Игорь Сотников
Палиндром
– На этом стуле в своё время своё место занимал месье Житница, который если вы слышали, не просто пал жертвой случайного стечения обстоятельств, а как мы все здесь считаем, – Самоед обвёл взглядом сидящих за столом господ и, убедившись, что вроде бы никто от своих прежних слов не отказывается, на этот раз кроме разве что господина Паранойотова, поворачивается к Маккейну и с мрачным посылом говорит. – Это был целенаправленный выбор кого-то там сверху (Самоед не стал детализировать имя того решалы, кто за этим судьбоносным указанием насчёт Житницы стоял, потому что их круг состоял всё больше из людей здравомыслящих и неподверженных всем этим верованиям в бесконечно неизвестное). – Самоед делает перевыдох и заканчивает своё предложение. – И кто знает, что послужило причиной этого выбора сверхъестественных сил, то, что месье Житница не по праву занимал это место или то, что у этих сил насчёт этого места были свои исключительные планы.
Маккейн же ничего не говорит в ответ, а внимательно смотрит на чуть задвинутый стул, на котором в своё время помещался месье Житница, затем переводит внимание на обращённые взгляды господ за столом, и со свойственной только ему решительностью, крепко так садится на этот стул. Ну а как только Маккейн так крепко, что дрожь от ножек стула передалась и им, занял это место, то все вокруг тут же догадались, что на самом деле послужило тому злополучному событию с головой месье Житницы – сверхъестественные силы это место приберегали для этого господина.
И даже господин Нервозов, имеющий на всё про всё свой полный недоверия и несогласия взгляд, и тот был вынужден согласиться, что этот незнамо что за господин, как влитой сидит на этом месте.
Между тем Маккейн, заняв своё место за столом, не спешил начинать заводить разговор, а он так сказать, демонстрировал себя со всех своих прекрасных сторон. Где кроме внешнего благополучия и суровой привлекательности, имеющие увидеть, могли увидеть его принципиальность и знания правил поведения за столом. Где он не будет ни в кого вилкой тыкать или перебивать не пережёванным мясом во рту, а подождёт, когда хозяева спохватятся и организуют для него для начала бокал вина.
И господин Самоед хоть человек по своей сути малоповоротливый и редко расторопный, тем не менее сумел по лицу Маккейна обнаружить, что тот хочет выпить. И он, недолго думая, проявляя к этому новому лицу за столом крайней степени уважение, забирает из под носа господина Бандугетя, крайне удивившегося всему перед его носом случившемуся, полный бокал и ставит его перед Маккейном. Который, конечно, всякого ожидал и ко многому был готов, но вот пить из одного бокала с этой неизвестного происхождения рожей, при виде которой ничего осмысленного в голову не приходит, и прямо-таки упираешься в бессмысленный тупик, то этого он предположить точно не мог.
Но и отказываться от этого предложения Маккейн никак не может. И он, что есть силы крепясь, сдерживая на своём лице выражение полнейшей невозмутимости, берёт в руки бокал, поднимает его перед собой и, обратившись к Самоеду, спрашивает. – Как имя того, кому я буду благодарен за этот бокал? – И тут господин Самоед, конечно, пожалел, что невольно выдвинул на первый план этого незаслуживающего благодарности Бандугетя. Правда только на мгновение. И как только ему в голову додумалось, что Маккейн имеет в виду его, то он называет себя.
– Господин Самоед, к вашим услугам. – Представляется Самоед, одновременно под столом приводя к дисциплине Бандугетя, так и не понявшего от чего он больше обалдел, от такой предвзятости Самоеда к себе или оттого с какой силой наступил ему на ногу Самоед. На чём Самоед не останавливается и, шикнув на Бандугетя: «Рот закрой!», – срезает его попытки остудить свой пыл криком боли. И Бандугеть, успокоив себя тем, что он в речах Оксфордским акцентом ни бум-бум ногой, задерживает в себе плачь своего дыхания.
Но не один только Бандугеть настолько удивлён поведением Самоеда, что и вымолвить из себя ничего не может, а всё это с ним происходящее в полной мере можно было отнести и ко всем остальным сидящим за столом господам, которые даже и не подозревали, что господин Самоед, имея за плечами всего лишь пару лет церковно-приходской школы, был так хорошо знаком с Оксфордским акцентом.
– Сдаётся мне, что господин Самоед что-то от нас утаивает. – Занервничал господин Знаймс, всегда нервничающий, когда чувствовал, что он так сказать не в курсе происходящего. С чем были согласны все присутствующие за столом господа, своим нутром почувствовавшие, что их как минимум обкрадывают за столом, не докладывая на него самое вкусное. – А и не надо далеко идти, и если заглянуть в глаза этого крохобора Самоеда, то по его лоснящейся от жира физиономии можно понять, что он то в отличие от всех нас, не испытывает ни в чём недостатка. – Уперевшись взглядом в Самоеда, господин Сикорский принялся высчитывать насколько тот объел их всех вместе взятых.
Тем временем Маккейн кивком головы отдал должное проявленной учтивости господина Самоеда, в ком он увидел близкого к себе по Оксфордскому духу господина, и по-своему представился. – Мистер Инкогнито. – Сказал Маккейн, своим представлением чрезвычайно удивив всех без исключения сидящих за столом господ. Где одна часть из них не поняла за кого это себя выдаёт этот господин так представляясь, – ума не приложу, где я слышал это имя, начал ломать голову господин Знаймс, – другая часть возмутилась такой дерзостью этого господина, и не скрывающего того, что он считает их за дураков, – это что ещё за представление, накалился Нервозов, – а третьи и во все пошли запредельно дальше, раскрыв для себя истинную сущность Маккейна, – человек порядочный и не имеющий проблем с законом, так не назовётся, и под этой маской представительности однозначно скрывается беглый преступник, скорей всего алименщик, – господин Сикорский знает что думает, он на собственной шкуре испытал и до сих пор испытывал последствия своих необдуманных поступков приведших его к незапланированному отцовству.
Господин Инкогнито или неизвестный в этом кругу под своим настоящим именем Маккейн, представившись таким образом, приступает к следующему этапу своего плана, он опрокидывает в себя поднесённый ему бокал. Да так это эксцентрично делает, что не у него перехватывает дыхание, а дыхание перехватывает у всех этих господ вокруг, смотрящих ему с придыханием в рот, чьи руки невольно потянулись к своим бокалам, чтобы попробовать повторить этот невероятный трюк, который перед ними выказал господин Инкогнито, который так умело уместил в себе залпом полный бокал.
Маккейн же крепко ставит на стол бокал, внимательно смотрит на лица внимающих ему господ и с серьёзным видом говорит. – А теперь к сути моего дела. – Маккейн паузой фиксирует внимание к своим словам и, наклонившись вперёд к столу, вновь берёт слово. – Вы, наверное, уже догадались, что моё появление за вашим столом не случайно. И для этого есть весьма немаловажная причина. – Маккейн непонятно почему для Самоеда, во время своего объяснения смотрит именно на него. Что хоть и приятно Самоеду, – его тут считают самым догадливым, – но Самоед, зная насколько опасно выделяться в этом кругу, насквозь пропитанному конкуренцией, предпочёл бы, чтобы господин с Оксфордским акцентом обращался с этим признанием его заслуг к кому-нибудь другому. Да хотя бы к тому же господину Коконову, которому не привыкать быть нелюбимым. К тому же господина Коконова сейчас нет за столом, – он отлучился руки помыть, – так что возникшие искры и молнии в головах этих господ вокруг, без лишних неприятностей для его головы можно было спустить в утиль вместе с Коконовым.
Но ничего не поделаешь, если господин с Оксфордским акцентом настолько не предусмотрителен и напрямую выказывает свои предпочтения Самоеду. А Маккейн, человек с Оксфордским акцентом и господин Инкогнито в одном лице, тем временем не замечает всех движений души Самоеда и продолжает нагнетать обстановку.
– У меня есть к вам, – говорит Маккейн, – конфиденциального характера деловое предложение. – Здесь Маккейн опять замолкает и, отодвинувшись от стола, откидывается на спинку стула, и начинает со всем своим вниманием к окружающим сидеть и ждать. А вот чего он ждёт, то тут вот так сразу и не поймёшь. Но большинство склоняется к тому, что этот дерзкий господин Инкогнито, решил по испытывать их нервы на предмет невоздержанности. Я вам закинул наживку, а вы давайте начните раздирать себя от любопытства по поводу его, хоть и не озвученного, но явно заманчивого предложения – обладатель Оксфордского акцента с другим предложением подойти и не может.
При этом никто не решается выказать себя с этой невоздержанной стороны, и все сидят и крепятся в своём умолчании своих не слишком лицеприятных чувств относящихся к этому лицу с Оксфордским акцентом. Между тем Маккейн знает сколько времени нужно выдерживать паузу, чтобы не переусердствовать, и он заметив, что обстановка вокруг начала накаляться, вновь приближает себя к столу и на пониженных голосовых частотах начинает говорить.
– Прежде чем я озвучу вам своё предложение, а оно в себе несёт немалые риски, я в целях сохранения конфиденциальности моего сообщения и заодно вашей безопасности, которая будет под вопросом, если вы решите принять моё предложение, хотел бы сообщить вам о некоторых заранее предпринятых мною шагах. – Маккейн в очередной раз фиксирует своё внимание на лицах вокруг, которые на этот раз выглядят куда растревожено, нежели ещё минуту назад, и начинает говорить.
– Один из вас, чьего имени я по понятным всем причинам не назову, ответил согласием на это моё предложение к нему. – Маккейн замолкает и, следуя прежнему поведению, отодвигается от стола и занимает свою позицию наблюдателя у спинки стула. Откуда он начинает вести своё наблюдение за этими разволновавшимися господами, которые принялись взглядами высматривать друг в друге того вероломного подлеца и негодяя, который так скрытно обошёл их всех на повороте.
– Я так и знал, что что-нибудь подобное случится, – первым воспылал в негодовании так это господин Самоед, принявшись очень цепко, со всей внимательностью вглядываться в эти предательские лица вокруг, которые стоит ему повернуться к ним спиной или подзадержаться в туалете, куда он по этой самой причине и не ходит, предпочитая носить памперсы, как уже готовы воткнуть ему в спину нож предательства. – Никак господин Нервозов опять взялся за своё. – Даже не думая скрывать своих взглядов на этого невыносимого господина Нервозова, полного предательских мыслей, Самоед уставился на него и принялся не терпеть его.
Нервозов со своей стороны, вот так сразу и не ожидал, что его признают за воплощение вселенского зла и демона во плоти, а главное за того вероломного типа, к которому обратился с неким предложением этот и не пойми что за тип с Оксфордским акцентом. И если насчёт того чтобы быть воплощением вселенского зла и демоном во плоти, господин Нервозов ничуть был не против, то вот всё остальное это сплошной поклёп на его не всегда честное имя. Но так как такие воззрения на тебя существуют не поодиночке, а в пакетном виде, то Нервозов вынужден молча сидеть и строить из себя недосягаемость.
– Нет, это не Нервозов. – Проанализировав взгляды окружающих людей на Нервозова и сам взгляд на себя Нервозова, сделал для себя вывод Сикорский. – Это было бы слишком просто. И этого человека нужно искать среди тех, на кого бы никогда не подумал. – Остановившись взглядом на Бандугете, который в отличие от всех остальных вёл себя непринуждённо и совсем без тени какого-нибудь волнения, Сикорского вдруг осеняет догадкой. – Так вот это кто! – Сикорский даже вздрогнул, увидев в Бандугете не просто человека со вторым дном, а человека рекурсию, где за каждым дном имеет место ещё одно дно, и так до бесконечности. – Он и сам не догадывается о глубине собственного я. – Сикорскому даже становится не по себе от такой своей поверхностности существования по отношению к этому глубинному человеку Бандугетю.
– Оттого он так и прост. Его, не имеющая дна глубинность, на генетическом уровне структуризирует и формирует его жизнь, тогда как за ним самим остаётся всё то, что на поверхности. – Сделал вывод Сикорский.
Но всё это только домыслы и догадки дальше своего носа невидящих людей, которые по мнению господина Гноза, погрязнув в своей предвзятости и самонадеянности, видят лишь то, что сами хотят видеть. А вот он, хотя иногда и предвзят, но всё же когда этого требует объективность, в целях достижения справедливости, то может на время абстрагироваться от себя и посмотреть на окружающих самым что ни на есть не аффилированным взглядом, в простонародье ещё называемым бесцеремонным.
Правда сейчас Гнозу и не нужно так себя мучить, а он сразу же, как только этот господин с Оксфордским акцентом сообщил о том, что он уже поставил одно лицо из числа их круга в известность насчёт своего предложения, со всей своей уверенностью догадался, кто это мог быть. – Коконов, а кто же ещё! – еле сдержался Гноз, чтобы не вскрикнуть это ненавистное для себя имя. А как только он сумел справиться с обуревающими его чувствами, с непременным желанием пронзить Коконова своим взглядом, говорящим о том, что он всё знает, то боковым зрением посмотрел в сторону лестницы, ведущей вниз, где находились все эти помещения деликатного назначения.
– Ну и ловок же этот Коконов. – Покусывая свои губы, принялся мотивироваться на злость Гноз. – Специально отлучился типа руки помыть, чтобы сразу не выдать себя. – Но только Гноз так подумал, как вот он, Коконов, поднимается по лестнице и с видом человека беззаботного, чью поступь не отягощают лишние знания и секреты, идёт к столу.
Ну а как только вслед за Гнозом всем остальным за столом господам на глаза показался господин Коконов, то все они как один отстали от Нервозова, и тут же догадались о том, как они раньше не догадались о том, про кого говорил господин с Оксфордским акцентом. – Конечно Коконов, а кто же ещё. – Озвучив про себя эту догадку, сидящие за столом господа с неприкрытым вниманием уставились на Коконова и приняли сопровождать своим вниманием его подход к столу.
Ну а Коконов человек по своей сути хоть и нахальный, и к тому же привычный к тому, что его терпеть видеть не могут, всё же ему было несколько неожиданно видеть, сколько внимания привлекло его появление. А как только Коконов обнаружил, что все эти господа что только и делают, как только следят за каждым его шагом и за всем что делается на поверхности его самого, то он вдруг весь напрягся и чуть было даже не споткнулся на ровном месте.
– Не понял? Что они тут задумали? Или может во мне что-то не так увидели? – нервно задался вопросами Коконов, тут же принявшись образно и буквально, покосившись взглядом, осматривать себя со стороны. – Вот чёрт! – чертыхнулся Коконов, обнаружив на концах своих туфлей мокрые пятна. – И ведь никому не докажешь, что это я водой из под крана обрызгался, а не как они все нездорово решат, опираясь на свои проблемные заходы в туалет.
С другой же стороны стола, со стороны сидящих за ним господ, хоть и всякого рода в их головах мысли бурлили, но к их чести нужно сказать, что они так низко в своих взглядах и мыслях на него не опускались, как это за них подумал Коконов. Из чего проистекает одна немаловажная истина, о которой все знают, но вечно забывают: никто так низко о себе не думает, как сам думающий за других людей о себе человек.
Тем временем Коконов, приблизившись к столу, замечает, что за их столом присутствует незнакомец, что наводит его на новую, малоприятную для Маккейна мысль. – Так вот оно что. – Догадался Коконов, что или вернее кто послужил причиной того, что он там чуть не упал в сомнении насчёт себя. – На воре шапка горит и ноги заплетаются. – Красноречиво переглянувшись со многими за столом, выразил общее мнение Гноз, когда Коконов вдруг так неожиданно для себя споткнулся на ровном месте.
– Этот козёл что-то про меня нелицеприятное наплёл. – Пришёл к выводу Коконов, взглядом холодного презрения обдав Маккейна.
– Поздно строить из себя недотрогу, ты уже никого не обманешь своим лицедейством. – Внутренне усмехнувшись, немедленно отреагировал на этот брошенный Коконовым взгляд презрения Самоед.
Коконов же принялся судорожно размышлять над тем, что этот козёл мог такого неизвестного всем о нём наговорить, отчего он стал объектом всеобщего внимания. – Наверняка, какую-нибудь похабную пакость. Знаю я их подлецов, другое их даже не заинтересует. – Решил Коконов, так и не поняв, что именно мог рассказать этот козёл, чья рожа ему кажется больно знакомой. – Если вспомню, где я его мог видеть, то смогу понять, что он мог про меня наплести. – Но у Коконова времени на все эти воспоминания нет, и он вынужден занять своё место за столом в полном неведении того, что здесь происходит.
– А это ещё что за козёл? – скорей всего именно таких слов можно было прямо сейчас ожидать от Коконова, который так крепко сел на свой стул, что всех вдруг охватило такое чувство, что сейчас Коконов вместе со стулом провалится на этаж ниже. Но Коконов, несмотря на все эти предпосылки провалиться вниз, на этаж ниже, где он если что уже был, всё-таки не смог всех так не удивить, а всё потому, что он как упоминалось чуть выше, действительно там уже был и второй раз мыть руки он при любом развитие ситуации с собой не намерен.
Ну а как только такая возможность осуществления дальнейшего будущего с Коконовым произойдёт, то он ещё не так пригвоздит к месту Маккейна, явно не встречавшего в своих Оксфордах таких прямолинейных господ, которые не будут тушеваться перед его Оксфордским акцентом и без всякого акцента, не стесняясь своего акающего говора и добавочной изюминки во рту в виде картавости своего произношения, сразу же расскажут всё, что о нём знают и думают те, кто вокруг.
На что Мкккейн, как человек не простой, а с Оксфордским акцентом, невозмутимо возмутится, лицемерно сославшись на то, что их в Оксфорде таким необычным языкам не обучали. И если господин хороший, а на это он очень надеется и уповает, всё как следует, насчёт него уразумеет, то он готов пойти на компромисс и его понять. В общем, по мнению разошедшегося Коконова, принялся брехать как сивый мерин. – Я вас, сэр, не понимаю. – С хрипотцой в голосе, сухо ответит господин с Оксфордским акцентом, подчёркивая эту свою малограмотность тем, что он к своему стыду даже не удосужился поднять глаза на Коконова.
Но Коконова на такие уловки не поймаешь, он прекрасно видит или ощущает через передающуюся по столу вибрацию, как дрожат коленки этого господина с Оксфордским акцентом, решившего подмазаться к нему через это видение в нём сэра. И Коконов в ответ готов и сам не понимать этого недальновидного грубияна с Оксфордским акцентом. Что, как знает господин Коконов, уму непостижимая, невероятная наглость для всех этих господ с Оксфордским акцентом, которые с молоком матери убеждены в том, что только они могут себе позволить не понимать людей без Оксфордского акцента, тогда как людям без Оксфордского акцента, такое не позволено в принципе. А тут вдруг, да ещё прилюдно, выясняется, что это его не понимают с такими взглядами на людей без Оксфордского акцента.
Ну а дальше всё логично и предсказуемо. Господин с Оксфордским акцентом вместе со своей самобытность себя, то есть со своим апломбом и самонадеянностью, теряет свой Оксфордский акцент и, вернувшись к общим истокам, переходит на всем понятный язык улиц.
Правда в этом господине уж больно сильно засела эта его близость к Оксфордам, что он не сразу готов к конструктивному диалогу, а с ходу начинает заручаться поддержкой своих знатных корешей. – А ты Генриха кровавого знаешь. – Заглотнув из бутылки вина, спрашивает Коконова этот господин уже без Оксфордского акцента. Но Коконов ещё не таким знатокам обламывал зубы.
– А клал я на ваших кровавых с прибором. Понял! – Коконов своим красноречивым заявлением, сопроводив его весьма знаковым жестом, который во всей красе указывал на упомянутый Коконовым прибор, прямо роняет этого неразумного господина под стол. Скорей всего вид демонстрируемого Коконовым прибора и помутило рассудок господина без Оксфордского акцента, не ожидавшего увидеть такое величие сил столь подготовленного Коконова.
Но всего этого не произошло, хотя всё и шло к этому. А не произошло по тому, что у Коконова как-то внутри не задалось, и всё оттого, что он слишком переусердствовал, так крепко садясь на стул. А раз инициатива им была упущена, то всё пошло вопреки ему.
И вот когда Коконов занял своё место за столом, то как будто этого и ожидалось, слово берёт для кого-то в единственном числе Маккейн, для кого-то господин с Оксфордским акцентом, для некоторых недалёких личностей, господин Инкогнито, и для самых предвзятых, козёл, – что указывает о бесконечности нашего человеческого значения и понимания нашего я.
– Так вот. – Привлеча к себе внимание этим предисловием, Маккейн, уставившись взглядом на сидящего напротив него Коконова (а в том, что он будет смотреть именно на Коконова, никто и не сомневался; и не потому, что он сидел строго напротив него), заговорил. – Ещё одно прежде. Мне не нужен немедленный ответ на моё предложение, я всё же человек здравомыслящий, которому ближе обдуманные решения, чем рождённые на эмоциях. – Маккейн улыбнулся. – И мне также не нужен коллегиальный ответ, что не отменяет того, что к своему решению вы можете прийти через коллективное обсуждение. Я считаю, что если ты личность, которая индивидуализирует себя как независимую и свободную личность, то принимать решения и держать ответ за свои действия и поступки в итоге только тебе. А это значит …Но вы сами знаете, что это значит. – Расплылся в улыбке Маккейн, окончательно встревожив своим заявлением и сопровождающим его взглядом Коконова. Которые теперь не сомневался в одном, что бы не предложил этот козёл, отвечать за последствия его принятия или непринятие, придётся ему.
– Я для всех выступлю в роли козла отпущения. – Коконов аж задрожал от темноты своих мыслей и предощущений. – Вот же козёл! – Коконов всё же вынужден признать, что этот козёл достаточно умел и хитроумен, раз так ловко сумел записать его, Коконова, в козлы.
– А теперь к делу. – Придвинувшись к столу, сказал Маккейн, тем самым склонив к столу и всех остальных, правда за секундным исключением Коконова, который поначалу хотел выказать себя за волевую, неподатливую стадному чувству личность. Но быстро сообразив, что он так может всё самое интересное пропустить мимо себя, и сам склонился, вначале к столу, а затем, почти одновременно с первым действием, к тому, чтобы слушать.
Глава 19
Знакомые всё лица
– Что это? – несколько удивлённо спросил вице-президент Шиллинг господина Мюллера, протягивающего ему некий свёрток, чей затрапезный вид, несмотря на свой небольшой размер, не то что не внушал доверия, а его и в руки брать не было никакого желания. Ну а этот Мюллер, не считаясь с эстетикой вида этого свёртка, а вернее её отсутствием, берёт и протягивает его Шиллингу. Да так настырно, что Шиллинг и не успевает заметить, как этот свёрток уже у него в руках. После чего он, не спеша его разворачивать, взглядом недоумения глядя на Мюллера, спрашивает того о его целеназначении.
Но этот Мюллер такого рода церемонный человек, что он ни в какую первым не вынесет суждение о рассматриваемом предмете, прежде чем за него это не решит сделать человек находящийся на более высокой ступеньке в рангах о табелях. Так что ты быстрее нарвёшься от него на грубость, нежели на внятный ответ. Что и сейчас продемонстрировал Мюллер, вместо внятного ответа ответив грубостью.
– Разверните и увидите. – Говорит Мюллер и начинает демонстративно снимать с рук перчатки, которые он, как только сейчас понял Шиллинг, не снимал не оттого, что его рукам было холодно или там у него на руках были выколоты неприличные татуировки, а он так сказать, предохранял себя от… – Вот чёрт! – ахнул про себя Шиллинг, сопоставив вид свёртка в своих руках и перчатки в руках Мюллера. – Да я, как минимум, отделаюсь испачканными руками. – Бросив взгляд на свои уже не такие белоснежные руки, Шиллинг много о чём пожалел, но всё же об этом не стал распространяться.
А он, положив этот свёрток на свой рабочий стол, куда между прочим и Мюллер мог бы положить его, и не нужно было непременно всучивать свёрток ему в руки, затем посмотрел на лица присутствующих в его кабинете людей, – здесь окромя упомянутого Мюллера, находился советник по нацбезопаснсоти Болтан, исключительный советник, пан Паника, конгрессмен Альцгеймер, конгрессмен Ролекс и ещё некая серая личность, чьё имя у всех вызывало большой интерес в виду его неизвестности, – и принялся разворачивать этот свёрток. Который на поверку оказался всего лишь листом бумаги из плотного материала.
И не успел вице-президент Шиллинг хотя бы поверхностно ознакомиться с содержимым этого помятого листа бумаги, который из себя вроде бы представлял какой-то рисунок, как он уже повторно задаётся всё тем же вопросом. – И что это? – спрашивает Шиллинг Мюллера, впрочем, глядя не на него, а на рисунок перед собой.
– Это то, в каком свете нас всех видит сэр Рейнджер. – Посматривая на Шиллинга и одновременно на рисунок, с ехидной улыбкой на устах говорит Мюллер. Ну а стоило ему в таком ключе упомянуть имя сэра Рейнджера, как всем присутствующим в кабинете Шиллинга людям, вдруг чрезвычайно интересно стало посмотреть на то, что там сэр Рейнджер изобразил. Для чего все эти упомянутые господа оставляют свои прежние места, кто на стуле, а кто удобное место у окна, и, стараясь быть незаметным для всех остальных, что надо признать, ни у кого не выходит (а вот для себя незаметным быть, выходит), подбираются к столу вице-президента и, окружив его со всех сторон, принимаются к изучению этого рисунка, по словам Мюллера, под авторством сэра Рейнджера.
Ну а на сам этот рисунок, несмотря на весь минимализм используемых для его рисования инструментов – он выполнен карандашом – был выполнен на достойно высоком уровне и действительно заслуживал к себе внимание этих господ. Да хотя бы потому, что на нём каждый из них нашёл себя. А как нашёл, то сразу обмер в непонимании …Скажем так, самых очевидных вещей – каким образом, он оказался там, среди всех этих изображённых на рисунке людей. И одно хорошо, так это то, что каждый из обнаруживших себя на этом рисунке людей, а это были все без исключения (что не факт) присутствующие здесь и сейчас у стола Шиллинга люди, не стал вслух интересоваться фактом своего присутствия на рисунке.
Ведь всё до банальности просто. Сэр Рейнджер тебя, всё недовольная твоя рожа, приметил, отметил и нарисовал. И при этом не как-нибудь тяп-ляп нарисовал, а вполне себе талантливо и очень похоже это сделал. Что захоти господа Альцгеймер и пан Паника между собой спутаться, – ну понравится им больше то, как сэр Рейнджер изобразил не его любимого, а его оппонента, – то им никак это не удастся, уж слишком хорошо за ними всё подметил сэр Рейнджер. И если, к примеру, конгрессмену Альцгеймеру свойственен беспримерно бесцеремонный взгляд, с которым он не стесняется смотреть и на самого президента, то он и смотрит им на тебя с этого рисунка и заодно на конгрессмена Ролекса, которого он в упор не видит – а вот конгрессмен Ролекс это сейчас отлично видит и это его как-то по особому, по неимоверному бесит.
Ну а если пан Паника всегда выделялся своим припрыгнутым видом (это так просто в двух словах не объяснишь, это надо видеть – а сэр Рейнджер определённо умел видеть и изобразить), то он и будет по особенному, по припрыгнутому выглядеть – стоя на носочках и заглядывая из-за спины Шиллинга в то затаённое, а может и секретное, что Шиллинг скрытно держал в руках. Ну а все эти злокозненные намерения пана Паника, не ушли от внимания, как от пана Паника, так и от всех тут находящихся за столом господ, и главное от Шиллинга, который в один момент покрылся красной краской стыда за столь подловатого пана Паника, сующего свой нос куда не следует. И хорошо, что вице-президент Шиллинг воспитанный на сдержанности человек, отчего наверное, его и выбрали вице-президентом – не всякий выдержит своей второстепенности, на которую тебе ежедневно указывает впереди стоящая спина президента – и он ограничивается краской стыда за пана Паника.
Что, конечно, зря. Ведь если человек не получает заслуженного наказания, то он, почувствовав свою безнаказанность, с ещё большей уверенностью начнёт преступать границы дозволенного. Что тут же случилось с паном Паникой, который вместо того чтобы смиренно потупить свой взор перед великодушием вице-президента, начинает всё это понимать со своей подлой стороны. – Ах, ты тихуша. – Провокационно дерзко посмотрев на Шиллинга, не зная в дерзости предела, начал распоясываться в своих мыслях пан Паника, приподымаясь на своих носочках, чтобы даже не заглянуть за спину нарисованного Шиллинга, а быть выше, чем он есть на самом деле. – И что ты интересно от нас всех скрываешь? – задался вопросом пан Паника, заметив, что руки Шиллинга начали подрагивать.
Шиллинг же решив отвлечь от себя внимание хотя бы пана Паники, чьё пристальное дыхание он прямо-таки ощущал своим затылком, начинает возмущаться. – Да как это всё понимать? Что это за дикость? – в волнении задаётся вопросами Шиллинг. На что получает ответ от Мюллера, который сейчас бы мог и не подключаться к ответам. – Точно не скажу, как называется этого рода изображение, – с серьёзным видом смотря на рисунок, говорит Мюллер, – но вполне возможно, что это дружеский шарж.
Ну а ответ Мюллера в таком искажающем истину виде, что удивительно, вдруг сглаживает возникшие неровности между этими знатоками искусства, на которых сообразно их видению себя в искусстве, так оно повлияло, что им захотелось каким-нибудь тяжёлым предметом стереть с поверхности пола стоящего совсем рядом со степлером пана или конгрессмена. Что в итоге вполне могло произойти, окажись на месте этого рисунка, не от души, а так, спустя рукава выполненная поделка.
– А знаете, – с глубокомысленным видом заявил конгрессмен Альцгеймер, – что ни говори, а некоторые портретные сходства не только имеют здесь место, но есть и свои попадания в точку.
И хотя никто из здесь присутствующих господ и близко не разбирался в художественном искусстве, и не просто так, а по весьма уважительной причине – их чрезвычайная занятость не оставляет им времени на эту часть жизни – всё же они не позволят, чтобы кто-то (никто не будет указывать пальцем на вас, конгрессмен Альцгеймер, а всё потому, что здесь собрались люди воспитанные в отличие от вас) смел им указывать на их несостоятельность в понимании прекрасного.
