Игорь Сотников
Палиндром
– А может Шиллинг что-то мне недоговаривает. – Задумался Альцгеймер, с недоверием посмотрев на Шиллинга. – Чтобы идти на такой риск, зная, кто может оказать поддержку брошенной супруге, нужно либо с головой не дружить, либо здесь что-то другое. Хотя как на это ещё посмотреть. – Задумался Альцгеймер, вспомнив, что ему тут рассказывали о пробежавшей кошке между президентом и сэром Рейнджером. – Между президентом и первой леди в последнее время наметился разрыв в понимании друг друга, и кто знает, как отреагирует президент на новость о разводе своего вице-президента. Вполне возможно, если первая леди его окончательно доведёт, то он, забыв все разногласия с Шиллингом, хоть и в тайне, а примет его сторону. А такие вещи, даже если о них ничего не говорят, прямо чувствуются судейской коллегией. И тогда у Шиллинга появляется большой шанс на победу. – Альцгеймер мысленно почесал свой затылок и подытожил свои размышления. – А если так, то Шиллинг определённо что-то знает, что ему позволяет … – тут Альцгеймер запнулся, вдруг поняв, что он вернулся к тому, с чего начинал. А вот чего он терпеть в себе и во всех других не мог, так это повторений. И Альцгеймер, остановившись на том, что Шиллинг во всех случаях знает нечто такое, что он не знает, решает напрямую спросить его об этом.
– И что ты на самом деле задумал? – спросил Шиллинга Альцгеймер.
– Засиделся я на одном месте. – Совсем не двусмысленно сказал улыбнувшийся Шиллинг, хотя так и прозвучало. Ну а Альцгеймер отлично понял, что хотел сказать Шиллинг, а заодно как он хитро всё это обставил. Но и он, так сказать, не первый год в политике, и знает, все эти хитрости и уловки современных политиков, уже и не способных на прямые высказывания. И, пожалуй, пойми он сейчас буквально Шиллинга и озвучь ему своё понимание в том же ключе, то Шиллинг не то что бы не поймёт, как так можно раскрываться, а сочтёт Альцгеймера за не дальновидного политика, к которому со всей откровенностью, а он так себя предательски ведёт.
Так что единственно правильно как мог ответить Альцгеймер, так это допить свой остывший кофе и с многозначительным заявлением: «Я тоже так думаю», – начать собираться на выход отсюда. Ну а Шиллинг, получив от Альцгеймера такое заверение в своей поддержке, даже забыл спохватиться и забыть портмоне у себя в рабочем кабинете. Что он запоздало и понял, когда вызванный Альцгеймером официант принёс счёт, и на него сейчас так внимательно смотрели цифры со счёта, Альцгеймер и почему-то официант.
– Это я пока ещё могу себе позволить. – Быстро прикинув в уме будущие расходы на кофе для Альцгеймера, на которые придётся пойти, раз тот выразил ему свою поддержку, решил Шиллинг, нехотя вытаскивая из кармана портмоне. Когда же портмоне Шиллинга оказался на свежем воздухе, что для него крайне редкое явление, – у вице-президента к сожалению его портмоне, слишком много обеспеченных и хлебосольных приятелей, которые вечно опережают Шиллинга в деле оплаты его заказа, отчего портмоне Шиллинга уже давно не может сбросить лишний вес, – то Шиллинг по вновь приобретённой привычке озираться по сторонам, посмотрел по сторонам. Где по-прежнему вроде как всё спокойно и не видно любопытных лиц соглядателей и прицелов объективов фотокамер, так и желающих заглянуть ему в карман и обнаружить, что он не по средствам живёт – вот истинная причина того, что Шиллинг любит обедать в компании своих хлебосольных приятелей, а не как многие завистники, у которых нет столько добродушных приятелей думают (среди которых, что не столь странно, были и хлебосольные приятели Шиллинга, у которых к их сожалению, в приятелях числился только Шиллинг), что он до запредела прижимист и жаден (и если на то пошло, то не жаден, а ответственен за сохранность вверенного ему имущества).
И Шиллинг, всё равно чувствуя себя неспокойно, – когда что-то в первый или редкий раз делаешь, то всегда волнуешься, получится или нет, – начинает с трудом и вопросительным волнением – чем расплатиться, наличными или кредиткой? – раскрывать свой портмоне. Что кое-как, но получается. И Шиллинг, косясь боковым зрением на официанта, просунув пальцы руки в портмоне, начинает на память ощупывать внутренности своего тугого на события и наличности портмоне.
Пока же Шиллинг таким образом всех вокруг мучает, в голову Альцгеймера приходит мысль, что вице-президент горазд на цепкость и, пожалуй, у него есть все шансы не остаться без ничего.
Глава 21
По дороге к решению
– А в таком деле как развод, – уже чуть позже, в салоне автомобиля, везущем Шиллинга и Альцгеймера на одну из киностудий, Альцгеймер объяснял Шиллингу стратегию его будущих действий в планируемом им деле развода, – многое зависит от того, кто первым проявит инициативу.
– В каком смысле? – не совсем поняв, что имеет в виду Альцгеймер, спросил его Шиллинг.
– Это для брака есть одна лишь декларируемая причина – чувства, тогда как каждый развод имеет для себя каждый раз разные, ни с какими другими разводами непохожие обоснования. В общем, как ты всем, а не только своей супруге объяснишь, своё желание развестись? – Спросил Альцгеймер. И опять Шиллинг поймал себя на том, что он не настолько подготовлен к этому своему решению развестись, как он раньше думал. Он-то думал, что нужно всего лишь одно, вначале поставить в известность Ханну, затем пару раз с ней встретиться в присутствии адвокатов по разводу, чтобы обсудить кому что достанется после развода, – мне чур, загородный особняк, – и со спокойной душой на все четыре стороны. А тут, как оказывается, ещё придётся объясняться, как так, почему и своим ли умом, – а может тебя кто-то сбил с панталыку, – ты пришёл к этому своему коварному решению.
И тут сразу и не найдёшься, что ответить. И Шиллинг в один момент представил себя окружённого представителями, со всех издательств набежавшей прессы. И при этом создавалось такое ощущение, что для них это самое рядовое событие из жизни человека, совсем не такое, а это для них что-то из ряда вон выходящее. И им так хочется об этом узнать поподробнее и лучше с пикантными деталями, что они готовы друг друга прямо здесь стереть в порошок. Отчего даже Шиллинг, никогда не замеченный к склонности к научным рассуждениям, и то смог пропостулировать увиденное им столпотворение перед лужайкой своего дома.
– Интерес к событию прямо пропорционален трению человеческих тел друг о дружку. Чем выше заинтересованность, тем крепче сила трения. – Подведя итог своему наблюдению, Шиллинг под напором требований своих адвокатов, вынужден был идти на улицу и давать объяснения своему бракоразводному поступку. И хотя Шиллинг не первый раз выступает с заявлениями перед прессой и он, как многие говорят, умеет находить общий язык с прессой, всё же на этот раз ему как-то не по себе и во рту от волнения сухо.
И Шиллинг с надеждой смотрит на своих адвокатов, мол, может не надо. Но его адвокаты самые неумолимые и дорогие из всех известных ему адвокатов, что с ними вот так просто не договоришься. – За дополнительную плату мы готовы за вас сделать заявление. – Даже не задумываясь над последствиями, делает предложение адвокат Шиллинга Кримм. Что действует как холодный душ на Шиллинга, итак каждую минуту разоряющегося в присутствии своих адвокатов, чья поминутная оплата их услуг так неподъёмна. И Шиллинг, посмотрев на свои часы, глубоко вздохнув, направляется на выход из дома, чтобы там, на лужайке у дома, сделать соответствующее его намерениям заявление.
– Дамы и господа! Всё верно, я развожусь. А остальное без комментариев. Этого будет достаточно. – Подходя к двери, ведущей на улицу, размышлял о тексте своего заявления Шиллинг. Правда стоило ему только открыть дверь и оказаться в свете солнечного света и тысячи объективов камер, как он в один момент обо всём позабыл. А как попытался вспомнить, спускаясь по ступенькам крыльца, прикрывая от вспышек лицо рукой, то чуть было не споткнулся и не скатился вниз по ступенькам. Что мгновенно было примечено всей этой охочей до чужих падений профессиональной публикой, в головах которых уже появились те самые комментарии, от которых хотел уберечься Шиллинг.
– «Пошатлив без лишних комментариев», – в один момент минуя все этапы рождения заголовка – информационный повод → сбор информации → оплодотворение мыслью → рождение текста и заголовка, – разродилась заголовком одна из ведущих репортёров, Грейс Келли.
– Своим открытым поведением не побоялся бросить вызов современным устоям общества. – Начал в голове печатать статью для вечерней колонки, вездесущий журналист Эрин Бракович, чей журналистский локоть вечно соседствовал с острыми локотками его соперницы по журналистскому цеху, Грейс Келли. Что не только ею чувствовалось, но и мотивировало её на свою расторопность. Без которой в таком деле как новости, никак нельзя. Ведь какие это новости, если ты о них сообщишь не первым, а вторым.
Правда можно их интерпретировать иначе, и тогда вроде и новости выходят совсем другие, не вторичные и неспешные, а как бы под углом твоего журналистского взгляда. И тогда можно оправдаться перед редактором за свою задержку на сон. В чём, а именно в такого рода аналитике, журналисты частенько друг друга замечают и ловят, и честно сказать в ограниченном приятельском кругу, то не сильно пойманных на этом своём взгляде на новости журналистов жалуют, специально отзываясь о них самыми последними, не новыми для них словами.
Так что вполне понятно, почему всем так хочется быть первым и никак последним негодяем и подлецом, в которые вас вначале запишет ваш немыслимо жестокий редактор, а после того как вы замативированные его словом, отпишитесь в колонку, то уже этим своим словом заслужите все эти последние слова со стороны своих коллег по этой продажной профессии. И тут без обид, ведь здесь главное, как интерпретировать это прилагательное к вашей профессии, которое так часто к ней прилагается – вы ведь продаёте слово, и тогда получается, что обижаться не на что и тут всё верно.
Между тем Шиллинг, ни шатко, ни валко добрался до того ленточного ограждения, переход через которое будет означать как покушение на его личное пространство. Что, как правило, никого не останавливало, и поэтому по краям от Шиллинга остановились два крепких молодца, которые никому, и даже Шиллингу не давали перейти эти границы дозволенного.
Ну а как только Шиллинг достиг этих пределов и даже не успел раскрыть рта, чтобы сделать своё заявление, как на него тут же посыпались со всех сторон вопросы всё больше провокационного характера. – Господин вице-президент! Что вынудило вас принять это решение?! – орёт откуда-то из глубины этой журналисткой массы, какая-то мелочь пузатая, которая своим невероятно противным и громким голосом компенсирует свой недостаток роста, а свой недостаток квалификации, беспринципностью и наглостью заявлений. – Говорят, что к этому вас вынудила ваша новая любовница, мисс Матильда Страсть.
Ну а от такой наглости заявлений этого и не пойми кто такого, у Шиллинга перехватывает дыхание от возмущения. – Какая ещё Матильда Страсть?! – сбитый с толку этим вопросом, сам себя вопрошает Шиллинг, и не припомня в числе своих знакомых даму с таким порочным и будоражащим слух именем. И не успел Шиллинг толком перебрать в уме всех своих знакомых дам, среди которых быть может и найдётся кто-то на эту неизвестную Матильду похожая, как этот дерзкий тип, пользуясь своей невидимостью, посылает ему вдогонку новую дерзость
– Смотрите, задумался! – орёт этот однозначно по себе судящий негодяй и развратник. – Перебирает. – Добавил кто-то знающий. И здесь Шиллингу уже отмалчиваться никак нельзя, все решат, что он точно утаивает от всех настоящую правду о своих отношениях с этой Матильдой. О которой всем вокруг журналистам уже страсть хочется узнать подробностей. Правда не все здесь такие недалёкие, и есть ещё среди этой журналисткой публики, всё больше состоящей из современных журналистских поветрий, блогеров и каких-то стрингеров (это те, которые стринги что ли носят), профессионалы своего дела, журналисты старой закалки какими были Эрин Бракович и Грей из одной ведущей Дейли газеты.
И как только они услышали упоминание этой Матильды Страсть, так сразу сообразили, о ком идёт речь. – Это такая пышнотелая блондинка из последнего боевика Скорсезе. – С толком сказал Эрин, и скорее для поддержки, чем для чего-то другого, посмотрел на Грея. Ну а Грей даже если и смотрел этот последний боевик некоего Скорсезе, и там ничего такого похожего на то, что указал Эрин не видел, то он всё равно во всём готов поддержать своего собрата по перу.
– Угу. – Многозначительно кивнёт в ответ Грей.
Между тем давление на Шиллинга всё больше усиливается. И теперь, когда всем стало ясно, какой в сущности прохиндей и проходимец этот вице-президент, то уже никто не стесняется задаваться вопросами о самой подлой сущности Шиллинга. И тут среди всей этой массы журналистов, обязательно, чуть ли не сразу же находится такой, до чего уж проницательный и больно подковыристый журналист, который насквозь видит со всей его подноготной, этого амбициозного и по своему подлому честного человека Шиллинга, и своим вопросом бьёт прямо в точку.
– А это как-то связано с вашими будущими политическими планами? – с таким прямо многозначительным взглядом задаёт этот свой вопрос Эрин Бракович (а кто же ещё), что все вокруг просто уверены, что этот Эрин только для проформы задал этот вопрос, тогда как он всё из своих более чем осведомлённых источников уже знает. – Неназванные источники, самые информированные. – Не раз говорил и подтверждал эту истину, всё обо всём знающий Эрин.
Ну а Шиллинг чуть себя не выдал, покраснев лицом, чего с ним не было со школьной доски. И тут нужно было поспешать с ответом, пока за него все тут не решили. – Честный человек не станет умалчивать свою честность, если его об этом спрашивают. А уж если он вздумал об этом думать, то тут что-то точно нечисто. – Вот так бы всё за него решили.
И хотя Шиллинг не настолько честный человек и его вообще о другом спрашивали, он всё равно не собирается давать повода так о нём нечестно думать, и он немедленно даёт ответ.
– Всё это более чем не состоятельные слухи. – С крепкой позиции государственного мужа, позволяющего себе некоторые слабости, даёт ответ Шиллинг.
Но Эрин крепкий орешек и его на такие основательные слова не разубедишь в его вере в неверие словам политикам, – что со мной хочешь делай, хоть распинай, хоть оставляй трезвым, а ни одному слову политика не верю. И он не ведётся на эту проявленную уверенность Шиллинга, и даже не задаёт новый каверзный вопрос, а как бы делает оговорку-утверждение. – А я слышал другое. – Так глубинно с дальним посылом это говорит Эрин, что ни у кого из здесь находящихся людей, включая и самого Шиллинга, не возникает сомнения в том, что это не так. Правда Шиллинг в отличие от всех не имеет права так не сомневаться, и он, стряхнув с себя налёт завороженности, в которую он впал при виде этого Эрина, с долей истеричности в голосе обращается к Эрину с вопросом:
– Назовите мне имя.
Ну а Эрину даже не вздрогнулось, и он, продолжая оставаться спокойным, как само собой разумеющееся даёт ответ. – Миссис Ханна Шиллинг. – Ну а говорить о том, что тут началось после такого заявления этого, по выкрикиваемым словам Шиллинга, провокатора Эрина, и не описать без приёма внутрь успокоительного. А как только принял, то вроде как все успокоились, стоило охране только за нарушение журналистской этики увести под рученьки этого провокатора Эрина.
Что только отчасти снизило накал страстей. И как только Шиллинг отпустил свою руку от сердца, как на него посыпались новые не менее жёсткие вопросы.
– И как низко вы собираетесь падать в своих отношениях со своей бывшей супругой? – так громко этот свой вопрос орёт Грейс Келли, что её вопрос не проигнорируешь, сославшись на глухоту. Но Шиллинг и не собирается отмалчиваться. Он достаточно наслушался и теперь не собирается и сам сдерживаться.
– Как это понимать?! – в грозном гневе уставившись на Келли, вопрошает её Шиллинг. Но разве он забыл, с кем он имеет дело. Да эту публику ни взглядом откровения прописанного в четвёртой книге под авторством Иоанна, ни грозным окриком поднебесья не проймёшь. И эта Келли даже не думает забыть о своём до дерзости провокационном вопросе, а она прямо в лицо спрашивает Шиллинга.
– На какое имущество вы будете претендовать при разводе? Ведь, как всем известно, то вы до своего брака с мисс Шиллинг, не имели никакого имущества. Вы были, так сказать, выходцем из трущоб пролетариата. – И как только Келли упомянула об истинной пролетарской сущности Шиллинга, как вдруг и не пойми откуда, перед глазами Шиллинга появляется гроза всякого пролетариата, носитель дальтонизма головного мозга, конгрессмен Маккарти.
– А вы ничего такого не упоминали, когда заполняли анкету на выдвижение себя в палату представительств? – уперевшись своим налившимся краснотой взглядом в глаза Шиллинга, отскрипел зубами конгрессмен Маккарти. И как почувствовал Шиллинг, то одно только слово отделяет его от цепкой хватки этого Маккарти. И, конечно, Шиллинг всё сделает, чтобы не оказаться в жёстких тисках лап этого грозного конгрессмена. И Шиллинг в один кричащий выдох: «Я здесь не причём!», – попытался остановить тянущиеся к нему клещевидные пальцы рук Маккарти.
И надо сказать, что это помогло. И этот зловещий конгрессмен Маккарти в один момент исчезает. Отчего Шиллинг мог даже облегчённо вздохнуть. Ведь этот конгрессмен Маккарти не простой конгрессмен, каких много, а его именем пугают тех конгрессменов, кто вечерком любит заглянуть в бар напротив и опрокинуть там в себя лишнюю пару кружек пива (и это надо понимать в том смысле, что это дополнительная порция, не считая основную порцию выпитого – вот такая у них казуистская уловка для оправдания своего пьянства). И потом на следующем утреннем заседании палаты представительств, многие, в основном завистливые конгрессмены, говорят, что их с утра перезрелый краснотой вид, несёт окружающим свою перебродившую за ночь красную угрозу – аж не продохнуть. И здесь не только сногсшибательный перегар, а главную опасность для них несёт их новый, переосмысленный взгляд на жизнь и на других конгрессменов, кто не столь нравственно чист как они – простыми словами, побить всех хотят.
– А нам нечего скрывать, вот мы и опрокидываем в себя лишние пары кружек. Что и говорит о нашем нравственном здоровье, в отличие от этих нравственных проходимцев, которые ещё и нос воротят в сторону при нашем виде. Вот так-то. – Очень умело аргументировали своё пристрастие к вечерним посиделкам все эти конгрессмены с красными носами. И им никто на это, если не хотел получить в некий, по выражению этих экспрессивных конгрессменов, бубен, ничего возразить не мог. И им, этим не столь нравственным конгрессменам, отодвинутым в сторону от принятий решений этими конгрессменами с красными носами, несмотря на их большинство в палате представительств, приходилось с испуганным видом стоять в стороне и сожалеть о былых временах, когда среди них нашёлся один отважный конгрессмен, не побоявшийся этих увлекающихся вечерними посиделками конгрессменов с красными носами, и так сказать, пошёл вопреки им, организовав компанию по борьбе с этой красной угрозой. И имя ему было конгрессмен Маккарти, первый нарколог в законе. Ну а то, что он, таким образом, лоббировал интересы фармацевтических компаний, то это несомненно поклёп со стороны конгрессменов с красными носами, чьё лоббирование интересов алкогольных конгломератов, на лице было написано.
Но это всё в прошлом, а сейчас, как только конгрессмен Маккарти исчез, то на его месте опять оказывается со всем вниманием смотрящий на Шиллинга Альцгеймер.
– Что вы сказали? – с видом полного непонимания спрашивает Шиллинга Альцгеймер. Но видимо Шиллинг ещё полностью в себя не пришёл, раз он продолжает невнятно выражаться. – Она здесь не причём. – Говорит Шиллинг куда-то сквозь Альцгеймера. Что заставляет Альцгеймера повторить свой вопрос. Что на этот раз приводит в чувства Шиллинга и он, посмотрев на Альцгеймера уже осмысленным взглядом, тоже повторяет свой ответ. – Она здесь не причём. – И этот повторный ответ Шиллинга наводит Альцгеймера на мысль, с которой он обращается к Шиллингу.
– А надо сделать так, что она будет не просто причём, а той первопричиной, которая и подвигнула вас к разводу. – Сказал Альцгеймер. Ну а Шиллинг опять берётся за своё, за непонимание сказанного Альцгеймером.
– И как это сделать? – спрашивает Шиллинг.
– Здесь на самом деле вариантов не много, и всё сводится к одному. – Многозначительно сказал Альцгеймер. Изучающе посмотрел на Шиллинга и, видимо не увидев в нём понимания того, что он имел в виду, озвучивает своё видение, как сделать миссис Шиллинг во всём причём. – Вы должны предстать в глазах общественности обманутым в доверии мужем. – Уж больно пространно сказал Альцгеймер, что Шиллинг сразу и не понял, что он имеет в виду.
– Обманутым в доверии? – так и читался этот вопрос на ничего не понимающем лице Шиллинга, принявшегося судорожно соображать, что он мог упустить такого из своих взаимоотношений с Ханной, где она могла его так на доверии обвести вокруг пальца. – Ведь я так всегда был с ней аккуратен и не позволял ей даже допустить мысль о том, чтобы распоряжаться счетами без уведомления меня об этом. А она, значит, воспользовалась моей уверенностью в том (доверчивостью), что она не допустит такого упущения мыслей и значит денег. Что за коварство! – Шиллинг аж содрогнулся от такого вероломства своей супруги, однозначно имеющей несколько открытых в тайне от него счетов на подставных лиц. А такого он точно стерпеть не может – в семье двоим людям с одинаковыми взглядами всегда будет тесно (они будут не дополнять друг друга, а наоборот конкурировать), и если один из них имеет тайные счета, то второй имеет право только на открытые счета. Вот так должно быть, и точка.
И Шиллинг, укрепившись в своём решении развестись со своей супругой, которая к тому же ещё обманывает его доверие к ней, да ещё так изощрённо, – через уверование его в том, что никому нельзя доверять (правда об этом это он ей говорил, но разве это имеет сейчас хоть какого-то значения, когда обманут он), – обращается с вопросом к Альцгеймеру. – А поточнее нельзя?
– Что всех не может оставить равнодушным и мимо чего человек не может пройти мимо? – задался вопросом Альцгеймер. На что Шиллинг не спешит раскрывать все свои тайны и только пожимает плечами. Чего вполне достаточно для Альцгеймера, задавшего этот свой вопрос лишь для оборота речи. – А то, что ему всего ближе. – Не совсем понятно объясняет Альцгеймер. Но видимо это было предисловие, которое таким и должно быть. И дальше Альцгеймер в своём объяснении становится более понятным.
– А ближе всего человеку его сердечные переживания, которые всегда ему доступны, в независимости от его общественного положения. И скажу откровенно, то никого там не волнует, что там у вас происходит в финансовой сфере взаимоотношений, где вы из всего лишь корыстных побуждений может быть обкрадываете друг друга, замалчивая премиальные и занижая сумму своей зарплаты, а вот если во всём этом имеет место дела сердечные, где, например, кто-то из вас имеет связь на стороне, куда, в общем-то, и тратятся все эти замалчиваемые суммы денег, то здесь поднимется такой шум общественного негодования на этого человека, обманувшего доверие самого близкого ему человека, доверившегося ему, – я к нему со всей душой (ну и что, что больше ничего нету), на мол, ключи от всех моих заветных ячеек сердца, а он так со мной, – что не учитывать мнение общественного мнения ни один суд не решится, и вы в итоге можете рассчитывать на самый благоприятный исход вашего дела. – Альцгеймер замолчал, ожидая ответа Шиллинга, который опять впал в глубокие размышления по поводу сказанного Альцгеймера. Что поделать, раз в делах касаемых него, он столь чувствителен и эмоционален.
– И на кого интересно Ханна тратит оказавшиеся в безотчётном её пользовании, утаенные от меня немалые суммы денег. – Стоило только Шиллингу освоить памятью эти немалые суммы денег, утаенные от него Ханной, как ему начали в новом свете видеться, не некоторые, а почти все поступки его, такой с виду всегда простодушной Ханны, когда на самом деле всё это было сплошное притворство. И Шиллингу тут же припомнилась та, до чего же странная просьба его супруги, когда он только занял пост вице-президента.
И как сейчас помнит Шиллинг, Ханна вместо того чтобы его поздравить чем-нибудь существенным, купить ему дом, вдруг решила по этому случаю себя порадовать. – Дорогой, не кажется ли тебе, что мне пора поменять автомобиль. – Хитро так обратилась к нему Ханна. И хотя Шиллинга матёрые конгрессмены предупреждали, что его новый пост принесёт ему не только больше возможностей, но и нужно будет быть готовым и к тратам (а он ещё дурак не поверил, – к каким ещё?), он никак не ожидал, что первым кто его заставит тратиться, то это будет его супруга. И ведь такие основательные аргументы подвела под эту свою просьбу, что и не скажешь ничего против. – Тебе не по твоему статусу, чтобы я ездила на старой машине. – Зааргументировав таким образом свою просьбу, Ханна можно сказать положила на обе лопатки Шиллинга, который даже не успел сослаться на наличие служебного транспорта.
Но сейчас-то Шиллинг понял, чем руководилась Ханна в этой своей просьбе. Она хотела новую машину не для того чтобы поддерживать престиж своего супруга при высокой должности, а ей хотелось вертихвостить и своим новым чёрным Кадиллаком пускать пыль в глаза потенциальным любовникам. – Я что-то подобное подозревал. – Шиллинг в этом своём мысленном откровении чуть не прикусил язык на кочке.
– А эти её постоянные причитания, мне нечего надеть на выход. – Шиллингу вспомнилась та привычная картина, которая каждый раз разыгрывалась Ханной перед сборами на какой-нибудь званый вечер, к тому же президенту. К которому и идти не хочешь лишь по той причине, что придётся в очередной раз становиться прямым участником этой безумной сцены, где Ханна всё так ловко разыграет и перевернёт с ног на голову, подменив понятия очевидность и иллюзия, что ты ещё и окажешься во всём виноват. А как ещё понимать, когда её шкафы ломятся от одежды, а она, несмотря на эту прямо перед глазами очевидность, на прямом глазу заявляет, что ей надеть нечего. А стоит ей только указать на первую попавшуюся на глаза вещь, – ты мне тут мозги не пудри, вон же платье на вешалке висит, – так она закатит такую прям истерику, что ты вначале оглохнешь от этих криков, на которые именно ты её спровоцировал своим непониманием, а потом будешь вынужден ещё и признать себя ничего не понимающим в одежде человеком.
А как только ты будет поставлен на своё, безусловно ничего непонимающее место, то на этом, конечно, Ханна не успокоится и начнёт колебать уверенность Шиллинга в своей исключительности. – Это вам, хоть в трусах приди, никто ничего и не заметит, а мы это совсем другое. – Начнёт раскрывать глаза Шиллинга на свою никчёмную сущность Ханна. И, пожалуй, с этим её заявлением и не поспоришь.
– Ничего не скажешь, умеет находить верные аргументы. – Не мог с ней не согласиться Шиллинг, чьи традиционные предпочтения настаивали на своём большем внимании к противоположному полу, который уж точно не остался без его внимания, если бы он решился явиться на званый вечер в таком захватывающем дух наряде. – И тогда бы сколько нервов и времени можно было с экономить. – Подумал Шиллинг и до думался до того, что было бы не плохо выдвинуть законопроект, регламентирующий именно такие наряды для дам, званых на вечер.
Пока же Шиллинг в уме ожесточённо разбирался с теми своими оппонентами из палаты представительств, которым больше по душе было предложение Ханны, – чтобы они, конгрессмены, прибывали на званый вечер в одних трусах, – Ханна, махнув рукой на этого бессердечного типа, до которого не достучаться, наконец, что-то там для себя выбрала в шкафу. А как только спустя какое-то время она была готова (Шиллинг не мог уследить за этим временем, уж больно жаркие споры развернулись вокруг его нового законопроекта, где противники его законопроекта, всё больше состоящие из людей непонятной для Шиллинга направленности, больше напирали на свою экзальтированность, тогда когда его традиционные союзники, брали количеством), то от неё поступил обычный в этих случаях вопрос:
– Ну как я тебе?
На что следовал обычный в этих случаях ответ. – Нормально или сойдёт. – Что, судя по искривлённой улыбке, совсем не нравилось Ханне, но ей времени на эти свои высказывания уже не давалось – Шиллинг уже стоял в открытых дверях и поджидал её.
Но вот сейчас Шиллинг, ещё раз окинув памятливым взглядом всю эту картину сборов со своим вопросами и ответами, на этот раз всё увидел совсем по-другому. И первое, что ему бросилось в глаза, так это с каким недовольным видом задавала свой вопрос Ханна. «Ну как я тебе?», – не просто так спросила его Ханна, а она под этим своим вопросом подразумевала совсем другое. – Ну, мол, смотри у меня, если я тебе как обычно сойду, а про себя ты ещё добавишь, с пивом, то найдутся такие понимающие люди из числа конгрессменов, кто меня уж точно не будет недооценивать, как ты пресыщенный гад.
– И кто это может быть?! – вдруг всполошился в себе Шиллинг, немедленно принявшись исследовать лица всех своих знакомых конгрессменов на предмет их вероломства по отношению к нему. Ну а так как там всё как и в прежние времена, всё мутно и политизировано, то Шиллинг вынужден был признать, что любой из них, дай ему только возможность и повод, ни за что не откажется посмеяться за его спиной за его счёт.
– Нет уж, такого безобразия у себя в семье, терпеть я не намерен. – Шиллинг подытожил свои размышления и, вернувшись к Альцгеймеру, обратился к нему с вопросом. – И какой ваш план? – Альцгеймер хоть и ожидал что-то подобное услышать от Шиллинга, тем не менее, не сразу даёт ответ, а он, в раздумье посмотрев вначале в боковое окно, затем на рукав своего костюма, с которого ему вдруг захотелось сдуть пылинки, лишь после этого внимательного ко всем ритуала даёт свой ответ.
– Можно, конечно, всё так организовать, чтобы ваша супруга сама первой подала на развод. Но в этом случае непременно возникнут ненужные вопросы. – Сделал паузу Альцгеймер, понимая, что она необходима Шиллингу, неожиданно для себя осознавшего, что он даже и представить себе не мог, что так быть может. Ведь он был уверен в том – и даже не понятно на чём основывалась эта его уверенность, – что Ханна, так как он с ней решил поступить, так с ним не поступит. А вот Альцгеймер и скорей всего и многие другие люди со стороны, вполне себе предполагают и даже прямо ему в лицо рассматривают такой вариант развития его будущих отношений с Ханной. И Шиллингу от осознания того, что взгляды на его супругу не такие все простые, как-то даже становится ревностно не по себе.
