Игорь Сотников
Палиндром
И он бы ему досадил, да вот только не успел, а всё потому, что у стола вдруг появился капитан Мирбус, и как сразу понял Маккейн по его внимательному к нему виду, то этот Мирбус крайне интересовался его реакцией на свою печатную смерть. – Не дождёшься, гад. – Заскрипел зубами Маккейн, бросив яростный взгляд на Мирбуса. Но тот только лыбится в ответ и, делая вид, что с утра газет не читает, обращается к Маккейну. – Судя по вашему виду, то новости с земли не столь утешительны, как вам хотелось бы.
– Я бы сказал, что новости неутешительны для моих врагов. – Искривившись в улыбке, проговорил Маккейн.
– И что же пишут? – спросил капитан, присаживаясь на стул, освободившийся по заблаговременной просьбе капитанской руки, похлопавшей по плечу какоё-то важное, но не важнее чем сам он, капитан, лицо.
– А вы как будто не знаете. – Резко ответил Маккейн, глядя на Мирбуса.
– Знаете, я всегда считал, что информацию лучше получать из первых рук. Вот поэтому я и спрашиваю вас. – А вот о чём Мирбус спрашивал Маккейна, он не стал уточнять, когда это итак было ясно. И Маккейн отлично это понял, правда, к чему вёлся весь этот разговор, он пока что не разобрался. – Отвечу вам словами Марка Твена. Слухи о моей смерти сильно преувеличены. – Сказал Маккейн, с самодовольным выражением лица откинувшись на спинку стула и, заложив на груди крест-накрест руки.
– Я очень рад, что вы так оптимистически насчёт себя настроены. – С каким-то прямо не дружественным подтекстом, который так и просачивался через тембр его голоса, сказал Мирбус. – И я честно вам скажу, – наклонившись в сторону Маккейна, чтобы быть более с ним конфиденциальным, а для всех остальных сидящих за столом неслышимым, тоном с намёком на откровенность, сказал Мирбус, – редко встретишь среди наших гостей людей морского склада ума. И только стоит им вступить на палубу корабля, как их сразу же начинает всё угнетать и нервировать, и они с этого момента только об одном и думают, как поскорее сойти с корабля на берег. Но вы, как я посмотрю, другой закалки человек, и готовы куда как на большее, чем только в полном бессилии выть в каюте. – И хотя эти слова Мирбуса были вполне достойны, они почему-то не вызвали в Маккейне воодушевления. А наоборот, заставили его в тревожном ощущении напрячься.
– И к чему вы это всё говорите? – спросил Мирбуса Маккейн.
– Я по своей должности обязан быть в курсе всего происходящего на корабле. – Заговорил Мирбус. – И можете не сомневаться, я в курсе каждого чиха, который чихается на корабле. Ну а если так нездорово чихается рядовому члены команды, то для исправления его неправильного прикуса, есть народные морские средства – за борт, – то неужели вы думаете, что и для других пассажиров корабля мы не изыщем средства для их исправления. – Мирбус фиксирует на Маккейне внимание и глубинным голосом заговаривает. – Тем более некролог уже готов. А в наше время, где миром правит информация, за факт реальности считается лишь то, что об этом пропишут в газетах. А смерть политика, как вы, я думаю, отлично знаете, наступает не в результате естественных причин, а в результате утери связи с духом времени. Так что давайте не будем излишне неразумно себя вести, и лучше давайте будем держать нос по ветру. – Сказал Мирбус, и к потрясению Маккейна похлопал его по колену. После чего, не давая возможности Маккейну как-то сурово на всё это нарушение человеческой конвенции о неприкосновенности личности человека отреагировать, сбивает его с толку своим и не разберёшь, что он имел в виду дополнением.
– Вы всего лишь румпель в моих руках. И куда я решу его повернуть, то только туда и направится общественное мнение. – Срезав Маккейна этим своим румпелем, Мирбус поднимается с места и отправляется к себе, на своё прежнее, центральное место за столом.
Ну а Маккейн, задохнувшись от возмущения за такое пренебрежение этикетом со стороны Мирбуса, который наверняка знал, что он не знает, что такое румпель, и специально, чтобы его позлить и поставить в тупик своего недоумения, использовал это слово в такого рода провокационных целях и рта открыть не может. И что самое обидное для Маккейна, так это то, что пока он не выяснит для себя, что такое румпель и в каких обидных для него значениях это слово было употреблено Мирбусом, то он ничего не может предпринять против капитана. – И ведь ни у кого и не спросишь, что такое этот румпель значит. – Бросая из стороны в стороны растерянные взгляды, нервно запереживал Маккейн, вспоминая у себя в каюте события того знакового дня, когда он после не продолжительной болезни вышел в местный свет, в ресторан.
– Надо срочно искать новых союзников, – рассудил Маккейн, – прежние, либо не выдержали условий своего несносного содержания в каютах и сдались на милость капитана, купившего их нейтралитет каютами в первом классе, либо ещё ниже этой измены своим убеждениям, в горячке пали на пол, потеряв свои последние остатки разума. – Маккейн для того чтобы себя приободрить, припомнил все эти падшие перед местными обстоятельствами существования, отныне не личности, и как-то особенно вознегодовал на своего личного врага, капитана Мирбуса. Который даже не пытался склонить его к предательству своих убеждений каким-нибудь привлекательным предложением, с той же каютой первого класса. Что давало огромную пищу для размышлений, чем, в общем-то, он в основном и питался в последнее время – его желудок ещё не полностью восстановился и кроме воды и пищи для ума, ничем не интересовался.
– Этот Мирбус, либо окончательный жмот, раз не готов направить ко мне кого-нибудь с таким предложением, – которое я, конечно, отвергну, – либо он всё же меня уважает и, зная, что меня на такую мелочь не купить, а больше он предложить и не может (кем он будет без своего капитанства), то и не предлагает. – Маккейна, судя по его недовольному виду, совсем не радовала такая на его счёт проницательность Мирбуса. – Мог бы и попробовать, а вдруг я соглашусь. – Как один из вариантов, который читался в нервном взгляде Маккейна, он не прочь был разыграть такую многоходовку с капитаном.
Но тут ему вдруг вспомнился тот самый (!) тип, который взял себе за привычку его преследовать и появляться в самых неожиданных для Маккейна местах. – И что ему, чёрт возьми, от меня надо?! – вспылил Маккейн, вспомнив эту невыносимую физиономию незнакомца, значения чьих поступков он так и не смог объяснить и разгадать для себя. Что не может не тревожить. А вот потребовать от того их объяснений, схватив его за горло, Маккейн сам того не понимая, почему-то вечно не удосуживается – он, что невероятно, но почему-то теряется при встрече с ним. И единственное, что он об этом типе узнал, и то чисто случайно, – кто-то уже и не вспомнить кто, позвал того по имени, – так это его имя Барборис. Что ни на сколько не приближало Маккейна к разгадке значения этого человека в своей жизни.
– Может этот Мирбус, через него хочет втереться ко мне в доверие? – задался вопросом Маккейн, вспомнив ту мягкую услугу, которую оказал ему этот Барборис, когда он не обнаружил в туалете бумагу. – Слишком топорно действует. – Усмехнулся Маккейн, вдруг вспомнив судового врача, капитана Кубрика, чей брошенный на него пронзительный взгляд, а затем эта, невозможно сразу и до конца понять, сказанная им фраза: «Мне не нравится ваш вид», – так вывели его из себя, что он, в момент почувствовав себя дурно, сейчас же вывел себя из-за стола, отправившись обратно в каюту, долёживать своё нездоровье.
– Мне быть может, тоже его вид не понравился, но я, как человек культурный и дисциплинированный, держу себя в руках, и прямо в лицо не указываю на недостатки его вида, – принялся возмущаться Маккейн, – хотя вполне мог. Да кто он собственно такой, чтобы подразделять людей на виды и классифицировать их по … – но стук в двери каюты не позволил Маккейну закончить это своё размышление. И он от неожиданности одёрнувшись, с тревожным предощущением посмотрел на дверь каюты, в которую, если он сейчас чего-нибудь не ответит, то обязательно ещё постучат. А если и на этот стук он не отреагирует, то Маккейн был на сто процентов уверен, что в неё так крепко ногами постучат, что у него нет никакой уверенности в том, что он быстрее на это ответит, прежде чем дверь вылетит со своих креплений.
– Так может это Мирбус, всё же надумал и послал ко мне кого-то из своих людей, чтобы сделать мне столь заманчивое предложение, от которого мне совесть и обязательства перед своей жизнью в достатке, не позволят отказаться. – И только эта мысль посетила Маккейна, как он уже кричит: Открыто.
Ну а там за дверью, сейчас и позже уже и не выяснится чего ждали, хотя возможно и такого предложения войти ждали, – правда, вариант с другим не ждали, зная того, кто стучал в дверь, тоже нельзя исключать, – и как только Маккейн громко уточнил, в каком положении находится щеколда, что между тем могло привести к ненужным ассоциациям на его счёт (например, пришедший мог записать Маккейна в слесари – вон как в щеколдных положениях разбирается), то дверь открывается и на пороге каюты появляется… Кто бы мог подумать (!), кроме разве что только самого вошедшего судового врача Кубрика и Маккейна, который как раз только что подумал об этом человеке, который появившись здесь на пороге, подтвердил верность поговорки «стоит только подумать, как ты уже здесь». Ну а значение этой поговорки, – а любая поговорка по своей сути есть отражение в слове человеческой мудрости, – не сложно разгадать: человек никогда не думает о том, чего у него в избытке, а он думает о том, чего или кого ему не хватает.
И выходит так, что Маккейну сейчас не хватало зашедшего к нему в каюту судового врача Кубрика. С чем Маккейн никогда бы не согласился, но его бледный, с синяками под глазами от недоедания вид, попробуй только Маккейн оспорить эту бросающуюся в глаза очевидность, сам всё за него говорил.
Ну а этот Кубрик, судя по всему, не такой уж и без опытный врач, и он не только на одних теоретических ошибках учился и при этом совсем не плохо, раз отлично знает самое главное врачебное правило – главное найти подход к пациенту и не дай бог больному (лучше, конечно, во всех смыслах этого слова). Из которого проистекает, а может и предваряет этот медицинский подход к пациенту ещё одно правило или данность – пациента не выбирают, а как раз именно он, за исключением крайне редких, непредвиденных им случаем, выбирает для себя врачей. И при этом на его выбор врача не всегда влияет присутствующая в нём болезнь. А всё потому, что все пациенты замеченные в своём недомогании, и не дай бог в болезни, крайне привередливые насчёт себя и своего выбора врача люди. И их выбор врача определяется не его специализацией, а им непременно подавай только самого лучшего врача. – Он обязательно справится. – С верой в лучшего врача, отдают свою душу ничуть не больные пациенты.
Ну а так как судовой врач Кубрик знал на зубок все эти врачебные правила (он мог и зуб вырвать, если он напрашивался), то он с порога сразу же завоевал к себе доверие и расположение Маккейна, найдя к нему подход своим с улыбкой добродушием, с которым он не просто на него смотрел, а был готов делиться. И хотя Маккейн был крепким орешком насчёт всего это добродушия, всё же это его длительное пребывание в полном одиночестве в каюте и всё под гнётом самых непростых мыслей об окружающей обстановке, подточив в нём наслойку из краеугольных камней убеждений никому не верить, сказалось на нём. И он, услышав самое обиходное врачебное обращение (правда, с долей мягкости в голосе) со стороны Кубрика: «Не ждали?», – сам не зная, как это вышло, взял и согласился с Кубриком.
– Не ждал. – Ответил Маккейн, несдержанно в ответ улыбаясь и, не подозревая о том, кто ещё в основном приходит нежданно, негаданно.
– А я вот взял и решил заглянуть к вам без приглашения. – Продолжая улыбкой располагать к себе, сказал Кубрик, понемногу продвигаясь вглубь каюты.
– Вот как. И что вас подвигло к этому? – а вот сейчас Маккейн потемнел в мыслях, вспомнив единственный свой разговор с Кубриком. Что за ним замечается этим всё замечающим Кубриком, и он спешит развеять появившиеся сомнения у Маккейна. И при этом не так топорно, как это делают только вступившие на самостоятельный врачебный путь лекари от тоски за своё не уменье приносить временно не здоровым людям пользу (а вот здоровым, состоящих в сложных наследственных отношениях с этим нездоровыми людьми, ещё как получается), а очень профессионально, и со знанием того, чего в таких случаях говорить не стоит.
И Кубрик вместо этого заезженного до дыр изречения: «Можете не беспокоиться», – а от него ещё больше хочется беспокоиться, и даже если ты до этого никак не беспокоился, то после того как тебя так успокоили, тебе единственное что хочется знать, так это сколько тебе осталось на этом свете не беспокоиться, – не щадя чувств, своей прямолинейностью сбивает со всякого толка Маккейна. – Нездоровый интерес к вам, – говорит Кубрик. И Маккейн в полной растерянности и частичном потрясении, даже и сообразить не может, что всё это может значить. Правда, не без догадок. Ведь в нынешнее прогрессивное время, в любом, только на первый взгляд ничего незначащем выражении или словосочетании, при должном усердии можно найти свой скрытый контекст или намёк на дальнейшие взаимовыгодные или удручающие отношения.
Так что при нужном понимании доктора Кубрика, для которого его врачебная деятельность есть прикрытие его основного рода постыдной деятельности (так мог подумать Маккейн), вполне было можно, но только в меру своей испорченности, ой, как далеко зайти. И видимо Кубрик часто сталкивался с такими, по своему, испорченному, понимающими его людьми, раз он поспешил объясниться. Нет, не в любви к сенатору Маккейну, чьим фанатом он был, так могли бы подумать люди испорченные своей предвзятостью к романтизму, а в любви к своей профессии, которая налагает свой отпечаток на его жизнь и вечно ставит его и тех людей с кем он имел дело по долгу своей службы, в неловкие положения (тьфу, опять эта двусмысленность).
– Для того чтобы вывести человека из зацикленного на одном состоянии положения, – и это необязательно должна быть какая-нибудь болезнь, на которой все мысли сосредоточены, – нужно через разряд стресса, а для этого надо человека всего лишь крайне удивить, так потрясти его, чтобы он думать забыл о том, что его так закрепощало. А как только вы освободитесь или очиститесь от этих непроходимых мыслей, – а вредоносные мысли это тоже самое, что болезнетворные бактерии, которые не дают выздороветь организму, – то дело пойдёт на поправку. – Сказал Кубрик. – В общем, если кратко, то врач перво-наперво должен влезть в голову своего пациента, очистить его мысли от всего болезнетворного, так сказать, провести дезинфекцию, и тогда пациент и думать не будет не выздоравливать.
И что удивительно для Маккейна, но нисколько для Кубрика, так это то, что он и вправду почувствовал внутри себя всё это внутреннее очищение от всех этих всё не дававших ему покоя нездоровых мыслей. А как только он, таким образом, освежился, то он и лицом посвежел. И Маккейн, почувствовав в себе необыкновенную лёгкость, чуть ли не подскакивает с койки, с которой он так и не слезал, и приглашает Кубрика полностью войти.
Кубрик, как видно, никогда не отказывается от приглашений, и он проходит внутрь каюты, где и занимает единственный, стоящий рядом со столом стул. И как только Маккейн заново возвращается к койке, чтобы на неё присесть, – не стоять же ему в самом деле, – Кубрик, закинув ногу на ногу, чтобы придать себе деловой вид (были бы на нём очки, то он бы тогда их поправил), внимательно посмотрел на Маккейна и обратился к нему с самой известной, заезженной в умах до беспредела фразой:
– И скажите мне, что вас на самом деле беспокоит?
Что и говорить, а до чего же всё-таки хитро был поставлен Кубриком этот вопрос. И попробуй только Маккейн на него вспылить: «Я тебе, падла, сейчас так обеспокоюсь!», или возразить: «Я полностью ничем не обеспокоен», то он сразу будет поставлен перед фактом постановки своего диагноза – мистер Маккейн, или псих каких редко встретишь, или притворяется умным. Что только цветочки, и кто знает, не доведёт ли мысль Кубрика до признания в Маккейне политика из рода дипломатов, ведь они как раз всегда так обеспокоены в кавычках.
Да уж, а умеют врачи подбирать и задавать в точку вопросы, а через них ставить диагнозы своим пациентам – умение поставить верный вопрос, решает вопрос с постановкой правильного диагноза.
На что Маккейн, несмотря на все свои предыдущие недоразумения, которые сопровождали его ответные мысли по поводу предпринятых по отношению к нему шагов Кубрика, хотел было язвительно возмутиться на такой, не просто не компетентный, а чуть ли не халтурный подход к нему Кубрика, который ещё посмел называть себя доктором, – выучил все знаковые врачебные словечки и считает, что ему этого достаточно, чтобы заниматься лечением, – но что-то ему внутри не даёт покоя, подсказывая, что тут что-то не так.
И Маккейна, пожалуй, можно понять. Ведь когда имеешь дело всё больше с людьми многосложными и скрытными, и тебе вечно приходится шифроваться, использовать в разговорах двусмысленности, чтобы тебя не смогли поймать на негативном слове, недоговаривать или вообще увиливать от прямых истолкований, где зачастую всё так законспирировано, что и сам не до конца понимаешь о чём идёт речь, то и сам постепенно становишься человеком глубоко законспирированным, кто уже не может на прямую воспринимать простую речь, без того чтобы не искать в ней тайный смысл. Так что то, что Маккейн так тревожно для себя воспринял это обращение к нему Кубрика, имело под собой глубокие основания.
Но вот стоило только Маккейну перемотать в уме сказанное Кубриком, как он тут же догадался, что заставило его насторожиться.
– Что значит, это его на самом деле? – похолодев внутри себя, задался вопросом Маккейн, принявшись судорожно искать ответ на эту загадку. – Что-то мне не верится, что он такой постановкой вопроса интересовался о моём нездоровье. А он случаем, не послан ко мне капитаном Мирбусом, чтобы узнать настоящее положение дел с моим здоровьем. – Маккейну вдруг представилась полная отвратительных моментов встреча и последующий разговор между Мирусом и Кубриком.
– Ну что скажешь? – спросит Кубрика Мирбус.
– Эта сволочь ещё крепится. Но ничего, ему ещё недолго осталось, мы его сломаем. – Многозначительно говорит, усмехаясь Кубрик, вынимая из кармана пачку каких-то неизвестных для воображения Маккейна таблеток.
– Времени у нас в запасе немного осталось. – Говорит Мирбус.
– Достаточно одной таблэтки в день, чтобы из полного сил жеребца, сделать никуда негодную клячу. – Зловеще проговорил Кубрик, вынимая из упаковки таблетку. Но на её пути встала рука Мирбуса, прикрывшая его бокал с вином, и Кубрик был вынужден вернуть эту страшную своими последствиями таблетку обратно в карман (Маккейн разнервничался и забыл, откуда эта таблетка вынималась).
А Маккейн тем временем действительно разнервничался, что и привело его к несколько не осмотрительным поступкам. Так он, находясь под воздействием своего воображения, в тот момент, когда Кубрик убирал эту свою страшную таблетку себе в карман, рефлекторно бросил свой взгляд на руки Кубрика, которые были сложены в замок и помещены на колене его ноги, которую они таким образом чуть придерживали. Что показалось Маккейну очень и очень подозрительно. – Совсем не зря он так заложил свои руки. – Решил Маккейн, пытаясь в отверстия между пальцев рук Кубрика рассмотреть ту самую, с буквой «Z» на поверхности, таблетку (Маккейн всё же установил место производства этих таблеток – неиZвестность).
Ну а на этом Маккейн не останавливается, и он срывается на то, чтобы сообразно своему домысливанию, ответить на вопрос Кубрика. – Вас ко мне капитан Мирбус направил? – уперевшись взглядом в Кубрика, спросил Маккейн. Кубрик в ответ усмехается и как-то не совсем понятно для Маккйена даёт ответ. – Можно и так сказать. – А такое откровенное увиливание от ответа Кубриком, конечно же, не может не напрячь Маккейна.
Между тем этот ответ Кубрика имел продолжение, которое и последовало, не дожидаясь, когда Маккейн там в себе ещё чего-нибудь надумает. – Он махнул рукой в ответ на моё желание навестить вас. – Сказал Кубрик. – Тем самым переложив всю ответственность за ваше состояние на меня.
– Что он хочет этим сказать или показать? – нервно задался про себя вопросом Маккейн. – Что ему моя судьба небезразлична, в отличие от махнувшего на меня рукой Мирбуса. А может он хочет сказать, что отныне именно он будет заниматься мной. – Маккейн принялся судорожно размышлять над словами Кубрика. Кубрик же со своей стороны чуть наклоняется вперёд к Маккейну и, пристально на него посмотрев, тоном голоса предполагающего откровенность, обращается к Маккейну. – Когда перед врачом встаёт сложный случай, то у него только два пути для решения этой проблемы. Первый подразумевает под собой то, что предложил капитан, махнуть рукой или судьбоносно развести в стороны руки. Или же второй вариант, врачи чешут свой затылок и берут ситуацию под контроль, в свои руки. – Кубрик делает осмысленную паузу, давая Маккейну подумать над его словами, и затем лишь задаёт свой вопрос: Какой вариант вы выбираете?
– Надо подумать. – После краткого раздумья ответил Маккейн, многозначительно почесав затылок.
– Подумать и при этом хорошенько, это первый шаг к выздоровленью. – Улыбнувшись, сказал Кубрик. После чего он поднимается со своего места, смотрит на поднявшегося на ноги вслед за ним Маккейна, и говорит ему. – Только не забывайте о том, что своевременное вмешательство и обнаружение на первой стадии болезни, кратно увеличивает шанс на выздоровление. Так что думайте скорее. – Кубрик откланивается и направляется на выход к двери, где он опять задерживается, для того чтобы бросить на дорожку ещё одну многозначительную фразу:
– И не забывайте. Быть непонятым своим лечащим врачом, смерти подобно. – С чем Кубрик и скрывается за дверью, оставляя Маккейна в полной растерянности из-за его прихода.
– Ты не мой лечащий врач. Понял! – нервно вскрикнул Маккейн, после небольшой паузы, потребовавшейся ему для переваривания сказанного Кубриком. – И вообще, вы не на того напали со своими неверными диагнозами! – Маккейн в нервном исступлении вообще разошёлся, принявшись пересекать комнату каюты вдоль и поперёк. И так достаточно долго, чтобы суметь устать и повалиться на койку, где он и принялся размышлять над природой появления здесь Кубрика.
– Слишком всё непонятно и противоречиво. – Сделал вывод Маккейн, интуитивно чувствуя, что делать однозначные выводы насчёт Кубрика преждевременно. – Если он изначально и состоял в сговоре с Мирбусом, всё же что-то мне подсказывает, что он не прочь сыграть в свою игру против капитана. Но тогда какая мне во всём этом отводится роль? – задался вопросом Маккейн. И судя по тому, как он потемнел лицом, то ответ на этот вопрос ему не понравился – никому не хочется быть пешкой в чужих руках, а что уж говорить о том, чтобы стать жертвенным агнцем на заклание.
От таких достаточно неприятных и местами жутких мыслей, у Маккейна перехватило дыхание и пробило на жажду, которую он принялся заливать водой из схваченного им со стола стакана, благо последний оказался под рукой и полным. Утолив слегка жажду, Маккейн, глядя на поверхность остатков воды в стакане, пришёл к весьма для себя неприятному выводу.
– А ведь у меня по большому счёту и выбора нет. И теперь, после того как все узнают, что ко мне приходил судовой врач, а это определённо что-то да значит, – да хотя бы то, что я нахожусь под наблюдением врача, – то как бы я хорошо и здоров не выглядел, разве кто поверит этой, по их мнению, напускной видимости. «Крепится старик», – будут говорить за моей спиной. Ну а раз общественное мнение должно подготовлено, то дальше многого и не надо делать. Если я не соглашусь на сотрудничество, то ответ будет один, за борт с концами и всё. А всем на следующий день объявят, что я не захотел больше мучиться (был смертельно болен) и таким скоропостижным образом ушёл. Но он всем передавал привет. Сволочи! – От жалости к себе, Маккейн сорвался на визг, и было собрался допить остатки воды из стакана, как вдруг перед его лицом представился прямо на него смотрящий Кубрик с таблеткой в руках.
– Достаточно одной таблэтки. – Проговорил Кубрик, держа перед собой зажатую между указательным и большим пальцами руки таблэтку.
– Вот чёрт! – в крике передёрнулся Маккейн, выронив из рук стакан. Когда же стакан всё из себя разлил, но не разбился, упав на пол, то Маккейн, чьей растерянный вид говорил сам за себя, с тупым выражением лица принялся зачем-то ощупывать свой живот. С какими мыслями он всё это делал до невозможности трудно сказать, но вот когда он с этим делом закончил и перевёл свой взгляд на лежащий на полу стакан, то его взгляд вроде как прояснился.
– Достаточно одной таблэтки. – Проговорил Маккейн, не сводя своего взгляда с лежащего на полу стакана. И тут его опять передёргивает и он вдруг как будто просыпается от этого сна наяву. – Но почему я так, через букву «э», говорю слово таблетка. Она что, уже подействовала, и я начал заговариваться?! – всполошился Маккейн и, подскочив с кровати, бросился в туалет с двумя пальцами наготове.
Когда же Маккейн спустя время вышел из туалета, то он хоть и не крепко стоял на ногах, слегка пошатываясь, но его взгляд был полон решимости, как минимум, дорого продать свою жизнь. – Если уж мне будет суждено утонуть, то и вам недолго осталось. – Читалось во взгляде Маккейна.
– Нужно срочно начинать искать новых союзников. – Принял решение Маккейн, принявшись переодеваться для выхода из каюты на палубный свет. – А найти я их смогу среди недовольных режимом… или просто недовольных жизнью и собой людей. – С ехидством усмехнулся Маккейн, в уме сразу же обнаружив тех самых людей, которые полностью отвечали этим его планам. Правда тут, к полной неожиданности Маккейна, среди этой группы людей вдруг им обнаруживается, непонятно каким образом сюда зачесавшийся генерал Томпсон. Отчего Маккейна нервно передёргивает и он, расплевавшись, решает для начала заглянуть к Томпсону.
– И что ты мне интересно скажешь, когда я спрошу тебя: Что, гад, не ждал? – направляясь по направлению каюты Томпсона, Маккейн не остановился на этой мысли, пока не дошёл до каюты Томпсона и вместе с этим, до другой мысли, и крайне резкого обращения к Томпсону, с чьего лица на Маккейна смотрела улыбка. – И чего, а вернее кого, ты ждал с такой радостной физиономией?
Глава 16
Астрология и прогнозы
«Крайней степени занятость не позволяет Ракам полностью реализоваться. И в результате этой их не полноценной реализуемости, их жизнь по большей своей части проходит однобоко и мимо них. Что приводит Раков к неудовлетворённости и падению собственной самооценки. И как следствие этой недооценки, эмоциональная составляющая находится в сложных отношениях с окружающим миром, внося в него турбулентность своего несостоятельного я». – Прочитав первый абзац, господин Поспешный с маловразумительным лицом откладывает на стол лист бумаги, на котором кроме этого было много чего написано и, посмотрев на с придыханием на него смотрящего и дышащего господина Паранойотова, говорит:
– Это всё не то. Боюсь, что он ничего не поймёт из всего тобой написанного. А как поймёт, что ты его за дурака считаешь, то тут и прогнозировать не нужно, что он с тобой сделает.
От таких прямых прогнозов насчёт своего ближайшего будущего, господину Паранойотову становится ещё больше не по себе, и он вместе с подобием уверенности на своём лице, которую он потерял ещё ранее, после встречи с боцманом Роджером, теряет последние остатки надежд на своё будущее. И господин Паранойотов, которого итак шатало из-за бессонной ночи, проведённой им за составлением этого астрологического прогноза для боцмана Роджера, после этого жуткого прогноза Поспешного, которому на его составление понадобилось всего лишь минута, – и при этом прогноз Поспешного определённо сбудется, – ещё больше пал в расстройство, вылившееся в то, что он в желании сесть, вдруг ни с того ни с сего, взял и сел между приставленных между собой стульев.
Что не только для господина Паранойотова удивительно больное для его зада событие, но и для господина Поспешного, всегда удивлявшегося умению этого подлеца Паранойотова усидеть на двух стульях. – И тут дело не только в его отъевшемся заде, – размышлял над такой удивительной мистификации Паранойотова Поспешный, поглядывая на свой не менее основательный зад, – тут определённо что-то другое. – Сдвинув два стула между собой, Поспешный проверил их на крепость стояния, – вроде ничего, – после чего поворачивается к ним своей крепкой позицией, ещё раз бросает на стулья оценивающий взгляд, и с настроем сесть ровно посредине, чуть прикрыв глаза, садиться прямо… Бл*ть, опять на пол! – потирая свой больной зад, покрывает своим возмущением все стены вокруг господин Поспешный, который опять что-то такое не учёл и оказался вместе со сломанными стульями на полу.
– Может твой зад настолько крепок, что под его весом стулья и не выдерживают, и роняют тебя. – Попробовал предложить эту не толерантную версию объяснения случившегося, господин Нервозов. Но такое покушения на яркую самобытность и индивидуальность господина Поспешного, чей крепкий зад не давал покоя не только стульям под ним, но и всем тем, кто оказался на его пути при пересечении узких коридоров, была им немедленно отвергнута, как не имеющая под собой, кроме завистливой едкости души Нервозова, никаких оснований.
– Я не виноват, что ты не можешь найти себе места рядом с нами, основательными людьми. – Ответ господина Поспешного всё расставил по своим местам, вынося передёрнувшегося в лице как затвором Нервозова из поля зрения Поспешного.
– И что же мне делать? – потерянным голосом спрашивает Паранойотов Поспешного, так и не вставая с пола. Ну а Поспешному даже не кажется, а ему нравится это своё положение, где на этот раз не он на полу. И господин Поспешный с глубокомысленным видом, облокотившись лбом на свою руку, локтём уперевшуюся об стол, задумывается над этим сложным вопросом. Так он слегка поразмышлял над тем, сколько ещё времени помучить Паранойотова, а как только и сам устал, возвращается из глубин своих мыслей в настоящее, с сидящим на полу Паранойотовы. И тут вдруг, само того не понимая, как так получилось (возможно что в нём присутствовал скрытый талант советчика, о котором он не догадывался), даёт дельный совет Паранойотову.
