полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

В конце коридора была комната, вроде как похожая на красный уголок. Там уже располагалось человек 15 таких, как я. Прапорщик напомнил, что двери он не закрывает, так как отсюда бежать некуда – паспорта наши уничтожены, мы уже люди не гражданские и числимся за Министерством обороны, а там побег – это предательство Родины и соответствующий приговор. Сильно было заметно, что здесь любят Родину вспоминать. На всех лозунгах, висящих на стенах, это слово присутствовало. А если не оно, то слово Отчизна – обязательно. Прапорщик ушел, на меня внимания никто не обращал, знакомых я никого не увидел. Уж бывшего одноклассника, что покойниками распоряжался, так точно.

Как только ушел прапорщик, присутствующие продолжили заниматься тем, чем занимались, а именно, принимать через решетку форточки бутылки и закуски, даже гитару пытались пропихнуть, но не получилось. Похоже, настоящим проводам решетка не помеха. Угощали всех, кто угощался, потом начали грызться между собой, не сойдясь во мнении по верности невест, но далеко не зашло. Пришел прапорщик с каким-то еще военным и, похоже, шоферской профессии, ибо от него воняло керосином. Шли грузиться по коридору под продолжающиеся уже который час крики, теперь орала девушка в пилотке, визгливо, используя только исключительно идиоматические выражения, добиваясь для себя женской и социальной справедливости.

Нас разместили под тентом военного ЗИЛа, и мы двинулись в путь. Путь пролегал в наш аэропорт, у которого, как я когда-то узнал, были свои военные тайны. На ЗИЛе же нас подвезли в район видимости самолета, который был внешне похож на нашего трудягу АН-24, но двери у него, как ворота, были открыты сзади. Сейчас туда затаскивали какие-то грузы, очень даже похожие на те, что я когда-то вез багажом. Еще час что-то таскали, кто-то из нашей команды уже спал, а кто-то только собирался. Но тут машина зарычала, натужно задышала и поехала. Брюхо этого «слона» было плотно забито тюками и ящиками, а вдоль бортов были скамейки, узкие и жесткие. Ворота закрылись, и, запрыгав по бетонке, самолет взлетел. Никто из нас и понятия не имел, куда он летит. Я смотрел в иллюминатор, внизу золото уже сильно разбавлено серыми разводами, оно осыпалось на землю, а при хорошем ветре его совсем не станет. Через несколько минут стало понятно, что везут нас на материк, так как внизу заблестела вода пролива. Тут, конечно, не поспишь, да и не очень хотелось. Но большинство спало в винных парах. Во снах им, наверняка, снились не прапорщики, если они, конечно, не были в костюмчиках для ролевых игр.

Сегодня была среда, и я прилетел в эту среду туда, откуда вылетел в понедельник. Только винты перестали вращаться на полосе посадки, самолет потащили в дальний угол аэропорта. Нас быстро опять перегрузили, кого сонного, кого плохо стоящего. Мы опять под брезентом ЗИЛа и едем. На улице было сильно сумрачно и достаточно холодно. Везли долго, машина ехала по переездам, семафорам и прибыла на какие-то давно, видимо, забытые запасные пути. Там стоял длинный поезд, во всех вагонах которого горел свет, и, судя по картинкам в окнах, вагоны были полны таких, как мы, искателей перемен в жизни и военных приключений. Всю нашу команду запрессовали в один из вагонов, призывая соблюдать воинскую дисциплину. Хотя было ясно, что проводы для многих еще совсем не закончились. Вагон был из тех, что назывались плацкартными. В каждом жилом отсеке столики были завалены всякой снедью, что собрали в дорогу молодым бойцам. А теперь в угаре проводов они топтались по яйцам, скорлупе и ватрушкам. Я устроился в одном из отсеков, достал из своей котомки пирожки и термос и вроде как стал ужинать, не обращая внимания, что все вокруг промываются напитками другого сорта и качества. Потом залез на багажную полку, которая была деревянная и скользкая, и прилег. Где-то уже через полчаса, в 22:00, военные начали орать «отбой», при этом стуча молотком по ведру. Но все как лазили, так и лазили, а кто и ползал, опорожняясь прямо у вагонов.

Так весь этот феодальный поселок переночевал из ночи в утро, которое началось с построения вдоль вагонов, и хотя солнце вышло, было очень бодренько стоять в две шеренги, пока не освободили вагоны до последнего человека. Каждый из стоящих в строю новобранцев обязан был знать свои цифры, что были номером команды, определенные ему еще в родном военкомате. Мой номер был 120. Вот теперь нас в вагоны сажали по номерам команды, и уже в новом переформировании я не увидел своих братьев-земляков. Вокруг были люди, не знавшие друг друга, но сразу же находящие контакты, потом нас еще несколько часов сверяли по фамилиям и фотографиям в военных билетах. Наконец, где-то в 16 часов по полу пробежала грохочущая волна, и этот эшелон, груженный сыновьями Отечества, двинулся в путь. Куда двинулся, никому было не ведомо, ибо это – военная тайна. Подбадривали две вещи: что в вагоне появился кипяток, и что открыли места, где можно было полноценно опорожниться, а кому-то поблевать и умыться. А огорчало то, что по всему было видно, что мы движемся на юг, а все, кто мало-мальски понимал географию, знал, что на юге был Тихий океан, а там Тихоокеанский флот, где служба измеряется не двумя, а тремя годами. У военных, что шныряли по проходу вагона, добиться чего-либо было невозможно. Подолгу стояли на каких-то полустанках, кого-то выгоняли из вагонов, орали, кто-то пытался возвращаться, кто-то прискакивал с вареной картошкой, солеными огурцами, жареными карасями и пойлом сомнительного качества. Стояли ночью в каком-то совершенно черном поле, без единого огонька почти пять часов. И вот уже к позднему утру подкатили к вокзалу, на гребне которого было написано «Уссурийск».

Нашу команду выгнали на перрон и, как могли, построили. Местные прохожие на нас с опаской озирались. Эшелон наш быстро ушел, освобождая пути, а нас погнали к трем недалеко стоящим, опять же с брезентовыми тентами, «ЗИЛам». И мы поехали уже не так плавно, и где-то пять часов колотились по грунтовой дороге. Природа вокруг была совсем не наша, сопки были пророщены исключительно лиственным лесом. Листья еще частично держались на закрытых от ветра склонах и светились осенними красками. Появилось море, сначала ехали по прибрежной полосе, пока не заехали в какое-то поселение и не уперлись в ворота, на которых были нарисованы воинские эмблемы с тракторами. Как я и ожидал, это был явно не флот, это был стройбат. И, как мы почти с порога узнали, – это сержантская стройбатовская учебка. И повели нас в баню, предварительно заставив покидать в кучу мешки с последними мамкиными ватрушками. Баня была условная, с чуть теплой водой и большими кусками черного хозяйственного мыла. Командовали сержанты, аккуратно наглаженные, какой-то азиатской наружности. Возможно, это и были дембели, а возможно и нет. Ведь дембели в армии в ранге святых и, конечно, мыть никого не будут. В бане нас и переодели. Если на сержантах форма сидела, наглаженная и подогнанная, то на нас, мягко говоря, висела. Ну вот я и стал солдатом Советской армии, может не по духу, но по форме точно.

Нас построили в две шеренги и погнали. Мы гремели сапогами и спотыкались. Потом была перекличка, где нас уже называли курсантами, потом погнали бегом в столовую, где мы стояли, сидели, опять вставали, опять сидели, приступали к приему пищи, потом не приступали; в итоге была команда встать и бежать. На улице нас ровняли, поворачивали и опять заставляли бежать. Было понятно, что вот такое теперь будет надолго. На плацу перед столовой нас учили правильно строиться. Получилось из нас два взвода по 30 человек в каждом, которые делились поровну на три отделения. Потом мы исполняли команды «равняйся, смирно, вольно». Так продолжалось где-то час, потом появился капитан. Это был красивый офицер в зеркальных, блестящих хромовых сапогах. Одет он был с иголочки, и с доброжелательным лицом. Капитан нас поздравил с высоким званием солдата Советской армии, объявил нам, что мы – два взвода, и взводные у нас – два старших сержанта, оба этих старших сержанта были точно не русской наружности. А вот замы их, два сержанта, были русской наружности, я понял, что они – «старички». Вот эти «старички» и гоняли нас по учебным классам, заставляя зубрить уставы. А старший сержант, то есть дембель, выставив грудь, ходил между рядами столов и заставлял нас хором повторять строчки, которые он выписывал из маленькой книжечки со звездочками. Это и была книга уставов строевой службы. Но волей судеб сегодня была пятница, а пятница – это время построения всей учебки на плацу к традиционному пятничному мероприятию. После двух часов занятий нас бегом погнали на плац, там уже было много народу. Но это, в основном, были те, кто уже заканчивал свое обучение, а мы для них были зелеными салагами. И они, смотря, как мы тащим по земле свои сапоги, ржали, но скорее беззлобно, с сочувствием. У каждой роты был свой капитан и свои сержанты. Всех скоро выровняли и провели по плацу с песней, которую мы еще не учили, но там было что-то про дожди, которые обязательно пройдут. Сапоги грозно гремели, маршировали даже сержанты. Потом все замерли по стойке «равняйсь, смирно», на плац выехал УАЗик вообще без крыши, и из него торчало знамя. Солдат в парадной форме вынес его из машины, и в этот миг себя явил полковник. Размером он был намного больше среднего и очень похож на военкома из моих родных мест. Он встал на колено, снял фуражку и поцеловал знамя. После этого знамя опять поставили в УАЗик, и оно вместе с полковником уехало. Как я понял, это случалось каждую пятницу, и с этого часа до понедельника полковника никто не видел. В эти дни «полковнику никто не пишет», как у Г. Маркеса. Так у него написано: «Продавать надо так, будто ты покупаешь».

Далее нас разбили: одно отделение отправили натирать полы в казарме, а два – на чистку картошки. Меня осчастливили натиркой полов, дело хоть и незнакомое, но энергичное и поднадзорное. Сержант, который зам, все время ходил, топтал натертые участки и тут же заставлял затирать свои следы. Нас он называл не иначе как «чухолом», слышалось это как нечто среднее между чучелом и чушкой. При этом сержант вроде как и улыбался, показывая между толстыми губами очень мелкие зубы. А как ему было не улыбаться, если он совсем скоро будет объявлен дембелем и получит лычку старшего сержанта. После этого нас опять согнали вместе и начали обучать, как подшивать подворотнички, во время этого мероприятия я отправился за подшивочным материалом и увидел то, что должен был увидеть – каптерщик, похоже, тоже дембель в чине ефрейтора, валялся на каких-то тюках, а на плечиках в углу висело сокровенное: это были парадки дембелей. То было высшее искусство военного орнамента, в основном выполненное из белой проволоки и осыпанное аксельбантами. Но, к удивлению, в петлицах были эмблемы не с тракторами, а общевойсковые. Ряды значков сияли перламутром, но самым заметным был значок члена ВЛКСМ, на котором было столько блестящих подкладок, что он объемом стал как Орден боевого Красного Знамени. От такого зрелища у меня окончательно развеялись сомнения, кто брал Берлин.

Научиться подшиваться было непросто. То тут, то там звучало колкое «чухоло» и мелькала улыбка мелкозубого сержанта. Глядя на него, невольно всплывали ассоциации с «нашенскими» пацанами. Он неожиданно намерился дать кому-то подзатыльник, но передумал, и отправил того за бестолковостью чистить «очко». К концу подшивочных занятий туда были отправлены еще двое. Потом, уже потемну нас учили сначала правильно раздеваться, затем правильно складывать одежду, а также правильно заправлять тапочки и коврики, а потом самое главное – правильно «отбиваться». Это продолжалось долго – раздевание, одевание, отбой, пока мы не побили себе все локти и колени, прыгая на двухъярусные кровати, которые после каждого «выпрыга» оттуда должны были заправлять. Но всему приходит конец, и этому тоже пришел. И мы, наконец, улеглись.

Но тут вдруг среди ночи кто-то истошно заорал «Рота, подъем!». Тут же оказалось, что это не ночь, а 6 утра. Сержанты погнали нас на улицу, отстающих пинали. Построили и бегом погнали вниз, в огромный гарнизонный сортир, ровно на пять минут, оттуда – на физкультуру. Потом в помещение роты заправлять коврики и тапочки, после – на строевую. Плац пронизывающе продувало, и мы учили строевой шаг на четыре счета, потом изучали Устав, а потом по расписанию было Физо. Там будут оценивать твое физическое состояние – канат, турник, конь и т.д.

В одноэтажном здании с металлическими круглыми колоннами – вроде как спортивный зал. Мы в кальсонах с болтающимися завязками, гонят нас кругами. Но тут я что-то увидел в глубине зала: там стояла имитация ринга. Самодельные канаты были прибиты к стенам, а внутри этого каната, как кобры друг на друга, шипели дембели. То был у них утренний променад, дембели готовились на гражданку. Они были в перчатках и прыгали друг против друга, как на Чарли Чаплина в роли боксера. Я не удержался и хмыкнул в их сторону, в чем был замечен. И сержант, что гонял нас по залу, пошел и что-то тем сказал. И меня вытащили на ринг в надежде потешиться. Вот все, в том числе и те, что были босые и в кальсонах, застыли в ожидании потехи и даже мне сунули перчатки, которые были подобны тем, что бабушка когда-то штопала. И у меня опять чего-то не хватило, чтобы отказаться, то ли ума, то ли дерзости, то ли того и того вместе. Ну, честно скажу, уж больно соблазн был велик. Человек, как мне казалось, монгольской внешности злобно кинулся вперед, ударил в мою сторону два раза по-бабски, очень смешно, и когда пытался ударить третий, я глубоко отклонился влево и со всей дури ударил снизу левой. И тут неожиданно оказалось, что даже у дембелей есть печень, и весьма ранимая. Тот хрюкнул и плюхнулся на пол пятой точкой, на глазах у перепуганной насмерть публики. Второй дембель и сержант кинулись его реанимировать. Но тут неожиданно второй кинулся на меня. Я избежал сближения с ним, но когда он попытался второй раз меня ударить, я его приголубил точно в это же место, но, кажется, еще с большим уроном. После этого события стали развиваться быстрой сменой картинок. На обеде я заметил, что эти раненые дембели перешептываются, похоже, со своим земляком-хлеборезом и явно маячат в мою сторону. Я, видимо, стал первым из всех «чухолов» и «воинов». Это было второе определение таких, как я, зеленых. Обед был такой, как должен быть в армии: не очень горячий, в меру объемный, с хорошим компотом и ягодками на дне кружки. Но все прелести этого обеда я ощутил на себе через пару часов. Желудок вместе с кишками свела ужасная судорога. Мне стало понятно, что я был за обедом отравлен, и отрава была как раз на дне, в виде ягод, которые я лихо проглотил вместе с изюмом. Наверное, намешали что-нибудь, чтобы я обосрался, но превысили допустимую дозировку. И, похоже, это был крысиный яд для бытового применения. Я такими горошинами когда-то пытался угощать своих «секретарей», но они были умнее меня и есть не стали. Сейчас я натирал полы в казарме и имел доступ к туалету. Заскочив туда, я начал лакать воду из-под крана, она воняла болотом, но я лакал и лакал, пока не начало распирать. Тогда заснул два пальца в глотку и начал все назад выблевывать с остатками обеда. Остатков было мало, спазмированный желудок не выпускал ничего. Надо было как-то пробиться к санчасти. Там нужное средство должно было быть обязательно. Я попросился у сержанта сбегать в санчасть, вроде местный фельдшер мой земляк, и у меня, вроде как, для него передачка с гражданки. Это была чистой воды выдумка. Сержант явно удивился, что та рожа в медпункте могла быть моим земляком, но та рожа, похоже, тоже была дембелем, и он меня отпустил, так в своих мозгах ничего и не срастив. Я кинулся из казармы наполовину согнутый. Знал, куда бегу, за столовой я утром видел красный крест на двери между двумя, наполовину белым закрашенными, окнами.

Фельдшер тоже оказался очень азиатской наружности. Он был ефрейтором и, по всему, видимо, дембелем, судя по отвислым усам. Я сказал, что меня послал сержант за активированным углем. Тот с ухмылкой достал из шкафа портянку таблеток, оторвал половину и сказал:

– Эти придурки углем бляхи себе начищают.

Дело рук утопающего – спасти самого себя. Я бежал к роте, на ходу глотая таблетки, а запил уже в умывальнике вонючей водой. Таблеток, что я выманил обманом, было штук тридцать. Сержанту доложил, что прибыл. Он ощерился мелкими зубами и ничего не ответил. Я встал на колени, мне вроде так было легче, и стал ползать с натиркой по полу казармы. У сержанта был маленький транзистор, он под его шипение ему в такт играл пальцами на губах. С минуты на минуту меня опять должно было подорвать, и я показал пальцем, куда мне надо, и он разрешил. Я думаю, что по их сценарию я должен был обосраться сам и обосрать всех, но, коли сержант меня отпускал, значит, был не в курсе задуманной пьесы. Наверное, это была большая военная тайна.

Из меня вылилось, похоже, полведра черной жижи. Пока я за собой смывал из большой солдатской вазы, опять подкатило. Так заканчивалась суббота, то же продолжилось в ночь на воскресенье и все воскресенье. В этот день мне за отлынивание от распорядка дня дембель объявил два наряда вне очереди, что означало идти чистить зольники в угольных котлах. Это должно было случиться в понедельник, но утро понедельника принесло свои сногсшибательные новости. В то утро я поднялся с великим трудом, явно моих способностей к врачеванию было недостаточно, надо было идти и себя обнаружить. Я сидел на табуретке у кровати, когда за мной прибежал сержант, а потом и старший сержант. По каким-то причинам меня, зеленого солдата, требовал к себе сам Батя! Да еще и утром в понедельник. Это было равно стихийному бедствию. Надо было бежать, но бежать я не мог даже под угрозой санкционной кочегарки.

Сержантов в штаб не пустили, меня к Бате повел дежурный офицер. Весь кабинет высшего начальника был обвешан ватманскими листами стенгазет, рисованными когда-то к военным праздникам. На все стены – члены Политбюро, а под ними портрет Г. Жукова во всех регалиях. А сам полковник – дежавю моего комиссара. Только этот рыжий и с усами. Усы торчали вперед жесткой щеткой. Дежурный офицер аж сжался в почтении, а тот, еще явно не похмеленный, был сумрачный, как главнокомандующий перед большой атакой. Он пальцем меня подозвал ближе к столу; стол, как положено в таких местах, был прикрыт по всему периметру толстым стеклом, под которым по центру лежала обложка журнала «Огонек», за какой год, было не разобрать, но на нем крупно, на фоне цветущих полей, стоял танк. А рядом с ним, на первом плане – он сам, с торчащими рыжими усами. Похоже, до стройбата он служил в войсках, и был сослан из строевых частей. Батя встал со своего стула. Издалека, на плацу, в шинели он казался другим, а с близкого расстояния он был мал ростом, но широк. Он сунул в руки офицеру несколько бумажек, предварительно завизировав их красным карандашом. А маленькую тонкую книжечку бросил на стол. Она упала с удивительным, почему-то металлическим, стуком. К немалому удивлению, это оказалось мое квалификационное удостоверение с прикрученным к нему значком кандидата в мастера спорта СССР. Похоже, армейский спорт меня уже разыскивал, но было удивительно, как быстро до меня добрались эти бумажки. Мне опять хотелось на горшок, а в голове стояла муть и, похоже, поднялась температура. Полковник гавкающим голосом сказал, что для меня, сопливого, есть особое задание:

– И ты должен его выполнить согласно правилам воинской службы.

Дальше он проорал:

– Кругом, марш!

Офицер взял под козырек, я не стал. И тут уже в дверях мы столкнулись с барышней в кокошнике, которая несла холодные закуски. Я показал, что меня мутит. Офицер ткнул пальцем в конец коридора, а сам, облокотившись на стену, стал читать бумаги с красными визами в углах. Оказалось, что штабные услуги мало чем отличаются от ротных, но все-таки это были услуги, а меня уже прилично шатало. Офицер меня повел в комнату дежурного по штабу, там мне все и разъяснили. Сегодня я уезжаю попутной машиной в тот город, куда прибыл на поезде. Там с завтрашнего дня будет проходить первенство строительных частей по единоборствам, в том числе и по боксу. Батя отдал конкретный приказ, чтобы я выиграл эти соревнования.

– А потом он уже обещал отправить тебя по месту требования.

На что я ответил, что очень болен и не могу ничего выиграть. Но дежурный офицер смотрел на меня такими глазами, что было понятно, что изменить ничего нельзя. Это был молодой офицер, еще не успевший стать жертвой системы. И видя, что я действительно не очень хорошо выгляжу, дал совет, что когда меня доставят на место, а место это – Высшее военное училище, то надо попроситься к врачу, там очень хорошие и ответственные медики. Выбора у меня не было, я получил сухой паек, меня опять посадили в тот же ЗИЛ и повезли за чемпионским титулом. В дороге меня начало рвать и колотить, были мысли, что уже и не доеду, но мысль о том, что мне там могут помочь, меня подталкивала держаться. Так меня, среди ящиков, полуживого и довезли до ворот училища.

Уже была ночь, меня с КПП на УАЗике сразу повезли в санчасть. Я уже мало что различал, только видел, что надо мной склонился какой-то майор с рюмкой и змеей на петлице. Потом помню, что кололи меня уколами и ставили капельницы. Тут же брали у меня разные анализы, и потом с какими-то бумажками пришел ко мне тот самый кучерявый майор и стал мне рассказывать, что у меня сильное отравление родентицидом – средством для уничтожения грызунов. Сегодня уже ушла телефонограмма в нашу часть. Утром выедет к ним группа врачей военного эпидемнадзора, и командованием округа будет назначено расследование, дабы пресечь массовый характер этого происшествия. Кучерявый майор дальше сказал:

– Вы, солдат, были в очень критическом положении. Ваш организм был крайне обезвожен, что могло привести к летальному исходу. Но организм у вас здоровый, и вы быстро восстановитесь. Пробыть здесь вам надо не менее трех дней, пока не начнете нормально питаться. А потом вас с оказией вывезут, с соответствующей сопроводительной бумагой.

Больше я этого доктора не видел, но, судя по всему, это был настоящий врач-профессионал. Меня кололи, капали, потом стали потихоньку кормить. Уже через день я сам откусывал хлеб от курсантской пайки и ел макароны с котлетами. Через три дня меня с сопроводительными бумагами в кузове с телогрейками отправили назад. На телогрейках и сытому все веселее было ехать. На своем КПП я отдал сопроводиловку офицеру и пошел в свою роту. Офицер бумаги взял с опаской и ничего не прокомментировал. В роте никого не было, кроме дневального. Он стоял на тумбочке и, похоже, сильно испугался, меня увидев, как пугаются привидений в пустом графском замке. Я почистил ваксой сапоги и устроился в бытовой комнате подшить свежий воротничок путем выворачивания несвежего на обратную сторону. К входу подошла наша рота, она долго маршировала на месте, потом встала. Я вышел на улицу и отрапортовал сержанту о прибытии для прохождения службы. Он тоже глядел поверх моей головы, но подбородок у него почему-то трясся, похоже, он тоже был напуган. Он разрешил мне встать в строй, а строй от меня тоже как-то отступал. Только уже в столовой, где я выпил чай с двумя кусками хлеба, я начал понимать суть происходящего. В мое отсутствие в части лютовал Санэпидемнадзор. Яда, конечно, в обороте не нашли, но видимо нашли много другой грязи, а грязь в части – это просчет самого главного командира, и тот, видимо, свое получил, а потом получили все остальные. И все беды шли от меня. Вроде бы я где-то на помойке, нажравшись грязными руками, обосрался, а прибыв к месту командировки и испугавшись предстоящих там испытаний, написал жалобу на командование части и, соответственно, создал ситуацию. Так вот, Батя в пятницу после целования флага всех оповестил о том, что среди них предатель. А так как он источал справедливость, то возмездие для меня уже было в пути. Вот такая военная тайна.

В 12 часов ночи меня подняли и позвали в комнату к ротному, пошептаться. В ту комнату, где рождалось много военных тайн, из-за которых Мальчиш-Кибальчиш умер под пытками, так и не выдав их проклятым буржуинам. Дневальный, что стоял на тумбочке напротив этой двери, что-то слышал про то, о чем будут шептаться. И, увидев меня, бредущего в кальсонах из глубины казармы, совсем побледнел. Комната ротного была маленькая, в углу на ящике, покрашенном шаровой краской, стоял телефон и два стола буквой Т, а на стене одиноко висел портрет великого вождя мирового пролетариата, на котором он ходокам рассказывал, как теперь будет прекрасно жить в новой стране. За столом председательствующего сидели два дембеля с монгольскими лицами, а вдоль стенки стояли еще трое «стариков» с европеоидными лицами. Видимо, все это и было судом справедливости и возмездия. Адвокатов, похоже, не будет. Ленин в Декрете о судах отменил такую фигуру. Рожи у них были точно такие, как у «нашенских», только теперь они обслуживали секретарей в погонах, которые им выдавали права и рекомендации как воспитывать молодое поколение. Наверняка, офицер, дежуривший по части, был упрежден о предстоящем мероприятии, и потому держался подальше от этой роты. Я – солдат, который подвел Батю, – изменил Родине, а с предателями у нас всегда знали, как поступать, и это не было никакой военной тайной. Когда человек стоит на ногах, у него самые защищенные места – это затылок и почки, они самые труднодосягаемые для ударов, а когда человек лежит на полу – они самые доступные. Так однажды получилось и с Николаем Максимовичем, моим тренером и наставником, и мне тоже было отведено пройти этот путь. Били меня сапогами долго и остервенело, я не орал и не просил пощады, и их это окончательно вызверило. Как, наверное, еще и то, что я не был членом ВЛКСМ, наверное, комсомольца они бы так не били. Я лежал головой к двери и последнее, что помню, – как она открылась, и оттуда я услышал голос дембеля-ефрейтора, того самого каптерщика. Фраза прозвучала как из тумана:

– Вы че, совсем здесь охуели?

Потом, похоже, дневальный потащил меня к кровати. Тот-то теперь ясно понимал, что будет крайний в недокладе дежурному офицеру о происшествии. Еще ему сейчас до утра все стены отмывать от крови, а они вместе с полами были как надо окроплены.

На подъеме я бы, конечно, встал, если бы смог. Я все видел и соображал, но ни говорить, ни двигаться не мог. Дежурный по части все же пришел, он откинул с меня одеяло, я лежал в луже крови и мочи. Ему нужна картинка, чтобы доложить Бате о том, как личный состав отреагировал на предателя. Дальше меня несли на одеяле на глазах у роты, построенной на зарядку. Рота на все это смотрела больше с восторгом, но явно не с сочувствием. Почему так? Наверное, это тоже военная тайна.

Меня прямо с одеялом затолкали на заднее сиденье УАЗика и куда-то повезли, рядом с водителем сидел тот самый нерусский фельдшер, которого я когда-то назвал земляком. Я тут, на заднем сиденье, вспомнил, что вчера же была пятница, а это у Бати целовальный день. В этот день все от мала до велика впадали в патриотическое неистовство. Я здесь всего неделю, а меня уже второй раз увозят ни живого, ни мертвого. Вывозили, как то самое недостающее звено, в соответствующей одежде, то есть в солдатском одеяле. На этот раз меня везли не так долго, а если бы везли дольше, то, наверное, и не довезли бы. Так, на одеяле, меня занесли в какое-то длинное каменное двухэтажное здание вроде буденовской казармы. Положили на койку, какая-то женщина о чем-то меня спрашивала. Но у меня, похоже, в нескольких местах была сломана челюсть и прокушен язык. Потом меня чем-то кололи, а затем я вообще перестал что-либо чувствовать, в том числе и боль. А женщина все спрашивала, почему у меня все вены на руках в дырках. Когда был день, а когда ночь, я плохо понимал, но как-то утром уже начал оценивать окружающий мир и понял, что нахожусь в госпитале у пограничников. Надо мной склонился человек с зелеными погонами, внятно сказал:

– Не ссы, браток, тут тебя выручат.

Ответить я не мог, но его видел, значит, глаза были целые. Тут еще оказалось, что я привязан к кровати, так как шевелиться мне было нельзя. Из меня торчали какие-то трубки, вводящие и выводящие. Было понятно, что спринта не будет, будет затяжной марафон, тот, что называется госпитальной тоской. Сидеть в кровати мне разрешили только через 40 дней, и еще через 7 дней я спустил ноги на холодный пол. А на ногах откуда-то у меня взялись добротные, толстые носки, вроде как из собаки. При попытке встать на пол в этих роскошных носках меня закинуло в сторону, как тогда в моем последнем поединке на ринге, когда я попытался с колена подняться. Меня поддержали соседи по койкам, но я и слова не мог вымолвить в благодарность: весь мой рот был закован в сталь. Мою челюсть сложили по кускам, а куски скрепили металлическими скобами. Кормили меня все это время через резиновую трубку, но больше кормили капельницами и уколами. У моей тумбочки на кровати была кучка яблок, печенья и конфет. Это меня как-то тревожно удивило, но, поймав мой вопросительный взгляд, сосед слева, улыбаясь, сказал, что у пограничников это обязательно, кто бы ни получил посылку, обязательно ели все. Я пытался сказать, что я не пограничник, на что получил такой ответ:

– Все здесь знают, кто ты, и отлично понимают, что ты здесь не потому, что тебя щитомордник укусил. Ты еще даже присягу не принял, но если ты солдат, и если ты здесь, значит ты наш брат.

Вот так он выразился, а ведь он был дембель, как я понял из слов, когда еще не вставал. Его срок службы уже закончился, он был старшим сержантом, но какой-то другой, не «нашенский». А вот я и не знал, кто такой щитомордник, но подозревал, что какой-то злобный, ужасный зверь, и что он меня укусил, но я думал, что имя этого зверя другое, по мне он звался красный оборотень. Сегодня меня медленно, на инвалидной коляске, отвезли на рентген. Врач-лейтенант с зелеными петлицами, на которых была рюмка со змеей, долго рассматривал гремящий кусок фотопленки, потом опять же долго писал и опять рассматривал. Прикрыв тетрадку, рассказал о моих перспективах. Мне, оказывается, собирались отрезать почку, потом все же решили лечить и, как сказал лейтенант, не ошиблись. Все у меня встало на свои места. Он говорил каждое слово доброжелательно и без всякой рисовки, и тут вдруг спросил: