Валерий Горелов
Недостающее звено
А музыканты уже начали издавать первые звуки. Оказывается, это была не репетиция, а спевка, вернее сказать, пели они сами, а шесть «нашенских» бубнили сзади «да-да-да» и еще что-то. Это был совершенный комсомольский хор. А песня была «Ребята семидесятой широты». Надо было видеть лица музыкантов и певца. Им хотелось «Yesterday», но сейчас бы это их сразу сделало подвальной командой, а может быть даже и расстрельной. Туда-сюда возле них мелькала худенькая руководительница, девушка вся в голубом и очень нервная. Вероятно, свое сотворение она считала чем-то сверхудачным, когда вместо семидесятой широты надо было пропеть «пятьдесят третьей широты» согласно реальному месту присутствия. Жюри конкурса от такой гениальной находки должно быть сражено видом шестерых дяденек, которые выдували «дады пятьдесят третьей широты».
Долго такое слушать было невозможно, и я пошел в зал. «Нашенские» там сидели кругом и на меня внимания старались не обращать. Возможно, они определялись, кто завтра возьмет с собой сколько холодным пайком. Когда я привел секундометриста, который упросил взять с собой друга, и забрался на ринг, то стало понятно, что партнер мне появится. На ринг забрался парень чуть старше меня, но уже явно «нашенский», чем, похоже, и гордился. Я не раз наблюдал, как он любит влезать в разговоры к старшим со своими радикальными решениями самых спорных вопросов. Он не пытался меня свалить, он за счет вертлявости своей природной пытался двигаться со мной «по очкам», но у меня не было желания ему их дать заработать. У меня на сегодня была задача бить только прямые и самому очки зарабатывать. Я к концу раунда попал ему в нос, он закрылся полотенцем и без гонга вылез из ринга. Очень хотелось Яго, но он сегодня не явился. Вышел еще один паренек, его я не знал, но тот сильно уж волновался и хотел просто побоксировать. Так у нас и получилось. Я весь спарринг продержал его плотно около себя, но в удары не вкладывался. Парень ушел крайне довольным и даже вежливо поклонился, но мне было легко, похоже, я уже зарядил свои батарейки. Тут к рингу подошел мужик сильной наружности и почему-то вообще без обуви и без перчаток, но в лапах, и попросил разрешения со мной постоять. Я получил от этой работы крайнее удовольствие. Он с пониманием попросил мальчика стучать в гонг не после двух минут, а после одной, и стал мне лапы накидывать для одиночных ударов и комбинаций. Он заставлял меня двигаться назад, вперед и в обе стороны. Этот человек был явно из бокса, умелый и знающий. Он делал все комбинационно, что заставляло меня бить акцентировано и со всей дури. После трех раундов по минуте я был выжат окончательно, а после еще двух – сдох. Я как мог, в перчатках, пожал ему руку, вылез из ринга и пошел присесть в уголок. Сегодня я выложил весь свой физический потенциал. Откуда этот мужик был – непонятно, на «нашенского» совсем не похож. Отличался повадками: он ни разу не пытался меня поймать, хотя у него были возможности, а пропустить удар лапой – еще хуже, чем перчаткой. «Нашенских» это, конечно, привлекло, удары были сильные, до звона, что у них было в чести. А мальчишки-секундометристы даже услышали, как тот дядька меня хвалил перед «нашенскими», сказав, что я боксер с большим потенциалом. Отдышавшись, я отжался сто раз, минутку еще попрыгал и пошел, довольный, в душ. Сегодня мне хватило, в хороших руках всего лишь надо-то было пять минут. Разные люди сюда приходят, только хорошие не задерживаются, да и мне немного было надо. Задача была лишь отстоять эти соревнования и, уйдя в армию, забыть про бокс, как и про всех этих ребят пятьдесят третьей широты. Мое место было за учебным столом в университетских аудиториях и библиотеке. Не хочу здесь сойти с ума, хочу там, среди книг, что написали римляне и греки. Я придумал себе, что я не хочу читать телефонограммы, а хочу читать Гомера, и это было справедливо.
После душа я сел выскабливать баночку из-под своего же варенья. Баночку надо вернуть маме. Вахтерша рассказала, что вчера, когда я ушел, тот, что с бульдожьей мордой, у стойки в мой адрес слал оскорбления, орал, что плохо воспитываем молодое поколение. Это явно был Яго. Казалось, что наша следующая встреча пройдет не скоро. Я ему хорошо сломал челюсть, что мне и сказала вахтерша. Она-то все знала. Оказалось, еще и музыканты не разошлись и, закончив с комсомольскими поручениями, решили сами себе поиграть. И что бы вы думали, они завели? «Восточную песню». С первых же звуков прибежала буфетчица и устроила свои телеса рядом со мной. Музыка была хорошая, и исполнение тоже, хотя я в том мало понимал, но буфетчица чуть даже прослезилась, наверное, в память о медленном танце в горсаду в юном возрасте, а потом была еще песня «Два окна со двора». Буфетчица совсем расчувствовалась и побежала за пирожными, угощать музыкантов.
Я шел домой в хорошем настроении и думал, если мама меня опять ждет пельменями, то обязательно откажусь, на ночь нельзя. Но я уступил обстоятельствам и опять наелся, утешая себя тем, что у меня большой запас в весе. Всегда в таких случаях находятся аргументы «за» пожрать, и это тоже, наверное, справедливо. Мама в тот вечер варила брусничное варенье. Запах чуда лесного стоял в доме, оно еще долго варилось в тазике, а потом остывало. Откуда-то даже муха появилась, она была разбужена этими ароматами, немного полетала и пропала где-то в неосвещенном углу нашего домика. Мама весь вечер строчила на машинке, наверное, кому-то халатик шила за три рубля. По радио, по заказу колхозниц-передовиков Тамбовской области, звучала музыка «Элегия» Сергея Рахманинова. И она вместе с запахом сваренной брусники навевала совсем уже юношескую грусть – легкую и лирическую. Мне это было прям в настроение. В понедельник пойду в родную школу, которая меня изгнала за то, что я хотел детской справедливости. А детская справедливость оказалась такой же тяжелой, как и взрослая. Справедливость – она без пола и возраста.
Мама вдруг вспомнила, что вчера, возвращаясь с работы, встретила моего друга детства Сашку, у которого было прозвище Барабанщик. Он хорошо учился в школе, был активным пионером и барабанил на линейках. Жили мы с ним в одном переулке и даже вместе начинали ходить в библиотеку. Были всегда рядом, как те двое «керосинщиков». Вот только он был на три года меня младше, ему было 10, а мне 13. Потом его родителей отселили в хрущевку, и мы как бы потерялись, но он еще часто приходил к нам в проулок поиграть в наши любимые игры. Помню, что они съехали в год 25-летия Победы в войне. Тогда, к юбилею, сдали новую школу, и его устроили туда родители. А в школе понятно, что к такому юбилею открыли специализированный класс с углубленной патриотической направленностью. Вот он и попал в этот класс. О таком вот нововведении очень шумно раструбили и чуть ли не встали в авангарде такого движения по всей области. Но все потихоньку затихло и превратилось в руины. Сначала обсудили, что в городе даже нет Совета ветеранов, в связи с этим вдруг вспомнили, что и войны-то на нашей территории не было. Но Барабанщик, будучи от рождения активным и любопытным, накопал, что недалеко от города был так называемый аэродром «подскока», через который из США в войну гнали самолеты. И вроде как один самолет упал на подлете, и экипаж погиб. От города это место было километров за 20. Сразу же за это дело взялись очень жарко, привлекли весь городской актив, взяли машину, поехали туда и нашли этот самолет. Пробыв три дня, вернулись оттуда с большими планами восстановить самолет и сделать из него памятник, а имена летчиков увековечить. Но вдруг оказалось, что самолет-то был американский, и двое погибших летчиков тоже оказались, как ни странно, американцами, и все резко снизили обороты. Городскую партийную организацию, похоже, в области одернули, напомнив, что сейчас начинается новый виток холодной войны, и прославлять американцев совсем не время. И весь патриотический порыв как-то съежился и скис. Но я недавно был удивлен, когда в одном из номеров газеты вдруг прочитал статью, где настоятельно твердили, что эту работу надо обязательно продолжить. Вроде бы как уже под 30-летний юбилей Победы. И в этой газете фамилия Барабанщика уже звучала, он был вроде как инициатор и двигатель этого патриотического порыва. Но позднее стали понятны суть и мотивы возврата к самолету и погибшим летчикам. Они были совсем другие. В начале сентября этого года определились дата и место встречи Леонида Брежнева и Джеральда Форда. Она должна была пройти во Владивостоке 23–24-го ноября 1974 года. А так как Леонид Ильич Брежнев был солдатом, хорошо было бы, если бы у него была возможность вновь образованный памятник летчикам привести в пример сотрудничества двух стран в военный период здесь, на Дальнем Востоке. И те товарищи, которые еще старше тех товарищей, дали соответствующее распоряжение и назначили товарищей, ответственных за это мероприятие. Конечно, стало понятно, что если даже в зиму придется что-то там таскать или копать на общественных началах, то, конечно, впереди всех будет патриотическая и сознательная молодежь, то есть парни пятьдесят третьей широты.
Поутру я ощутил разницу между мешком и лапами, когда в них лупишь со всей дури, да еще и с постоянным ускорением. Руки ныли, да и ноги тоже. Надо было всем этим заниматься в срочном порядке, но и пробежку нельзя было сегодня исключить из репертуара. До отъезда оставалось 4 дня. Хорошо пробежал своим маршрутом, мышцы быстро разогрелись и перестали напоминать о себе.
В зале все прошло в набранном уже режиме. Когда я, весь мокрый, вышел в вестибюль, там некоторое количество «нашенских» заканчивали под руководством буфетчицы паковать сухой паек на сегодняшнюю облаву. Я пошел в душ, а вернувшись, никого уже не застал, кроме самой симпатичной и словоохотливой бабушки-вахтерши. Я ей сразу пообещал брусничное варенье к вечернему чаю, а она мне все, что услышит про сегодняшние дела на кладбище, обещала рассказать. Там всех, оказывается, разбивают по пятеркам. К каждой пятерке будет прикреплен охотник с ружьем, и вот они со всех сторон будут выгонять предполагаемых зверей к дороге, за которой уже дальний лес. Еще она полушепотом добавила, что тут есть такие рожи, что любой медведь, увидев их, убежит, даже без ружья. А вообще она была уверена, что они едут водку пить на природу. Мне очень важно было ее расположение, так как я ждал весточку от Лолы Евгеньевны и хотел, чтобы бабушка этому моменту уделила особое внимание.
Пока отправился домой, у меня был свой план. Дома я после жареной рыбехи, которая была уже, правда, холодная и суховатая, но с чаем хорошо проталкивалась, пошел в самый низ огорода, где лежал тот самый баллон со свалки и притащил оттуда кувалду. План у меня был понятный: я опять хотел попытаться поднять подпорками забор, так как он уже почти лежал под 45-градусным углом, и казалось, что упадет в течение нескольких часов, ну уж дней точно, а там и вся дорога по проулку к нам в огород сползет и раздавит мои любимые незабудки и анютины глазки, которые сидят в земле и ждут весны. Уж очень мне не хотелось, чтобы это произошло, когда мама будет одна дома. Я честно старался почти весь день, как мог подстраивал подпорки, но тяжелые столбы не хотели оставаться в вертикальном положении и тянули все вниз. Я был грязный с головы до ног, но ничего путного так и не сделал. Эта конструкция требовала радикальных решений, или надо было городить что-то легкое. Ну, мне так казалось. Я не в состоянии был решить эту проблему.
В вестибюле хороших новостей тоже не было. «Нашенские» не пришли совсем, даже с малыми заниматься, и поэтому тренировку проводить пошел я. Я их всех завел в большой зал, там и потренировал. Мне было хорошо среди пацанов, весело. Потом душ, потом чай с брусничным вареньем за столиком у вахтера. Я решил ждать до последнего, но немного прошло времени, когда бабушка увидела подъезжающую «Волгу». Первым зашел водитель с ящиком, а за ним и сама Лола Евгеньевна, но какая-то совсем другая. Лицо ее было закрыто платком, она была без каблуков и в каком-то длинном пальто вообще не в ее стиле. Водитель оставил ящик в кабинете директора и пошел в машину. Я зашел в кабинет. При свете двух не совсем ярких лампочек под потолком, Лола Евгеньевна без грима, с бледным лицом выглядела не то чтобы красивее, но стало понятно, что ей совсем не 35 лет, и все, что она на себе рисовала, ее очень старило. Она села на стул, открыла крышку ящика и достала обещанное письмо. Оно было хорошее, на бланке, с синей печатью внизу и с жирной казенной подписью в виде порхающей чайки. Теперь она спросила, помню ли я свой должок. Я неопределенно пожал плечами. Как-то по ее виду было не очень видно, что ей хочется кокетничать. Она достала из ящика обыкновенный металлический термос литрового объема и поставила на стол, сказав:
– Вот теперь исполни мое желание.
Я не очень понял суть, и тогда она начала свой рассказ из сегодняшнего дня в прошлое.
Наш шеф, по закону жанра, всегда в воскресенье был с семьей, а ее на машине отправил на кладбищенское мероприятие. Мало ли, вдруг руководство подъедет, надо будет по явке доложить. Но руководства никакого не было. На кладбище со всех сторон орали и гремели. К ним на мотоцикле подъехал охотник и встал с ружьем наготове у дороги. И медведь выбежал на дорогу, прямо рядом. Ей показалось, что он был совсем маленький. Охотник выстрелил два раза, и животное упало, но продолжало ползти с перебитым позвоночником. Оно ползло и выло так, как обычно стонет человек.
– Мне стало плохо.
Женщина продолжала рассказывать, ей явно было дурно. А когда выскочили с кладбища все те, кто гнал мишку, стали добивать его дубинами, придорожными камнями, а он все не умирал, полз и стонал. Подбежал охотник, всех растолкал пинками и с близкого расстояния выстрелил медведю в голову, и животное затихло. Но это было только начало шабаша.
– «Нашенские» начали снимать с него шкуру, а я, дура, вышла на улицу, так как водителя отправили за топором, солью и шампурами для шашлыка. И пока я стояла у дороги, они срезали с него шкуру, и получилось, что на спине лежал, как мне показалось, молодой парень. Я уже видела однажды нечто подобное, и у меня помутился разум, но успел вернуться водитель и усадил меня в машину. А эти упыри начали разминаться под холодную закуску, и никуда никто не расходился. Уехал только охотник на мотоцикле. Тот охотник явно сто раз пожалел, что попал в медведя.
Лола Евгеньевна плакала и продолжала.
– Нацепили на шампуры громадные куски мяса, которые на огне истекали кровью и обгорали, издавая тошнотворный запах. Тут прибежал водитель с отрубленными лапами и с каким-то окровавленным мешком и со словами – это ливер шефу на жареху. Меня начало рвать. А пир продолжался. Мясо падало в костер, обожженное сверху, оно, конечно, было сырым, и при попытках его кусать у этих вурдалаков по рукам текла черная кровь. И хочу заметить: при всем этом были люди из газеты, да еще и с фотокамерами. Я, как могла, вышла и пошла вперед. Через какое-то время меня догнал водитель.
Она вдруг остановилась и, посмотрев на меня, спросила:
– Почему ты?
И продолжила, что сама и ответит на свой вопрос. И рассказала, что была замужем.
– Мы познакомились, когда нам было по 18, как сейчас тебе. Мой молодой муж только что стал курсантом военного летного училища, а я училась на делопроизводителя. Мы поженились через два года после того, как я окончила учебу. А когда он стал летчиком и получил погоны лейтенанта, мы уехали к месту его службы на Дальний Восток. Нас поселили в авиагородке, в отдельной комнатке, и мы были счастливы. После своего первого полета в составе боевого экипажа на каком-то огромном самолете, он был счастлив. В авиагородке все знали, что они летают во Вьетнам и что-то туда возят. Уж какие тут могли быть тайны среди своих. А вот второй рейс стал для него последним. Тут и наступила полная военная тайна. Но, опять же, все знали, что самолет при выполнении ночной посадки на свой аэродром, пролетев перед нашим авиагородком, нашел свою смерть, на полной посадочной скорости уже на земле врезавшись в цистерну с бензином. Сгорел весь экипаж, и от самолета остались только фрагменты. Здесь ни для кого не было тайной, что эта цистерна была подотчетна командованию. С ее помощью воровали бензин, который списывали за счет какого-то старого, давно не летающего самолета с бензиновым двигателем.
Ее мужа, вместе со всеми, в кровавых мешках похоронили за аэродромом, среди множества таких же могил молодых летчиков. Она напоследок не увидела его лица, только случайно, в кабинете оперативной части, без спроса увидела фотографии. Это были обрубки обожженных человеческих тел, просто куски мяса.
– Я часами бродила по взлетной полосе, хотела найти какое-то упоминание о муже, и нашла рядом в траве наш термосок. Я уверена, что он наш. Через две недели меня, как не обремененную детьми, просто посадили на поезд, дав проездные до Иркутска, предварительно взяв с меня расписки о неразглашении той страшной военной тайны. Но по этому назначению, где под Иркутском жила моя бабушка, которая вырастила меня, ехать было уже незачем. Бабушка полгода как преставилась. Вот в том поезде я и попалась на глаза этому упырю, которого все сейчас зовут шефом. Он и привез меня сюда, дал эту служебную квартиру и под постоянным страхом выселения заставляет обслуживать себя и приезжающее руководство – таких же упырей, как и он сам. Прошло 7 лет, как я здесь, и вот сегодня возле кладбища я вновь увидела весь ужас крови. Так вот, почему ты? Я повторюсь, что, когда мы познакомились с моим будущим мужем, ему было лет столько, сколько сейчас тебе, вы и внешне похожи, и имена у вас одинаковые, и я его больше всего помню 18-летним. Упырь настаивает, чтобы я себе мужа нашла, видимо, другую жертву присмотрел. А где мне его найти, только если среди этих же упырей, что вчера жрали куски живого мяса, запивая их водкой? А просто уйти и жить на улице с бомжами… сам знаешь, как это будет. А у тебя лицо человеческое, и поступать ты стараешься так же. Так вот, в счет моей просьбы, за твой должок, возьми себе этот термос. Однажды он был полон моих слез.
Она из ящика достала еще два больших лимона, положила рядом с термосом, накинула на лицо платок, и я проводил ее до выхода. Она села в машину, и та ушла в темноту.
По моим подсчетам, ей получалось всего 28 лет. Я забрал термос и лимоны и пошел домой. В голове творился полный бардак. Я думал о возможной военной тайне, за которую Мальчиша-Кибальчиша запытали буржуины. И о том, что неважно, где жить, главное, кто рядом с тобой живет. Я пытался удержать себя в психическом равновесии, но это плохо удавалось, потому что его нет, этого равновесия между да и нет, между взять и отдать, как и между отнять и воздать, и может быть, это справедливо.
Дома у мамы была гостья – ее старая подруга, которая когда-то работала билетером. Это было тогда, когда еще был клуб, и была библиотека. Она была прямо сражена, как я возмужал и вырос. Конечно, если она меня видела последний раз, когда пропускала без билета на «Стряпуху». Они с мамой кроили что-то. Им было интересно вдвоем. Я намеревался попить чаю, а когда им показал лимоны, они дружно ко мне присоединились. А еще у нас оказалось чуть-чуть икры, вот этого чуть-чуть нам и хватило на три бутерброда, полакомиться. Она мне сказала, что жива эта замечательная библиотекарь, и что она так же верна своей профессии, и где-то по этой профессии работает, но где – она не знала. Но, наверное, я бы все равно ее не навестил, потому что то время уже не вернешь, а в этом времени мне ей и сказать-то было нечего. И, наверное, это было справедливо.
Понедельник был замечателен тем, что с утра ничем не напрягал. Все оставалось в том же русле, ночью чуть подмораживало, а днем отпускало. Градус наклона забора вроде и не изменился. Я хоть и проснулся вялым, быстро все наверстал в утренней пробежке и тренировке. Сегодня вечером у моих пацанов первое занятие с новым тренером в Доме пионеров. Об этом я думал, как о чем-то свершившемся и доведенном до конца. Вот так бы мне и с забором решить.
Сегодня в 14 часов идти в школу. Если меня там сразу признают, то пацану будет только хуже, но уж если нет, я постараюсь быть максимально убедительным. С первого класса в школе ты попадал в коллектив, и сначала этот коллектив октябрятский, и он – в звездочке, где у тебя уже есть секретарь. Потом – пионерский, в который сначала принимали лучших октябрят, а потом и всех остальных. Ну а в коллектив тоже пытались принимать всех, но это не всегда поощрялось, а там уже были секретари «убежденные», не «нашенские», они выплывали из октябрятских и пионерских секретарей. В школе еще был педагогический коллектив, которым руководил тоже секретарь партийной первичной ячейки. В общем, школа вместе с учениками и учителями была политико-идеологическим интернатом. Хорошие были школы, только ты должен был вырасти в ней именно таким, каким хотелось коллективу, и, похоже, наш «керосинщик» где-то не пришелся в своем пионерском коллективе, и верно потому теперь и гоним. Не все хотели быть производными от коллектива, некоторые пытались сами грести. Когда меня все-таки взяли учиться в 8-й класс, с условием, что я после этого пропаду из школы, я понял, что если уже взяли, то просто так не выгонят, и в школьных сочинениях писал не то, что от меня ждали, а то, что сам считал нужным. И моих родителей уже в школу не вызывали, куда-то эти сочинения просто прятали, а в журнале ставили тройки. Привлечь восьмиклассника по политической статье было архисложно, как и объявить сумасшедшим. Так вот я и добрался до своего аттестата за 8-й класс. Если не хочешь быть как Павлик Морозов, то кому ты нужен?
А сегодня мне придется показывать бумажку с печатью, что я являюсь членом коллектива ДНД города, причем активным, и мне доверили на общественных началах помогать школе в воспитании этого мальчика. Для меня это был трудный, но необходимый шаг в стенах этой школы, шаг, для меня самого тошнотворный. Но стоило бороться за судьбу маленького человечка, который, шагнув в смрадную жижу, леденящую помойку, с факелом в руке, утонул, но факел не погасил. Ибо этот факел и был его сердцем, как у Данко, который ценой собственной жизни спас людей и был описан замечательным писателем М. Горьким. Тем Горьким, который все знал о барачных резервациях, правда, другого века. И очень жаль, что он все же уверовал в диктатуру пролетариата и ее созидательную роль и пошел служить ей. Наверное, тогда это было справедливо.
Так вот, уже давно было понятно, что коллектив не может вырастить героя, да и воспитывать их никто не хотел. Хотели выковывать секретарей. А Родина моя ох, как нуждалась в героях.
Дорога до школы мне была очень хорошо знакома. Она начиналась, опять же, от главного штаба ДНД города, только теперь – в другую сторону. Через мостик малой «Нефтянки», которая впадала в главную «Нефтянку». Эта речка была полтора метра шириной, и когда нас, еще дошкольников, не отпускали далеко от дома, мы ходили вдоль ее извилистого русла, заглядывали в бегущую водичку, и каждый высматривал там рыбку. И кое-кто, конечно, ее там видел, только рассказы об этом были не очень-то убедительны. А весной на этих берегах рос лопух. Мы-то по-детски были уверены, что у грязной воды лопух не растет, наверное, когда-то из этой земли били чистые родники, только все они, впадая в помойку, ей и становились. Чистое, смешиваясь с грязным, не очищает его, а лишь само становится грязным. И, наверное, это справедливо.
Сегодня я шел той дорогой, по которой носил домой дневник, красным карандашом весь исписанный замечаниями. Даже за самые отличные ответы мне уже никто не ставил пятерок: видимо, репутация моя и знания школьной программы вместе не уживались, так что пятерки мне просто стеснялись ставить.
На моей дороге был еще один мосток, тоже через малую «Нефтянку». С него марь просматривалась далеко в обе стороны. Влево этот ручей, далеко петляя среди мари, устремлялся к руслу основной «Нефтянки». Справа человеческий взор упирался в бугры, еще не освоенные человеком, а поросшие мелкой лиственницей и стлаником. Откуда-то оттуда и текла эта маленькая речка навстречу своей грязной, вонючей смерти. Потом еще один крутой подъем – и выход прямо на кольцевую дорогу, к торцу школы. Тому самому торцу, с которого когда-то Николай Максимович и снял лозунг, приветствующий органы за их блестящую работу. За что и был уволен секретарями, ошельмован и, как они думали, унижен.
Центральный вход в школу, который и при мне не работал, сейчас был закрыт. Я пошел к заднему. По времени я пришел за пять минут, встречал меня старший из «керосинщиков». Он уже, видимо, давно и раздетым высовывался из дверей, потому что весь замерз и шмыгал красным носом. Это была та самая дверь, у которой после уроков я однажды на глазах у всего класса взял у Галочки портфель и понес его до дома. Тогда была весна, это было первое и, как оказалось, последнее совместное прохождение дороги. Воистину, вот у таких дверей и поймешь сказанное грозным и суровым Гераклитом: «В одну реку дважды не войдешь».
Старший «керосинщик» подвел меня к дверям класса, где вот-вот уже должен был закончиться урок, у младшего там была училка, которая угрожала отлучить его от тренировок. Я был страшно рад, что не придется идти в учительскую. Прозвенел звонок, он остался в той же ударной октаве. Первым из дверей класса выскочил мой подопечный, с глазами навыкате и, увидев меня, сразу приняв смиренный вид, встал рядышком. А старшего я отправил. В открытую дверь разглядел, что учительница что-то рассказывала детям, и я ее узнал – она пришла в школу, в начальные классы в тот год, когда я отчалил уже от этих берегов. Она, похоже, окончила то же училище, где обучалась и Машенька, и вот сейчас работала, уже поднабравшись опыта. Но она наверняка меня в лицо не знала, и я как-то приободрился. Выходя из класса, учительница сразу обратила на меня внимание. Я представился и показал свой «мандат», со словами, что она хотела увидеть тренера, и чтобы ее не утруждать, тренер сам пришел. Надо сказать, это ее несколько удивило. По всему было видно, что она не злая училка. Она при мне младшего «керосинщика» немного отчитала, закончив тем, что мальчик достаточно способный, но, к сожалению, его интересует все, кроме уроков. А когда я ему при ней поднес кулак к носу, прямо вспыхнула:
– Вы что, так нельзя!
Я согласно закивал. Она с охапкой книг и журналов побежала по коридору. Все вокруг были в галстуках, а мой подопечный нет. Я опять ему кулак сунул к носу. Но, конечно, не за галстук, просто напомнил о правильном настрое на учебу. Судя по его глазам, он выражал полную готовность выполнить все школьные задания на год вперед. Но хорошо будет, если этого запала хватит хотя бы на сегодня. Я смотрел на этого мальчишку и представлял, как он, тощий и полураздетый, тащил на себе безродного пса по замерзшей мари. Тащил в ночи к лучшей собачьей жизни.
Я пошел домой, но другой дорогой, по которой ходят машины и автобусы. Направился к следующему мосту через большую «Нефтянку». Отсюда, с этого моста, влево просматривалась большая часть мари, были хорошо видны наши бугры и стены Дворца спорта, расписанные фигурами людей из будущего коммунистического общества. От меня в сторону этой чудесной живописи устремлялась уже еле заметная насыпь концессионной узкоколейки, по которой на маленькой дрезине к заливу возили нефть с промыслов. Ее накапливали, чтобы вывезти в страну враждебную. Если с этого места смотреть направо, то вдалеке распознавался залив, который тонкой полоской блестел там, куда несла свои испражнения «Нефтянка». Все те испражнения, которые собрались из решений социалистических обязательств и перевыполнения планов. Мертвое вливалось в живое, делая его мертвым. И, наверное, такое тоже бывает справедливым. Слева от меня был один завод, а справа – другой. А прямо по курсу – отчетливый срез Сезонки. Ее вид по мере приближения раскрывался, претворяясь в дикое стойбище. Дальше налево – на улицу, которая носит имя великого писателя. На нее я и свернул, а по дороге прошел «ПАЗик», перед ним была остановка «Базар». Чеховка была вся завешана стираным бельем. Простыни и пододеяльники слабо колыхались, что паруса в безветренную погоду, отдавая в воздух запахи хозяйственного мыла. Я прошел всю улицу и свернул не влево, к себе, а вправо, оказавшись на самом истоке Февралитки. Там стоял барак, который в народе называли Старая почта. Это была на самом деле почта, и там принимали подписки на газеты и журналы. Вот я и пришел подписаться со следующего года на журнал «Работница» – давнюю мечту моей мамы. Когда она получит первый номер, я буду далеко, а она будет одна. Марь была уже совсем подстылая. Жизнь на ней окончательно замерла, ожидая настоящего холода и снегов. И вдруг мне опять померещился то ли свист, то ли стон. Будто кто-то крохотный и одинокий ищет спасения, вроде это тот страстный призыв вопиющего в пустыне, оставшийся без ответа и без внимания.
С учетом, что до тренировки еще у меня было времени достаточно, я разогрел себе картошки с тушенкой, белого хлеба не было, и я отрезал горбушку от куриного. На почте кучи старых журналов навалом громоздились на столе. Я хотел купить старый номер журнала «Крокодил», но мне отказали в продаже, там была своя схема – покупаешь новый, старый бесплатно. Сейчас я перед собой положил номер 21 за октябрь 1967-го года, того самого, триумфального года большого революционного месяца октября. Того самого года, когда закрыли библиотеку и открыли Дворец спорта, куда мы с Барабанщиком пошли записываться на бокс. В сатире, надо признаться, я был не силен, и вот сейчас, глядя на обложку этого журнала, я не мог понять, к кому же она обращена, эта сатира? Картина была во всю страницу, и на ней было несколько персонажей – честных тружеников, самый главный из которых был, конечно же, монтажник-высотник. Он в руках держал газету, где крупным шрифтом была написана новость, которую он показывал сталевару в защитном шлеме. Еще была женщина, которая тоже заглядывала в текст, по виду она похожа была на доярку, а может на ткачиху. А рядом были бабушка с дедушкой. Дедушка, надо сказать, сильно смахивал на главного персонажа известного фильма, который назывался «Сказка о потерянном времени», снятого по произведению Евгения Шварца. Того самого дедушку сыграл Олег Ануфриев. Может быть, они были похожи, потому что этот дедушка тоже был в красном галстуке? Так вот, на развороте газеты «Правда» они все читали сказанное черным по белому: «Снизить на пять лет возраст, дающий право выхода на пенсию». Если журнал «Крокодил» сатирический, то против кого направлена эта сатира? А если это юмор, то каким боком тогда «Правда», может это идеологический юмор, особого «нашенского» покроя? Обложка второго журнала сего месяца и сего года была культурно-ненавистнической. На втором плане была картина 1897-го года, исполненная русским художником-передвижником Богдановым-Бельским, и называлась она «У дверей школы». У той самой двери, со спины, был изображен подросток, подстриженный под горшок, в обмотках и лаптях. Он был в совершенном рванье, с сумой и посохом. А на переднем плане были изображены уже современные две особи, вроде как разного пола. Они жадно и с явной завистью рассматривали этого мальчика в рванье у школьной двери, видимо, опоздавшего на урок. Тот из них, который был, предположительно, сильного пола, – высокий, худой, блондинистый, с длинными волосами до лопаток, в оборванной сиреневой кофточке, в широченных, расклешенных джинсах, которые держались на черном ремне с широкой прямоугольной пряжкой и были в заплатках разного цвета. За спиной у него висела торба из голубой джинсы, тоже в заплатках, преимущественно желтых и не имеющих четкой геометрии. Слева, полуприжавшись к нему, стояла та, что зовется слабым полом. Она была округлой, сиськастой и бедрастой, с редкими и короткими, но при этом грязно-торчащими волосиками цвета грязного чугуна. Была она в джинсовой голубой кепке и здоровых коричневых очках с ярко-желтыми ободами под цвет маечки, с большой, опять же, джинсовой заплаткой на животе. Юбка на ней была тоже джинсовая, вся как бы по низам покусанная, и такой длины, что представлялось, что дама без трусов. В руке она держала тряпичную сумку, которая на длинной веревке болталась по земле. А на ногах – шлепанцы с обмотками до самых колен, на манер греческих нимф. Они смотрели на картину с явным сожалением, что таких шмоток, как у этого, опоздавшего на урок, уже не найти. Так вот, обложка этого номера – моего современника, сатирически очень даже была понятна, она была направлена против нищенства. И звучало все верно: если имеешь желание стать нищим – становись, нищим можно стать всегда. Если уж нищета загуляет, то лохмотья обязательно затрясутся, и это будет справедливо. Вот в таких разглядках я прикончил картошку и, запив ее горячим чаем, стал дожидаться, пока все внутри уляжется, чтобы идти во Дворец спорта – главную городскую штаб-квартиру ДНД. И там хотя бы сбоку поприсутствовать на представлении театра сатиры.
