, как наш участковый не любит разбираться с фронтовиками, если только «нашенские» не подтянутся с новыми полномочиями. Те-то умели «показать в животик» и накинуть в голову. На меня откуда-то вдруг накатила злость, мне почему-то вдруг захотелось вернуть вчерашний день, и чтобы Яго пошел на меня в атаку прямо в фойе. Доска как-то сразу загорелась, и в бликах огня я увидел надпись на той невзрачной медали. На ней было крупно написано «За взятие Берлина». Я убежал, оставив солдата со стаканом недопитого вермута.
Я бежал, ровно дышал, а вот мысли были совсем не ровные. Если Парамону сегодня 50, значит на фронте он был в моем возрасте, а Берлин брал в свои неполные 22 года. Брал тот Берлин, про который великий Жан-Поль, преромантик, первым сформулировавший понятие мировой скорби, когда-то написал: «Берлин – это, скорее, часть света, чем город». А Агранович так о том написал: «…хоть им нет двадцати пяти, трудный путь им пришлось пройти. Это те, кто в штыки поднимался как один, те, кто брал Берлин».
Добежал до своей школы; дворник тоже пытался подпорки ставить под забор. Там было видно, что 3–4 столба уже сгнили, а пролеты забора просто торчали в воздухе, а те подпорки для забора, конечно, что мертвому припарки. Вот на нашем заборе были крепкие – лиственничные. Их папа привез перед тем, как слег окончательно. Бревна долго лежали в проулке, и когда отец умер, мы весной с мамой решили, что сами сможем закопать эти столбы и завершить стройку забора. Мне тогда было 13 лет, и отменного здоровья у меня не было. И вот, как-то мы, вооружившись топором и лопатами, вышли делать забор. Видимо, у нас срабатывало ощущение, что крепкий забор убережет нас от каких-то вторжений на нашу личную территорию, пусть ветхую, но свою. Конечно, это было наивно, но по-житейски понятно. В этот день мы с мамой целый день разбирали старый забор, вытаскивали гвозди, потом их выпрямляли. Снятые дощечки ровненько складывали, им еще предстояло долго работать. Так вот и прошел у нас целый день. И всю эту ночь наш дом стоял вообще без забора. А с утра нас ждало горькое и тяжелое испытание. Мы собрались вкапывать столбы. Они были из лиственницы, и тяжеленные, что железные. Всего их было пять, и все надо было вкопать. Я вырывал яму, как мне казалось, глубокую, и мы волокли этот тяжелый столб и на поп̀а устанавливали его в яму, а потом пытались трамбовать землю и прикапывать столб. И хотя я старался ногами притаптывать грунт плотно, столб все равно шатался, как бы в насмешку. Дальше все было ровно так же, мама плакала, а я тужился как мог. Мы их все закопали, но они были как живые, и по отдельности качались и приплясывали. Решили, что укрепим их, сбив между собой. Притащили бруски и стали сбивать здоровенными гвоздями. И получилось, что, если до этого столбы качались сами по себе, то теперь они синхронной общей тяжестью заваливались в огород. Нам ничего не оставалось, как набить рейки. Все получилось хлипко и ненадежно. Забор, как живой, стонал, хрюкал и кланялся только в одну сторону. Вот если он в этом году так уже стоял, то что будет в следующем? Мама после этой стройки слегла на неделю, а я дня три вытаскивал из ладоней занозы. В моих рассуждениях все путалось. Я никак не мог дать ответ, зачем людям вообще заборы. Я рассуждал о заборе как о живом существе, которое укротить нам не удалось, и, наверное, это справедливо.
В зале я побил по снарядам, позанимался гантелями, в общем, потрудился, пока пульс не стал рваться из тела. Чуть ныли натертые бока и плечи, в общем, состояние было достаточно хорошее. Злость потихоньку ушла, а когда злость уходит, на ее место приходит свобода, это всегда хорошо, потому что свобода придает сил самосовершенствованию. Проделав еще пять раундов с тенью, я пошел в душ. Вернувшись в вестибюль, крайне удивился тому, что увидел. На стульчиках рядом сидели и вахтерша, и завхоз с электриком, да еще рядышком буфетчица в длинном голубом фартуке. Все быстро прояснилось: в хороший год осенью сюда, на потребу коллективу, привозили ходовую кету и реализовывали через буфет. В этот раз обещали, что рыба будет по 30 копеек килограмм, и только по две штуки в руки. Я побежал домой за деньгами, тоже хотелось рыбки. Когда вернулся, с самосвала уже сваливали рыбу на брезент, рядом установили весы на хрупком столике. Уже выстроилась очередь; оказалось, что вчера еще вывесили объявление о таком торговом мероприятии. Буфетчица в брезентовых рукавицах ловко хватала рыбу за хвост и затаскивала на весы, все хотели самочек и пальцами щупали носы: тупые и круглые – у самки, а острые – у самцов. Когда до меня дошла очередь, я взял, что дали. После взвешивания получилось на рубль восемьдесят. Люди как-то по-праздничному шумели в предвкушении субботнего обеда.
Моя мама уже месила тесто. Вкуснее, чем пельмени из свежей рыбы, для меня блюд не существовало, но нужен был ведь еще лук и чеснок. Я пошел в магазин для того, чтобы рыбку сделать фаршем, но рыбка, что поменьше, оказалась девочкой, и у нас будет еще икорка-пятиминутка со свежим хлебом, а за ним надо было еще сходить. И я пошел. Икорка солилась, а рыбка крутилась в мясорубке. День потихоньку пробуждался, солнышко ярко сочилось через прохладный воздух. Было ощущение, что тепло это вот-вот закончится, и придут те самые холода и метели, которыми славится эта земля.
Кострище еще слабо дымилось, на нем стоял стылый латунный чайник. Парамон, до пояса раздетый, сидел на барачном крыльце, обхватив руками голову, а вот если бы он разогнулся, то на его груди можно было бы увидеть то, что мне помнилось с ранних лет: там была наколота голова усатого мужчины. Сейчас-то я знал, кто это, а тогда мне было страшно. Я как-то спросил его, кто это, он в ответ как-то неестественно захохотал и отвесил мне щелбан. Тяжело ему было в первый день после своего пятидесятилетия. Но мне кажется, что за все эти свои 50 лет ему вряд ли когда было хорошо.
Школьный забор так и не отладили: два пролета совершенно цельными штакетинами висели в воздухе и тянули за собой третий пролет. Вокруг погибшего забора с рулеткой в руках суетился дворник, он охал и измерял. Странно, что этого не сделали еще до начала учебного года. За состоянием школы всегда следили, не забыв у входа повесить лозунг «Наши дети будут жить при коммунизме», чтобы с первых своих букв дети учили правильные слова и словосочетания. Все должны стать обязательно «нашенскими», чтобы жить при коммунизме.
Для курей хлеб был обычный, черствый, а вот для нас – белый, свежий, с хрустящей коркой. Лук и чеснок были свалены в два тазика, и в них можно было ковыряться, что-то выбрав для себя из этой трухи. Еще я купил бутылку пива. Возвращаясь назад, я увидел, что Парамон так и сидел, подобрав под себя колени. Он спал. Я сунул ему эту пивную бутылку, и получилось, что сунул ее прямо усатому профилю. Будет чем гасить пожар советскому солдату-победителю. Парамон был какой-то липкий, прилипшие перья от курицы торчали на нем, как в короне воина индейского племени. Может его били этой самой курицей? Но я верил, что все-таки солдат обязательно проснется, и это было справедливо.
Дома, пока мама лепила фигурные пельмешки, я мелко порубил все, что осталось от рыбы и костей, смешал с перловой кашей и понес курям. Для них это было супер-угощение, и они кинулись клевать, не забывая разгребать когтями. Секретари тоже почувствовали кровь и заходили так, что даже доски на полу зашевелились. Я взял тяпку, чтобы отстоять куриный обед в случае нападения. Так и простоял, пока они все не поглотали.
Пельмешки на фанерке стояли ровным строем, как на шахматной доске, и прямо было искушение ткнуть в один из них пальцем в пузико. Вода в кастрюльке закипала, а по телевизору шла пресс-конференция участницы негритянского движения Анжелы Дэвис, ныне делегата X Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Все эти участники шли с шариками и веселились на улицах Берлина. Пельмени получились вкусные, аппетит тоже был что надо. А я с мыслью, как бы прийти в форму от вчерашней тренировки, тоже прилег. Лагутин, глядя на меня, усмехался, глядя, как я впадаю в сон. И привиделось мне, что мы с Парамоном, а еще и с тем усатым мужчиной, что на груди, стоим у Бранденбургских ворот, а Парамон во всю глотку орет:
– Ну вот, еще немного – и Рейхстаг!
Но за воротами оказался не Рейхстаг, а Донской монастырь. Не ощущалось во сне ни добра, ни зла. Были только друг-собака и друг-кот. Проснулся я от испуга, что проспал тренировку, но это только показалось. А я еще два часа промаялся бездельем, читая последний номер местной газеты. Больше всего меня привлекла дискуссия на тему – этой осенью медведи придут на городское кладбище, как в прошлом году, или на городскую свалку? Большинство дискутирующих склонялись к тому, что на свалку. Но у медведей были свои планы, которые они не согласовывали ни с активом города, ни с руководством.
Я тихонько оделся и двинулся на тренировку. Пути мне было три минуты. Так же когда-то я три минуты добирался и до библиотеки, закрытие которой было приурочено к великой дате пятидесятилетия революции. В вестибюле толкались какие-то незнакомые люди творческого вида. Некоторых я узнал – ВИА, что лабали на танцах в городском парке и во Дворце культуры. Вид у них был откровенно безрадостный, и можно было понять, что они сегодня будут играть, выполняя условия своего существования. А их существование – это исполнение песен социалистического реализма. Вся аппаратура была расчехлена и готова к работе. Вахтерша сидела за телефоном и что-то писала, посекундно переспрашивая. У бабушек эта писанина называлась телефонограммой, и от того они сильно важничали. Я уже застал самый конец этого действа и был первый удостоен его прочесть, так как сидел рядом. Конечно, все это было предназначено для «нашенских», но, по мнению вахтерши, я был в той же куче. Каллиграфическим почерком на листке в клеточку было написано:
– Строго озвучить всему городскому составу ДНД и всем членам ДСО «Трудовик». В воскресенье всем собраться к 10 часам на городском кладбище.
Планировалась общегородская облава, так как медведи были замечены все же на кладбище. Явка всех обязательна, обед брать сухим пайком с собой. Организовывался хороший уикенд, правда, на кладбище, но все равно на природе. Я вернул бабушке тетрадный лист и сказал, что надо отнести его к стойке буфета и там передать ребятам. Она, правда, озлилась, и когда уходила, сказала, что меня тут эти самые хулиганы ищут, что она их прогнала, но они вряд ли ушли.
Я вышел в тамбур. У стенки стояли оба «керосинщика» с очень грустными лицами. Когда я их выслушал, то понял, что у пацанов прямо трагическая ситуация. И суть ее вот в чем. Проблема была предсказуемая, и случилась она у мелкого «керосинщика». Видимо, его училка, как он выражался, исчерпала все возможности воздействия на его стремление учиться хорошо. И сегодня заявила ему, что пойдет в понедельник в секцию бокса к тренеру, чтобы его оттуда выгнали. Керосинщики знали, что она живет рядом с Домом пионеров, и потому угроза прозвучала очень даже реально. А в понедельник-то будет первая тренировка с новым тренером, и его точно выгонят. Мне вдруг показалось, что они сейчас оба заревут. И тут же они стали жарко говорить, что с понедельника все исправят в школе, и что они мне дают честное слово. Я им, конечно, верил, но сказал, что для того, чтобы училка сама не пришла к тренеру, надо, чтобы тренер сам к ней пошел. Сообщил, что пойду в школу и буду там их ждать у дверей в понедельник в 14 часов. Они ускакали, а я пошел думать, как мне выполнить свое обещание. Как мне явиться к этой училке, и чем подкрепить свою просьбу? А если меня там помнили как изгнанного из восьмого класса, бесперспективного и антисоциального? Я знал, что делать, хоть этого очень и не хотелось. Надо было звонить Лоле Евгеньевне; а как ее найти, если кругом выходные? Но ведь телефонограмму по медведям отправляла точно она, и наверняка из конторы. Я набрал тот номер, и она ответила обычным, медово-ягодным голоском. Похоже, она ждала другого звонка, я не стал ждать, пока она назовет меня каким-нибудь таинственным графом Монте-Кристо. Но она вроде даже как-то обрадовалась. Я сказал, что мне надо бумажку о том, что те два пацана, вроде как поджигатели, официально за мной числятся как за общественным воспитателем. Она начала меня воспитывать, убеждая, что в субботний вечер мужчины женщинам звонят по более интересным вопросам. Я ей опять сделал пару комплиментов из комедии Бомарше «Фигаро». И тут она, поняв, что большего из меня уже не выжать, ответила по существу. Сказала, что сейчас же напечатает эту бумажку, а водитель с утра завезет ее в штаб ДНД. При этом вынудила меня сказать, что я понимаю свой должок. Я ответил что-то, но невнятно.
