Игорь Сотников
Палиндром
И только Альцгеймер выказал на лице недоумение в совокупности со своим удивлением, как Шиллинг продолжает свой ликбез. – Он прошёл все виды необходимых проверок, сдал соответствующие его квалификации тесты, у него была произведена идеализация или более простыми словами, очистка памяти от любого налёта субъективности, и он теперь представляет из себя не просто объект действий, а объект объективной значимости. Он своего рода деловой помощник, чьей основной задачей является фиксирование события.
– Понятно. – Задумчиво сказал Альцгеймер, подумал и добавил. – Я бы его назвал евнухом субъективной реальности.
– Можно и так. – Усмехнулся Шиллинг. – Сейчас этот мой новый проект по созданию незаменимого помощника только тестируется, так что принимаются любые предложения и пожелания. – Сказал Шиллинг.
– Хорошо, я подумаю. – Сказал Альцгеймер, рассеянно посмотрев по сторонам. – Ну а теперь к делу. – Сказал Альцгеймер, засовывая руку во внутренний карман своего пиджака. Что, конечно, весьма интригующе выглядит, а если бы такого рода действия происходили где-нибудь на диком западе, в салуне набитом не трезвыми ковбоями, то Шиллингу, в мерах предосторожности, не помешало бы и самому полезть в карман за чем-нибудь ответным, лучше, конечно, огнестрельным. Но времена нынче не такие прямолинейные и простые, и если тебя захотят убрать со своего пути, то это сделают как-нибудь коварным способом. Да и кто позволит Альцгеймеру пронести сюда огнестрельное оружие, так что Шиллинг мог не опасаться за свою безопасность и держать свои руки, где пожелает. Что он и делал, только чуть отстранившись назад, чтобы лучше рассмотреть то, что ему собирается показать Альцгеймер.
Ну а там, в руке Альцгеймера, сейчас ничего такого сверхъестественного нет. А это всего лишь самая обыкновенная флэшка, которых на каждом углу вон сколько продают. Хотя, конечно, это не так, и если ей такое значение придаёт конгрессмен Альцгеймер, то в ней наверняка есть что-то ценное. О чём и спросил его Шиллинг: «Что там?», – раз Альцгеймер не больно спешит раскрывать её тайну.
– Для нас с вами ничего особенного. – Сказал Альцгеймер.
– Тогда… – Шиллинг вместо вопроса сделал многозначительную паузу.
– Интерес представляет то, каким образом она мне досталась. – Сказал Альцгеймер, кладя флэшку на стол.
– Что ж, спрошу. И каким образом она вам досталась? – спросил Шиллинг.
– Господин Дульсиней поделился знаниями. – Явно что-то недоговаривая, сказал Альцгеймер.
– Я как понимаю, это не всё. – Сказал Шиллинг.
– Всё верно понимаете. – Усмехнувшись, сказал Альцгеймер. – Главное здесь то, кто её ему вручил.
– И кто? – спросил Шиллинг.
– Господин Атнанта. – Сказал Альцгеймер.
– А вот это интересно. – Ответил Шиллинг, потянувшись рукой к флэшке.
Глава 20
Дела семейные
Трудно сказать, и не только потому, что о том, о чём придётся говорить, не всё доподлинно известно, а подчас и вовсе мало что знается, а потому, что то, о чём будет вестись речь, настолько элементарно, что и слов для объяснения происходящего не подберёшь, в общем, ещё раз повторюсь, трудно сказать и заодно ответить, почему так получается, что в одном начальном случае, когда даны только одни неизвестные, то о будущем этих неизвестных не загадывают, – а это значит, что оно ими чуть ли не предопределено и известно, – тогда как в другом, конечном случае, когда всем всё о себе и друг друге известно, для них их будущее выглядит туманно и беспросветно. Вот какая странная вышла арифметика, с этими двумя неизвестными, а потом до осточертения друг к другу известными людьми.
А ведь при этом речь идёт об одних и тех же людях, только в разное время их встречи друг с другом. Где они в первом случае, при своём знакомстве, практически ничего не знали друг о друге, и в своём познании друг друга опирались на самый примитивный природный инструмент, свои чувства. Что, как оказывается, нисколько не помешало им строить уверенные планы на своё будущее. Тогда как во втором случае, где нами рассматривались всё те же люди, которые за время своей совместной жизни чего только друг о друге не узнали, а уж говорить о том, сколькому появлению новых знаний каждый из них поспособствовал друг другу и вовсе не приходиться, то когда они полностью себя и свои прежние чувства изжили в этом браке, то их будущее для каждого из них, несмотря на весь этот багаж знаний, было беспросветно туманно.
И что самое интересное, а может и загадочное из всего этого, так это то, что вначале этого своего пути, эти совершенно незнакомые друг другу люди, ничего не скрывали друг от друга и живо интересовались собой, что возможно обусловливалось периодом их знакомства, тогда как в той конечной стадии своей совместности бытия, к которой они со временем подошли, когда они не то что бы всё друг о друге знали, а они уже знать друг о друге ничего не хотели – каждый из них, по их же заявлениям, по горло был полон этими знаниями – то их обоюдный интерес друг к другу практически обнулился. И получается, что без присутствия неизвестности, как-то совсем не складываются долгие отношения. Всё знать, как кто-то из мудрецов древности говорил, безусловно, тяжкое бремя. И нужно быть на самом деле мудрым, чтобы не прибить эту стерву.
– Я тебе первому говорю, – сидя за чашкой кофе в одном из кафетериев, обратился к конгрессмену Альцгеймеру Шиллинг, после того как внимательно изучил пустоту дна своей чашки из под кофе, которое он слишком поспешно исхлебал во внутрь себя. Альцгеймер же, чьи деятельные дела с чашкой кофе только начинались, раз такое важное дело, решил пока не привлекать её внимание к себе. Ну а как только Альцгеймер со всем вниманием настроился слушать Шиллинга, то тот начал открываться. – Я, наконец, принял решение. – Очень твёрдо начал Шиллинг. Правда после первых же своих уверенных слов он впал в неуверенность, выразившуюся в том, что он принялся озираться по сторонам, скорей всего в поиске тех, кто мог бы эту всю его уверенность, либо сглазить, либо сообщить о ней кому следует.
Но там вроде никого из таких глазливых людей не было видно, и Шиллинг, вернувшись к Альцгеймеру, озвучил это своё решение. – Я решил развестись. – Уставившись пристальным взглядом в Альцгеймера, используя более низкий тембр голоса, чем обычно в таких уверенных случаях говорят, сказал Шиллинг. После чего возникает своя обязательная для таких случаев пауза, где обоим участникам разговора необходимо осмыслить сказанное одним из них. Где высказавший эту новость вслух Шиллинг, внимательно вглядываясь в Альцгеймера, сейчас терзался в сомнениях насчёт своей поспешности раскрыть эту свою страшную для некоторых известных лиц тайну. – Альцгеймер хоть и известный женоненавистник, но в тоже время он не жалует и мужей. – Подумал Шиллинг и по мере своего молчаливого наблюдения за Альцгеймером, всё больше и больше начиная сомневаться в своём решении, рассказать Альцгеймеру о своём желании развестись. Ну а если так пойдёт и дальше, то можно и вовсе пересмотреть своё решение развестись. Так что от ответа Альцгеймера, можно сказать, зависело всё будущее этой семейной ячейки общества.
Что, видимо, отлично понимал Альцгеймер, даже несмотря на то, что он никогда не был замечен в желании навязать кому-то ни было свою беспрекословную волю на долгие годы брака, или не дай боже, погубить чью-нибудь молодую жизнь, отправив эту свою избранницу в застенки своего замужнего положения. А вот Шиллинг, подлец, посмел, и как результат этого его, однозначно, злодеяния, решил всю ответственность за разбитое сердце своей незаслуживающей ничего такого супруги, скинуть на плечи ни в чём таком неповинного человека, в данном случае на него, Альцгеймера.
– Ловок, ничего не скажешь. – Альцгеймер сразу же уразумел всё коварство Шиллинга. – Да стоит мне только сказать, что это его личное дело, так ему одного этого хватит, чтобы в своих глазах оправдаться. Мол, это я, таким образом, поддержал его, и вселил ему уверенность в своих силах. И не окажи я ему тогда поддержку, то он ни за чтобы не решился довести до своего логического конца начатое. «Так что ты, мой любезный друг, полностью разделяешь всю ответственность за мой развод», – посмеиваясь, скажет Шиллинг, освобождая мне место в котле, куда меня вслед за ним отправят вариться черти. «Ты, так сказать, потакая во всём этому грешному человеку Шиллингу, тем самым способствовал этому разводу, разбившему сердце Ханны, и значит, тебе самое место в этом котле для разлучников», – так уж и быть, аргументирует своё решение Люцифер. Ах ты, сволочь! – представив такие для себя мрачные перспективы, мгновенно вскипел Альцгеймер, выругавшись скорей всего в сторону Шиллинга (с князем Тьмы, всего вероятней, у него в будущем будут совместные дела, так что раньше времени не стоит портить свои отношения с этим грозным типом).
– А я вот возьму и скажу тебе то, что ты совсем не ожидал услышать: «А ты хорошенько подумал, придурок, прежде чем подаваться зазывать адвокатов по бракоразводным делам. А ты не спросил себя: А по карману ли они тебе будут? А выигрышно ли это твоё дело будет?». Здесь Шиллинг проявит себя во всей своей недалёкой красе, начав ничего не понимать и хлопать глазами. На что я смягчусь и добавлю: «Смирись со своей участью, брат мой. А иначе она тебя разорит. Сам же знаешь, насколько категорически жестоки законы к мужьям, бросивших с разбитым сердцем уже далеко немолодых и некрасивых жён. Которые ведь отдали тебе всю свою молодость, это бесценное время жизни, которое как ты понимаешь, ни за какие деньги не купишь. Так что готовься унижаться и банкротиться». – Альцгеймер на этом месте злорадно усмехнулся, представив полностью поражённого в своих правах и исключённого из любого рода и вида общественной жизни Шиллинга, чья с момента его развода небритость уже зашкаливала все разумные пределы, и заставляла с подозрением на него смотреть, а слезоточивость мутных от частых перепоев из-за перебоев с питанием глаз, видеть ничего не видела в упор, отчего Шиллингу приходилось ориентироваться по жизни, полагаясь больше на запах – что было невероятно сложно сделать по причине того, что от него самого несло чёрт те знает чем.
И Альцгеймер, в чьих руках находилась вся будущая судьба Шиллинга, уже готов был к тому, чтобы прямо сейчас начать топтать будущность Шиллинга, подбивая его на самый радикальный вариант развития его будущих отношений со своей ещё пока супругой: «Я полностью тебя поддерживаю. Ты, наконец-то, стал настоящим мужиком, а не какой-то тряпкой, об которую все кому ни лень вытирают ноги. И пока ты не передумал быть настоящим мужиком, немедленно иди к себе домой и сделай что-нибудь такое непоправимое, чтобы у тебя пути назад больше не было. Пинком под зад выгони свою супругу из туалета, а затем без штанов из дома», – но тут вдруг ему вспомнился тот рисунок сэра Рейнджера, где на голове Шиллинга просматривались рожки, и это всё в край для Альцгеймера изменило.
Так Альцгеймер для начала принялся размышлять над вовсю заинтересовавшим его вопросом, связанным с рисунком сэра Рейнджера. – Интересная всё-таки получается ситуация. – Задумался Альцгеймер. – С какой бы стороны не оказался муж, с доверчиво потерпевшей, где его вовсю обманывает его вторая половина, или с рационально предупредительной, где он, опираясь на знания полной коварства сущности женской природы, так сказать, первым даже не начал, а сравнял счёт их взаимоотношений в будущем, то он в обоих случаях будет записан в парнокопытные – либо в рогоносцы, что отвечает первому случаю, либо в козлы каких свет не видывал, что соответствует второму рациональному, с долей рационализаторства случаю. – Ну а такая явная несправедливость и так сказать, предопределённость судьбы мужского контингента населения планеты, на словах только доминанты этого мира, а на самом деле, второстепенной, всего лишь обслуживающей аппетиты самой красивой части этого мира, женской половины, и подвела Альцгеймера (чисто из мужской солидарности) к тому, чтобы пренебречь всеми теми перспективами, которые открывались перед ним, в случае того варианта развития событий, где бы Шиллинг пал так низко, что его и не поднимешь.
К тому же рядом не было того странного человека вне подозрений, а это говорило о том, что Шиллинг всё же ему больше доверяет, нежели той бессловесности. Хотя может быть всё не совсем так, и человек вне подозрений ещё не готов – он, как говорил Шиллинг, ещё тестируется. В общем, так или иначе, а Альцгеймер решил прийти на помощь Шиллингу.
И Альцгеймер, в одно милимгновение (эта часть того мгновения, которое ушло у него на все эти размышления) быстро сообразив, что и как нужно действовать Шиллингу, чтобы хотя бы не остаться ни с чем, для начала обращается к нему с вопросом. – Господин вице-президент, – Альцгеймер специально обращается к Шиллингу так официально, чтобы тот понял, кто он сейчас есть и что ему в случае неблагоприятного развития им задуманного дела, придётся потерять. И понятно, что Шиллинг сразу же напрягся. – Вы, я надеюсь, хорошо, со всех сторон обдумали это ваше решение, прежде чем его озвучивать вслух. – Ну а такое, сразу и не поймёшь что за заявление Альцгеймера, не может не встревожить и поколебать уверенность в себе Шиллинга. Который даже не хочет посмотреть по сторонам, чтобы убедиться в том, что там со всех сторон сидят корыстолюбивые адвокаты его супруги Ханны, которые только и ждут не дождутся, когда он таким образом выдаст себя.
Ведь сейчас, когда он находится под пристальным вниманием глаз Альцгеймера, для которого каждое его движение будет неким определяющим его знаком, – этот его поворот в сторону, однозначно будет приписан его отступлению, – он не может ничего из этого поделать, и вынужден смотреть в ответ и судорожно соображать, что же ответить.
– Вроде как хорошо. – После некоторого замешательства, неуверенно ответил Шиллинг. Что, естественно, не может устроить Альцгеймера, отлично знающего, что в таких, особого рода деликатных делах, без полной на то решительности нельзя и думать начинать действовать – в один момент ласковым словом в ушко и своим видом в неглиже, голову заморочат и непременно уговорят отложить этот экстренный разговор до утра, сейчас, мол, одной спать неохота. Ну а завтра, ты и не вспомнишь, чего это ты вчера с вечера в своей голове набаламутил.
– Этого мало. – Более чем серьёзно сказал Альцгеймер. – В такого рода делах, когда по разные стороны баррикад разводятся люди когда-то бывшие единым целым, которые практически всё друг о друге знают, – а это могут секреты высшей категории допуска, обнародование которых ведёт к ограничению свободы, – и могут просчитать все дальнейшие шаги своего бывшего партнёра – они ведь всё о друг друге знают, в том числе уровень мышления, так сказать, ход мысли своего бывшего партнёра – то тут расслабляться полному банкротству подобно и требуется до крайней степени подготовленность. И даже не к торгу, без которого в таких делах никогда не обходится, а к тому, что делёжка вашего, когда-то общего имущества, будет сопровождаться компанией по дискредитации тебя как человека нравственного и отдающего хоть какой-то отчёт своим действиям. – Альцгеймер переводит дух и продолжает свои обоснования.
– Эта сволочь, а не человек, – будучи в суде на рассмотрении дела о разводе, прикрываясь бледным видом, слезами и жалостью к себе несчастной, Ханна начнёт открывать судьям глаза на тебя, только с виду столь респектабельного господина, а на самом деле подлеца, тирана и несусветного проходимца, – если бы не я, то он так бы и погряз в своей никчёмности, нищете своего разума. И всему тому, что он достиг, он обязан мне и никому другому. Так что, господа заседатели, будет справедливо, если мы вернём эту неблагодарную тварь в ореол его прежнего обитания – в трущобы Манхеттена. – Здесь Альцгеймер сделал столь необходимую для Шиллинга паузу, чтобы тот смог собраться со своими крайне расстроенными мыслями. Ведь судя по потерянному лицу Шиллинга, он ни о чём подобном, что ему сейчас рассказал Альцгеймер, не то чтобы не догадывался, а он и представить себе не мог, что так будет.
А вот Альцгеймер мог представить, хоть и сгущал несколько краски, без чего он не мог, любил, понимаешь, поднимать ставки. Отчего он и не спешил с кем-нибудь официально фиксировать общее партнёрство – так, с такого рода технической стороны, современные реалии жизни смотрят на эти взаимоотношения между людьми.
Между тем Шиллинг принялся перебирать в уме всё то, что придётся делить и главное то, что он по своей неосмотрительности с дуру когда-то брякнул, а когда-то с нотками истерики рассказал своей супруге Ханне. И если впервой части своих размышлений он по философски сдерживал себя, то вот переход на личное и на личности, дался ему откровенно не просто.
– Всё логично, – подумал Шиллинг, – если что-то вместе делим, как тот же кров или кровать, то в эту предметность изначально закладывается своя закладка на её будущее, и она, эта предметность, да та же двуместная кровать, в своё будущее время, если не обязательно, то крайне вероятно будет делится. – Шиллинг окинул мысленным взглядом свой дом, сад, автомобиль и другие физические выражения своего достатка, затем заглянул на свой открытый банковский счёт, который мало его порадовал, после чего он краем своего внимания вспомнил о некоторых закрытых счетах (а ещё о заначках плохо говорят, а оно вон как всё пригодилось), которые слегка отогрели его душу, и уже подводя итог этой своей инвентаризации имущества, остановился на Ханне. Чей пошарканный жизнью вид, вызвал у него смесь противоречивых чувств. Где наряду со свойственной человеку жалостью к своему прошлому, олицетворением которого частично была и она, имела место злость, за спиной которой стояла его натура крепкого собственника, которая в оконцовке и взяла вверх.
– И зачем ей всё это богатство, ума не приложу? – вопросил себя Шиллинг, ещё раз заглянув в свой загородный особняк, который только на словах его, тогда как на самом деле он принадлежит его супруге, которая не в пример ему была состоятельным человеком. Но с этим, хоть и с трудом, но можно смириться и как-нибудь в служебном жилье пережить, но вот как быть с тем, что он, как тогда в прошлом думал, по секрету, а на самом деле, по глупости, рассказал Ханне, когда был слегка на взводе, то есть не в себе адекватном. А рассказал он много, в том числе поделился с ней секретами внутренней кухни политики, которая делается внутри администрации президента и вокруг неё. Что, несмотря на внешнюю открытость и имеющие место утечки, неимоверный секрет, знание которого врагом, может привести к катастрофическим последствиям для всего государственного аппарата и здешнего мироустройства.
– Все ведь думают, что там, в высоких кабинетах, свои места занимают люди разумные и благонадёжные, а это успокаивает и заставляет с оптимизмом смотреть на своё и будущее страны, тогда как на самом деле там сидят и творят историю, люди ничем не лучше, а может и хуже, чем первый встречный. О чём узнай тот же первый встречный, так первое что он подумает, так это о том, что он не хуже всех этих людей в высоких кабинетах, и значит, он вполне готов и сам занять один из этих кабинетов. А как только он так подумает и решит баллотировать себя на должность человека в высоком кабинете, то вся сакральность власти псу под хвост, а вслед за этим и вся государственная система мироустройства начнёт рушиться на глазах. – Шиллинг даже потемнел от таких своих мыслей. Но тут подумал, что Ханне никто не поверит, вздумай она раскрыть этот страшный секрет, и он на этот счёт успокоился.
Но это не единственный секрет, о котором в своё безмятежное время поделился с Ханной Шиллинг. И если не считать выданных ей за между делом характеристик видным членам президентского аппарата и членов конгресса, о которых у него было своё принципиальное мнение, характеризующее его как человека не лишённого чувства юмора и крайне придирчивого, то и этого хватит, для того чтобы его можно было ограничить в умственных правах на высказывания не по делу и по делу, отправив лечиться от самозависимости в клинику для самоуспешных и отныне занятых только собой людей.
В общем, стоило только Шиллингу, как следует, подумать о последствиях этого своего шага, где всё против него, так ему и разводиться не захотелось – всё так выглядело некомфортно и сложно. И теперь его обуревали сомнения насчёт этого, как оказывается, необдуманного шага. И он даже дошёл до того, что начал задаваться крайне опасными вопросами для озвученного им ранее решения развестись.
– А как я к этому решению пришёл, или кто меня к нему подвёл? – вопросил себя Шиллинг, принявшись перебирать в памяти тех людей, кто мог бы это сделать. Ну а так как это всё были люди вероломные и коварные, – а другие его и не смогли бы подвигнуть на такого рода неординарное дело, – из-за чего к ним у Шиллинга доверия не было ни на грош, то он отмёл все эти лица хитроумной наружности. А как отмёл, так обнаружил, что перед его глазами осталось одно до осточертения знакомое лицо, лицо его супруги Ханны. И одного взгляда на неё для него было достаточно, чтобы понять, кто подвигнул его к такому решению. А как он это понял, то наполнился решимостью больше не быть тряпкой, и тут же очнулся от своей мысленной задумчивости.
– Я готов пойти на издержки. – В решимости претерпевать своё будущее нищенское положение, уверенно заявил Шиллинг, смотря на Альцгеймера. Что, несомненно, было примечено Альцгеймером, который не мог вдохновиться, видя эту решимость Шиллинга до поры до времени пренебрегать своим здравомыслием. Ведь это он только сейчас, когда его настоящее тепло и безмятежно, а полуголодное и простуженное уличными сквозняками будущее пока ещё в туманной перспективе, столь уверен в себе, и кто знает, а конгрессмен Альцгеймер почему-то это знает, как Шиллинг себя поведёт, стоит ему только столкнуться в настоящем с первыми предвестниками своего будущего, где ему придётся на всём экономить, и пить кофе в тех же кафе за чужой счёт.
Ну а последняя мысль заставила Альцгеймера занервничать за судьбу оплаты заказанного кофе. – Что-то мне подсказывает, что Шиллинг вскоре спохватится, обнаружив, что забыл у себя в кабинете портмоне, а там все кредитки, – подумал Альцгеймер, принявшись мысленно нащупывать в кармане пиджака свой носитель наличности и кредиток. Но то ли эта мысль о Шиллинге так на него повлияла, то ли ещё что-то, но как Альцгеймер не пытался нащупать, хоть и мысленно, свой портмоне, он никак не нащупывался. Что в прежнее время взволновало бы Альцгеймера, заставив его начать поиски пропавшего портмоне. Но сейчас он, наоборот, как-то даже успокоился и с этой безмятежностью обратился к Шиллингу:
– Ладно, если бы только одни издержки. И как, мне кажется, то это вас ждёт только при самом для вас благоприятном развитии ситуации. Тогда как прошлый опыт других людей при деньгах и связях, говорит о совсем другом. – Альцгеймер тяжко вздохнул, видимо представив этот житейский опыт в прошлом людей при деньгах и связях, а нынче без того и другого, но зато с опытом. – Так что нужно быть готовым не просто к издержкам, а к самому плохому. – Сказал Альцгеймер, специально не уточнив для Шиллинга, что из себя значит это самое плохое. Ведь оно, это самое плохое, в каждом случае индивидуально, и Альцгеймер, для которого это самое плохое одно, а для Шиллинга другое, конечно не мог вдаваться в подробности этого самого плохого. Хотя в общих чертах можно было составить фоторобот этого самого плохого.
Но сейчас на это времени нет, и Альцгеймер, у которого есть свои планы насчёт Шиллинга, обращается к нему. – Ладно, не будем раньше времени предаваться паническим настроением. Давай не спеша, со всех сторон рассмотрим ту ситуацию, которая возникнет после того как ты озвучишь Ханне это своё решение. Сказал Альцгеймер, вдруг представив себя на месте Шиллинга, когда он скажет Ханне то, что он надумал ей сказать и тем самым сломать ей жизнь.
Так находясь в своём воображении себя на месте Шиллинга, Альцгеймер для начала осмотрится по сторонам в этом для себя незнакомом доме. Что и неудивительно, ведь он никогда не был в гостях у Шиллингов и так сказать, был не знаком с тем, что и где находится. – А дом ничего. – Альцгеймер вынужден признать, что Шиллинг живёт припеваючи, отчего ему становится совсем непонятно, чего этот Шиллинг ещё хочет (возможно, что Альцгеймер впал в такую ошибку насчёт благосостояния Шиллинга по причине того, за всем этими представлениями его шикарного благосостояния стояло его воображение).
– Дом полная чаша, деньги, судя по всему водятся, супруга может и не блеск, но судя по запахам, то отлично готовит кофе. – Принюхавшись к исходящим из кухни запахам (на самом деле исходящим из его чашки), Альцгеймер только отчасти поняв Шиллинга – зажрался сволочь – выдвинулся по направлению к кухне, чтобы там застать супругу Шиллинга Ханну и затем огорошить её тем признанием, которое для неё приготовил Шиллинг.
И если с первым его желанием никаких проблем не возникло, – Ханна действительно находилась на кухне и с чем-то там копошилась на плите, – то насчёт того, чтобы её огорошить, то тут вышла заминка, по причине того, что Ханна стояла лицом к плите, а к Альцгеймеру спиной. И если Шиллинг, скорей всего воспользовался бы подходящим моментом, огорошив своим заявление Ханну из-за спины, то Альцгеймер не привык действовать исподтишка. И он, хоть и конгрессмен, кто сам пишет законы и устанавливает правила, всё же он не боится смотреть в глаза опасности и бросать ей вызов.
Так что Альцгеймер не останавливается на пороге кухни, а прямиком и совсем не бесшумно проходит внутрь, где достигнув кухонного стола, останавливается. Что не остаётся не услышанным Ханной, которая не оборачиваясь, задаётся вопросом:
– Это ты, дорогой?
А ведь этот её вопрос звучит несколько интригующе и при нужном адвокатском рассмотрении мог бы дать великолепный повод Шиллингу, обвинить её в неверности. – Господа присяжные, – с перекошенным от переживаний лицом обратится к присяжным Шиллинг, – вы только правильно меня поймите. Я до последнего не верил всем этим слухам о неверности моей супруги. Не верю и всё тут! Но как только услышал от моей драгоценной супруги это признание в том, что на моём месте мог бы быть кто-то другой, то… О боже! Я и решился, и всё ради её счастья, дать ей возможность, меня не стесняясь, звать того, кого ей вздумается звать из-за своей спины.
Но сейчас на месте Шиллинга не Шиллинг, а Альцгеймер, который не держит на Ханну не только зла, но и в руках предусмотрительно включенного диктофона, чтобы было что в последствии на суде предъявить присяжным в качестве доказательства измены Ханны. А Альцгеймер проявляет благородство, нисколько не приврав, отвечая ей, что это я дорогая.
Против этого Ханна не только ничего не имеет против, как это захочет в будущем представить Шиллинг, а она даже рада, что её дорогой очень вовремя поспел домой. – Сама не знаю почему, – под красноречивое шипение масла на сковороде, с соответствующими смущающими вечно голодный разум запахами, с весельцой в голосе говорит Ханна, – захотелось мне тебя побаловать твоими любимыми оладушками. Ты столько меня о них просил, а я дура, всё ссылаясь на занятость, которой нету, откладывала это дело. Но ничего, сейчас я тебя порадую от души.
И тут Альцгеймер сам и не понял, как оказался на улице с мокрым лицом. И лишь когда ударивший в лицо ветер немного привёл его в чувства, а со стороны входной двери до него донесся всполошенный голос Ханны: «Ты куда пропал, дорогой?», – Альцгеймер вдруг осознал, как не просто сделать то, что хочет сделать Шиллинг.
Правда в этом Альцгеймер не решился себе признаться, а он, заслышав приближающийся к двери шум ног Ханны, по скорому приняв для себя ещё одно решение: «Как это всё не ко времени», – тут же бросился наутёк (как будто он не знает, что такого рода решения всегда не ко времени).
А ведь Альцгеймер рассчитывал на лёгкий поход, где не будет всех этих семейных приватностей, которые ввергают в сомнение человека и мужа в одном лице, бесповоротно принявшего решение отказаться от прежнего образа своей жизни, полного мелких семейных радостей и прочувствованных поступков, где тебя иногда понимают с полу слов, а ещё чаще без слов. А он ждал, что его на пороге истощающего богатство дома, а не на кухне какого-нибудь уютного семейного гнёздышка, встретит Её величество высокомерие, у которой аж щёки с треском лопаются от её великодушия, которое она проявила к вам, не спустив на вас всех своих доберманов, а ещё слушает. А с такой итак понятно, что разговор короткий. А ещё становится всё понятно за Шиллинга, который непонятно как ещё столько в мужьях у этой стервы задержался.
Но тут, как выясняется, ничего подобного нет, и Альцгеймера ждёт самый обыкновенный случай, к которому он, из-за его самой обычности, вдруг оказался совсем не готов. – Хотя, возможно, что не всё так плачевно. И супруга Шиллинга не стол грешна своей простотой. – Подумал Альцгеймер и как заправский адвокат, в которого он так незаметно для себя вдруг переклассифицировался (в чём нет ничего удивительного, он как конгрессмен занимается законотворчеством и ему близка вся эта юриспруденция), спросил Шиллинга. – Для того чтобы понять, что нам ждать и к чему готовиться в будущем, я хотел бы знать круг общения твоей супруги. – На что Шиллинг задумывается, и как по его лицу видно, то пришедшие ему в голову мысли совсем ему не нравятся. Ну а когда он озвучил то, что ему пришло на ум, а вернее то, что он вспомнил о своей супруге, то Альцгеймер понял, почему ему это всё надуманное не понравилось.
– Круга так такового нет. – Сказал Шиллинг. И хотя начало было неплохо, Альцгеймер уже догадывался, что только начало и не плохо. – Ханна по своей натуре домашний человек. – С какой-то удивительной мягкостью это сказал Шиллинг, что Альцгеймер опять не на шутку встревожился. – И если с кем и общается, то только с первой леди. – Ну а этого сообщения Шиллинга хватило, чтобы Альцгеймер впал осадок при виде этой не пробивной недалёкости или наивности Шиллинга. – Да как он не понимает, что одного этого достаточно, чтобы их брак был счастлив и крепок, как минимум, до конца президентского срока. – Альцгеймера даже передёрнуло оттого, что Шиллинг не понимает такой очевидности, и как результат, не видит своего счастья в семейной жизни.
– Для чего создаётся семья? – не сводя своего нервного взгляда с Шиллинга, который на этот раз даже недвижим волнением, задался вопросом Альцгеймер, пытаясь понять Шиллинга. – Чтобы из неё извлекать для себя преимущества. Что не под силу одному, то подвинется этой объединённой воедино силой. Ну а имеющиеся и возникшие благодаря этой семейной связи другие связи, хотя бы для укрепления семьи глупо не использовать. Особенно тогда, когда есть такая связь с первой леди. И если не пользоваться всеми преимуществами, которые тебе даёт семья, то на какой ляд она тебе нужна? – Ну а последний вопрос возник уже чисто по инерции, тогда как Альцгеймера уже волновало совсем другое.
