Всеволод Владимирович Крестовский
Панургово стадо
VII
Поздний звонок
– И на кой черт к нам эти разные офицеришки таскаются! – едко и озлобленно начал Малгоржан тотчас по уходе Бейгуша. – Эдак скоро и квартальные, и жандармы, пожалуй, сделаются у нас членами!
– Бейгуш ко мне ходит; он мой гость, – отозвалась вдовушка.
– То-то что ваш! Только срам один!.. Между порядочными, честными людьми и вдруг эта ливрея, вывеска деспотизма! Его просто следует не пускать сюда больше!
– Я имею право принимать своих гостей, – утверждала Сусанна. – Мы и все так условливались с самого начала.
– Нет-с, не имеете! отнюдь не имеете! Вы можете принимать только тех, кого вам дозволит все общество… Это только под контролем общества можно, а иначе это измена общему делу, иначе это подлость! Почем я знаю, что это за господин? Может, он шпион какой-нибудь!
– Да ведь вы же сами меня с ним познакомили… Чего вы привязались?.. Сами хвалили: и такой, и эдакой, а теперь вдруг – шпион!
Казаладзе, ходючи по комнате, словно бы оступился: его совсем подсекло на минуту простое возражение простоватой Сусанны.
– Это он ревнует, – глухо буркнул из своего угла Благоприобретов.
Все засмеялись. Малгоржану нечего было отвечать. Он только злобно окинул смеющихся своими красновато-жирными восточными глазами и сам принужденно засмеялся.
– Ну-с, граждане и гражданки! – возгласил Полояров, входя в комнату с полными руками: в одной руке тащил он целую корзину с дюжиной пивных бутылок, в другой несколько тюричков с разными припасами. – Для граждан пиво, а есть и водка, и колбаса найдется; а для гражданок яблочки и прянички – дамские удовольствия! Впрочем, если кто из гражданок возжелает чего иного, хотя бы и водочки, то и это не возбраняется! Матушка Сусаннушка, не хотите ли опрокинуть стакашек? Хватим-ка заедино! Ей-Богу!.. Приучайтесь к напитку! Дело годящее! Потому ежели пойдем в страны Сибирские – там ведь холодно – ну, и поневоле придется водочкой телеса согревать; так вы уж лучше заранее приучайтесь.
– Я в Сибирь не пойду; мне не к чему, – апатично отозвалась Сусанна, кутая плечи в кашемировый платок.
– А я так, вероятно, пойду!.. Прогуляюсь! – с какой-то особенной самодовольной похвальбой ухмыльнулся Полояров.
– Нет, не пойдешь… Что там тебе делать! – заметил Лука. Это мимолетное замечание немножко ущипнуло Ардальона Михайловича.
– Как что? – полушутя подмигнул он. – Пойду! И всеконечно пойду! Так сказать, пионером цивилизации и свободы… Да вы что о Сибири-то думаете? Сибири-с предстоит блистательная будущность: это будут, я вам скажу-с, наши Северо-Американские штаты, потому сторона она здоровая, непочатая, да и закваска в ней хорошая сидит, благодаря нашему брату-колонизатору. Сибири с Россией нечего делать, в России все гниль одна! И теперича сошли они меня в Сибирь, да я им первый за это великое спасибо скажу! Лучшей услуги они мне и оказать не могут! И вы, братцы, по мне не плачьте тогда, а радуйтесь!
– И что ж ты там делать станешь? – поддразнивал Лука, строго храня самый невинный вид.
– А уж это наше дело! – с глубокомысленной многозначительностью увильнул Полояров от прямого ответа, что всегда делал он, когда в голове прямых ответов не находилось.
– А ты не таи; ты скажи. Шпионов нет ведь.
– Да чего ты пристал-то ко мне со шпионами?! Черта ли мне шпионы! Не боюсь я ваших шпионов! Плевать!
– Что шпионов не боишься, это похвально. Да только мы ведь не про шпионов, а про то, что ты в Сибири делать станешь?
– Что делать стану?.. Революцию делать стану! Вот что стану!.. Чего привязался! – огрызнулся Ардальон, обрадовавшись в глубине души тому, что нашел подходящее словцо – и пошел ораторствовать на тему «революции».
– Теперича там эти господа поляки у себя в Варшаве гимны все какие-то поют, – говорил он, – гимны!.. Черт знает, что такое!.. Какие тут гимны, коли тут нужно вó!.. Кулак нужен, а они гимны!.. Тоже, слышно, вот, капиталы все сбирают, пожертвования, а никаких тут, в сущности, особенных капиталов и не требуется! Дайте мне только десять тысяч рублей, да я вам за десять тысяч всю Россию подыму! Какое угодно пари!! Ничего больше, как только десять тысяч! Да и того много, пожалуй!
Татьяна Николаевна, едва скрывая улыбку, поглядела на Ардальона сильно изумленными глазами.
– Вы удивляетесь?.. Вы не верите? – подхватил он, поймав ее взгляд. – Я вам сейчас докажу-с, так сказать, арифметически! По пальцам разочту-с!.. Десять тысяч рублей – и хоть какую угодно революцию сейчас же можно сделать! Ведь я уж, матушка моя, думал-таки над этим предметом! Я рассчитывал, и высчитывал, и концы с концами сводил!.. Н-да-с! Не с ветру говорю вам! Теперича будем класть так, – приступил он к делу, высчитывая по пальцам, – поездка в Лондон, туда и обратно, и потом житье в Лондоне… ну, хоть месяц сроком; житье, конечно, самое скромное; все это обойдется триста рублей. Это раз.
– Зачем же в Лондоне? Можно и в Берлине. В Берлине дешевле, – рассудительно заметила Лидинька.
– Не мешай ты, черт! – буркнул ей Полояров, тряхнув волосами. – В Лондоне мы изготовим хорошенькую прокламацию-с, – продолжал он развивать свою тему; – да не такую, как эти вам там все «Великороссы» да «Земля и Воля» – это все слабо-с. Ну, «К молодой России» еще туда-сюда, подходит, но и та дрянь, говоря в сущности; а мы изготовим горяченькую, самую настоящую, которая понятна была бы всем сословиям. Ну-с, Трюбнер с Герценом отпечатают нам ее по дешевой цене, а то можно убедить их, чтобы и даром, потому для эдакого предприятия не грех. Прокламацию надо будет отпечатать в шестистах тысячах экземпляров: шестьсот тысяч – это очень достаточно на всю грамотную Россию, а то можно и прибавить потом, сколько потребуется, вторым изданием. Прокламация должна быть кратка и отпечатана убористо, шрифтом боргесом или петитом, бумагу можно достать в кредит – это опять же Александр Иванович с Трюбнером сварганят, тем паче, что печать с бумагой будет единственная услуга, которую Россия с них потребует, потому что, по моему крайнему убеждению, Герцен слишком уж отстал и ни на что более не пригоден. Итак, печать даром, а бумага в кредит. Это два.
– А если не дадут в кредит? – улыбнулась Стрешнева.
– Кто это-с?.. Англичане-то?.. Фи-фю, – с присвистом прищурился Полояров. – На эдакое дело да кредиту не сделать! Нет-с, матушка моя, англичане слишком умны, чтобы не понять всех выгод! Риск тут для них не большой, а коли предприятие удастся, так ведь они очень хорошо понимают, что тут ведь свободной торговлей пахнет для них! Вот что-с!
– Это все, конечно, так! – вполне согласился и одобрил князь Сапово-Неплохово. – Но… трудно такую массу переправить в Россию: я ездил за границу – меня в таможне осматривали…
– Ничего тут трудного нету! – с убеждением возразил Анцыфров, – проходит же контрабанда, и «Колокол» проходит, и «Молодая Россия» прошла. Можно целый корабль нанять для этого.
– Ну, конечно, можно и корабль, – согласился Ардальон, – стоить это будет рублей тысячу. Это три. Итого, пока еще только тысяча триста.
– Но зачем же непременно в Лондон? И для чего тут Лондон? – настаивала меж тем Лидинька Затц, суетливо обращаясь по очереди ко всем и каждому, – на что нам Лондон! Гораздо же дешевле можно здесь, у себя дома, в своей собственной типографии? Не так ли я говорю? Не правда ли?
– В Лондоне шрифты и бумага лучше, – возразил Полояров, – и притом здесь, в этом подлом обществе, ты ни у черта не достанешь в кредит такого количества бумаги, да и подозрение, пожалуй, возникнет: для чего, мол, понадобилось вдруг столько бумаги? А там это все безопасно. Ну-с, затем тысячи три на разъезды по матушке России, с остановками по разным городам, для заведения надежных агентур, которые уже будут действовать, пускать в народ эти прокламации, – и вот, почти что и все расходы: четыре тысячи триста! Остальное в запасный фонд, на непредвиденные и экстренные расходы. Но это все одна только материальная часть, а теперь разберем шансы нравственные. Во-первых, вся Россия недовольна: крестьяне недовольны тем, что обмануты волей, дворяне недовольны тем, что крестьян отняли, духовенство недовольно своим положением, купечество недовольно разными стеснениями торговли и упадком кредита, войско недовольно разными нововведениями, мещанство налогами, чиновничество начальством за оставление за штатом – да все, одним словом! вся Россия недовольна! Тут, значит, и вари свою кашу!.. Ге-ге! да дайте мне эти деньги – я вам все предприятие устрою!..
– А ведь я бы мог! – с грустно-раздумчивым вздохом прибавил он через минуту. – Я бы мог!.. Ведь у меня-с не дальше как нынешней весною целый капитал в руках был!.. Капитал-с!.. Шутка сказать, двадцать пять тысяч серебром! Двадцать пять тысяч!.. Н-да-с, кабы мне теперь да эти денежки – чтó бы тут было!.. И-и, Боже мой, что бы было!..
И печально покачивая головой, он замолк в грустном раздумье.
Вдруг в эту минуту, среди всеобщего молчания, раздался сильный звонок.
Полояров растерянно вздрогнул и даже побледнел немного.
Время было уже позднее: двенадцатый час ночи. Обычные посетители коммунных вечеров, кажись, все налицо. Кому бы быть в такую позднюю пору? Этот неожиданный и притом такой смелый, сильный звонок почти на всех присутствующих произвел довольно странное впечатление: иных покоробило, иным как-то жутко стало, а у кой-кого и легкий морозец по спине побежал. Все как-то невольно переглянулись, но решительно ни единая душа не тронулась с места, чтобы идти в прихожую и отворить там двери.
Звонок повторился еще с большей силой.
– Малгоржан, подите… отворите там… – смущенно проговорил Полояров.
Восточный человек досадливо передернул плечами.
– Ходите сами… Я-то с какой стати?!
– Эх, ей-Богу, вечно вы!.. Мне оно не тово… не совсем-то ловко… Поймите же!
– Я не пойду! – решительно отрезал Малгоржан-Казаладзе.
– Анцыфров, ступай ты, голубчик.
– Может, полиция… жандармы, – весь съежившись, кинул пискунок робко-молящий взгляд на своего патрона.
Почти все из присутствующих сделали, каждый про себя, подобное же предположение. Полояров смущенно, с каким-то тревожным сосаньем под ложечкой, припомнил себе, что в письменном столе его хранится завалящийся нумер «Колокола», карточка Герцена и листок «Великоросса», неведомо кем подброшенный недавно к дверям общежительной квартиры.
«И нужно же было оставить!.. И дернула ж нелегкая не уничтожить!» – корил он себя мысленно.
– Господа, да кто же пойдет наконец? – спросила храбрая Лидинька Затц, впрочем не двигаясь с места.
– Ей-Богу, господа, жандармы!.. Кому же больше? – смущенно улыбаясь, прошептал Анцыфров.
– А я так думаю, что это просто за мной пришли, – сказала Стрешнева, направляясь в прихожую. – Я распорядилась, чтобы в двенадцатом часу за мной человека прислали.
Все находились в жутко-напряженном ожидании, пока она отворяла дверь, но зато как же все ожили, и как отлегло у всех от сердца, и вместе с тем в какое недоумение пришли все, когда в прихожей вдруг раздались два женских восклицанья и вслед за тем послышались быстрые, звонкие поцелуи.
Полояров первый очень храбро подлетел теперь к двери, внимательно вгляделся в новоприбывшее лицо, и вдруг, словно бы не веря собственным глазам, отступил назад, еще более смущенный, чем за минуту пред этим.
– Ба!.. Лубянская… Какими судьбами?.. Вот сюрприз-то! – растерянно пробормотал он, опустив глаза и руки.
VIII
Какими судьбами появилась Лубянская
Действительно, это был сюрприз и не для одного Полоярова. Стрешнева и Лидинька с Анцыфровым изумились не менее его, когда увидели перед собою Нюточку Лубянскую столь неожиданно и в такую неурочную, позднюю пору. Татьяна первая заметила в ней явные признаки какого-то волненья и расстройства. По всему было видно, что она не то огорчена чем-то, не то испугана и не успела еще прийти в себя как следует.
Лидинька Затц засуетилась с чаем, с яблоками, с поцелуями, которые у нее в первую минуту были совершенно искренни и безрасчетны, и в то же время засыпала Нюточку сотней расспросов. Оказалось, что Лубянская не далее как сегодня утром одна-одинешенька прикатила в Петербург из Славнобубенска. На дебаркадере подвернулся какой-то услужливый фактор с предложением, не нужно ли ей остановиться в нумерах, расхвалил эти нумера, и ловко подхватив ее саквояж, повлек за собою в некую Гончарную улицу и привел в какую-то грязную трущобу, уверяя, что лучше этих нумеров она в целом Петербурге ничего не отыщет. Лубянской, очутившейся в первый раз в жизни совсем одинешенькой, в совершенно незнакомом, чужом городе, было теперь не до комфорта. Она думала, что и в Петербурге, как в Славнобубенске, всякий знает всякого, и потому первым делом осведомилась у фактора, где тут живет Лидинька Затц или Ардальон Михайлович Полояров, но фактор только ухмыльнулся на столь странный вопрос и объяснил, что для таких надобностей в здешней столице адресный стол имеется, для чего и послал ее на Садовую улицу, в дом Куканова.
В адресном столе за две копейки серебром Лубянской объявили, что и Лидинька Затц, и Ардальон Полояров проживают там-то и там-то. Узнав это, она намеревалась завтра же разыскать их, а пока вернулась в свои нумера на Гончарной улице и, чувствуя сильное утомление с дороги, легла отдохнуть; но какие-то мужчины в соседней комнате решительно не давали ей покою; там, очевидно, шло пьянство, картеж и поминутные споры. Наконец, когда она вышла в коридор, чтобы приказать подать себе обед, один из этих господ нахальным образом пристал к ней с любезностями и стал тащить к себе в нумер, а когда ей удалось вырваться от него, он начал ломиться в дверь ее комнаты. Нюточка заперлась на ключ, с твердым намерением завтра же выбраться вон из этой трущобы, но веселые соседи то и дело стучали к ней в дверь, которая вела к ним из ее комнаты, просовывали в замочную скважину гусиное перышко, прикладывали глаз к щелке, сопровождая все это бесконечными двусмысленностями и циническою бранью на ее упорство. Наконец, уже поздно вечером, у соседей послышались веселые женские голоса, и вскоре все это разразилось неистовыми криками, ругатней, буйным скандалом и дракой…
Били какого-то мужчину, били двух каких-то женщин, били бутылки и посуду… Поднялась возня, суматоха, женские вопли, отчаянные крики, «караул!»!.. Хозяйка нумеров бегала по коридору и вопила… кто-то побежал за полицией, кто-то накинулся на хозяйку, да заодно уж и ее избил; одна женщина, обезумев от страха и побоев, в растерзанном виде бегала по коридору и ревмя ревела неистовым, истерическим голосом – и все это среди чада и смрада, в тумане табачного дыма, при тусклом свете коридорной лампочки. Нюточка до такой степени перепугалась, что, вся дрожа как осиновый лист, наскоро накинула на себя платок да салопчик и, с саквояжем под полой, опрометью бросилась вон из этих нумеров. Там было не до нее в ту минуту, и потому ее никто не остановил, никто даже и внимания не обратил, как и когда она шмыгнула из коридора – благо, выходная дверь стояла настежь растворена. Нюточка долго бежала по улице от этого вертепа, бежала куда глаза глядят, пока несколько не пришла в себя, и тогда только при свете фонаря отыскала в портмоне записку, данную ей давеча в адресном столе, взяла извозчика и поехала разыскивать Ардальона Полоярова. Кроме этого, она не знала, ни на что решиться, ни куда деваться ночью, среди незнакомого города.
Добрая вдовушка, узнав историю всех этих приключений, очень радушно предложила Лубянской свою комнату.
– Да зачем же непременно вашу? – возразила Затц; – ведь есть же еще три свободные комнаты: Лубянская может занять под себя хоть любую. Она ведь тоже из наших… Что ж!.. А я с своей стороны не прочь, пожалуй, чтоб и она жила. Ведь мы здесь живем коммуной, на равных основаниях, и друг другу ничем не обязаны, – пояснила она Нюточке, и вслед за тем обратилась ко всем вообще. – Так как, господа? Принимаете, что ли, новую гражданку?
Сожители дали утвердительный ответ, и лишь один Полояров промычал нечто неясное, не то бы соглашаясь, не то бы глухо протестуя.
– А впрочем, и я согласен, – как-то особенно ухмыляясь, решил он после минутного соображения.
Юный князь слонялся от одного гостя к другому, глупо скаля зубы от удовольствия, и всем пожимал руку, приговаривая:
– А нашего полку прибыло!.. А?.. Прибыло!.. га-га-га!.. прибыло ведь! а?.. не правда ли? а?..
Полояров же то похмуро пружился, туго и медленно потирая между колен свои ладони, то слегка ухмылялся как бы в ответ какой-то бродившей в нем мысленке и больше все отмалчивался, устремляя на Нюточку из-под синих очков пытливые взгляды.
Лубянская осталась в коммуне.
IX
Святые принципы Полоярова
Гости разъехались. Сусанна стала хлопотать над устройством комнаты для Нюточки и кое-как приладила ей на диване постель. Нюточка все время сама помогала доброй вдовушке в этих не особенно сложных и непродолжительных хлопотах. Менее чем в четверть часа все было уже готово, и Сусанна простилась с Лубянской, сказав, что ей невмоготу спать хочется, как всегда, когда в коммуне бывает много гостей.
Нюточка осталась одна и медленно, в раздумье, стала раздеваться. Это раздумье брало ее насчет Полоярова: он как-то так странно и неловко встретился с нею, как будто эта встреча почему-то была ему не по нутру, почему-то досадна и неприятна; что же это значит? как понять ей это?.. А между тем… между тем, не могла же она и не приехать: на это вынудила крайняя необходимость. Чем же теперь все это кончится, и что дальше будет?
Кто-то взялся за дверную ручку и потрогал ее.
– Кто там? – окликнула Нюточка.
– Я! – отозвался Полояров, – что это вы запираться-то вздумали? У нас это совсем не принято. Отворите-ка.
– Да я уж совсем почти раздета.
– Ну, так что же? Одета ль, раздета ль – это до меня нисколько не касается. Ко мне, пожалуй, входите сколько угодно, когда я раздет – это мне все единственно. Отворяйте же, что ли, говорю вам! Нужно мне вас!
Нюточка накинула на плечи дорожный плед и впустила Полоярова.
– Скажите, какие нынче скромности у нас! – с усмешкой процедил он сквозь зубы, кинув взгляд на плед, окутавший собою всю фигуру девушку, и сел на приготовленную ей постель. – Ну, здравствуйте, Анна Петровна!
– Здравствуйте, Ардальон Михайлович.
– Что ж так-то? – усмехнулся он. – Давайте, что ли, лапу сюда, по-старому, по-бывалому; ну, и тово… сольемте уста, так сказать, в блаженстве поцелуя!.. Ась?
И он потянул было ее к себе, но Лубянская сдержанно и сухо отклонилась в сторону. Вообще она была с ним теперь как будто настороже: это сказывалось в каждом слове, в каждом взгляде и движении, во всей манере ее относительно Ардальона.
– Это что ж такое? – скосил он на нее глаза и губы. – Не желаете-с?.. И не надо! Хотите, так хотите, а не хотите, так как хотите.
– Ардальон Михайлович, мне не до поцелуев и не до шуток! – с какою-то горечью в тоне и не глядя на него, тихо проговорила девушка.
– Хм… Вот как!.. Так для чего же вы, собственно, пожаловали-то сюда?
Нюточка горько усмехнулась.
– А вы еще не догадались?.. Мне так уж на людей даже совестно глядеть… Я скрывала, я пряталась, пока было возможно, а теперь… мне нельзя было оставаться там долее – поймите вы это.
– Не понимаю. Отчего же так?
– Да ведь там отец!.. А он ничего не знает!
– Да скажите вы толком: беременны вы, что ли? – нахмурясь и морщась, перебил Полояров.
Нюточка покраснела и тихо опустила глаза.
– Э-э!.. А мне и невдомек с первого разу! – протянул он, крутя себе папироску. – Ну, что ж? – самое натуральное и простое дело. Естественное предназначение каждой самки; что ж тут особенного! Вы читали «О происхождении видов» Дарвина.
Она с досадливым сожалением взглянула на своего бывшего друга и пожала плечами.
– Я хочу говорить с вами серьезно. Мне необходимо это, поймите вы! – убедительным тоном проговорила Нюточка.
– Да и я ведь серьезно! – отозвался Ардальон. – Я вас к тому спрашиваю про Дарвина, что ежели бы вы что-нибудь дельное вычитали из него, так поняли бы, что это ваше естественное назначение, как самки, и тогда бы вы не стали творить драм и романов из-за такого пустяка. Отец!.. Ну, что ж такое отец? При чем он-то тут в этом процессе? Тут дело акушерки, а не отца! И зачем это вдруг понадобилось вам скрывать от него? Не понимаю!
– Что ж, по-вашему, я должна была гордиться и хвастать?
– Ни то, ни другое, а и скрывать-то нечего: простой физиологический процесс – и баста.
Нетерпеливое чувство досады отразилось на лице девушки.
– Ардальон Михайлович! – решительно сказала она, становясь перед ним. – Звонких слов я и прежде слыхала от вас не мало. Оставьте их хоть теперь-то. Я пришла к вам не за фразами, а за помощью… Ведь вы же будете отец этого ребенка!.. Вы должны войти в мое положение, если вы честный человек.
Ардальон, в свою очередь, досадливо передернулся на своем месте.
– Да я-то что же? – возразил он, пожав плечами. – Вот вы, небойсь, укоряете меня в звонких фразах, а сами еще пуще того звонкие-то словечки в ход пущаете!.. «Должны, долг, честный человек»… Да что такое этот ваш долг честь-то? – Понятие совершенно условное-с. Австралийские дикари, например, едят человечину и находят, что это вполне честно и нравственно, потому что они, победители, едят своих врагов, побежденных; а дураки английские миссионеры говорят, что это безнравственно кушать себе подобных; а мы, например, находим, что это ни нравственно, ни безнравственно, а просто штука в том, что мы не сделали себе привычки жрать человечину, или предки наши почему-то отвыкли от этого; ну, или просто от того, наконец, что это у нас не принято, не в обыкновении – и только! Ну, и кто же тут прав: дикари или миссионеры? – По-своему, пожалуй, и те и другие, потому что понятие-то самое о нравственном и законном – совершенно условное понятие. Я могу понимать так, а вы иначе. И наконец, то, что нравственно и честно для пошляков и филистеров, то по нашим убеждениям и безнравственно, и подло.
Лубянская побледнела и хмуро из-под сведенных бровей уставилась глазами в Полоярова.
– Вы для чего же все это говорите мне? – медленно и тихо спросила она, подавляя в себе накипь внутреннего негодования и волнения. – Как, наконец, прикажете понять все это? Так ли, что вы отказываетесь и от меня, и от своего будущего ребенка и бросаете меня в эту минуту совершенно на произвол судьбы? Так, что ли?
Вопрос был поставлен слишком ясно и прямо. Полояров несколько позамялся.
– Н-то есть… как вам сказать? – с трудом начал он выматывать из себя слова, медленно потирая между колен свои ладони. – Если вам угодно будет припомнить факты, которые дает нам, например, зоология, то вы увидите, что в натуральном браке самец имеет свое особое назначение, а забота о потомстве лежит исключительно на особах женского пола. Это самое естественное и потому самое рациональное. Помилуйте-с! Я вас считаю за порядочную и развитую девушку, а вам вдруг приходится вместо того такие азбучные истины втолковывать! Это стыдно-с!.. Роль каждого самца ограничивается только…
– Скажите же наконец прямо! – нервно перебила его Нюточка. – Ведь от всех этих изворотов вы в моих глазах ни на волос не станете лучше! Говорите прямо!
– Я прямо и говорю. Я говорю, что, основываясь на разумных началах физической природы и следуя ее законам, я имею право считать себя ничем не связанным; но это еще не значит, чтобы я отказывался помочь вам. Я только все еще не могу в толк себе взять хорошенько, в чем именно эта помощь?.. Какого рода помощи вы от меня желаете? Если это законный брак, то я пас! Потому что законный брак противоречит всем моим принципам, и наконец, в моей жизни – почем вы знаете? – в моей жизни, быть может, есть или могут быть такого рода предприятия, когда человеку впору только за одну свою голову ответ держать. Каждое честное дело прежде всего требует свободы-с, и я, всей душой принадлежа моему делу, не имею права связывать себя, а иначе я подлец! Так вы скажите мне, в чем же помощь-то?
– Успокойтесь: законного брака я никогда и ни в каком случае от вас не потребую! – твердо сказала она, бросив на своего собеседника взгляд ледяного презрения. – Это было бы уж совсем безумие!
Полояров недоверчиво и осторожно покосился на Нюточку, желая убедиться, в какой мере истинно сказанное ею. Взглянул и успокоился. Даже лицо его прояснилось. Словно упала с плеч гиря, которая тяготила его с минуты первого появления Нюточки в этой квартире.
– Ну, так в чем же, голубчик мой, помощь-то? Говорите – я все готов… все что могу… располагайте мною! – заговорил он вдруг мягко и ласково. В душе его в эту самую минуту незаметно проползло своекорыстное соображеньице, что к чему же, мол, совсем уж отталкивать от себя эту молодую и хорошенькую Нюточку?
– Я все-таки попрошу вас прежде выслушать меня… – тем же сухим и сдержанным тоном начала девушка. – О моем положении вы знали еще до вашего отъезда из Славнобубенска, стало быть, для вас это не составляет новости. Мне остается теперь несколько менее двух месяцев. Признаться отцу я не могла… не решалась… Он не перенес бы такого позора… Если это и убьет его, когда узнает, ну, так хоть не на моих глазах (при этих словах в голосе ее дрогнули сжатые слезы). Я довольно передумала об этом, пока решила себе, как быть, – продолжала она. – Я лгала, я скрывалась, пока можно было лгать и скрываться… Далее уж нельзя. Мне, говорю вам, совестно на людей смотреть! Осталось либо с мосту да в воду, либо бежать оттуда. Все еще есть надежда, авось либо отец как-нибудь перенесет этот удар, что ушла-то я от него, а может быть, еще скрою как-нибудь… Коли перенесет, тогда вернусь, а то нет!.. Я ушла тайком; записку только оставила Устинову, чтобы поберег без меня старика… Он честный – я теперь убедилась… Он это как-нибудь обделает, устроит… Признаться только не могла ему… Ну, да все равно!.. Паспорта у меня нет никакого, а ведь это надо, кажется? Теперь, вот все, что я попрошу у вас: вы помогите мне как-нибудь скрыть все это и до времени не оставьте ребенка. Можете вы мне это сделать или не можете?
Полояров чуточку подумал. «Только-то и всего?» – сказал он мысленно самому себе, «а я-то думал и невесть что такое!»
– Могу! – ответил он решительно и даже не без веселости. – Се сон де пустяки. Мы всю эту штуку вам во как обделаем! И овцы будут целы, и волки сыты. Это я все могу, а только ты, Нюта, не сердись. Дутье-то в сторону! А лучше протяни-ка лапку старому другу!.. Честно и открыто протяни! От сердца! Ну, Нюта!.. Что же?.. Я жду!.. – ласково понудил он, после короткого выжидательного молчания, подставив ей свои ладони. – Хочешь услуги от меня, так мирись!
Девушка слегка колебалась, но потом в молчании и не глядя на него, медленно и холодно протянула ему руку. Бог ее знает – а только она и сама-то хорошенько не понимала, презирает ли, ненавидит ли, или все еще любит этого человека. А по правде сказать, в ее чувстве к нему тлелось пока еще и то, и другое, и третье…
Совсем уже прояснившийся Полояров почти насильно притянул к себе все еще безмолвную Нюточку и звонко поцеловал ее.
– Ты только моих святых принципов не тронь, – самодовольно заключил он, облапив ее плечи, – а-то во всем прочем я как есть человек хороший!
