Игорь Сотников
Палиндром
А как только до неё доносится шум ни с чем не перепутаешь, шлёпающих об пол шагов понятно кого, а затем голос этого понятно кого, то она и сама не поняв, как так произошло, вздрогнув, делает глоток из чашки и попадает на то, что её последний глоток не в то горло попадает. Что до такой крайней степени её изумляет, а может и омрачает, что она и не замечает, как оказывается под столом, к потрясению окружающих упав туда в спазмический обморок.
Когда же первый шок у людей вокруг, замерших в самых различных, но больше неудобных позициях проходит, а быстрее всего это происходит с теми, кто умеет отстраниться от происходящего, например, с боцманом, как теперь уже всех повергает в оторопь и шок бесцеремонное по отношению к столу и стульям эксцентричное поведение боцмана. А боцман, как только он был выпущен из захвата сковавшего его по рукам и ногам изумления, которое было вызвано этим падением Линды, то тут же сорвался со своего места. Да так резко и с такими, с одной стороны невероятными, а с другой, так предсказуемыми последствиями для окружающих и в особенности для того стула на котором он сидел и стола за которым он находился, что это ещё долго оставалось предметом бурных споров и обсуждения среди команды корабля и пассажиров.
Где первые склонялись к версии, что боцман действовал совсем не спонтанно, а в соответствии с чётким расчётом и планом, тогда как пассажиры, как люди, которые в своих наблюдениях отталкивались от бытующего в их кругу мнения, моё дело сторона, и которым не приходилось пересекаться по службе с боцманом, могли себе позволить сомнение насчёт планомерного поведения боцмана, который по их стороннему мнению, попал под влияние своего экспрессивного поведения. И он, запутавшись в своих ногах, как это всегда делают слишком спешно покидающие место своего сидения люди, наткнувшись на препятствие в виде стола, заваливается и одновременно пяткой ноги подцепляет стул за низ и в падении перебрасывает его через себя. Да так эффектно и по многим статьям интригующе и волнительно для всех людей вокруг находящихся, что все люди вокруг, те, кто оказался в вероятной зоне попадания стула, замерли во внимательном, с нервным тиком на лице, ожидании того, на кого бог посредством этого взлетевшего ввысь стула укажет.
И хотя среди тех людей, кто оказался в вероятной зоне божьего указания, были люди самых различных вероисповеданий, от крайних безбожников, только в себя верующих, до других крайностей, неверующих ни во что и ни в кого, кроме себя, никто из них не отнёсся к происходящему безучастно, и каждый с видом крайней заинтересованности следил за полётом стула. При этом по их лицам было видно, что их раздирают достаточно противоречивые чувства. Так с одной стороны, они совсем не хотели, чтобы божий перст таким стульным образом на них указал, тогда как с другой стороны, им не хотелось быть обойдённым, даже если это несло для их лбов неприятности.
Хотя имели своё место и такие радикально настроенные господа, которые были совсем не против того, чтобы эта чаша их миновала, но не просто мимо, а обязательно со всем треском стула об голову своего соседа, господина Коконова, которому бы не помешало прочистить голову от своих дурных мыслей. Ну а господин Коконов тоже в стороне не остался от этих мыслей господина Гноза, краем глаза посматривающего на взмывшийся в небеса стул и на него, а Коконова при виде этого стула и пробкового шлема на голове Гноза, вдруг постигло откровение.
– Так он всё заранее знал! Вот и подготовился, надев на голову этот шлем. – Ахнув про себя, Коконов потрясённый такой злодейской сущностью Гноза, невольно потянулся рукой к ноге, чтобы снять шлёпанец, с помощью которого он решил несказанно удивить Гноза. – А вот этого ты точно не смог бы предугадать. – Наметившись на нос Гноза, для щелчка по нему шлёпанцем, Коконов начал свой замах.
Пока же на этой стороне бассейна намечалось такое звонкое событие для носа Гноза, на другой стороне бассейна, все там расположившиеся люди находились в ожидании куда как более значимого и по-своему судьбоносного события с падением стула с небес на чью-то голову – какой другой вариант даже не предусматривался. Ну и как в таких случаях всегда бывает, все невольные участники происходящего на них глазах события, для того чтобы быть хоть чуть-чуть ближе к нему, задрали в небо свои головы и, сконцентрировав всё своё внимание на этот летящем предмете, так сказать, оторвались от самих себя. А такая оторванность от самого себя, не трудно догадаться к чему ведёт – человек уже не может отклониться от летящего на него предмета, даже напрямую видя, что он прямо на него летит.
Что полноценно осознал и на своей голове ощутил один из таких внимательных к летящему стулу людей, месье Житница, который так же как и многие вокруг люди, задрал вверх свою голову, и пристально наблюдал за этим падающим метеоритом. И только у него в голове промелькнула удивительно прозорливая мысль: «Такой чувство, что он летит прямо на меня», – как этот опознанный летающий объект (ОЛО), возможно до этого момента и сомневающийся на чью голову пасть, в тот же мгновение утвердился в своём выборе и с треском головы месье Житницы пал на него (и тут совсем не важно, насколько массивен был стул, чего и не было, а сам факт твоего выбора уже подгибал ноги и выносил мозг).
– Вот и сложил свои ноги как надо. – В удивлении глядя на то, как его ноги вдруг взлетели выше головы, месье Житница, пока ещё не выбыл из рядов людей здравомыслящих и не сбитых с толку вещами падающими с неба, ещё успел уразуметь суть мироздания – мир если и не лежит у его ног, так точно крутится вокруг них. После чего в момент со звучным треском складывается под себя, своим падением потрясая всех тех, кто стал случайным свидетелем такого выбора всевышнего, который и в этот раз остался верен себе, выбрав самую неподготовленную к встрече голову.
Хотя на этот счёт имелись другие мнения, считающие, что как бы ты не готовился к этой встрече, ты всё равно не будешь к ней готов и, в потрясении от невозможности противостоять этому откровению, не устоишь и падёшь с ног. Как, например, тот же Гноз, которого хоть на прямую и не коснулось всё это, и он был более чем подготовлен к любого рода встрече, находясь не на ногах, а сидя на стуле, но всё равно это его не спасло. И он пал со стула, когда одномоментно, вместе с падением месье Житницы, скорей всего отражённой от Житницы ударной волной, ему так вдарило предметом очень похожим на шлёпанец Коконова (вполне вероятно, что этот шлёпанец сорвало с ноги Коконова этой ударной волной), что Гноз, в один момент слетев на мокрый пол, всё в себе растерял, – уверенность в лице, очки, шлем, чувство собственного достоинства. И одно только успокаивало истекающего кровью из разбитого носа Гноза, так это то, что Коконов никогда не получит своего шлёпанца, который вот он, в его руках.
Но если с теми из невольных зрителей, кто стал свидетелем всего случившегося у бассейна, более-менее всё ясно, они должны были действовать исходя из сложившейся ситуации, как правило руководствуясь своими рефлексами, то вот насчёт некоторых лиц, кто также находился на верхней палубе лайнера, но только не так открыто как все остальные, – в скрытных от общих глаз помещениях типа рубок и каких-то переходных отсеках, – такие выводы делать не приходится. А всё потому, что эти скрытные лица, как, например, господа Поспешный и Паранойотов, явно действовали не так простодушно и спонтанно, как все тут вокруг, – и даже спрятавшийся бармен и тот стал жертвой случайности, за спиной которой стояли эти мутные господа. И всё то, что случилось за столом боцмана, а затем как после падения камня в воду, кругами разошлось во все стороны, было как раз ими и спланировано. Впрочем, не без того, что они планировали одно, а вышло совсем как-то иначе. И это случившееся иначе, сейчас в крайней степени волновало и потрясывало их обоих от тревожных предчувствий.
– Ты, придурок, что наделал? – прижав к стенке коридора и, схватив Паранойотова так крепко за его разноцветную рубаху, что тот наполовину вылез из неё, заорал на него Поспешный. Паранойотов же ведёт себя как последний наглец, состроив ничего непонимающую физиономию, с которой он, хлопая глазами, смеет утверждать, что он ничего не понимает. Отчего Поспешному становится так постыдно красно за этого наглеца и заодно крайне страшно за себя, – он был убеждён собой, что за себя не ручается, когда его выведут, вот и опасался, – и он ещё разок так хорошенько встрясывает Паранойтова, что тот вдруг выскальзывает из своей рубашки.
Что несколько сбивает набранный темп Поспешного, который с удивлением, вначале смотрит на рубашку Паранойтова в своих руках, после чего переводит свой взгляд на по пояс оголённого Паранойотова, и сбитый с толку этим до крайней степени бледным видом Паранойтова, задаёт ему не связанный со всем прежним разговором вопрос:
– А ты чего такой бледный?
И почему-то именно этот вопрос Поспешного, заставляет Паранойтова занервничать. И он прямо с какой-то обидой истерит в ответ. – У меня такая конституция тела. – Выхватывая из рук Поспешного рубаху, заявляет Паранойотов. Поспешный же и не против вернуть рубаху Паранойтова, и он даже ничего не имеет против наличия у того такой конституции, но он плюс ко всему, также не против того, чтобы поддеть Паранойтова насчёт этой его конституции.
– Ты только больше никому не говори, что ты полностью собой готов поддерживать конституцию. Сам знаешь, в наших кругах это не приветствуется. – С глубоким намёком сказал Поспешный. Но Паранойотов был слишком занят, – он надевал на себя рубаху, – так что слова Поспешного прошли мимо него. Что было отмечено и Поспешным. И он возвращается к тому, на чём они не закончили.
– Было же сказано, что заряженный чай подаётся боцману, а не Линде. – Уперевшись взглядом в Паранойотова, обратился к нему Поспешный. Ну а Паранойотов в своём непонимающем репертуаре. – А по-моему, всё не так уж и плохо вышло. – Так уверенно заявляет в ответ Паранойотов, что Поспешному его прибить охота. И он бы его прибил, если бы у него был в руках молоток, и в словах Паранойотова не было бы крупицы истины. И Поспешный, не нащупав в руках молоток, быстро проматывает в уме все события сегодняшнего дня, и после краткого анализа всего случившегося, пожалуй, вынужден согласиться с Паранойотовым.
– Повезло. – Кратко отвечает Поспешный, не желая напрямую соглашаться с Паранойотовым. Ну а Паранойотов, воодушевившись, начинает себе позволять большее, чем констатацию факта. – Судьба всегда знает, на чью сторону вставать. – Самодовольно заявляет Паранойотов.
– Ага, любит она дуракам помогать. – Срезал Паранойотова Поспешный. И не давая Паранойотову вздохнуть, добивает его новым предсказанием, на которые он как выясняется, такой большой мастак. – И я бы не спешил так радоваться. Кто знает, что будет завтра, когда боцман придёт в себя. Сдаётся мне, что это только начало и он от тебя не отстанет.
– Но что ему ещё от меня нужно? – вновь потерявшись в лице, в растерянности вопросил скорей себя, чем кого-либо другого Паранойотова.
– Можешь на этот счёт не волноваться. Ты скоро прямо от него узнаешь. – Усмехнулся Поспешный, оставляя Паранойотова наедине со своим мыслями о боцмане, который, как думается Паранойотову, ни на минуту о нём не забывал. И даже сейчас, боцман, находясь не в себе, и то мыслит о нём, жулике и обманщике, который обещал кофе с коньяком, и не принёс. А стоило только Паранойотову акцентировать своё внимание на этот боцманском состоянии, не в себе, а затем развить эту мысль, – а где это не в себе? – как ему тут же представился бродящий по отсекам корабля ментальный дух боцмана, который не просто по кораблю бродит, а с мстительной целью разыскать его, Паранойотова.
– Ну попадись мне этот подлец Паранойотов, так я из него весь дух выдушу. – Выдыхал из себя вместе с огнём проклятия в адрес представившего всё это Паранойотова боцман, следуя по узким коридорам корабельных отсеков, держа в одной руке перед собой свечку, а в другой верёвку, с помощью которой он собирался выдушить Паранойотова. – Тысячу чертей, не быть мне больше боцманом, если я этого Паранойотова не заставлю на всю его оставшуюся безногую жизнь пожалеть о том, что он со мной связался. – Так оглушающее громко заорал боцман, что Паранойотову, чьё воображение и родило всю эту картину, даже послышалось, как со стороны дальнего коридора до него доносится этот окрик боцмана. Отчего Паранойотов немного подсел в ногах и потёк лицом.
Ну а когда со всё той же, так его тревожащей стороны, донёсся вначале звук захлопнувшейся двери, а затем глухие шаги, то у Паранойотова уже не оставалось сомнений в том, что ему сейчас нужно делать – немедленно бежать сломя голову. И не успел Паранойотов потерять последнее сомнение, и так сказать, рвануть с места, как он уже сломил свою голову, наткнувшись на слишком низкий выступ потолка проёма двери, которыми так по особенному славятся все эти корабельные переходы из одного отсека в другой.
– Вот чёрт! – налетев головой об низкий потолок перехода, ахнул Паранойотов, видимо увидев одного из тысячи помощников боцмана. После чего он на этом и пал в переходное состояние.
Глава 18
Поиск союзников
Из дневника Маккейна.
Следующая склянка.
Неверная оценка или недооценка противника, приводит не просто к нежелательным результатам, а чуть ли не к катастрофическим последствиям. И я вынужден признать, что мой противник оказался куда коварней и изощрённей, чем я о нём думал. И только я собрался из числа корабельной команды привлечь на свою сторону людей недовольных сложившимся режимом под руководством капитана Мирбуса, как капитан нанёс превентивный удар. Так он с помощью судового врача Кубрика, которому куда как легче отправить на тот свет любого непонравившегося ему человека (хотя бы за то, что он не встаёт на ноги), нежели поставить его на ноги, вывел из строя того единственного, кто бы мог бросить вызов капитану, боцмана Роджера (а у меня ещё были какие-то сомнения насчёт самостоятельности этого, полностью лежащего под капитаном Кубрика).
И боцман Роджер, о ком я в первую очередь подумал, как о втором центре силы на корабле, – в его подчинении находятся все нижние чины корабельной команды, которые уже по факту своего подчинения испытывают недовольство старшими чинами, – теперь находится в корабельном лазарете, под круглосуточным наблюдением верных псов врачебного режима Кубрика, санитаров, куда и муха не пролетит без на то позволения Кубрика. И надежд на то, что он скоро оттуда выйдет, никаких. Ну а тот, кого поставят на его боцманское место, пока он не пообтёрся и не заслужил доверия у команды, будет в рот заглядывать капитану.
Но что меня тревожит, так это непонимание того, как капитан смог так быстро узнать о моих планах вовлечения боцмана в свою сферу влияния. Ведь я же ни с кем об этом говорил… Или же говорил?
Вот чёрт! Генерал Томпсон, вот я с кем последним говорил. Правда, я не использовал при разговоре с ним прямых упоминаний тех людей из корабельной команды, кто мог бы создать оппозицию капитану Мирбусу. Я всего лишь сказал. – Генерал, вам пора определиться. Вы со мной, представителем всего самого светлого и прогрессивного, или с ними подонками, кто тебя завтра за семь сребреников мне и продаст?
А этот негодяй Томпсон, ещё смеет думать над этим моим предложением. И не просто так лицом, а основательно почесав затылок рукой. А как подумал, так своим вопросом заставил меня подумать над тем, а в своём ли он уме.
– А почему семь, а не тридцать сребреников? – вот так прямо в лицо спрашивает меня этот беззастенчиво жадный генерал. И что спрашивается, я должен ему ответить на эту его нахрапистую жадность. Что у меня для него, Иуды, нет тридцати сребреников, и что у меня кроме завалявшихся в подкладке костюма семи сребреников больше нет. А за безналичный расчёт он и думать не будет менять сторону. В общем, пришлось прибегнуть к другому типу убеждения, угрозам. Мол, смотри генерал, как бы потом не пришлось грызть локти, за неимением ничего другого съестного, когда люди дальновидные из числа корабельные команды, займут правильную сторону и свергнут диктаторский режим капитана Мирбуса.
Ну и чтобы генерал Томпсон перестал в недоверии качать головой, пытаясь меня переубедить или закачать в качке, мне пришлось косвенно указать на то лицо из числа корабельной команды, на счёт которого у меня были свои планы.
– Качай не качай своей головой, мне всё равно не будет тошней, чем при виде твой глупой физиономии, – так и сказал я ему, и по своей не осмотрительности добавил то, что и позволило вначале догадаться Томпсону, а затем Мирбусу о том, кто может мне помочь сместить капитана, – а вот когда мой человек свиснет и на его свист сбежится вся корабельная команда, то посмотрим, что ты вытошнишь из себя, когда тебя подвесят вверх ногами на рее.
И генерал Томпсон, как мне в тот момент показалось, внял голосу разума и пригласил меня в каюту обсудить будущее моего капитанства. И пока я там, так сказать, располагал собой, этот коварнейший из генералов, по внутренней связи сообщил о моих намерениях кому следует, там, наверху, и судьба боцмана была предрешена. В чём я вскоре и убедился, поднявшись вместе с генералом Томпсоном на верхнюю палубу, чтобы подышать свежим воздухом и освежиться в бассейне. Где на моих глазах и разыгралась вся эта трагедия с боцманом, которого в демонстративных целях, чтобы наглядно указать мне и всем остальным, что бывает с теми, кто только попытается о себе подумать больше, чем на то разрешает капитан, вначале вывели из себя, а затем уже из строя, неизвестным психотропным средством. В результате чего боцман Роджер потерял человеческое обличие, а вместе с ним и сознание, для приведения в которое он вскоре и был отправлен под наблюдение Кубрика в лазарет.
И что интересно, так это то, что уж больно быстро среагировали на это специальные службы под руководством судового врача Кубрика. Как будто они обо всём этом заранее знали. Что и навело меня на мысль о спланированной операции под руководством Кубрика. Ну а стоило мне посмотреть на генерала Томпсона, так у меня все сомнения на этот счёт тут же развеялись. Этот Томпсон даже не скрывал, как он не удивлён случившимся. И он не особенно скрывая свои чувства, прямо с каким-то воинственным злорадством смотрел на всё происходящее. И когда одно неизвестное мне лицо оказалось таким невероятным способом сбито стулом с ног, то генерал Томпсон даже подпрыгнул от радости от такой точности попадания этого метательного снаряда.
И я не выдержал и поинтересовался у Томпсона. – А что вас так обрадовало генерал? – На что Томпсон достаточно искренне заявляет, что он за время плавания, где ни ногам, ни мыслям не разгуляться дальше палубы корабля или каюты, так сказать, застоялся, а тут какое, ни какое, а развлечение. – Даже кровь в венах разогнало. – Поделился своими ощущениями Томпсон. С чем я был вынужден согласиться. Я что-то подобное и сам ощутил.
При этом я увидел, что Томпсон не совсем потерянный для моего общества человек, раз он ещё способен на искренность чувств. И я решил дать шанс на своё спасение Томпсону. Ведь вполне возможно, что он так вопреки мне действует, будучи обманутым этим пресловутым Кубриком. Которому, как тонкому психологу, ничего не стоит убедить прямого как палка генерал Томпсона в том, что он, поступая по отношению ко мне так предательски, на самом деле помогает мне.
– Генерал, – подливая вина в бокал, обратится к Томпсону Кубрик, – ваш хороший друг Маккейн, ставший и для меня очень близким человеком, к моему глубокому сожалению, серьёзно болен. – Здесь Кубрик умело сыграет своё прискорбие, выразившееся в том, что он в раз осушит бокал вина. Ну а Томпсон, взволновавшись от такого сообщения и сам не заметит, как поддержит Кубрика в этом его пивном начинании. Когда же они, пустив дыма из закуренных сигар гаванского происхождения, которыми щедро поделится Кубрик, немного успокоятся, то Кубрик в облачной дымке этого сигаретного тумана доведёт до Томпсона свою затею.
– Генерал, – уже с долей откровенности и уверенности в том, что только Томпсону можно довериться, обратится к нему Кубрик, не забывая пополнять бокалы вином, – вы как никто другой знаете Маккейна, – Кубрик бросит на Томпсона мимолётный взгляд, после чего продолжит говорить. – И вы прекрасно знаете, какой он не сговорчивый и самонадеянный господин. И он ни за что не согласиться на то, чтобы пройти медицинское обследование у меня в лазарете.
– Что да, то да. – Согласится Томпсон, прихлёбывая из бокала вина.
– Но это вернейший путь в скорое никуда. – Чуть ли не с отчаянием говорит Кубрик.
– Но что мы можем сделать? – в волнении спрашивает Томпсон.
– Я знал, что на вас можно положиться и вы не оставите в беде своего товарища. – Сказал Кубрик и, допив из бокала вино, приблизился к Томпсону, где конфиденциальным тоном полушёпота и заговорил ему уши в уши. – И вот какое у меня к вам предложение. – Глядя глаза в глаза Томпсону, сказал Кубрик. – Вы будете мне сообщать о каждом шаге Маккейна … – здесь Томпсон хотел было возмутиться, но Кубрик не даёт разрастись этому возмущению генерала и спешит объяснить ему для чего это нужно. – Это позволит мне понаблюдать за его общим состоянием и главное за здоровьем. Где при случае я всегда смогу вовремя прийти ему на помощь.
– Ну, это другое дело. – После краткого раздумья говорит убеждённый Томпсон, перехватывая из рук Кубрика пополненный бокал.
Что и говорить, а умеет Кубрик разговаривать по душам. Но ничего, дайте только время, и я раскрою глаза Томпсону на вашу подлую сущность, Кубрик. Пока же Томпсона можно использовать в тёмную в контригре против моих противников. Так можно будет дозировать его дезинформацией, которой он обязательно поделится со своим куратором Кубриком, а она уже приведёт Кубрика совсем не к тому результату, на который он рассчитывал. Он, считая меня идиотом, захочет меня упечь в свой лазарет, чтобы сделать там клиническим идиотом, то есть отдиагностированным и классифицированным под одну из категорий невменяемости дебилом. Ну а выход оттуда один, в сумасшедший дом, в комнату полностью обитую подушками.
Нет уж, господин Кубрик, спите сами на этих своих подушках, а я пока не клинический идиот, чтобы вам верить.
*****
– Теперь мне придётся полностью менять свою стратегию в деле подхода к поиску союзников. – Следуя по одному из коридоров в сторону ресторана, рассуждал про себя Маккейн. – И хотя отыскать среди пассажиров недовольных своим положением людей, будет куда легче, чем среди корабельной команды, и к ним найти подход легче, всё-таки не заручившись поддержкой влиятельных людей из числа экипажа, ничего путного не выйдет. Ведь даже в случае успеха задуманного дела, и получения контроля над кораблём, мы всё равно не сможем им управлять. И нам обязательно понадобится помощь кого-то из экипажа корабля. Впрочем, убеждать я умею. – Усмехнулся Маккейн, остановившись на пороге входа в ресторан.
Здесь он в задумчивости пообтёр ноги об ковёр и, оставив все мысли за пределами дверей ресторана, вошёл внутрь. Где на этот раз его появление в ресторане, в отличие от прошлого раза, можно сказать, что осталось незамеченным. И Маккейн никем не встречаемый, – пару брошенных на него просто любопытных взглядов не считается, – уже не растерянно, а целеустремлённо направляет свой шаг по направлению одного из столов.
Ну а к какому из всего множества столов ресторана он шёл, то этого кроме Маккейна никто предугадать не мог, даже если бы нашлись желающие, а таких здесь не было, которые исходя из имеющихся внешних данных – вектора направленности хода Маккейна, его упрямого взгляда упирающегося в одну точку, – и заодно аналитических – хода и образа его мысли, его зрительных и мысленных предпочтений, – хоть и могли бы это рассчитать, то всего вероятней, что они бы ошиблись в своих прогнозах. И Маккейн своим подходом к итоговой для себя цели, наверняка, удивил бы всех аналитиков, как он удивил тех господ, к чьему столу он так неожиданно и резко повернулся, сделав разворот на 90%.
– Господа! – вдруг остановившись за одним из столов, за которым свои посадочные места занимали господа всё просвещённых взглядов на себя и вокруг, во главе которых своё место занимал господин Самоед, с располагающей к вежливости улыбкой обратился к ним на чистом Оксфордском Маккейн. Ну а этот Оксфордский акцент, для просвещённых господ, как бальзамом на душу, даже если они в нём ничего не понимают. Что, впрочем, не мешает им внимательно слушать и быть, так сказать, начеку.
– Вы не будете против, если я к вам присоединюсь. – Обведя внимательным взглядом сидящих за столом господ, Маккейн проанализировал ситуацию и, выбрав самого авторитетного, Самоеда, обратился к нему. Ну а Самоед хоть и не сомневался в том, что решать, пускать этого типа к себе за стол или не пускать, придётся ему, всё же ему было приятно, что этот тип оказался не глуп и обратился по верному адресу. – Ну, а если он не дурак, да ещё умеет Оксфордсвовать, то почему бы нет. – Решил про себя Самоед. Правда не спеша сразу озвучивать это своё решение. А для начала нужно заручиться поддержкой других лиц за столом, среди которых быть может кто-то и будет против, разрешать садиться к ним за стол этому типу.
И Самоед даже не примерно знает, кто это может быть. – А господин Нервозов, чем не противоречивый интеллект. – Бросив косой взгляд на этого строптивого господина, Самоед тут же увидел подтверждение этим своим досужим мыслям. Господин Нервозов с крайним предубеждением смотрел на этого и не пойми что за типа, и так сказать, не выносил его вида и его Оксфордский акцент. – Видал я все эти Оксфордские акценты в одном месте, – говорил полный презрения взгляд Нервозова (все без труда догадались, где он видел этот акцент – в доме презрения, на это указывал его презрительный взгляд), – и если уж на то пошло, то если нужно акцентировать на чём-то внимание, то лучше это делать на знании другого рода акцентов, а не на этом дешёвом выпендреже. Если хотите знать, а вы верно опасаетесь это знать, то мой Принстонский акцент, куда как гармоничней звучит и значит. А я ещё даже не заикаюсь о других уровнях моих познаний жизни. Например, на умении себя подать. А в таком деле одной говорливости не хватит, нужно к ней иметь чего-то более внушительное. Хотя бы как у меня, мрачную харизму и вопиющий к несправедливости взгляд. Да, такова моя сермяжная правда жизни. – Нанизав на вилку кусок мяса, Нервозов кровожадно посмотрел сквозь неё на Маккейна.
Самоед в душе и от души плюнул на этого, всё ему не так Нервозова и, повернувшись к Маккейну, с улыбкой дал ему добро сесть к ним за стол. – Если вы, конечно, не суеверны. – Делая эту оговорку, приглашает Маккейна за стол Самоед. Что несколько напрягло и даже вызвало заминку в действиях Маккейна, который в последнее время начал слишком много придавать значения всему тому, что не имело научного объяснения. А к этим необъяснимым вещам как раз и имели прямое отношения все эти суеверия. Так что Маккейн, хоть и виду не подал, что он взволнован, но прежде чем сесть за стол, был бы не прочь узнать, о чём это говорит этот боров.
– Прошу прощения. – Так и режет слух всем сидящим за столом господам своим Оксфордским произношением и своей деликатностью обхождения Маккейн. Правда только не господину Нервозому, и не думающего его прощать и верить на слово всем этим его лицемерным словам. – Они, эти паразиты из высшего общества, специально все эти языковые обхождения придумали, чтобы по уму тебя под зад ногой с порога провожать. Не нашего ты, козёл, Оксфордского поля ягода. Так что вали отсюда пока по добру по здовору. – Господин Нервозов насквозь видит лицемерную душонку этого и не пойми что за типа, решившего примазаться к их кругу. – Вот только зачем? – задался про себя вопросом Нервозов, принявшись искать на него ответ в лицах его окружающих господ. Что не так легко сделать, если ты в своих размышлениях решил отталкиваться только от этих лиц, которые ты, а именно Нервозов, только терпел и ничего больше чем презрения к ним не испытывал.
– А теперь вынужден ещё к ним приглядывать, и так сказать, осмысливать их бессмысленные взгляды. Тьфу. Терпеть ненавижу. – Уткнувшись взглядом на господина Паскудника (так его прозвал Нервозов, чтобы тот слишком сильно не важничал из-за своего самосознания знания конечной цели того, куда они все они идут – в тартарары), Нервозов вдруг неожиданно для себя понял, зачем этот господин с Оксфордским акцентом здесь появился. – Принести свой смысл в наше бессмысленное существование. – А как только Нервозов так догадался насчёт этого господина с акцентом, то он уже другими глазами на него посмотрел. Что не отменяет того, что господина Нервозова не переосмыслить. – Ну-ну, и чего ты нам в своей пустой голове принёс. – Закинув взгляд за взгляд, типа как ногу за ногу, Нервозов с вызовов посмотрел на этого нового проповедника, несущего им новое слово и через него новую осмысленность их существования.
Между тем господин Самоед, к кому и относилось это обращение Маккейна, сразу и не понял, что от него хочет этот, с одной стороны обходительный тип, а с другой непонятной для него стороны, слишком непредсказуемый. – Он что этим хочет сказать? – принялся судорожно размышлять Самоед, не забывая внимательно следить за руками этого незнакомца, от которого после таких его предварительных заявлений, можно чего угодно ожидать. Нынешний мир тем и отличается от всех прежних времён, что в нём нет ничего определённого, и все прежние, казалось ещё вчера незыблемые правила и установки, сегодня могут быть пересмотрены и отныне значить совсем другое. В общем, единственное, в чём нельзя не сомневаться, так это в непредсказуемости поведения своего партнёра по диалогу. Так что в качестве наиболее вероятного сценария продолжения этого разговора, где незнакомец так обходительно притворился вежливым, Самоеду видится его агрессия.
К чему и приготовился Самоед, сжав покрепче в руке салфетку. Но этот господин с акцентом не спешит нападать и вроде как тоже ждёт чего-то от него. Что заставляется призадуматься Самоеда. И он, быстро перемотав в уме всё собой и этим господином сказанное, начинает понимать, что послужило этой его заминке. И господин Самоед улыбнувшись тому, что этот господин не настолько безумен, чтобы бодаться с численно превосходящим противником, – но присматривать за ним всё же стоит, – объясняет ему, что он хотел сказать, когда всуе упоминал о суеверии.
