полная версия

Валерий Горелов
Недостающее звено

– Человек сказал, что ничего не получится. Ты ему сунул бумажку вообще незаполненную и без фотографии.

Я заверил эту прекрасную диву, что завтра все будет, и он сможет заняться этим вопросом. Она ушла, теперь в окно было видно, как она топорщит свой копчик, пытаясь им вилять на радость подметавшим территорию.

А я, кое-как собравшись с духом, пошел на третий этаж. Там, в маленькой комнате сидел комсомольский вожак, и на груди его висел знак ЦК ВЛКСМ «Пионерскому вожатому». Он встретил меня дружелюбно, тряс руку, и я тоже тряс ему руку, и под эту тряску признался, что хочу уйти на гражданку комсомольцем и добавил ему несколько строк из монолога Павлика Корчагина, дополнительно заявив, что уже на гражданке собираюсь по путевке комсомола поехать на строительство БАМа. Он покраснел, глаза выпучил, его явно сильно забрало. Секретарь был еще явно необкатанный, после пионерских-то слетов. Я сам себе удивился, что так умело лицемерю. А секретарь продолжал трясти мою руку, наверное, ему даже во сне не мог привидеться такой позитивный, ищущий себя в комсомоле человек. У прапорщика явно в кадыке защекотало. Он дал мне заявление и анкету. Я бодро и ответственно заполнил, прапорщик был настолько возбужден, что даже не спросил, почему я раньше не вступил в комсомол и с какой радости попал в «королевские» войска. Я пообещал завтра принести фотографии на комсомольский билет и ушел, но секретарь остался возбужденным. И когда мне через неделю вдруг отчего-то присвоили сержанта, то я подумал, что это отголоски той пламенной речи о роли комсомола в защите революционных завоеваний и его героическом настоящем. Хорошая болтовня там всегда ценилась, она была на первом месте, а на втором – умение правильно голосовать. Третье – надо было обладать талантом на своем рыле рисовать умные выражения.

На следующий день я нарядился в парадный мундир, надел фуражку и отправился делать фотографию. Та «Фотография» была рядом с тем самым овощным магазином. С фотографией я быстро отстрелялся, все надо было завтра получить по квитанции. Справку я оформил в течение недели. Она выглядела очень серьезно, с синими печатями и совершенно неразборчивыми заключениями. Но главное – под большой печатью было слово «Годен» и жирно подчеркнуто подписью, которая развеивала все сомнения, а мое присутствие в комсомоле казалось решенным. Собрание, на котором должны были голосовать, провели задним числом. Я стал комсомольцем, но надеялся, что дружинить по городу меня не отправят. Благо, из стройбата даже активистов и отчаянных комсомольцев в военный патруль никогда не брали. Но я ошибся, мне все же оказали доверие. В составе команды из офицера и двух прапорщиков на двух ЗИЛах меня отправили за пополнением. Меньше, чем за полчаса меня таки довезли до того вокзала, где поздней осенью 1973-го года ссадили на перрон с веселого поезда.

А сейчас был теплый май, цвела черемуха и абрикосы. Мой путь в полтора года уже был пройден, а те, кого сгружали из вагонов, были кто растрепанные, кто полупьяные. Но всем им предстояло вкусить это таинство – быть солдатом и искуситься военными прелестями. Их пересчитали и распределили по машинам. Я оказался с ними в кузове. Тайн для них уже никаких не было, да и мои трактора на петлицах сами за себя говорили, где им придется парковаться в ближайшие два года. Ребята по разговору друг с другом были издалека, а вот теперь им было совсем рядом до казармы, до первого горячего армейского обеда и всего остального, чем их прапорщики будут угощать. И вот под эту молодежь, как когда-то я, в часть прибыли их командиры – два младших сержанта из учебки, которую я так успешно окончил год назад. Глаза у них были тревожные и ждущие каких-то перемен в своей жизни. Их отвели в ту же роту, куда и новобранцев. Я надеялся, что у них все получится. Я для этих выпускников учебки был уже «дедушка», да к тому же старший по званию.

В анкете с датой вступления в комсомол мне проставили номер членского билета. Завтра отнесу пакет с документами на почту. Все вложенное в этот пакет, мною написанное, было проверено по два десятка раз. Картинка получалась логичная и законченная. На почте я не отвел глаз, пока мне все не запаковали, опечатали и положили на стеллаж с надписью «готово к отправке».

В учебке пятница так и оставалась целовальной. Батя там уже достиг реального статуса феодала. Все его окружение было у него в вассальной зависимости. А у меня после короткой встречи с ним осталось четкое убеждение, что у него шизофрения на почве военного алкоголизма. Но это было если не военной тайной, то уж корпоративным секретом точно.

В середине июня мне пришел ответ от секретаря приемной комиссии, что я допущен до вступительных экзаменов в особом порядке, как проходящий срочную воинскую службу. Дата начала экзаменов еще не утверждена ректором, но традиционно на дневные факультеты вступительные экзамены проводятся в первых числах августа. В конце июля они обещали прислать на имя командира части письмо по моему участию в экзаменах и моим льготам по демобилизации. Я, конечно, все это знал, и у меня были бумаги, подтверждающие мои возможности по отпуску на экзамены и по срокам ранней демобилизации для поступающих в вузы солдат-срочников второго года службы. В этих документах было указано, что таких можно отпускать сразу после выхода приказа, который, как правило, издавался в середине сентября. Это в тот день, когда «дедушки» становились дембелями, а «старики» – «дедушками». Приглашение на экзамен должно было прийти не позднее, чем за 10 дней до экзаменов на имя командира части и продублированное для меня. Значит, за оставшиеся менее чем два месяца до экзаменов надо будет заигрывать с отцами-командирами, ибо если что-то случится, и со мной будет какая-то проблема, то все останется на усмотрение командира.

Прислал письмо Стас, оно было крайне перевозбужденным: они очень меня ждали осенью с каким-то суперсюрпризом. Об этом сюрпризе знали все, кроме меня, и для меня он должен был оставаться тайным до поры до времени. Я ничего не придумал, кроме как написать в ответ, что буду томиться в ожидании, но обещал твердо, что приеду, хотя сам такой уверенности еще не имел. Для меня пришло время погружаться в игру, и я пошел к комсомольскому секретарю и попросил для себя ответственное комсомольское поручение. Он от такой просьбы заметался по своей маленькой комнате, начал заглядывать в книги, шарить в своих карманах. Потом сдавленно выдохнул, что завтра он с таким поручение определится и согласует его с командиром. Вот этого мне больше всего и хотелось. Я ловко лицемерил, чтобы оказаться среди активных и сознательных, вот только что бы про меня сейчас Николай Максимович подумал?

На следующий день секретарь, который был когда-то хорошим пионервожатым, сам пришел в роту и рассказал:

– Командир очень обрадовался активности комсомольцев, но сам ничего не предложил, оставив это для меня, а я вдруг подумал, что хорошо бы молодым солдатам прочитать лекцию «Мы строим БАМ», о роли комсомола и участии военных.

Я согласился, все же не поручили носить в штаб списки самовольщиков. Я пообещал за неделю подготовиться, а он сказал, что согласует мою лекцию с распорядком для молодых солдат. А мне подумалось, что именно молодому поколению будет интересно знать, как там, на БАМе, и пошел читать подшивку «Комсомольской правды». Через неделю, в воскресенье, уже прилично замордованных молодых бойцов рассадили на табуретках в проходе казармы. Для меня в центре поставили тумбочку и, самое ужасное, покрыли ее красной тряпкой. Все было очень даже идеологически выдержано. Рядом на стульчике устроился прапорщик, а сзади, раздвинув ноги в хромовых сапогах, сцепив руки за спиной, на страже стоял замполит, уже, наверное, вылеченный. Я начал с 22-го апреля, уже прошедшего, в этот день воины-железнодорожники сдали мост через реку Бурею, а дальше попер всю великую комсомольскую правду.

После меня слово взял леченый замполит. Он кратко похвалился славным трудовым путем части, выполнением производственных задач. Торжественно сообщил, что сейчас им, молодым солдатам, предоставлена честь участвовать в славных делах батальона, призвал всех к дисциплине и, не закончив предложение, ушел. Наверное, пришло время принимать успокоительное. Вот так я и вступил в ряды пропагандистов комсомольской правды. Я, конечно, лицемерил, да замполит еще заметил, что я без комсомольского значка, на что я ответил, что готовлю парадку на дембель. Он понимающе кивнул. Но здесь прапорщик присоединился и сказал, что прямо сегодня подарит мне новый значок, и тогда я с грустью в голосе сказал ему, что мечтаю о значке комсомола 30-х, героических, годов, где на значке было всего лишь три буквы КИМ (коммунистический интернационал молодежи). Может ли он мне помочь приобрести такой на дембель? Прапорщик, который был награжден знаком ЦК ВЛКСМ «Отличный пионервожатый», секунду подумав, ответил:

– Нет.

На том тема и была исчерпана. А я подумал, что из меня бы получился отличный лицемер и лицедей в одном лице. Потихоньку в голове оформлялся план, и то, что я начал сотворять, было началом его реализации. Я занимался только тем, что выдумывал этот план и читал учебники, которые и так практически знал наизусть. Почему-то мне экзамены не казались главным препятствием к поступлению. На первый план сейчас вышли мысли о получении отпуска на родину. И еще, он был нужен мне в точно определенные сроки: с 17-го, воскресенья, до 27-го, среды. Это, конечно, уже после возвращения со вступительных экзаменов. Потом, после отпуска, я еще месяц в героической армейской части, а потом уже – в студенческой аудитории, где намеревался пробыть все пять лет. В этой схеме отпуск был самым слабореализуемым звеном, но мне очень хотелось побывать дома, и я это ощущал прямо на физическом уровне. Я собирался посетить место погребения своей пуповины. Оказалось, что притяжение к той земле было сильнее, чем я рассчитывал. Что-то вроде этих мыслей было, наверное, и у буфетчицы из чайной. Ее прелести, как обычно, были вывалены на прилавок, а глаза – очень грустные, и она мне страдальческим голосом поведала, что собирается вернуться на родину. И, не дождавшись вопроса, сама ответила:

– Потому что меня здесь никто по-настоящему не любит.

– А как это, по-настоящему? Значит, без доступа к телу?

Она смутилась, что-то пыталась ответить, но тут зашел прапорщик из соседней роты, и она осеклась. Наверное, в глазах прапорщика и была та самая любовь, по которой она страдала. Только сейчас, по прошествии года, как я приехал сюда, начал ощущать, что мой организм наполняется силой и выносливостью. Я здесь вставал раньше всех и, несмотря на погоду или что-то другое, занимался физическими нагрузками. Не было утра, чтобы я это пропускал. Теперь я опять стал по 200 раз отжиматься и сел в оба шпагата. Уделял я внимание еще и турнику, я с ним хорошо подружился. Но за все это время я не продемонстрировал даже намека на какую-нибудь боксерскую технику. Я всеми силами пытался избавиться от своего прошлого, я был просто человек, укушенный змеей и долго лечившийся от этой хвори. Я даже по телевизору бокс не смотрел, не было ни интереса, ни любопытства.

А прапорщик так возбудился этой политинформацией, что уже на завтра поведал мне о своих планах. В сентябре планируется большая конференция комсомольского актива, и нашему подразделению, хоть и не с докладом, но поручено выступить в прениях по заранее подготовленным вопросам. Я замер: наверное, он мне хотел предложить выступить в прениях по Новочеркасску 1962-го года, где полковники и генералы, которые освобождали нашу страну от фашистов, заставляли своих солдат стрелять в женщин, детей и стариков. Могучая сила партийной идеологии смогла их к этому принудить, ибо она, наша партия – честь и совесть нашей эпохи. Но все, что касалось Новочеркасска, было, конечно, военной тайной. Прапорщик заговорил совсем о другой теме. Первый главный вопрос, по которому предстояло выступить в прениях, – это комсомольская летопись БАМа. Прапорщик, который отличный вожатый, закатил глаза, сложил губы трубочкой и пискляво запел:

Слышишь, время гудит – БАМ!

На просторах крутых – БАМ!

Это колокол наших сердец молодых.

Все это прозвучало, как симптом развивающейся шизофрении. Пропев эти строчки, он явно был охвачен идеей подчеркнуть романтизм и важность поручения. Эта песня – шедевр поэтического таланта Р. Рождественского. Знаменитую песню, написанную, как и принято, к сроку, всегда слушали стоя. А второй вопрос был еще интереснее и звучал так: «Стыковка Союз-Аполлон – шаг в разрядке напряженности между двумя сверхдержавами». Да, если б меня затянули в прения по любому из этих вопросов, то точно в этот же день выгнали бы из комсомола. Но я соглашусь выступить по любому вопросу согласно стратегической линии, на условиях, что прапорщик похлопочет о предоставлении мне отпуска на родину на 10 дней. Как бы, по любым обстоятельствам, можно даже сердечным. Прапорщик услышал меня, и хоть был совсем молодой, но про сердечные обстоятельства понял и, зардевшись, по-детсадовски спросил:

– Что, невеста?

Я тоже вроде как смутился и неопределенно что-то пробурчал. Он рассказал, что все узнает у командования, но у него есть право своих самых активных комсомольцев выдвигать на поощрение. Все, первый кол я воткнул в их идеологический гроб. Оставалось ждать, а это я умел.

Но прапорщик хоть и молод был, но уже достаточно искушен в своей комсомольской кухне и разбирался в ее кулинарном и кондитерском искусствах. Потому и слепил такую ватрушку. Он за два дня все разузнал относительно моей просьбы. В его обязанности входило от себя написать письмо на имя командира, потом это письмо должно было быть подписано замполитом, да еще и моим ротным, но в письме надо было обязательно указать какую-нибудь общественную должность, которую я занимал. И вот, что прапорщик придумал. Он собирался меня задним числом оформить протоколом своим заместителем, а с членами Бюро он уже вопрос утряс. Вот так я быстро рос по карьерной лестнице в комсомоле. Самое смешное, что Бюро меня утвердило задним числом, а число было таким, когда я и комсомольцем-то не был! Я со всем согласился. Прапорщик меня уверил, что у замполита он письмо подпишет, а моего ротного главное – поймать. Дело в том, что тот в самой роте и не бывал. И никто его за это не спрашивал. Было так, что зама по тылу в части не было, и мой ротный явно с удовольствием исполнял его обязанности. Целыми днями тот что-то привозил, а что-то увозил. Бывало, что его неделями никто не видел, а ему бы подальше от личного состава. Он сам говорил солдатам:

– Чем я от вас дальше, тем жизнь моя слаще.

А за роту его вообще не спрашивали, как и меня за взвод. Вся наша рота работала на кирпичном заводе, а принадлежность этого завода была тайной. Вот на этом предприятии с неизвестными собственниками за крошечные деньги исполняли большую грязную работу солдаты советской армии. Им было, где спать, и было, что пожрать, а все остальное – военная тайна. Из этих кирпичей кому-то что-то строили, но это была военная тайна, как и социалистические обязательства.

Где-то неделю наш комсомольский вожак ко мне не подходил, и даже при встрече, тепло поздоровавшись, ничего не говорил. Видимо, подчищал протоколы заседаний своего бюро. Наконец, он с утра заявился в роту, сразу сделал мне замечание, что я без значка хожу. Вид у него был таинственный, и он рассказывал, как мы можем показать себя на конференции. Даже расписал, какими положительными лицами мы станем в случае удачного выступления в прениях на конференции. Но я ждал другого и дождался, он гордо, голосом римского трибуна, сказал, что мой вопрос решен. Командир бумагу завизировал «Оформить в строевую часть». Ну вот, этот шар закатился в лузу. Я скоренько препроводил своего благодетеля из роты и принялся за свою каждодневную работу, за книги. Сегодня шар, который закатился, был номер два. Он шел вслед за тем шаром, который закатился, когда мне прислали уведомление о приеме документов. Я должен вернуться из отпуска и через небольшой промежуток времени демобилизоваться и отправиться на учебу. Я опять стал сам с собой разговаривать по-английски, а за дверью явно подслушивали и гадали, чем это все закончится. Теперь все оставшееся время до той комсомольской конференции я буду исподволь подводить прапорщика-секретаря к тому, что он сам должен поучаствовать в дискуссии, а я ему весь вопрос подготовлю, потому что на этом этапе лицо, которым он проявится, будет его капиталовложением в будущее. Ведь явно фаворитом будет тот, кто участвовал в дискуссии вживую. Его могут понять неправильно, что он не сам в этом участвует, а поручил это своему заму. Секретарь организации и есть самое главное лицо, и его надо сотворять. Я думал за счет этого бреда развернуть прапорщика в свою сторону. Я-то в любом случае найду возможность не появиться на этой конференции, даже в виде слушателя. А что-то там дискутировать – для меня это будет слишком. Я буду подводить секретаря к этому потихоньку. К тому времени я уже вернусь из отпуска и, если уговорить его не получится, то просто пошлю его, но так грубо я мог поступить только в самом крайнем случае.

20-го июля я получил приглашение из университета на сдачу вступительных экзаменов. Там было прописано, что, если я удачно сдам экзамены, то буду зачислен в вуз на особых условиях, как солдат срочной службы. К документу было приложено разъяснение за подписью министра обороны Маршала Гречко, что по приглашению командир обязан мне предоставить отпуск на 12 дней для сдачи вступительных экзаменов. Я знал, что такое письмо должно прийти командиру. А что оно пришло, я понял по кислой роже секретаря. Он был обижен, что я его не проинформировал о своем намерении пойти учиться, но я отговорился тем, что хотел сделать ему комсомольский сюрприз в случае реализации поступления. А так как я считаю, что шансов поступить у меня очень мало, то я не хотел беспокоить его пустыми разговорами. Он остался доволен ответом, а в строевой части мне сказали, что я могу собираться за своими пятерками. В общем, там работали женщины, и у всех было очень позитивное к этому отношение. Я осознал, что теперь поеду в город, в котором никогда не был, поступать в вуз, которого я никогда не видел. У меня был только адрес и маршрут трамвая, а на трамвае я тоже никогда не ездил.

И скоро водитель штабного УАЗика меня, как дембеля, довез до железнодорожного вокзала, опять до того же. Теперь я поеду на электричке, на которой тоже ни разу не ездил. Время в пути – 2 часа. Утро было теплое, народу в электричке много, но люди постоянно обновлялись, одни заходили, другие выходили. Все происходило прямо как в нашем городском автобусе, но он всегда гремел и скрипел, а электричка свистела и тормозила. Мне было интересно смотреть в окно, а мысли были далеко. Я ехал поступать учиться, чтобы как-то осмыслить жизнь вокруг себя. Получалось, что я начинал все сначала.

Украшенные буйной зеленью сопки стали редеть, и в просветах между ними угадывалась равнина, которая как-то плавно переходила в воду. Понятно, что это был залив, вода в нем была ровной и спокойной. В воде преобладали краски голубые, а не серые и холодные, как в нашем море. По берегам стояли полуголые люди, они купались, хотя еще и не было полудня. Судя по деревьям и кустам, которые стояли неподвижно, ветра не было, и пекло. Самая погода для парадной формы и кирзовых сапог, но пьеса продолжалась, и до занавеса еще далеко.

Наконец электричка припарковалась в своей конечной точке, о чем объявил машинист. Я вышел на перрон и вместе со всеми поднялся на вокзал, построенный в псевдорусском стиле, с башенками, шатрами и колоннами. Но как ни странно, внутри он был расписан опять теми же самыми людьми будущего с квадратными лицами, красными флагами и серпами и молотами на груди. Какой-то непонятный негатив «псевдорусскоссти». Но все бы ничего, только на привокзальной площади стоял огромный памятник вождю того же самого пролетариата, а рядом с ним, на торцевой стене громадного здания, громадными же буквами прописью было написано его изречение: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский», и снизу подпись – «Ульянов-Ленин». Я был потрясен, осознав, куда приехал, но отступать было некуда, это было бы позорно и бессмысленно. «Нашенские» были кругом, чему тут удивляться.

Я забрался в трамвай номер 2 и, проехав две остановки, на третьей вышел. Университет был прямо передо мной. На стеклянной двери входа была надпись «Приемная комиссия», но очереди не было. Я вошел, за длинным столом сидели две девочки и хихикали, но, увидев меня, прямо преобразились. Я им отдал вызов на экзамены, и меня сразу же направили встать на комсомольский учет, а потом вернуться за направлением в общежитие и бумажкой с перечнем экзаменов, времени и аудиторий, где они будут проходить. Экзамены будут уже завтра, а приемная комиссия, похоже, на пляж убежала, оставив дежурить этих двух хохотушек. Я пошел вставать на учет, там уже было все серьезней. Убранство комнаты соответствовало торжественному моменту постановки на учет, и девушка там была очень даже секретарской наружности. Она была в очках, сквозь которые смотрели глаза соратницы Инессы Арманд, деятельницы российского революционного движения. Получив нужную бумажку с круглыми печатями, я вернулся к месту приемной комиссии. Девчонки уже были у двери и ждали только меня. Оказывается, я пришел под самое закрытие.

Их ждал пляж, а меня общежитие. Оно, к счастью, оказалось за углом, прямо напротив парка. На вахте, у длинного застекленного шкафа с ключами за стеклом, сидел вахтер. Настоящий дед, он разгадывал кроссворд и даже не глянул в сторону моего направления, а ткнул куда-то вглубь коридора. Там была открытая дверь, и кто-то орал. То была комендант, и она ругала уборщицу. Она посмотрела на мое направление, поставила цифру 23 и отправила назад к вахтеру. Уже в дверях, окончательно меня узрев, проводила словами:

– Имей в виду, что здесь не казарма.

В этот раз дед посмотрел в мою бумажку, но глаза его были где-то далеко во Вселенной. И он спросил меня:

– Скажи, солдат, что может быть косметикой для мозгов, пять букв, в середине д?

Я ответил, что это, вероятно, пудра. И дед прямо зажегся и выдал мне ключ с жестяной биркой, с номером 23, и даже в двух словах объяснил дорогу.

Над входом на второй этаж висела здоровая портянка, на которой было прыгающе весело написано «Привет, абитура»! Комната открывалась с пол-оборота, похоже, замок здесь был только для маскировки. Койки были такими же, как в госпитале, только стояли в два яруса. Комната была с загрузкой в 4 человека, на койках лежали вскатку матрасы, на них были стопки чистого белья. Было жарко, я снял сапоги, раскатал матрас и на него прилег прямо в парадном обмундировании. Но потом, подумав, китель все-таки снял. Трактора на петлицах сияли золотом. Я принялся изучать расписание предстоящих вступительных экзаменов. Я знал, что их 4, но не знал их последовательности. Первым был английский, потом через два дня следовали остальные. После экзаменов определялось сдать этот лист в приемную комиссию.

У меня с английским языком были свои отношения, очень тесные и многолетние. И начинались они у меня с первого класса. А первым такой экзамен ставили для абитуриентов, когда конкурс на факультет был большой, ведь по языку всегда проще поставить неуд или еще что-нибудь, менее унизительное. Но я этот язык начал изучать, будучи единственным учеником у той замечательной женщины-библиотекаря. Вообще, одна из моих первых книг, прочитанная в библиотеке – «Остров сокровищ» Стивенсона. Библиотекарь видела, с каким детским восторгом я делился с ней своими впечатлениями и страстно хотел почитать еще этого писателя. Я помню, сдал тогда книгу, а она попросила меня еще прийти завтра. А назавтра она из дома принесла «Черную стрелу», опять же Стивенсона, но только книга была на английском, но с красивыми картинками. Иллюстрации были настолько притягательные, что я стал пытаться разбирать английские слова, и она мне стала читать по 2 страницы каждый день, а потом мы с ней прочитывали и переводили, а потом я еще и дома все повторял. Она сама владела в совершенстве языком и предложила мне эту игру. Сначала было по 2 страницы, потом по 5, потом по 20. Я оказался способным к этому ремеслу, а у нее было огромное терпение и любовь к детям. Затем был сэр Артур Конан Дойл, а когда у меня был день рождения, и мама напекла маленьких пирожных-безе, тех, что из яиц и сахара, я набрал их в свою очень мне дорогую жестяную банку и понес ей в библиотеку. Вот за чаем она мне все и рассказала, восьмилетнему пацану. Ей явно хотелось с кем-то поделиться, но никого не было, кроме меня, да и опасно было все, что она говорила. Она рассказывала мне свою историю, как будто читала вслух книгу собственной судьбы. Первое, чем она меня удивила, так это тем, что в ней английской крови 95%, а получилось это так.

– Наш дед, 1898-го года рождения, уроженец Лондона, инженер-машиностроитель, из семьи английских аристократов, был женат на нашей бабушке, внучке еще царского посла в Великобритании. Как в то время было модно у английских аристократов, дед тоже бредил социалистической справедливостью. И в 1924-м году, в возрасте 31-го года, взяв с собой бабушку и нашего одиннадцатилетнего папу, уехал в Россию, осуществлять индустриализацию в молодой республике. Дед это считал своим гражданским и человеческим долгом, а бабушка все рвалась увидеть родину своих предков, хотя и была с младых ногтей англичанкой. Вот они и оказались в Москве, дед работал, а бабушка занималась воспитанием нашего папы. Так было до 1934-го года. Папа наш, в семнадцатилетнем возрасте, поступил в Московский институт новых языков, а уже в 1938-м году был, как особо одаренный, отправлен на длительную стажировку в Лондон. Где-то там, в студенческой аудитории, он и познакомился с нашей мамой, которая занималась средневековой английской поэзией. В конце 1940-го года папу отозвали, и мама уехала вместе с ним. Папу сразу забрали на службу, куда-то в Генеральный штаб, в Управление военных переводчиков. Неизвестно, куда пропали родители папы, но их квартира на Остоженке была цела, как осталась цела и громадная их библиотека. Мы с сестрой родились только в военном 1943-м году. Мы были близняшками, и маме, конечно, было трудно с нами в младенчестве. Но мама справлялась, а у папы к тому времени был какой-то большой чин в армии, он постоянно работал с какими-то документами и на фронте не был. Все для нас поменялось, как ни странно, после известной Фултонской речи Уинстона Черчилля. Эта речь нас коснулась, и очень плотно. Что мы могли знать об этом в трехлетнем возрасте? Но с годами картинка проявилась, и вот в каком свете. Переводами документов такой важности, как предложение Черчилля об обустройстве послевоенного мира, занимался наш папа. Но в эту речь бывший премьер, журналист и Нобелевский лауреат сознательно напихал так много сравнений и речевых оборотов, что в переводе было несложно заблудиться. Но отец справился и перевел так, каков и был смысл этого документа. Кто-то там наверху прочитал и высказался, правда, не очень категорично, но с сомнением, в переводе некоторых выражений. Вроде как в переводе не был достаточно сильно освещен звериный лик империализма. Вроде бы как он был приглажен. Папу просили придать этим выражениям другое звучание, но он сказал, что против совести не пойдет. Отец очень много знал обо всей международной кухне и явно видел много. Там посчитали, что он еще должен пригодиться, и никого не арестовали, а просто как-то сразу переодели в гражданское, разрешили взять с собой что пожелаем, и всех нас гурьбой выслали в ваш северный край. Дали здесь хорошее жилье, с телефоном; часто папе звонили из Москвы, проконсультироваться. В нашей семье по-русски даже не говорили, жили на папину пенсию и редкие технические переводы. После смерти Сталина папу звали вернуться, но он отказался по причине того, что его профессию всегда рвутся сделать шпионской. Мы всегда ощущали, что, опять же, живем под каким-то присмотром. Вот так и дожили. Родителям сейчас уже за 50, сестра работает на почте, а я вот в библиотеке.

Эту краткую историю судеб интеллигентов я услышал уже в далеком 1963-м году. А потом еще был Конан Дойл, Даниэль Дефо, Агата Кристи, Герберт Уэллс, и даже У. Шекспир. В свои выходные приходила ее сестра, они были очень похожи; они до сумерек разговаривали на языке своих предков, учили меня читать, переводить и сочинять на английском. Я чувствовал, как тренируются мои мозги, и игра превращалась в потребность. Так прошло еще 4 года, пока не наступила 50-летняя годовщина Октября, и библиотека не была ликвидирована за ненужностью, как субъект свободомыслия. А потом меня и вовсе отправили в «командировку». Но я всегда, когда был один, читал Лондона вслух, и еще много чего повторял про себя. Но уже в это время стала разгибать спину доктрина, что когда учили французский, пришел Наполеон, потом начали учить немецкий, пришел Гитлер, сейчас учим английский, жди нападения американцев. Все это было тщетными попытками объяснить наши плохие отношения с Западом. Ту самую холодную войну, начало которой было положено Фултонской речью Черчилля. «Плохим» Западом можно было объяснить дефицит всего, от трусов до автомобилей. Но у нас были ракеты, а это уже военная тайна.

Тут вдруг я почувствовал, что засыпаю за этими воспоминаниями десятилетней давности, что было плохо. Я встал, чуть побегал на месте, держась за верхние ряды кровати, надел китель, сапоги, поправил галстук и, прихватив фуражу, направился искать пропитание. Уже было время что-то закинуть в себя. На вокзале я видел, что там что-то жарили, а приезжающие и уезжающие что-то ели, держа в руках пакетики из газеты. Вокзал был рядом, и я уже мог передвигаться известным мне маршрутом. Вахтер все так же сидел, подперев руками голову, но в этом эпизоде он, кажется, спал коротким сном разведчика. На отходящий трамвай я не успел, но ясно понимал, что они тут ходят не так, как наш автобус номер 2. Новый вагон уже где-то звонил внизу, и я решил свои финансы подбить. Вытащил из кармана, вместе со своими синими пятерками и зелеными трешками, билет члена ВЛКСМ. Я подошел к урне, что стояла в двух шагах, и разорвал свое членство на мелкие кусочки, примерно так, как сделал военком с паспортом, уничтожая мое гражданство. Всю эту труху я бросил в урну.