Игорь Сотников
Палиндром
И вот когда мистер Капута приступил к оглашению последнего, третьего раз, которое результирует эти торги, а сэр Рейнджер всё также находится в некотором умственном недомогании, после такого вопросительного заявления мистера Моргана, вдруг мистер Морган, передёрнувшись, так странно взбадривается, – как будто он опять просыпается от долгой спячки, которая на этот раз происходила поверх всего остального, в самом его бодрствовании, – что сэр Рейнджер, на мгновение замерев в одном не сдвигаемом положении, от переполнившего его страха всесторонне глупеет. Но это дело сэра Рейнджера, тогда как Капута, огласив: «Ставка господина Тутаиси, два!», – встал в ту самую представительную позу, с которой подводят итог торгам, а мистер Морган, как это всё видит своим немигающими глазами сэр Рейнджер, став бледным как смерть, потянулся рукой к чему-то там на столе.
И хотя сэр Рейнджер не может видеть, что там, на столе взял мистер Морган, он почему-то каждой клеточкой своего организма уверен в том, что мистер Морган задумал что-то крайне опасное. Ну а внутренняя суть сэра Рейнджера, с которой он всегда был в хороших отношениях, – она ни в чём не знала отказа с его стороны и отвечала ему тем же, дородностью и благодушным видом, – никогда его не подводила. Что и на этот раз не дало сбоев. И как только Капута дошёл до того, чтобы объявить третий раз и тем самым завершить торги, мистер Морган начинает себя вести уж больно непредсказуемо и хамовато по отношению к тем, кто встал на его пути к центру банкетного зала, где своё ведущее место вместе с лотом занял мистер Капута.
Ну а так как всё внимание находящихся здесь, в банкетном зале людей, было обращено в основном на Капуту, то все эти движения со стороны мистера Моргана, были не сразу обнаружены и верно поняты. Так сперва до всех них донеслось некое шумливое движение с той стороны зала, где находился Морган, которое сопровождалось восклицающим недовольством, что многими было списано на результат торгов (за исключением тех, кто встал на пути напористости Моргана), и оттого мистер Морган сумел так долго оставаться незамеченным на пути к своей цели, центру зала. И лишь только тогда, когда мистер Морган выскочил или вернее сказать, выдавился из плотных слоёв окружения в центр зала, к Капуте, то только тогда он и был всеми вокруг замечен.
И не успела первая реакция на его появление поразить умы и лица людей вопросительным недоумением: «А что это мистер Морган так странно выглядит и зачем в его руках нож?», – а мистер Капута хотя бы страхом на лице и подкошенностью в ногах среагировать на обращённый на него полный безумства взгляд мистера Моргана, как мистер Морган уже вот он, перед ним стоит, и теперь на Капуту вместе со стоящим в глазах Моргана безумством, смотрит занесённый им нож.
Дальше следует то самое судьбоносное мгновение, которое застыв в немыслимой и в тоже время мыслимой паузе, ждёт своего бесповоротного решения от всех застывших в своих положениях участников этого события, на пороге которого они сейчас все и стоят. И теперь всё то, что дальше будет, зависит даже не оттого, что их всех к этой точке отсчёта нового будущего привело, а оттого, как они сейчас на всё это вместе и в тоже время отдельно посмотрят. И от каждого обращённого друг на друга и на всё вокруг взгляда, и будет зависеть их будущее.
И они все досмотрелись до того, что мистер Морган, к умопомрачению и потере умственной связи с реальностью со стороны людей живущих рассудком, падению в обморок и визгу тех, кто всегда давал волю чувствам, к завидному упорству ног тех, кто всегда настаивал на своём и не сдвинулся ни на шаг со своего стула, в которые они чуть ли не вросли, в каком-то неистовстве накинулся с ножом на… Нет, не на Капуту, что всеми виделось как самый разумный шаг с его стороны в данных безумных обстоятельствах (но Морган в своей непредсказуемости всех переплюнул), а на разделявший его и Капуту президентский стул.
В результате чего мистер Капута, теперь уже никогда и не узнающий о настоящих планах мистера Моргана насчёт себя, на всю свою дальнейшую жизнь обязанный сберегшему его жизнь президентскому стулу, не неожиданно оступился, пятясь назад и, с грохотом упав на затылок, тем самым послужил катализатором нового эмоционального взрыва среди гостей. Которые с визгом, битьём посуды и криками: «Убивают!», – все как один, с лицами полными неистовства и паники, повыскакивали со своих мест (что характеризовало их с хорошей стороны – никто не хотел умирать на коленях) и тем самым создали полный безрассудства переполох и столпотворение в банкетном зале. И только один Мистер президент остался хладнокровен, с улыбкой на своём лице глядя в лица всех тех, кого сумел он вспомнить в этом своём воспоминании того знакового вечера, который пришёлся на его день рождение и ещё на какое-то там знаковое мероприятие.
– Тогда с тортом. – Как сейчас помнил Мистер президент, он поставил перед службой протокола это важное условие для соединения в одно эти два знаменательных события. – И всё-таки, подлецы, обманули. – Сокрушался Мистер президент, отлично припоминая, что торта так и не было, а во все эти отговорки, что кто-то в самый последний момент нарушил целостность оболочки торта, и тем самым возникла опасность целенаправленного отравления, он не верит. – Ладно, посмотрим, какие даст результаты внутреннее расследование.
– Но что же случилось с мистером Морганом? – задался вопросом Мистер президент, вернувшись к своему памятливому наблюдению за мистером Морганом, которого в невменяемом состоянии, скученного доблестными генералами Кленси и Волком, через задний ход вскоре увезли в психиатрическую лечебницу. – Нервный срыв, скорей всего. – По первым следам оставшимся от ножа на президентском стуле, поставил диагноз личный врач президента, доктор Диди.
– Вы в этом уверены? – как всегда ни в чём не уверен, и всех во всём подозревает, генеральный прокурор Снайпс. И, конечно, доктор Диди не столь в этом уверен, даже если у самого Мистера президента от него нет никаких тайн и, в общем, у него есть все самые высшие допуски ко всем государственным тайнам и секретам.
– Ни в чём нельзя до конца быть уверенным. – Даёт туманный ответ доктор Диди, а по мнению сурово на него смотревшего генпрокурора Снайпса, всего лишь решившего увильнуть от прямой ответственности за свои деяния: «Знаю я всех этих докторишек и их деяния, разреши им только заглянуть тебе в рот, то мигом в оборот возьмут, заявив, что с этого момента моя собственная судьба находится в его руках. И если я желаю и дальше жить, то должен во всём его слушаться и всем его рекомендациям следовать. И не успеешь охнуть или хотя бы оглянуться, как ты уже находишься на больничном режиме, с ограниченными по всем статьям возможностями – твой рацион отныне составляют одни лишь таблетки и горькие микстуры, разрешено вздыхать только в самых болезненных случаях, а не тогда когда тебе оказывают услугу, принося новую порцию лекарств, видеться разрешено только с теми, кого бы твои глаза не видели и многое ещё другое, больше кислое, чем сладкое.
И отныне каждый твой шаг находится под контролем добровольных помощников этого доктора, – твоих домочадцев, которые (особенно ревнивая супруга), как ты об этом всегда знал, только этого всю совместную жизнь с тобой ждали и добивались, и теперь они зорко следят за каждым твоим шагом и однозначно ставят в известность обо всех обстоятельствах твоего некорректного поведения в адрес твоего, не только лечащего, но и очень злопамятливого врача. А ведь доктора входят в единую врачебную ассоциацию (это своего рода масонская ложа), и, наверняка, друг друга знают, и заодно ещё знают, кто кого и отчего лечит. А это…». – Генпрокурору Снайпсу до бледности в сердце и лице стало уж больно нехорошо оттого, до чего он тут вдруг додумался (А он даже не додумался, а скорей всего стал жертвой своих детских страхов, которые, по тем же заверениям врачей, всю жизнь с нами живут и преследуют нас – это один из диагнозов ипохондрику-генпрокурору. Что есть профессиональная болезнь всех генпрокуроров, они каждое мгновение в своей должности болеют всей душой за граждан).
Ну а кто ещё может первым заметить на лице, ещё одно мгновение назад абсолютно здорового человека, все эти бледности, своего рода болезненные симптомы, являющиеся явным прологом к серьёзной болезни, как не доктор. И понятно, что доктор Диди, сразу же обнаружил по лицу генпрокурора Снайпса, что тому не просто нехорошо, а возможно, что тот прямо на глазах заболевает.
И естественно доктор Диди, как и любой другой связанный клятвой Гиппократа человек, не может стоять безучастным, видя всё это. И даже если человек стоящий напротив него крайне ему неприятен, ненавистен и, пожалуй, доктор Диди даже был бы рад, если бы генпрокурор Снайпс тут же загнулся от неизвестной для всех, но только не для докторов лихорадки Футбола, он всё равно не может пренебрегать своими обязанностями по отношению к человеку, нуждающемуся в его врачебной помощи. И если даже человек обречен, да и так бывает, когда он не слушается своих лечащих врачей и, например, дымит как паровоз, то он всё равно должен немедленно оказать ему первую помощь, дав ему тот же совет (ну а подоплёка всему этому докторскому человеколюбию заключается в том, что этого требует от них корпоративная врачебная этика – ты не должен перекладывать (и обратно, конкурировать) на чужие докторские плечи любого рода пациента, вплоть до неизлечимого, и обязан сам залечить, хоть даже до смерти, своего пациента).
– Господин генпрокурор. – Таким прямо слышать противно, участливым голосом обращается к Спайпсу доктор Диди, отчего тому становится только ещё хуже и до сердечной боли так жалостливо жалко себя, такого всего больного. – Вам не хорошо? – спрашивает доктор Диди Снайпса, который, конечно, крепится в ответ и, предусмотрительно держа рот закрытым, чтобы доктор не сумел заглянуть ему туда и не обвинить его в наличие там красноты, резко отрицательно кивает в ответ.
И этому замкнутому поведению Снайпса есть своё объяснение. Так во времена небезызвестного Маккарти, этого борца с красной угрозой, ни один видный общественный деятель или просто прохожий, к которому и придраться не было никакой возможности, но в целях национальной безопасности было нужно, поплатился за то, что он не держал рот на замке в присутствии посторонних людей, да тех же докторов. Где последним стоило только заглянуть им в рот, то они тут же могли увидеть, откуда на самом деле исходит красная угроза их национальной безопасности.
– У мистера Подозреваемого, ангина, ОРВи и возможно, что ещё коклюш. – Подводил итог осмотру мистера Подозреваемого, какой-нибудь подосланный к нему конгрессменом Маккарти доктор Очевидность.
– Мне кажется, что вы доктор скромничаете в своей оценке нашего подопечного, и самое существенное попридержали для слушания комиссии по этике. – С глубоким подтекстом обратился к доктору Очевидность конгрессмен Маккарти, в предчувствии громкого дела потирая свои ляжки засунутыми в карманы руками. Ну а доктор Очевидность, хоть и имел насчёт себя такие взгляды, всё же он не спешил быть откровенным с конгрессменом Маккарти, чьи симптомы дисбаланса его отношения с окружающим миром, проявившиеся на лице, указывали на такие жуткие неровности в его организме, что он лучше попридержется в своих откровениях. И поэтому доктор Очевидность несколько уклончив в своём ответе этому конгрессмену.
– А с чего вы так решили? – спрашивает доктор Очевидность.
– Потому что вы не хотите оказаться на его месте и в качестве защиты надели на своё лицо марлевую повязку. – Пронзив своим нестерпимым ко всякому отступлению от установленных правил взглядом, с хрипом в голосе проговорил Маккарти, наступая всем собой на доктора. И тут уж доктору Очевидность деваться некуда, и пока конгрессмен Маккарти не заставил его раскрыть рот, чтобы убедиться и в его глубинных симпатиях к красному проекту, – у доктора Очевидность после осмотра обозначенного Маккарти клиента, у самого с утра першит в горле, – вынужден немедленно раскрыть подлую, до чего же заразную сущность мистера Подозреваемого, в его симпатиях к коммунистам. – У него всё горло красное! – ставит точку в карьере мистера Подозреваемого доктор Очевидность.
Но такие на грани безумства отношения к своим согражданам и мания величия …Хотя нет, а вот преследования будет в самый раз, у некоторых уж больно рьяных конгрессменов, уже давно ушли в прошлое и вроде даже как не практикуются. И в данное историческое время, да хотя бы прямо сейчас, генпрокурор Снайпс мог не опасаться, что его обвинят в такого рода порочащих его репутацию связях с красными, – а то, что его лицо переливается всеми цветами красок, в том числе и не дружественными, то это ещё ничего не значит (выпил вчера лишнего, вот и засинел, побелел и покраснел, и всё одновременно) пока он генпрокурор, – и он ничего не боится, а раз так, то он остервенело в своей категоричности, принялся очень резко в отрицании мотать своей головой в разные стороны.
– А нервный срыв, как оказывается, заразен. – Глядя сквозь памятливую дымку на вдруг свалившегося в обморок на пол генпрокурора Снайпса, сделал вывод Мистер президент.
– Замотался на службе. – Поставил диагноз доктор Диди на вопрос о том, что случилось со Снайпсом.
– Головокружение от успехов… или просто споткнулся о чью-то более крепкую позицию, чем у него, в виде чьей-то ноги. – В пику доктору поставил свой диагноз генпрокурору Мистер президент, умеющий заглядывать далеко вперёд, за спины своих врагов, и давно уже чувствовавший, что с генпрокурором что-то не так. – А это открывает новые возможности. – Тут же подумал Мистер президент, решив, что сейчас самое время поменять генпрокурора на своего человека. – Достаточно будет дать публикацию, что генпрокурор споткнулся, а по какой причине, – может он запутался в собственных ногах, – будет уже не важно, когда все читают одни только заголовки. И этого будет достаточно, чтобы генпрокурор в один момент потерял доверие к себе и как следствие, можно будет выдвинуть своего человека на его место.
– Ну всё, на этом хватит воспоминаний. А сейчас пора приступать к делу. – Откинув назад голову, пробормотал Мистер президент, раскладывая перед собой фломастеры всех цветов радуги.
Глава 8
Голоса политики
– Куда я попал?! – во всё горло и в тоже время затаённо про себя, кричит девственник во время своей первой близости, о которой он, конечно, был нимало наслышан и в некотором роде даже догадывался, что от неё можно ожидать, но как говорится в таких случаях, реальность превзошла все, даже самые смелые его ожидания. Что мог бы про себя сказать и Мистер президент, когда только стал президентом и, увидев, куда он на самом деле попал, допёр наконец-то до понимания того, что на самом деле значит быть президентом.
Правда точного ответа на этот свой вопрос, он так и не найдёт, да и он, в общем-то, и не нужен, будучи скорей всего риторическим, вырвавшимся из него лишь только от переизбытка чувств, в эмоциональном порыве. И куда бы он не попал, он в любом случае не будет сожалеть об этом своём первом опыте, сделавшим его… Хотя не так. И не сделавшим, а подтвердившим его право на свою самостоятельность. Ну а то, что для этих будущих его шагов ему будет нужен партнёр, то это нисколько не принижает его достоинства, ведь человек существо социальное и значит жить в обществе, есть его данность.
И наверное, первое, что должно прийти на ум ставшему президентом президенту, после того как он осознал, куда попал и когда он, так сказать, фигурально лишился девственности, – если у него и были насчёт всего этого какие-то иллюзии, то после занятия своего нового поста, у него последняя пелена с глаз сошла при виде всего вокруг него творящегося, – так это желание поиметь всех тех, кто был против того, чтобы он стал президентом. Но так скорей всего могут думать только те, кто никогда не станет президентом, или в крайнем случае, не достаточно зрелые, склонные к эмоциональным поступкам президенты, в чём совершенно не был замечен Мистер президент.
И если кто-то и опасался, что первым шагом Мистера президента на своём президентском посту будет шаг по направлению сведения счётов со своими недругами и врагами, то тот слишком насчёт него ошибался – Мистер президент не спешил разделаться с этими ненавистными ему рожами, он решил подождать, когда все успокоятся, и тогда уж можно будет воздать им по заслугам. В общем, он повёл себя, как самый благоразумный, а не взбалмошный, как его характеризовали его соперники, президент.
И эта его рассудительность, а по сути, благоразумие, не одно характерное для всех успешных президентов качество, которым он обладал. И Мистер президент, наряду с внутренними душевными характеристиками, такими, как умение себя так представить, что и глаз от него не оторвать в восхищении, изрядной недисциплинированностью на эмоциональность и на свои чертовски неделикатные высказывания, что так нравится электорату, а также внешними представительными атрибутами своей внешности – он выглядел монументально, как скала, непоколебимо, и это вызывало чувство уверенности у его избирателя – так сказать, был с рождения отмечен судьбой. Он, как оказывается, родился по тем самым знаком зодиака, под которым рождаются все будущие президенты – под знаком весов.
И чтобы не говорили против этого: «А вот тот-то президент был близнец или наоборот, почему я всего лишь актёр-алкоголик, а не президент, если я по знаку зодиака весы?», – и как бы не пытались оспорить этот факт действительности, в основном конечно завистники, а их несравнимо как больше (как минимум в одиннадцать раз), нежели рождённых под знаком весов, то всё это непреложный факт. И он, по крайней мере, уж точно имеет своё место в случае с Мистером президентом, который родился под знаком весов. Ну а как только он родился, то сразу понял, – вначале, конечно, это за него поняли родители, – что ему прямая дорога в президенты (на первых порах, опять же по настоянию родителей, в президенты его родительской компании – а уж потом в Мистеры президенты).
Ну а в политике, по крайней мере, в теории, нет не значимых вещей, и знак весов, под которыми ковались все будущие президенты, не зря был выбран в качестве путеводной звезды для президентов. Ведь им на своём столь ответственном посту, коим является президентский пост, придётся принимать не просто важные решения, а они по своей сути, являются судьбоносными для всего человечества решениями. И здесь без того, чтобы взвесить все за и против, никак не обойдёшься (вот, наверное, почему, у Мистера президента всегда с собой маленький калькулятор и миниатюрные электронные весы).
– Главное в нашем президентском деле, всё как следует взвесить. – Иногда делился с собой секретами президентской профессии, Мистер президент, поглядывая на цифровое табло своих электронных весов, на поверхности которых лежал небольшой кусок хлопковой ткани, в которую была обёрнута мелкая монета неизвестного достоинства (у Мистера президента была странная привычка, он во время встречи с каким-нибудь лицом из своего аппарата, незаметно для него доставал эти весы и, поставив их в какое-нибудь подходящее для себя место, клал на них эту завёрнутую в хлопок монету и так сказать, взвешивал – что он там видел на табло весов, никто не знал).
– Ну а то, что мера измеряемого веса, не подпадает ни под какую классификационную систему измерений, под ту же систему СИ, то это ничего. – Размышлял Мистер президент. – Ведь тут главное, определить для себя, что выгодно, а что нет. И исходя из этого, торговаться… Да, именно так и не иначе. Ну а в деле торговли, какие могут быть сантименты, – они нужны разве что только в качестве красивой обёртки, в ней лучше продаётся, – и здесь всегда на первом плане выгода. Не обманешь, не продашь. – Усмехнулся Мистер президент, доставая из стола пачку фломастеров. – Хочется им себя считать самыми умными и с высоты своего полёта мысли смотреть на меня, называя меня всего лишь коммерсантом, пусть считают. – С хитрецой во взгляде посмотрел на фломастеры Мистер президент, решив полноценно, с душой использовать выдавшееся ему свободное время.
А как это с душой выглядит, то тут всё зависит от самого находящегося на месте президента человека, и от того, как ему на данный момент чувствуется в себе, спокойно или наоборот, беспокойно за некоторых лиц из своего и чужого окружения. Что и возвращает нас и самого Мистера президента к тому отложенному им насчёт некоторых противных ему лиц делу.
И вот и сейчас, раскладывая перед собой на столе фломастеры, Мистер президент, чья данность заключалась в том, чтобы быть всегда на людях и значит, находиться по большей части в одиночестве, сумел улучить для себя безлюдную минутку, во время которой он мог быть самим собой и заодно побыть наедине со своими мыслями, с которыми он себя чувствовал не так безлюдно и бесчеловечно (что значит последнее утверждение в данном конкретном случае, не совсем объяснимо, но чуть-чуть понимаемо), начал вместе с фломастерами перебирать в своей памяти лица некоторых вечно недовольных его президентством людей – они, конечно, вслух или через подконтрольные оппозиции СМИ, об этом не скажут, но одного президентского взгляда на их невероятно противные физиономии, достаточно Мистеру президенту, чтобы понять всё это.
Ну, а находясь наедине с самим собой, когда перед тобой никто не стоит и своим видом или мнением, что ещё хуже, не ограничивает и не закрывает твои горизонты видения, можно на время почувствовать себя самостоятельной, ни от кого независящей фигурой. Которой, конечно, итак палец в рот не ложи, откусит, а сейчас, когда и класть пальцы некому, то почему-то так и хочется всех своих врагов и недругов прямо сейчас увидеть там, где ты их всегда знаешь, где видел. Правда сейчас ты можешь всё это не скрывать под мимикой своего лица и под дипломатической вежливостью, а выразительно так, с неприкрытой ненавистью, посмотрев на своих недругов в зеркальце, вытащенное из кармана, сказать им в лицо всё то, что ты всегда о них думал и до сих пор думаешь.
– Негодяй и последний подлец вы, мистер Гилмор. – Ни капельки не покривив душой, прямо так, в лицо этому всем сердцем ненавистному Гилмору, которого он видел в отражении зеркальца, заявил Мистер президент. И судя по искривившемуся в недовольстве лицу этого Гилмора, то до него дошёл этот президентский посыл. Что президенту всё же кажется недостаточным, и он, дабы окончательно указать Гилмору на его подлейшее место, показывает тому язык. Ну а тот даже слова вымолвить в ответ не может, так он поражён увиденным.
И Мистер президент ещё хотел было поддеть Гилмору каким-нибудь острым словом, например, косвенно указать тому на его проблемы с печенью, которую он совсем не бережёт, испытывая её на крепость в кабаках, но он вдруг вспомнил, что уже не раз таким образом брал того за живое и не стал повторяться – хотя вспомнить об этом, он не отказал себе в таком удовольствии.
– Как не встречу вас генерал, то вы вечно чем-то недовольны, хмуры и всегда так напряжены. – В очередной раз наткнувшись на недовольную, полную серьёзности физиономию генерала Гилмора, Мистер президент, будучи в отличном расположении духа (его любимая команда выиграла чемпионат), на этот раз не выдержал такого диссонанса в лице Гилмора и решил не проходить мимо него. – Вы что, генерал, больны?
И хотя на лице Гилмора были все болезненные симптомы, указывающие на то, что он, как минимум, недомогает от чего-то (от ненависти к Мистеру президенту, но он этого никогда не скажет), он ни в какую не соглашается с президентом и даже ещё дерзит президенту, заявляя, что с ним всё в порядке. И понятно, что ни президент, ни все те, кто сейчас присутствует в кабинете у президента, – а это всё очень высокопоставленные и весьма дальновидные, крайних взглядов люди (сейчас все их крайние взгляды были обращены на этого, что за хамло Гилмора, посмевшего перечить самому президенту), – ни единому слову Гилмора не верят и не будут верить, а всё потому, что он сам к этому их вынуждает и заслужил в общем.
Ведь генерал Гилмор стоит во главе самой могущественной спецслужбы, и по роду своей службы и занятий, имеет отношения к таким важным секретам, что хочешь, не хочешь, а не захочешь с ним никак знаться – он наверняка о тебе уже справлялся и многое чего о тебе знает, чего бы ты не хотел, чтобы об этом кто-то ещё знал (а он, сука, знает). И спрашивается, какие с ним могут быть отношения, если ты его по-человечески спрашиваешь: «У тебя что-нибудь на меня есть?», – а он в ответ лыбится (при его-то не склонности так себя проявлять) и на своём полном серьёзе заявляет, что да!
Вот за это его и невзлюбили все вокруг и само собой, Мистер президент, печёнками чувствующий, что эта собака Гилмор, и на него нарыл что-нибудь такого компрометирующего, что, не будь он президентом, то он бы запросто мог этими своими успехами хвастаться. А так как он президент и так сказать, имеет в своём распоряжении административный ресурс, то никто не поверит в то, что он только благодаря своей харизме, а не служебному положению, имеет столь огромный успех у… Но об этом успехе и у кого он его имел, Мистер президент даже в своих мемуарах не будет распространяться – он всегда в ответе за тех кого приручил, то есть за первую леди (но это так думал только Мистер президент, прирученный первой леди так думать).
– Но раз у тебя всё так здорово и в порядке, тогда, судя по твоему недовольному взгляду, у меня не всё так здорово и не в порядке. – Придав грозности своему взгляду, Мистер президент обратился к Гилмору. Что было достаточно неожиданно для Гилмора и он даже на мгновение растерялся под напором таких обвинений президента, которого он, как оказывается, посмел критиковать своим взглядом. И не успевает Гилмор оправдаться, заявив, что он сглупил, скрыв от всех своё недомогание в области печени, которая вчера на себя столько приняла, – не хотел я, Мистер президент, своё личное ставить выше общественного, – как Мистер президент его добивает новым для всех открытием.
– А может ты, генерал, параноик. – Совсем не вопросительно, как всем вокруг и в том числе Гилмору показалось, утвердил в нём этот диагноз Мистер президент. И с тех пор за президентом закрепилось прозвище, конечно только за его спиной, «знахарь». И теперь все его президентские решения, никак по-другому не воспринимались и не виделись, как только в фокусе этого его звания. О чём Мистер президент, само собой вскоре узнал через доброжелателей. И ему это прозвище очень понравилось, несмотря даже на негожесть такого поведения и отношения к президенту со стороны всех поимённо выданных ему заговорщиков, которых обязательно ждёт своё забвение.
И у Мистера президента, исходя из этой новой своей обозначенности, даже получило своё новое продолжение находящаяся ещё в зачаточном положении, стратегия его работы на этом своём новом для себя месте, президентском посту. Ведь одно дело идти в президентство со своим надеждами и пожеланиями, и совсем другое дело, когда ты оказываешься на президентском месте, где всё совсем не так, как думал и предполагал, – где и возникает тот самый вопрос: «Куда я попал?». Где теперь тебе приходится действовать не так как ты там в своих мечтах надумал, а исходя из той жестокой действительности, которую в основном формирует повестка твоего расписанного как по часам рабочего дня и само собой твоего окружения, которое совсем не такое, которое ты бы хотел вокруг себя видеть. Но реальность такова, что ты будешь видеть перед собой именно то и того, что и кого в результате сложных компромиссных договорников в кулуарах законодательного собрания и очень изредка, бескомпромиссных решений, на которых ты настоял, утвердили.
И вот исходя их этой реальности, по совсем чуть-чуть, если ты, конечно, не спешишь преждевременно покинуть этот свой занимаемый пост, и начинает вырабатываться стратегия управления страной через все эти, каждый себе на уме и ещё на чём-то своём, столь выразительно не выразительные в своём отношению к окружающему миру лица. И видимо Мистеру президенту, для того чтобы окончательно определиться в себе и своих настоящих задачах на своём посту, и в своём дальнейшем политическом курсе страны, как раз и не хватало той самой изюминки, которая ему принесла эта новость о его «знахарстве».
– Я пришёл излечить, и я вас излечу. – Во всё горло огласил Мистер президент свой основной тезис на посту президента, которому он теперь будет следовать. – Ну а что нужно больному в крайней степени для него запущенных случаях, это когда он не считает себя таковым, – такого рода заболевания проходят только в душевных областях, то есть в психиатрии, и значит, Мистеру президенту придётся выступить в качестве душевного доктора, – так это добиться доверия от своего пациента.
Что в данном рассматриваемом случае будет крайне не легко сделать, и не только потому, что многие пациенты находятся в крайне запущенном случае, где среди них есть не просто буйные, а такие тихони, что в дрожь бросает от их, по доброте своей души гуманных предложений, а сложность заключается в том, что дела душевные, ещё мало изучены наукой, и даже если ты всеми признанный доктор, то есть не маловероятная возможность оказаться в числе своих пациентов; и не только фигурально.
Ну а чтобы добиться доверия у столь сложных пациентов, нужно сделать так, чтобы они тебя признали за своего. Что опять же крайне сложно сделать, если ваши такие душевные пациенты, страдают не самой простой манией величия или той же легко излечиваемой, «лихорадкой Хамелеона», а у них у всех поверх основной душевной эго-болезни, которая каждого из них терзает и гложет изнутри, присутствует параноидальная дисфункция рассудка, которая работает на отрицание и отторжение всего того, что исходит не о них, а из внешнего. И здесь Мистеру президенту придётся так изловчиться и извернуться в своём безумстве, чтобы самые оторвы и перекати поле, от не укладывающего ни в одну рамку разумного поведения, сдвигов и слёта с катушек Мистера президента, а по сути их душевного врачевателя, даже и сметь не смели принимать его всерьёз за человека, которому свойственна какая-нибудь логика. А уж говорить о том, что он может иметь хоть какое-нибудь отношение к порядку, то это и вовсе сверх безумства даже для них, для кого неразумность поведения и на всю голову дурость, первое, обязательно с большой буквы Я.
