Игорь Сотников
Палиндром
– Что вы имеете в виду, конгрессмен Альцгеймер? – собрав всю свою волю в кулак, чтобы проявлением волнения не выдать себя неискушённым искусствоведом, с холодком в голосе спросил Альцгеймера Ролекс. Альцгеймер же, обдав Ролекса взглядом сомнения в чём ни бы то ни было насчёт него, а уж говорить о том, что тот разбирается в современном искусстве, даже и речи быть не может, своим ответом не даёт шанса Ролексу на хоть какой-то ответ, кроме как его выпадания в осадок.
– Судя по тому, что художник сумел добиться композиционной целостности. Все изображённые элементы картины находятся на своих местах, нет места диспропорции и не нужности, переходы от одного объекта к другому происходят без резких перекатов, светоощущения не затмевают те художественные посылы, которыми художник наполнил эти изображённые им фигуры речи. Организационная компонента слажена и даже не возникает повода усомниться в реальности происходящего, ну и главное, не создаётся ощущения пустоты. То он не без талантлив. – На одном дыхании выпалил это Альцгеймер, в один момент загнав Ролекс в умственный тупик.
Ну а как только Альцгеймер всем так подробно и ничего непонятно объяснил, что он имел в виду, то больше никто не решился заводить с ним искусствоведческие споры. К тому же Альцгеймер дал всем повод для размышления. – Не знаю, чего здесь больше, политики или … – бросив взгляд на рисунок, Альцгеймер намерено не закончил эту свою фразу, давая возможность присутствующим здесь людям возможность самим сломать свой мозг, выискивая отгадку на эту его завуалированную загадку.
Но в кабинете у Шиллинга редко встретишь людей не опытных, которые тем и отличаются от людей без опыта, так это тем, что они головы свои берегут и не ломают их в безнадёжных попытках преодолеть то, что им недоступно (как определить эту недоступность, то это другой вопрос). Так что Альцгеймер мог бы даже себя не обнадёживать, что кто-то клюнет на эту его уловку, и будет расстраивать себя в попытке догадаться, что там и какую ещё изнанку изобразил на этом рисунке сэр Рейнджер.
При этом вице-президент Шиллинг в такого рода запутанных делах прекрасно разбирается, и он отлично знает, с какой стороны нужно зайти, чтобы найти ответы на все интересующие его вопросы. – Откуда он у вас? – обращается с вопросом к Мюллеру Шиллинг.
– Он по окончанию заседания комитета его выбросил в мусорное ведро. – Сказал Мюллер.
– Ах, вон оно что! – не скрывая своих эмоций, заявляет в ответ Шиллинг, которого как и всех вокруг озаряет понимание, что всё это на самом деле значит. И Шиллинг со всем своим одухотворённым догадкой вниманием обводит взглядом собравшихся за столом господ и, остановившись на Мюллере, говорит. – А не кажется ли вам… Хотя даже не кажется, а есть место уверенности в том, что сэр Рейнджер намерено отправил этот рисунок в мусорную корзину, в качестве ответного послания нам, после того как мы заблокировали голосование по президентской резолюции.
И судя по выразительности лиц советников и конгрессменов, окруживших стол вице-президента, то и они также как он уверены в том, что сэр Рейнджер с этим рисунком не оплошал, выбросив его в мусорное ведро, а действовал крайне рационально и целенаправленно. А это всё заставляет их всех по-новому посмотреть на рисунок сэра Рейнджера, где наверняка имеются скрытые смыслы.
И хотя каждый из этих господ теперь вооружён знаниями, которые должны позволить им отыскать на рисунке то, что невооружённым этими знаниями взглядом не обнаружишь, всё же им вот так сразу не удаётся обнаружить то, что сэр Рейнджер под самыми обыкновенными изображениями спрятал на этом рисунке. А всё потому, что эти господа не могут абстрагироваться от себя и вглядываются на этом рисунке только в себя, как будто сэр Рейнджер ни на ком другом, не то чтобы не смог спрятать своё тайное послание, а он, по мнению изучающего себя на рисунке господина, не имел никакого права игнорировать его столь важное лицо.
И так бы эти господа ещё очень долго времени тратили, если бы среди них не нашлось наиболее отстранённого от стола лица прокурора Мюллера, чьё нахождение здесь, узнай о нём президент и другие заинтересованные лица, вызвало бы полноценное на страх удивление. И этот господин Мюллер, так как никто умеющий удивлять людей, решает совсем немного удивить столпившихся вокруг рисунка людей тем, что отодвинув в сторону самого из них низкорослого, советника Болтана, неожиданно для всех выхватывает со стола рисунок.
Когда же все эти господа, в изумлении, с несколько перепуганными лицами – они вдруг решили, что это вдруг появился Мистер президент и, застав их врасплох, выхватил этот рисунок – посмотрели на Мюллера, то тот приступает к объяснению своего видения этого рисунка.
– Господа! – обращается ко всем им и в частности к Шиллингу Мюллер. – Вы пропустили самое важное, детали. – С чем Мюллер подходит к столу, заново кладёт рисунок на стол перед Шиллингом и приступает к указанию незамеченных или пропущенных всеми деталей и их разъяснению.
– Говорят, что если хочешь что-нибудь хорошенько спрятать, то помещай эту вещь на самое видное место. – Сказал Мюллер. – А теперь исходя из этого правила, прошу обратить ваше внимание на центральную часть рисунка, на стену зала, служащей центральной композицией и фоном картины, на котором и строится всё изображение. И что мы видим? – как какого-нибудь ученика спрашивает Шиллинга Мюллер.
– Часы. – Спешно, явно боясь, чтобы никто не перебил, отвечает Шиллинг. И также быстро себя поправляет. – Настенные часы.
– Всё верно. – Отвечает Мюллер, внимательным взглядом окинув стоящих вокруг господ, ища среди них может быть несогласного с этим утверждением Шиллинга. Но вроде бы никто не собирается оспаривать очевидность, и Мюллер, вернувшись к Шиллингу, многозначительно спрашивает его. – И? – И хотя этот вопрос Мюллера не мудрено понять, всё же можно было и поделикатней, и более развёрнуто задать этот вопрос. А то слыша такие вопросы из уст всего лишь прокурора к вице-президенту, невольно возникают другие вопросы, как например: «А часом вице-президент не находится в ещё одной ранге, например, человека подозреваемого в растрате бюджетных средств и утечек конфиденциальной информации?». – О чём видимо прекрасно осведомлён один лишь прокурор Мюллер, и оттого он так себя запанибратски с вице-президентом ведёт.
И, наверное, Шиллинг спросил бы с Мюллера за эту его вопросительную иносказательность, не спеши он так с разгадкой этих часов – за спиной вон сколько конкурентов, в желании первыми раскрыть загадку этих часов.
Но опять у Шиллинга и всех остальных участников этой викторины ничего толком не выходит. Хотя на этот раз они очень старались, раз за разом ведя в уме некие расчёты и сверяя время на нарисованных часах с тем временем, на которое указывали их часы на руках и на телефонах. Но видимо то, что они спешили, сказалось на них и они опять ни к чему толковому не пришли. И тогда опять в дело включается Мюллера, задавая наводящий вопрос.
– Вице-президент. – Официально обращается к Шиллингу Мюллер, чем ещё больше его пугая, чем когда никак его не называя. – А не напомните мне, на какой срок отложено заседание рабочего комитета? – спрашивает Мюллер. Шиллинг в свою очередь внимательно смотрит на Мюллера, выискивая в нём какой-то подвох. Но там вроде его нет или Мюллер отличный притворщик. И Шиллинг с некоторой неуверенностью, мало ли что, вдруг он не совсем точен в памяти, даёт ответ. – Кажется на неделю. – Сказал Шиллинг, специально употребив кажественную характеристику для своего определения точного времени. Отчего оно становится уже не таким точным. Но при этом формально придраться не к чему. И можно, так сказать, злоупотреблять доверием.
И опять этот Мюллер себе позволяет. – И? – уставившись на Шиллинга, спрашивает его Мюллер. И на этот раз, Шиллинг готов взорваться от такой бестактности Мюллера. И он бы взорвался, если бы не пришедшее ему на ум время начала заседания комитета, которое в точности совпадало со временем на нарисованных часах. Ну а появившегося на лице Шиллинга понимания, вполне достаточно для Мюллера, а до других ему дела нет. И Мюллер подытоживает результат этого размышления.
– На один вопрос ответ нашли. – Сказал Мюллер. – Из чего проистекает ответ на следующий вопрос. Что они хотят добиться от… – Мюллер делает осмысленную паузу и уже напрямую обратившись к Шиллингу, спрашивает его. – А вот и третий вопрос. К кому конкретно обращено это их послание. И если мы это узнаем, то мы многое чего узнаем. – Уж очень туманно сказал Мюллер, сопроводив это своё загадочное послание не менее загадочным взглядом на стоящих вокруг господ.
И понятно, что первым не выдержал Шиллинг, кого как он считал, всё это напрямую касалось. – Господин Мюллер, извольте объясниться, как понимать эти ваши слова.
– Давайте искать ответы, а объясняться будем потом. – Перенаправив своё внимание на рисунок, Мюллер не дал шанса Шиллингу получить более осмысленный ответ на свой вопрос. А повторяться он не собирался, да и времени совсем не было – Мюллер вслед за собой увлёк всех к рисунку. И на этот раз поиск увенчался успехом раньше, чем Шиллинг успел присоединиться ко всем.
– Нашёл! – вдруг воскликнул пан Паника.
– Что нашёл? – с недовольным видом спросил этого поспешного пана Шиллинг.
– Яйцо. – Пан Паника, конечно, иногда умеет шутить и удивлять, но не настолько же, как сейчас он всех удивил своим ответом. Отчего Шиллинг даже растерялся и задался неразумным вопросом. – Чьё? – На что пан Паника показывает, что он вроде бы как не шутит – он со всем своим вниманием приглядевшись к рисунку, с долей смущения и неуверенности в лице (он вдруг понял, как это всё двусмысленно прозвучало, и теперь все люди вокруг, чьи головы забиты одними испорченностями, сообразно им и думают насчёт того, что он отыскал на рисунке) говорит. – Вроде как ваше, мистер вице-президент. – А рисунок, надо отдать должное графическому мастерству сэра Рейнджера, был так испещрён штрихами изображённых образов, что не всегда было легко уловить, где заканчивается один и начинается другой объект внимания и рисования сэра Рейнджера.
Ну а такого ответа от пана Паника, да и от кого другого, Шиллинг уж точно не ожидал услышать. А как услышал, то в один потерял в бледности своё лицо. Правда он сдержался от истеричных нот в своём голосе и только прохрипев, спросил пана Панику. – Вы в этом уверены, пан Паника?
А вот это вопрос так вопрос. И конечно пан Паника и не знает, уверен он или совсем нет, в том, что первым заметил, и как последний дурак первым об этом сообщил. Но при этом он догадывается, что обо всём этом ему лучше не говорить. А всё потому, что графический рисунок, где в качестве обоснующего фактора существующей в этом пространстве (рисунке) действительности, выступают всего лишь две константы, прочерченная карандашом линия, которая обнимает пространство своего приложения, выделяя из него самые значимые для художника вещи – за этим действием стоит воображение художника – и объёмное осмысление и понимание увиденного нарисованного зрителем. Где многое из того, что он увидел, придав увиденному своё осмысленное значение, остаётся на совести здравомыслия всё того же зрителя.
Ведь при использовании такого инструмента фиксирования реальности, как карандаш, где нет буйства красок и смешения колорита, основной упор делается не на чувственность восприятия, которая сведена к минимуму, а на умопостигаемость зрителем изображённой картины мира. И только от твоей рассудительности в совокупности с воображением зависит, что ты увидишь в том же очерченном линией кругу – просто круг, мяч или нечто такое, что только тобой понимаемое. В общем, здесь можно проследить некую связь между вселенским творцом, который творит действительность, а мы как зрители этой действительности, умопостигаем эту нашу данность, обозначая его согласно своему уму.
Так что пан Паника, делая такие громкие заявления, с определением данной реальности в своих значениях, определённо много на себя брал. О чём все вокруг, одновременно и тут же подумали. А зная одну истину: «Чего кого у кого не хватает, то тот об этом только и думает», – не сложно догадаться, что для себя эти господа решили насчёт пана Паники. Ну а как только подумали, то и не заметили, как впали в когнитивный диссонанс. Ведь заявляя то, о чём осмелился заявить пан Паника, надо иметь железное то, о чём он осмелился заявить. Что в свою очередь входит в крайнее противоречие с этой пришедшей им на ум истиной. И теперь они и не знают, что обо всём этом думать, если только, конечно, пан Паника сказал всё это не подумавши. Что было бы лучшим из всех вариантов.
Но слово сказано, и пану Панику, несмотря на своё огромное желание, уже никто не поверит, если он даже скажет, что ничего такого не говорил, а вам всё это послышалось. И теперь всё находится в руках пана Паника и его умения выкрутиться из этой достаточно неприятной ситуации. И пан Паника, что есть стиснув зубы, стараясь не смотреть на рисунок, чуть назад отстранившись лицом, начинает целеустремлённо наводить свой указательный глаз на то место, где им был замечен этот, вроде как принадлежащий Шиллингу яйцевидной формы предмет.
И теперь все видят, даже не этот яйцевидной формы очерченный овал, который действительно, простым, невооружённым знаниями и воображением взглядом не увидишь, так он замысловато и главное в необычном месте нарисован – между стулом, на который присаживает вице-президент, и тем местом, на которое он хочет присесть – а ту двусмысленную и весьма неприятную для себя ситуацию, в которую, и всё благодаря пану Панике, попал вице-президент. Ведь теперь ему решать, что ему увидеть на рисунке, то, что увидел пан Паника или же нечто другое. А уж от того, что он увидит, и будет решено, если у него то, что увидел пан Паника в железном исполнении.
И конечно всеми понимается, что Шиллинг, оказавшись в такой весьма сложной ситуации, не будет спешить, а вначале, как следует, присмотрится к тому, на что пальцем указал пан Паника, затем призадумается, посмотрит в лица своего окружения, ища там поддержку, и уверовавшись в их поддержке (на его месте мог бы оказаться любой из них – всё в воле безумной фантазии сэра Рейнджера), косвенно решает принять версию пана Паника за основную.
– Господин Мюллер, – обращается Шиллинг к этому знатоку ребусов, – может быть вы объясните, как это всё понимать. – Ну а Мюллер как будто ждал, что его об этом спросят. И он, не тратя времени на раздумье, приступает к объяснению. – Всё очень просто. Это фигуральное, а может и буквальное, – какое имеет место мне сейчас сложно определить, – указание на проверку крепости ваших… так сказать основ, означает, что только от вас будет зависеть их целость. В общем, они вам угрожают. – Как само собой разумеющееся сказал всё это этот не пробивной Мюллер. Тогда как для господина вице-президента такие вещи слышать и видеть на рисунке в свой адрес, не просто неприятно, а несколько волнительно и тревожно. И он бы хотел, чтобы Мюллер не был столь категоричен в оценке опасности для него и что-нибудь такое добавил, что давало бы ему надежду на благополучный исход дела.
Ну а Мюллер когда он хочет, то умеет читать по лицам настроение людей. И он, заметив всю эту встревоженность на лице Шиллинга, решил себя дополнить. – Вам, наверное, хотелось бы знать, что они помимо основного требования от вас хотят? – многозначительно посмотрев на Шиллинга, спросил его Мюллер. И, конечно, Шиллингу этого совсем не хочется знать, но что поделать, раз от этого никуда не уйдёшь и приходится быть в курсе всего происходящего. И Шиллинг кивком даёт понять Мюллеру, что он не прочь узнать об этом.
На что Мюллер вдруг разводит руками, и к потрясению Шиллинга заявляет. – Ну, этого кроме вас никто не может знать. – И тогда спрашивается, какого (!) он задавался этим вопросом. Правда Мюллер на этом не останавливается, и он говорит дальше. – Правда, если внимательно присмотреться к вашему рисунку, то по косвенным указаниям можно сделать некоторые выводы. – Тут все на мгновение замирают в своих взглядах на Мюллере. При этом прямо-таки чувствуется, что всем до рези в глазах хочется посмотреть на рисунок, где на этот раз они точно что-нибудь эдакое для себя отыщут. Но никто не смеет поворачиваться затылком к лицу Шиллинга, пока он на вас нервно смотрит.
Но так бесконечно продолжаться не может, и Шиллинг, чувствуя, что он начинает терять лицо, первым поворачивает свою голову в сторону рисунка, куда вслед за ним устремляются взгляды всех остальных.
Ну а коллективный взгляд, как сейчас выясняется, куда как продуктивней одного одинёшенького, хоть и полностью индивидуализированного взгляда. И только Шиллинг посмотрел на рисунок, а в частности на своё изображение на нём, где он находится в переходном положении из стоячего в сидячего, в чём тоже есть своя фигуральность, как им и не только, были обнаружены в его костюме некоторые примечательности.
– Господин вице-президент, – с левой стороны до Шиллинга донёсся голос Ролекса, – посмотрите на свой боковой карман. – На что Шиллинг, сбитый с толку неточностью указания Ролексом кармана, не посмотрел, а рефлекторно рукой пощупал свой боковой карман костюма. Что, впрочем, никогда не бывает лишним, когда находишься в таком плотном окружении людей склонных залезть в чужой карман. Когда же Шиллинг обнаружил, что он на этот раз зря так осторожничал, и в карманах, как ничего не было, так пусто и осталось, то он замечает, что в отличие от этих его карманов, там, в одном из нарисованных карманов, торчат карманные часы. Что определённо не может не удивить Шиллинга, никогда не имевшего таких часов. С чем он и посмотрел на Мюллера, который не пренебрегает его взглядом, и высказывает своё понимание нахождения здесь этих часов.
– Возможно, что это прямое указание на вас. Мол, именно в ваших руках находится время решений. А если вы им пренебрежёте, то последствия не заставят себя ждать. – Сказал Мюллер. И хотя Мюллер не стал разъяснять Шиллингу, что это за последствия такие, которые ему могу грозить, все и без его слов поняли, что это такое. Что совсем не устраивает Шиллинга.
– Но часы не в моих руках. – Заявляет Шиллинг. – А как я понимаю, то каждая деталь рисунка и её расположение в пространстве, имеет своё символическое значение. И тогда получается, что ваша расшифровка этого послания в корне неверна. – И, пожалуй, с этим аргументом Шиллинга сложно спорить, в виду его очевидности. Но только не Мюллеру. Который для начала соглашается с Шиллингом: «Всё верно», – а затем, как только тот слегка успокаивается, заявляет. – Но тогда ещё хуже. Получается, что они контролируют ваше время, раз эти часы изображены в виде карманных часов. Вы, так сказать, у них в кармане.
– Да каким образом? – нервно перебил Мюллера Шиллинг, не сдержавшись. На что ответа не следует, а всё потому, что Мюллер перевёл своё внимание на рисунок, где и принялся искать ответы уже на этот вопрос. И они появились. И при этом не только у него, а практически у всех стоящих у стола господ.
– А не это ли есть ответ на этот вопрос? – так, для проформы, многие задались этим вопросом, уже не вдруг заметив выглядывающую из внутреннего кармана нарисованного Шиллинга какую-то свёрнутую в маленький рулончик бумагу, о важности которой говорила печать на её краю. Ну а те из немногих, числом в единицу конгрессмена Альцгеймера, на этом не остановились и пошли дальше – они заглянули прямо в голову Шиллинга. И если насчёт хода или образа жизни мысли вице-президента, так и не удалось ничего узнать, то вот то, что было обнаружено на голове Шиллинга, заставило крепко задуматься Альцгеймера.
А всё дело в том, что он вроде как единственный заметил на голове Шиллинга маленькие рожки. Что и привело его в некоторую растерянность, с непременным желанием, воочию убедиться в наличии или отсутствии этого рудимента на голове Шиллинга. Что он тут же незаметно и сделал. Но полная волос шевелюра Шиллинга, не позволила Альцгеймеру подтвердить или опровергнуть свои подозрения насчёт рогоносности Шиллинга. И Альцгеймер, вернувшись к рисунку, решил с помощью аналитики попробовать найти ответ на этот вопрос.
Ну а только стоило ему сложить воедино все обнаруженные предметы – данное Шиллингу время, бумага с печатью и рожки на его голове – то Альцгеймер сразу всё понял. – Это определённо шантаж. – Решил Альцгеймер. – Они дали ему на принятие нужного им решения своё время. И если Шиллинг не примет их предложения, то они направят его супруге Ханне, на чьём иждивении он находится, компрометирующие его документы, указывающие какой он всё-таки козёл. – Альцгеймер немного подумал и для объективности своего расследования решил добавить ещё одну версию. – Или же они угрожают ему тем, что сообщат всем средствам информации о его существующем подкаблучном домашнем положении, где он, из-за своего зависимого положения вынужден мириться с постоянными изменами своей супруги Ханны. А если вы, господин вице-президент, даже не можете управиться со своей распоясавшейся супругой, то о каком вашем политическом будущем может идти речь. – А вот эта мысль Альцгеймеру показалась куда как живее и интересней. Что поделать, любил он такого рода сердечные дела, где без своей интриги скучно.
Между тем самый наблюдательный из всех этих господ, прокурор Мюллер, окромя всего того, что все тут обнаружили и не обнаружили, включая и Альцгеймера, – пририсованный хвост советнику Болтану, кольца на пальцах пана Паника, заплатки на штанах Ролекса и слишком болтливые уши Альцгеймера, – заметил на рисунке наиболее интересную и важную для себя деталь. А именно отсутствие своего изображения там. Что с одной стороны не может не радовать Мюллера, – он вне подозрений той стороны, – но с другой стороны, как на это посмотрят эти господа вокруг, для которых состояние паранойи обычное дело. И им их здравомыслие не указ, когда кто-то, как оказывается, вне подозрений. – Но только не для меня. – Выразит сомнение в таком общем подходе к человеку вне подозрений любой из этих господ.
– А это может вызвать не нужные вопросы. – Подумал Мюллер, окинув взглядом затылки этих господ. – А как появятся вопросы, то жди и всего остального. – Мюллер решает, что на этом надо заканчивать. Но как это сделать, чтобы и это не вызвало всё тех же не нужных вопросов. И тогда Мюллер пускает в ход свою большую, чем у этих господ сообразительность и приметливость.
– Господа! – Мюллер своим громким обращением переводит общее внимание к себе. – Мне кажется, что на этом достаточно. Мы всё, что нужно увидели, – откуда у кого хвост, а у кого уши растут, кто на чём стоит, а кто сидит, – и этого нам хватит для составления общей картины. – Здесь Мюллер бесцеремонно берёт рисунок со стола и на глазах у всех начинает его сворачивать. Когда же рисунок свёрнут, Мюллер, обойдя своим вниманием всех вокруг, останавливает свой взгляд на вице-президенте, и со словами: «Господин вице-президент, спрячьте его понадёжней», – протягивает ему этот свёрток.
И на этот раз Шиллинг даже не раздумывает над тем, взять ему этот свёрток или не взять. Конечно, взять этот ценный документ, который в будущем, при внимательном изучении, ему позволит в нужном свете разглядеть лица своего окружения. Шиллинг, как впрочем, и все вокруг догадался, с чем была связана эта поспешность Мюллера с рисунком. Его содержание было такого деликатного и конфиденциального рода, что изучать его лучше наедине с собой и самыми проверенными людьми. Коих здесь кроме Мюллера не наблюдалось. И наверное поэтому, каждый из здесь находящихся людей пожалел о том, что этот рисунок будет находится в руках Шиллинга, а не в их.
– Кто знает, что там ещё этот Шиллинг увидит. А может и пририсует. – Всё в один взгляд на Шиллинга понял советник Болтан. Ну а Шиллинг, убрав рисунок в ящик своего стола, который он на глазах присутствующих господ закрыл на ключик, а затем демонстративно спрятал его во внутренний карман своего пиджака, со своей стороны увидел, как и в каком свете все вокруг его видят и в частности этот Болтан, как выразитель общего негативного мнения по поводу сохранности этого рисунка в этом хлипком столе.
– Для полного комплекта ещё не хватало, чтобы он спросил меня, а есть ли у меня карандаши. – Подумал Шиллинг, глядя на Болтана, потрясывающего в своём негативе усами. Что наводит Шиллинга на весьма провокационную мысль. И он, протянув руку к столу, где помещались разного рода канцелярские принадлежности, к некоторому потрясению голов советников и конгрессменов, берёт оттуда карандаш. После чего приближает его к себе, изучающее смотрит на его поверхность и, с улыбкой посмотрев на своё окружение, говорит. – Тоже твёрдый.
Ну а пока никто ничего из сказанного Шиллингом не сообразил, – что твёрдый? – Шиллинг, постукивая карандашом об стол, своим обращением к Болтану, подбивает того на не твёрдость его стояния на ногах. – Вот учитесь и мотайте на свой пышный ус, господин Болтан, как нужно нервировать и провоцировать своих врагов на необдуманные поступки. Одного чирка карандаша достаточно, чтобы посеять неуверенность в головах своих врагов. – И тут Шиллинг, видимо увлёкшись, так сильно пристукивает карандашом по столу, что грифель откалывается от карандаша и отлетает.
На что немедленно все акцентируют своё внимание. И если Шиллинг определённо обескуражен случившимся, то все эти господа за его спиной, невольно почувствовали в себе потепление и какое-то прям успокоение.
Между тем Шиллинг с явным недовольством откидывает в сторону этот бесполезный карандаш, поднимается на ноги и, зафиксировав на себе внимание окружающих, обращается к ним. – Так вот, я хотел бы, так сказать, подвести итог нашей встречи. – Сказал Шиллинг. – Успокаиваться нам не то что рано, а нам этого не даст противник. И то, что мы вчера сорвали его планы на заседании комиссии, ещё не значит, что мы одержали окончательную победу. И как мы все сейчас убедились, то противная сторона не просто вынашивает планы реванша, а он готов прибегать к прямым угрозам. Так что у каждого из нас есть о чём подумать. – Шиллинг замолкает и всем даёт понять, что на этом всё.
Ну а непонимающих среди этих господ чуть ли почти нет, а крайне непонимающих и вовсе ограниченно мало, так что они не заставляют себя ждать, и покидают кабинет вице-президента, оставляя за собой закрытые двери и само собой памятливые поветрия о себе. На которые всегда, самую первую по выходу минуту, молчаливо смотрит тот, кто остался, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах, которые всегда такие, после прихода и ухода такого разного рода господ.
И даже если после ухода основной массы посетителей, остался не один хозяин кабинета, коим в данном случае был Шиллинг, а ему компанию составили ещё пару господ – конгрессмен Альцгеймер и тот малоприметный и никому неизвестный тип – то и в этом случае эти люди не будут нарушать этот установленный кем-то издревле порядок.
И эти господа, вначале очень вдумчиво посмотрят на закрывшуюся дверь в кабинет, которая принесёт им в голову столько памятливых образов людей, где обязательно выделится самый несносный и ненавистный, который вечно не даёт покоя – для Шиллинга советник Болтан, а для Альцгеймера пан Паника (о неизвестной личности мало что известно) – после чего, а именно после того, как этот несносный господин пришедший на ум будет подвергнут возмездию, оставшиеся в кабинете господа с облегчённой улыбкой переглянутся – наконец-то, все (!) ушли – и тогда настаёт время для настоящих, секретного характера разговоров. Которые, конечно, не могут вот так сразу напрямую начаться, – слушай, что мне тут одна гадалка нагадала, – а для этого нужен свой плавный, мало что значащий переход.
– Ну и что ты на всё это думаешь? – с некоторой двусмысленностью и затаённой многозначностью задаёт в воздух вопрос Шиллинг. И хотя этот вопрос по большому счёту не требует чёткого ответа, и он возник лишь для того, чтобы Шиллинг мог сделать плавный переход к тому разговору, который вскоре здесь возникнет, всё же его нельзя полностью игнорировать. Ведь от того как ответит Альцгеймер, будет зависеть насколько доверительно потечёт будущий разговор.
Что прекрасно знал Альцгеймер. И он, пристально посмотрев на Шиллинга, попытался по его внешнему виду определить, насколько далеко можно в своей откровенности с ним зайти, – что неимоверно сложно в современном мире, полного лицедеев, – и ничего для себя там нового не обнаружив, решает в своём общении с ним придерживаться золотой середины – не давать повода для уверенности в себе и оставаться для Шиллинга не просчитываемым человеком.
– Могу одно сказать. Они ушли и это почему-то всегда радует. – Усмехнувшись, сказал Альцгеймер.
– А знаешь, верно подмечено. – Улыбнулся в ответ Шиллинг. – Прямо легче стало дышать.
– Ага. – Сказал Альцгеймер, покосившись на стоящего у окна, этого никому неизвестного, столь загадочного типа, чьё присутствие определённо не давало ему покоя. И Альцгеймер решает больше не ждать, когда Шиллинг сам догадается представить ему этого типа, спрашивает его о нём, как это только делают люди конгрессменского звания или люди одарённых другого рода таланта, бесцеремонного интеллекта.
– Господин вице-президент, – говорит Альцгеймер, указывая на этого незнакомой внешности и известности типа, – Я при всех не стал спрашивать, кто это такой. А вот сейчас спрошу. Кто это такой? – На что Шиллинг, как будто это для него сложный вопрос, зачем-то в задумчивости повторяет заданный Альцгеймером вопрос: «Кто это такой?», – после чего с глубокомысленным видом углубляется в свои мысли, и только после этого ритуала, чья суть заключается в том, чтобы показать Альцгеймеру, что он с серьёзными людьми имеет дело, даёт свой ответ.
– Сам знаешь, – взял слово Шиллинг, – что в наше прогрессивное время, никому, а подчас и самому себе нельзя верить. За банку варенья и пачку печенья продаст, и понять не успеешь, как и когда. – Это была явная оговорка Шиллинга, а вот по Фрейду или по кому другому (по себе), то тут и не разберёшь. И скорее чёрт ногу сломит, чем поймёшь, откуда в голове Шиллинга такие мысли. Хотя у Альцгеймера на этот счёт есть свои далеко ведущие и заглядывающие мысли. – Сладкого ему не хватает, вот и просятся слова на язык. Так сказать, подсластить. – Подумал Альцгеймер, в один момент сопоставив сказанное Шиллингом и то, что он увидел на рисунке.
Шиллинг же продолжает. – А при таком положении дел, когда критерии истины размыты, так сказать, демократизированы в своей сущности определения истинности, когда ты не просто не знаешь, кому больше поверят, и чьё слово будет иметь больше веса – твоё или твоего оппонента – а уверен в том, что всё будет решать не объективность, а некая субъективная целесообразность, которая появится на тот момент, то и возникает необходимость в появлении рядом с тобой его, – Шиллинг как само разумеющееся, ткнул пальцем в этого, ещё пока неизвестно кого, – объективно значимого, человека вне подозрений.
