Лариса Тимофеева
Утопия о бессмертии. Книга первая. Знакомство
День шестой
В самолёте, направляющемся в Подгорицу, сразу после взлёта, я спросила:
– Серёжа, ты перестал жалеть, что предложил партнёрство Андрею?
Он пожал плечом и безразлично отозвался:
– Я сделал ему предложение, он его принял. Дальше, посмотрим.
– Не знаю, имеет ли это какое-нибудь значение, но он расстался с Ириной.
Серёжа отвёл глаза в сторону, и я догадалась, что моё известие для него не новость.
– Что, ты уже знаешь? Андрей сказал?
Мне была неприятна такая болтливость Андрея. Одно дело рассказать об изменениях в личной жизни в момент этих самых изменений – такую откровенность можно объяснить эмоциями, но по прошествии времени продолжать говорить на ту же тему…
– Она сказала, – ответил Сергей.
– Она?
– Да. Позвонила и сказала.
– А… номер?
– А номер телефона, думаю, выкрала из телефона Андрея. Маленькая… – укоряюще произнёс Сергей, пеняя за подозрительность, – она позвонила, чтобы предупредить о шашнях, так и сказала – «шашни», между тобой и Андреем.
– Ясно. И, конечно же, предложила отомстить, слившись в страсти, порождённой праведным гневом!
Сергей расхохотался и подтвердил:
– Вроде того.
– Ну бог с ней. Хорошо, что ты не повёлся на её враньё. Спасибо.
Он перестал улыбаться и с грустью возразил:
– Лида, я повёлся, я места себе не находил. Ты не звонила… когда звонил я, ты глазки прятала.
– Ооо, Серёжа! Я же объяснила, я боялась, что ты увидишь в моих глазах тоску. Спросишь, а я не удержусь и начну реветь, ты пожалеешь меня, бросишь всё и приедешь.
– Так бы и случилось, Девочка. Я искал причину приехать.
– Ты меня искушаешь, впредь я могу этим воспользоваться, – пошутила я.
Он покачал головой.
– Впредь ты будешь ездить со мной.
Я прижала его руку к губам и прошептала:
– Если б ты знал, как я ругала себя, что выбрала Чехию, а не Лондон!
Он поцеловал меня длинным нежным поцелуем и заговорил о Подгорице, предложил задержаться в городе на часок и побывать у памятника Владимиру Высоцкому.
– Высоцкому? – удивилась я. – А Высоцкий как-то близок Черногории?
– Не знаю. Но у Владимира Семёновича есть такие строчки:
Мне одного рожденья мало,
Расти бы мне из двух корней…
Жаль, Черногория не стала
Второю родиной моей.
Сергей попросил таксиста проложить маршрут движения таким образом, чтобы я могла составить себе впечатление о городе. Водитель попался из тех людей, что не умеют молчать и говорят о чём угодно, вовсе не нуждаясь в собеседнике.
– Я Россию люблю, – начал он свой монолог, как только мы отъехали от аэропорта, – и русских люблю. Я десять лет у вас жил. Петар моё имя. Женщины русские мне очень нравятся. Красивые женщины. В Новгороде у меня сын. Данилой назвали. По-нашему так же – Данило. Я с его мамой не… как это?.. не пожился, уехал, а сын там остался…
Как только мы въехали в городские кварталы, водитель стал рассказывать о городе. Покойно положив затылок на плечо Серёжи, я слушала и смотрела на пробегающий за окном город, своей архитектурой напоминающий архитектуру небольших городов Советского Союза.
– В этих местах уже в каменном веке люди жили. При римлянах тут был большой торговый центр, все торговые пути сюда сходились. Из наших мест даже один римский император вышел, Диоклетиан его звали. Слышали? Хороший был император. Сильный. Город тогда тоже так назывался – Диоклеа. Потом город назвали Рибница, по названию речки Рибницы, а Подгорицей он стал в средние века. Город древний, а древностей в городе не осталось. Всё в годы Второй мировой разбомбили. Что осталось по пальцам посчитать. Там под горой, – водитель неопределённо махнул рукой, – стоит храм Великомученика Георгия, Х век. До сих пор стоит турецкая сторожевая башня, её построили, когда здесь была Османская империя, ещё остался дворцовый комплекс наших королей. Многие даже не знают, думают, что немецкие фашисты бомбили. Не так было. Нас бомбили американцы и англичане – наши союзники. А бомбили потому, что здесь проходила дорога для фашистских войск из Албании и Греции. Я читал, за всё время бомбёжек фашистов убили семьсот человек, а жителей города погибло несколько тысяч, и сам город превратился в руины. Отстраивали уже после войны при Тито. Тито – наш герой, он возглавлял антифашистское партизанское движение во время войны, а после войны свободную Югославию строил. И все мирно жили. А потом все стали воевать. Сербы с хорватами, хорваты с босняками, македонцы с албанцами. А как воевать? Я – серб, моя бабка – боснийка, а жена – словачка…
Нашлись в Подгорице и вездесущие современные здания из стекла и метала округлых и геометрических форм.
– Наш театр…
– Торговый центр…
– Отель… – информировал водитель.
– А это обор Христова Воскресения. Это современное строительство. Пять тысяч прихожан может вместить! Внутри очень красиво…
– А это самый знаменитый мост. Видели, наверное, на фотографиях? Миллениум называется. Если хотите, я вас по нему перевезу через Морачу, а вы потом вернётесь по другому мосту, по Московскому. Он специально для пешеходов. Полюбуетесь на Морачу… там виды хорошие. А когда мост пройдёте, увидите Высоцкого. Я вас там буду ждать…
Бронзовый Высоцкий стоял в рамке из блестящего металла – одна рука поднята над головой, другая на отлёте держит гитару. «Словно в кадре плёнки застыл, – подумала я, – а отражающая поверхность рамки – намёк на дар поэта отражать в образах мир с его идеалами, нормой или искажениями». Сейчас в блестящей поверхности отражались покойное голубое небо и лёгкое волнение ветвей дерев. Перед постаментом лежал бронзовый череп, в сравнении со скульптурой столь мал размерами, что в первый момент я не поняла, что за предмет.
– Череп в память о роли Гамлета? – спросила я.
Серёжа медленно качнул головой, не отрывая взгляда от памятника. Я прижалась к его боку, читая строчки, выбитые на вертикалях рамки с двух сторон, с одной стороны – на русском, с другой, видимо, на языке Черногории. Те самые строчки, что в самолёте декламировал Сергей.
Спустя некоторое время, Серёжа спросил:
– Пойдём?
Я кивнула и потянулась к его губам. Владимир Семёнович всё равно на нас не смотрел – голова скульптуры была опущена.
Таксист высадил на пересечении трёх дорог. По-видимому, это был центр деревушки и самая низменная её часть. Дальше во все стороны по склонам карабкались домики. Привольно и широко раскинувшиеся друг от друга, они утопали в деревьях, выставив напоказ только крыши. А ещё дальше за холмами вздымались настоящие горы в белых шапочках облачков.
Я набрала полную грудь воздуха и рассмеялась – чистый сочный воздух будоражил беспричинной радостью.
Серёжа разговаривал с нашим гидом – огромным парнем, не только рослым (на полголовы выше Сергея), но и широким в плечах. Впрочем, сложён парень был очень хорошо. Я помахала Серёже рукой, и тотчас отвлеклась на звон колокольчика. По одной из дорог шёл мужчина, а за ним на верёвке бежала коза. Поскольку дорога шла под уклон, мужчина шагал широко, отчего коза, торопясь за хозяином, то мелко и торопливо трусила, а то подпрыгивала. При этом колокольчик на её шее болтался с большой амплитудой, производя мелодичный, но нестройный звук. Приближаясь, мужчина замедлил шаг и заранее приподнял шляпу, здороваясь:
– Добар дан.
– Здравствуйте!
Коза потрусила ко мне, и я протянула к ней руку. Видимо, она надеялась найти в моей руке что-то вкусное, и ничего не обнаружив, обиженно заблеяла.
– Ну, прости, подруга, – повинилась я, – я не ведала о встрече с тобой. Не подготовилась.
Мужчина натянул верёвку, и коза покорно отправилась за ним. Я проводила их глазами и ещё раз огляделась – окрест ни-ко-го, ни машины, ни велосипедиста, ни прохожего, никого. Я, Серёжа, гид-гигант и его джип со сложенным верхом. Даже собак не видно.
Сергей подошёл неслышно и замкнул меня в кольцо рук.
– Серёжа, благодать-то какая! – вновь глубоко вздохнув, произнесла я. – Здоровая пища, вода живая, воздух целебный, не надышишься! Глаза смотрят на самую что ни на есть совершенную красоту!
– Ты хочешь жить деревенской жизнью? – засмеялся он.
«Хочу, Серёжа! Очень хочу! Ты и я!» – воскликнула я про себя, но вслух тихонечко, как заклинание, произнесла:
– Когда-нибудь. Так будет когда-нибудь. – Я повернулась к нему и, поднявшись на цыпочки, обняла за шею. – Ты договорился?
Он кивнул.
– Сейчас едем?
Он опять кивнул.
– Тогда поцелуй меня.
Гид-гигант был не только хорошо сложён. Подойдя ближе, я обнаружила, что и лицо его классически красиво – крупный, прямой, строгой формы нос, твёрдый рисунок подбородка, крупный рот и несколько полноватые губы. Большие, глубоко посаженные глаза черны, как ночь, над ними прямые, широкие и густые, стремящиеся соединиться в единую линию брови.
Надо признаться, я не люблю мужчин с совершенными лицами. Не люблю за то едва уловимое выражение, что впервые является на лицо ребенка, обнаружившего свою особую привлекательность, а вместе с тем и свою власть над умами и сердцами людей. Выражение это – ожидание восхищения, право на особое расположение. С возрастом оно не исчезает и вполне естественно приживается на лице женщины, но, оставшись в лице мужчины, лишает его лицо мужественности.
Гигант был прямым опровержением моего убеждения. Ему было безразлично, какое впечатление он производит. Он либо до сих пор не обнаружил собственной красоты, либо в его списке ценностей физическая красота отсутствовала вовсе, ну, или занимала самые низкие позиции. К тому же он был неряшлив – его иссиня-чёрная грива, кажется, была вовсе не знакома с расчёской, беспорядочно спадала на лоб, а на макушке была ещё и всклокочена. Я бы не удивилась, если бы там нашлись перья от подушки.
Приветливо улыбнувшись, я подала гиганту руку.
– Здравствуйте, я Лидия.
Он взглянул мне в глаза, и мне расхотелось улыбаться. В его глазах не было жизни – горе… отчаяние стыли на дне его глаз. Так может быть только тогда, когда безвозвратно теряешь нечто большее, чем сама жизнь, кого-то, кто составлял смысл жизни. Не отрываясь, мы смотрели в глаза друг другу неприлично долго.
– Стефан, – наконец ответил он.
Его глубокий бархатистый баритон прозвучал бесцветно. Та капелька вежливого интереса, которую, как мне показалось, он проявил, когда я подошла, по-видимому, была плодом моего воображения. Он выпустил мою руку и повернулся к Сергею, приглашая в джип.
– Приятно познакомиться, Стефан, – пролепетала я ему в спину, оставшись один на один со своим впечатлением от нового знакомства. Вроде и вышла я из того возраста, когда отсутствие интереса со стороны мужской особи вызывает переживания, а поди ж ты, отвернулся неряшливый угрюмый красавец, и моей уверенности в себе как не бывало. И Богиня опять куда-то запропастилась, до сих пор не взрастилась, видать.
Гид вёз грунтовыми, по-видимому, одному ему известными дорогами и находил такие точки обзора, когда единственно возможным выражением восторга было продолжительное: «Ах!» Когда взгляд в безумной погоне объять всё сразу перепрыгивает с объекта на объект и только через время, успокоившись, медленно скользит по красоте, находя и смакуя детали – то в виде облачка, отражённого в спокойной глади озера, или изгиба речки, бежавшей меж всё ещё золотых и багряных дерев так укромно, что и не обнаружить, а то в виде одинокого дерева – могучего и сильного, не понять, как удерживающего себя на осыпающемся откосе, и трогающего до слёз своей силой жизни.
Стефан был безразличен, наши восторги не вызывали у него ответной реакции довольства (или хотя бы удовлетворения, пусть и молчаливого), какое вполне естественно для человека, оказывающего услугу другому человеку. Он молча взглядывал на открывающийся перед глазами вид, будто проверяя, всё ли так, как он предполагал, и уходил в машину, оставляя нас одних. И только однажды он проворчал:
– Месяцем раньше было лучше.
Мы уже ездили часа три. Глаза, сначала ненасытные, утомились, взгляд «замылился» -привык, впечатления притупились. Дорога шла вниз и слева граничила с обрывом. Я полулежала в объятиях Серёжи, рассматривая далеко внизу долину, утонувшую в повторяющемся из вида в вид буйстве красок – зелень, золото и багрянец дерев, синь водоёмов, красная черепица крыш, всё пронизано лучами солнца, и всё причудливо смешано в удивительную гармонию.
– Там будем обедать, – проронил водитель, выставил руку из окна и ткнул пальцем в направлении долины. И добавил: – Девочка устала.
Я взглянула в зеркало заднего вида, он на меня не смотрел, он обращался к Сергею.
– По пути есть интересный вид. Одинокая скала, нависающая над долиной. На машине не подняться, нужно пешком. Два километра вверх, – сообщив всё это, он вновь уставился на дорогу.
– Ты, в самом деле, устала? – спросил Сергей.
– Я устала впечатляться. На скалу я пойду не ради вида, а ради двух километров вверх.
Я изогнулась спиной и, закинув руки ему за голову, заглянула в лицо. Он снизу подхватил мой затылок и поцеловал меня не в губы, а в подбородок.
– Слежалась я, ссиделась, – пожаловалась я, выпрямляясь, и, развернувшись к нему, зашептала: – Серёжа, люблю тебя! Я очень тебя люблю! Ты обнимаешь, дышишь в волосы, и мне так хорошо, что и не знаю, как сказать…
На этот раз он поцеловал меня прямо в шепчущий рот.
Дорога на скалу оказалась широкой и крутой. Бодро начав восхождение, я сразу сбила дыхание.
– Маленькая, не торопись, – придержал меня Сергей, – мы никуда не опаздываем.
– Сейчас, Серёжа, приноровлюсь. Ты не волнуйся, я ходок бывалый.
После первого же поворота на пологом участке дороги я восстановила дыхание, и дальше всё пошло веселее. Серёжа включил на телефоне музыку, мы взялись за руки, вместе делали два маленьких шага вправо вверх, потом те же два шага влево вверх, и так дальше зигзагом, два притопа, без прихлопов, под ритм композиции Pink Floyd «The Wall». Иногда Серёжа подхватывал меня за талию и, удерживая на весу, в одиночку делал те же притопы.
Гид опередил нас, а мы не старались его догнать и вскоре вовсе потеряли из виду.
Выходя из очередного поворота, мы оба судорожно втянули в себя воздух и на время утратили способность дышать. Впереди распахнулось безбрежное голубое пространство, подёрнутое, кажется, вполне осязаемой розоватой вуалью дымки. Наискось к земле, пронзая дымку, уходили золотистые стрелы позднеосеннего солнца.
– Что-то подобное можно увидеть при полёте на дельтаплане, – обретя способность дышать, произнёс Сергей, – но там всегда видишь землю под собой, а здесь связь с землёй потеряна, даже горизонт размыт.
Мы взошли на середину скалы. Поверхность её была горбатой, скала напоминала язык, вывалившийся из пасти огромного чудовища. Я бросила куртку наземь и села на неё, обняв коленки.
– Один раз на даче я видела луч солнца, – заговорила я почему-то шёпотом, – только что прошла гроза, тучи раздвинулись и открыли маленький, чисто вымытый кусочек неба. Сквозь эту щель прорвался луч солнца. Был уже вечер, и луч, как и сейчас, падал под углом. На фоне толстых, словно стёганое одеяло туч виден был сам луч – не свет, а именно луч, как стрела. Разреженное золото на серо-синем фоне. У меня и фотография в телефоне должна быть.
– В Индии проведём ночь на пляже и встретим рассвет, – отозвался Серёжа. – Увидишь, как солнце встаёт над океаном. Там тоже лучи, как стрелы.
– Ты занимаешься дельтапланеризмом? – тем же шёпотом поинтересовалась я, припомнив его первую фразу.
– Нет, забросил. Николай когда-то поставил на крыло. Ко времени нашего знакомства он уже мастером спорта был.
Я покосилась на Стефана. Он стоял почти на самом краю языка и никак не реагировал на наше присутствие. Плечи его будто уменьшились, поникли, ссутулились; не отрываясь, он смотрел не в простор перед собой, а вниз, в пропасть под ногами. «Что он там высматривает? – подумала я и внезапно почувствовала тревогу. Мужчина стоял не шевелясь и вдруг качнулся, приподнял левую ногу, словно намеревался сделать шаг.
– Нет! – рванулась я к нему. – Не надо!
– Малень…кая… – как-то сдавленно выдохнул за спиной Серёжа.
– Не надо, – повторила я, оказавшись перед мужчиной и уставившись прямо в его глаза.
На этот раз в них не просто не было жизни, они остекленели, в них не было боли, и вообще не было какой-то бы то ни было осмысленности. Я начала кричать:
– Надо жить! Она не хочет твоей смерти! Слышишь?! Ты должен жить, помнить и жить!
Он увидел меня, и вмиг лицо его перекосилось гневом.
– Стеф… – только и вякнула я.
Зачерпнутая, словно ковшом, рукой гиганта, я влипла лбом в его ключицу. Продолжая начатое движение, он повернулся вокруг своей оси и, больно схватив меня другой рукой за плечо, швырнул, как котёнка, Серёже. Серёжа поймал и попятился, уходя дальше от края скалы и бормоча:
– Маленькая… что ты… зачем? – Облепив меня руками, он стал кругами ходить по площадке, бормоча всё то же: – Что ты, Девочка… зачем?
– Серёжа, он хотел прыгнуть, – зашептала я ему в ухо, – я видела, он почти сделал шаг…
– Ну что ты… зачем?
– Я видела, Серёжа! Я видела его глаза. Совсем, совсем пустые. – Вытянув носки, я старалась нащупать под собой землю, но мне это никак не удавалось. – Серёжа, правда!
Он перестал кружить и остановился, я нащупала землю носками ботинок, прочно встала на ноги и оглянулась. Наш гид сидел спиной к пропасти, опираясь локтями на задранные вверх колени. Лицо он прятал в ладонях. Довольно долго мы молчали. Вновь потянувшись к уху Серёжи, я спросила:
– Может, его позвать?
– Пойдем вниз, – сказал Серёжа и наклонился, поднимая мою куртку, встряхнул её и перекинул себе через руку.
– А он? – указала я глазами на гида.
– Пойдём.
Мы молча удалились и почти дошли до брошенного внизу джипа, когда Стефан нагнал нас, опередил и первым сел в машину. Заведя мотор, он смотрел вниз на долину и ждал, пока рассядемся мы. Продолжая тревожиться за него, я украдкой покосилась в зеркало заднего вида и встретила откровенно насмешливый взгляд. Его насмешка ничуть меня не убедила – исходя из того ощущения и, если угодно, прозрения, что я испытала на скале, я знала, он не раз уже бывал на этой скале и бывал не только с туристами. А ещё я знала, что скала манит его, в ней он видит избавление от боли.
Деревня, как и предыдущая, встретила безлюдьем – мы ехали по широкой улице, дома с обеих сторон которой стояли в некотором беспорядке – то ближе, то дальше от дороги. Земля вокруг была покрыта сухим золотисто-багряным ковром. Деревья, по всей видимости, только начали осыпаться, и листву не успевали убирать.
– А снег здесь бывает? – поинтересовалась я.
– В этом году ещё не было, – охотно ответил Стефан, – осень длинная.
Он остановил машину под вывеской, изображающей стоявшего у печи щекастого поварёнка в колпаке. В руке поварёнок держал лопату.
– Корчма, – объявил Стефан.
В корчму зазывала и распахнутая настежь калитка в плетёном заборе. «Время здесь остановилось, – подумала я, глядя на старушку в глубине двора, дремлющую в кресле, – плетёный из прутьев забор, двор, не знающий асфальта, дремлющая на солнышке, а не перед телевизором, старушка».
Едва мы выгрузились из машины, как из дверей корчмы вышел мужчина в белом длинном фартуке, завязки которого обегали его круглый торс и были завязаны бантиком на животе. На голове мужчины красовалась пилотка с кисточкой, тоже белая. Он радушно распахнул руки навстречу Стефану, они обнялись, похлопывая друг друга по плечам. Один тихо спрашивал, другой так же тихо отвечал.
Я спросила об «удобствах», и мне указали на домик, стоявший тут же во дворе. Когда я вернулась, корчмарь уже ушёл, а Стефан и Серёжа, поджидая меня, беседовали о бане.
– Маленькая, Стефан говорит, тут неподалёку баньку недавно обновили, ещё деревом свежим пахнет. Хочешь, попаримся?
Я взглянула на гида. Тот спокойно и внимательно смотрел на меня.
– Стефан говорит, у тебя осанка неправильная, одно плечо чуть выше другого, в баньке он предлагает корректирующий массаж.
– Кто? – спросила я.
– Что «кто»? – не понял Серёжа.
– Кто массаж будет делать?
– Стефан. Стефан – хирург-ортопед.
– И швец, и жнец, и на дуде игрец, – невежливо пробормотала я.
Гид-хирург-массажист усмехнулся и отвернулся.
– Серёжа, мы и ночевать в деревне будем?
– Если хочешь. Стефан предлагает свой дом для ночлега, а может отвезти нас в Подгорицу.
Я вновь взглянула на гида, мне показалось, он не просто ждёт моего ответа, он ждёт моего согласия по всем трём пунктам. «Верно, зарабатывает парень, – решила я и фыркнула: – Ну не разница же в высоте моих плеч его волнует, в самом деле!»
– Хорошо, – дала я согласие и на баньку, и на массаж, и на ночёвку.
Мы направились в корчму. Дремавшая старушка к этому моменту очнулась от дрёмы и, подавшись вперёд, пристально следила за нашим приближением. Ноги её прикрывал старый, как и она сама, плед. Угасающее осеннее солнце беспощадно освещало её старость – лоб, покрытый старческими коричневыми пятнами; впалые сетчато-морщинистые щёки; серые, неопрятно выбившиеся из-под яркого платка волосы. Цветастый платок не вязался с её обликом, был дорогим, из натурального шёлка, и чересчур ярким. Женщина смотрела на нас против солнца, но не щурилась и не прикрывала глаза. «Странно, что лучи её не слепят», – подумала я и поклонилась:
– Здравствуйте. Доброго здоровья!
Она махнула рукой в приглашающем жесте. Я нерешительно остановилась и оглянулась на Серёжу. Стефан произнёс:
– Её считают ясновидящей.
Женщина что-то прокаркала и ещё раз махнула рукой.
– Просит подойти ближе, хочет увидеть глаза, – опять пришёл на помощь Стефан.
Я подошла, опустилась перед старухой на коленки и посмотрела в водянистые серые глаза с маленьким, сжавшимся в выпуклую точку зрачком. Некоторое время старушка всматривалась в меня, потом протянула руку и тыльной стороной пальцев провела по моей щеке.
– Судьба трудная, несчастья много у тебя, – сказала она и продолжала: – Сердце мёрзлое. Плакать не умеешь, и смеяться не умеешь.
– Умею, бабушка, уже умею, – возразила я и хохотнула. – Вначале плакать училась, теперь вот научилась смеяться.
Она ворчливо спросила:
– Любовь ищешь? Зачем она тебе? Где любовь к мужчине, там много слёз.
Я опять рассмеялась и опять не согласилась:
– Нет, бабушка, любить – это счастье. И любовь я уже нашла.
Старушка растянула бледные, провалившиеся внутрь рта губы в ответную улыбку и ласково произнесла:
– Молодая! Жизнь долгую прожила.
– А теперь правду говоришь, бабушка! Одну жизнь я уже прожила, начала следующую.
Она покачала головой и подняла взгляд на Серёжу.
– Судьба она твоя, парень. Слушай меня! Твоя судьба она! Слышишь? Не упусти! – Отчего-то рассердившись, она подняла руку и, тыча в Серёжу кривым пальцем, вдруг закричала: – Только с ней счастье найдёшь! Твоя судьба она! Для тебя в жизнь пришла! Дурак будешь, если потеряешь её!
Перевод Стефана звучал до странности монотонно, а потом и вовсе прервался, хотя провидица продолжала и пальцем тыкать, и кричать, и даже всё более распалялась в крике.
Серёжа взял меня за плечи и потянул вверх, понуждая встать.
– Маленькая, пойдём.
Я поднялась и, не обращая более внимания на крик старушки, мы направились в дом. Из дверей прямо на нас выскочила девчушка лет десяти, вскрикнула от неожиданности и, зыркнув глазищами в пол-лица, прошмыгнула мимо, торопясь, по-видимому, на крик старухи.
– Слова этой бабки звучат нелепицей, а всё, что сказала, всё правда, – взглянув на Сергея, произнесла я.
В его глазах было смятение. И не только в глазах, всё лицо его выражало растерянность, даже беспомощность.
– Серёжа, что? – спросила я и, не понимая, чем вызвано его состояние, пошутила: – Ты не рад, что я твоя судьба?
– Рад, – ответил он коротко и тихо и отвёл глаза.
– Какая-то радость у тебя не радостная… да ты не бери в голову, старуха полусумасшедшая. Кликуша. – Я шагнула вперёд и вошла в дом. Настроение испортилось.
Помещение корчмы было разделено на две равные части. В одной располагались сделанные из грубых толстых досок столы, с двух сторон которых стояли лавки, отполированные задами посетителей до блеска. Один стол, по-видимому, приготовленный к приёму гостей, был покрыт белой, вышитой по углам скатертью. В другой части помещения стол был один, но преогромный и поставленный поперёк, за ним высилась печь, похожая на русскую, в зеве которой весело перемигивались красные угольки. У печи стоял тот самый мужчина в пилотке и фартуке, что выходил обниматься со Стефаном во двор.
Мужчина повёл рукой в направлении огромного стола и что-то произнёс. Обращался он явно ко мне, поэтому я подошла ближе и обежала взглядом предметы на столе, силясь понять, о чём он говорит. Подоспевший Стефан перевёл:
– Пока будут готовить ваш обед, он предлагает посмотреть, как он печёт лепёшки с сыром.
– Спросите, пожалуйста, мне можно поучаствовать?
Стефан просьбу перевёл. Брови пекаря поднялись на лоб, поехавшая вверх кожа сдвинула с места пилотку, и пекарь принялся поправлять её. Я ждала ответа, а он всё ровнял и ровнял пилотку по центру, быть может, придумывал, как бы повежливее мне отказать, но, очевидно, так ничего и не надумав, оставил пилотку в покое и жестом пригласил меня перейти на свою сторону стола. Крикнул несколько слов в приоткрытую дверь, расположенную за печью, и оттуда вынесли для меня фартук и косынку. Пока я мыла руки и обряжалась в поварёнка, пекарь выгреб угольки из печи и закрыл её зев заслонкой. Критически оглядев меня, он вновь повёл рукой в направлении стола и произнёс:
– Прошу! Тесто надо мять.
– Обмять, – машинально поправила я перевод Стефана, нашла тесто в тазике под полотенцем, отрезала кусок и принялась обминать его, катая и приминая одной рукой. «Что же ты, Серёжа, в жены взял, а известию, что судьба я твоя, испугался?» – крутился, не унимался в голове неприятный вопрос.
Реакция Сергея на слова старухи была непонятной, необъяснимой, совершенно нелогичной.
Я раскатала тесто в колбаску, порезала её на одинаковые кусочки и обмакнула кусочки каждым срезом в муку. Пекарь подал мне скалку, но я отрицательно покачала головой и пояснила:
– Я не умею ровно раскатывать. Вы раскатайте, а всё остальное я сделаю сама.
– Нет-нет-нет-нет, – зачастил он, что прозвучало, как «не-не-не-не», и выставил передо мной ладонь, – сама напросилась, всё сама и делай! – и он вновь сунул мне скалку.
Как я и предполагала, лепёшки получились кривенькими. Я взглянула на пекаря. Он снял салфетку с выстроенных в рядок кастрюлек и торжественно объявил:
– Начинка! – потом принялся перечислять по порядку: – Сыр с зелёным луком. Сыр с тмином. Сыр с петрушкой. Сыр с укропом. Сыр сладкий. Сыр несладкий.
– У нас такая начинка называется творог, – сообщила я, – а такие лепёшки называются шаньги.
Пекарь повторил вслед за Стефаном:
– Ша-нги?
– Да, шаньги. Моя бабушка такие пекла. Я больше любила пустые шаньги – это без творога, просто лепешка, смазанная сметаной.
– У нас такие лепёшки никто не делает, только я! – ревниво заявил пекарь. – Меня научила моя бабушка.
Я подумала, что речь идёт о старухе со двора, и спросила:
– Как вашу бабушку зовут?
– Люба.
– Как?! Мою бабушку тоже Люба зовут. Любовь.
– Моя бабушка уже умерла, – печально сообщил пекарь.
– И моя… умерла.
Я взялась за первую кастрюльку и, не поднимая глаз от стола, спросила:
– Серёжа, ты шаньги будешь кривоватые мои или приготовленные мастером?
– Твои, Маленькая, – ласково отозвался он.
Я взглянула на него и засмеялась. Глаза его тоже светились лаской – растерянность прошла, он вновь улыбался.
– А с какой начинкой?
– С лучком.
Я сделала две шаньги с зелёным луком и взглянула на Стефана.
– А в… ты, Стефан?
– С петрушкой и с укропом, – поспешно ответил он.
Поспешность его ответа меня порадовала, она говорила о том, что он ждал вопроса, а, следовательно, ещё до вопроса выбрал мои шаньги.
Для себя я наполнила шаньги творогом несладким. Остались две лепёшки. Взглянув на рядок кастрюлек, я раздумывала, какую начинку выбрать, и вновь протянула руку за творогом с луком. Пекарь жестом остановил меня. Вновь обратив лицо к двери за печью, он что-то крикнул. Принесли банку со сметаной. Сметана была достаточно жирной, и я не стала смешивать её ни с мукой, ни с маслом, а просто чуть присолила и намазала на оставшиеся лепёшки.
– Попробуете, вдруг понравится, – сказала я пекарю.
Он кивнул и отправил шаньги в печь.
Аромат свежей выпечки дразнил обоняние – мы были голодны, часовая стрелка на часах приближалась к шести, а мы ещё не обедали. Наконец пекарь взял в руки лопату, достал шаньги из печи и сбросил их на стол. Я протянула руку, но, даже не коснувшись, отдёрнула её – шаньги дышали жаром. Пекарь рассмеялся и предложил мне силиконовую варежку. Взяв шаньгу, я осторожно откусила кусочек от золотистого края, покатала его во рту и с наслаждением начала жевать. Господи, как это было вкусно! Пекарь не отставал – он взял шаньгу и без варежки. Глядя друг на друга, обжигаясь, внук и внучка двух разных бабушек, двух Любовей, ели каждый свою шаньгу и мычали от удовольствия, показывая друг другу большой палец.
– Лучше обжечься, чем захлебнуться, – проворчал Сергей, подходя к столу, и, едва надкусив шаньгу, присоединился к мычанию.
Стефан тоже не стал дожидаться, когда угощение будет подано на застеленный скатертью стол. Я часто ловила на себе его внимательный взгляд, его утреннее безразличие сменилось интересом.
Потом мужчины ели ягнятину из-под сача (сач – это специальная керамическая крышка, которой накрывают мясо с овощами, сверху которой насыпают угли и так готовят). Я слушала их неторопливую беседу и радовалась. Чему? Не знаю. Наверное, тому, что Серёжа и Стефан нашли общий язык.
