Влад Стифин
Играл на флейте гармонист
– Нынче легко растить детей. Вот в наше время, ох и досталось же нам с ребятами. Этих штучек как сейчас не было, а теперь что, датчиками обложатся, и ребенок под контролем постоянно.
– Да, милочка, времена меняются. Мой-то внучек в школе как учится? Им нынче в мозги вложат что нужно и уже готовый спец.
– Да, как-то все быстро делается. Правда говорят, что ошибок много. Вот к примеру, мальчик тяготеет к музыке, а ему математику в голову запихивают. Родители в панике – ребенок уродуется.
– Даа… – старушки одновременно протяжно выдохнули.
Венса под бормотание старушек захлопала глазками и уснула.
– Смотрите, милочка, попутчица наша задремала.
– Устала лапочка, – старушки перешли на шепот.
– Видели вчера, глава-то наш устало как-то выглядел. Замучили его министры. Галстук неровно висит. Синячки под глазами.
– Да, милочка, вчера он был не очень. А галстук я бы вообще помягче выбрала, ярковат на мой взгляд.
– Да, да согласна. Видимо, помощники дурные не подсказали. Вот неделю назад с трибуны что-то говорил, а воротничок у рубашки задрался. Все сам, да сам. Так и надорваться можно.
– О! Как вы, милочка, правы. Ездит по стране без отдыха. Без него не идут у нас дела. Без него все стоит. В прошлую пятницу у каких-то добытчиков был, так весь костюм приличный перемазал чернотой этой. Жуть. Неужели нельзя без него.
– Надо было какую-нибудь куртку ему дать. Что у них там куртки нет, что ли?
– А ему не надо мотаться. Больше толку будет, – прервал их разговор старикан у окна.
– Как это, как вы выразились, «не надо мотаться»? Вы, молодой человек, неразумное что-то нам говорите. Да и вообще, как вы сюда попали в ветеранскую ячейку? Вы, будьте любезны, предъявите нам ваши права?
Старушки возмущенно уставились на худенького старика, и их решительность не оставляла ему шансов выкрутиться без предъявления документов. Старик поерзал на сидении и, покопавшись во внутренних карманах пиджака, вытащил пачку помятых бумажек.
– Вот это вам подойдет, – он, помахивая бумажками, по очереди подносил их то одной, то другой старушке. Они, не успевая прочесть, что там в этих бумажках написано, кивали головами, приговаривая:
– Ну ладно. Хорошо, хорошо.
В конце концов, когда старичок смял все листочки в комок и сунул их в ящик для мусора, старушки шепотом заявили:
– Вы же можете находиться и в пятнадцатой ячейке. Что ж там мест что ли не было?
– Мог бы и там, но мне и здесь хорошо.
– Вы удивительный человек, так много баллов имеете, а выглядите очень молодо. Сохранились хорошо, – со вздохом заметили старушки. – Наверное, в органах работали.
– Почти что, – ответил старичок, – а молодо выгляжу, так это от того, что бороду и усы сбрил, не ношу, как некоторые из стареющих.
– Так вы полагаете, ему – главе нашему не надо так часто ездить по стране?
– Да, я так думаю. Если на местах трудиться не будут, то ему везде не успеть. Да и порочная эта система, где глава за всеми бегает, всюду свой нос сует. Развалится эта система в конечном счете. Возьмите хотя бы ветеранство стареющее. Едем мы с вами в одиннадцатой ячейке, а я и наша симпатичная попутчица с ребенком находятся здесь незаконно.
– Да, конечно, по инструкциям, по закону вы правы. Но разве можно так бесчеловечно прогнать женщину с девочкой, да и вас, это ж нехорошо, невежливо, – старушки задумались:
– Надо в законе это подправить.
А старичок не унимался:
– Так и будем принимать законы, а потом их бесконечно править.
– Почему же бесконечно? Пусть впишут, что женщина с ребенком может здесь быть, – не сдавались старушки.
– С одним или со всеми детьми и до какого возраста?
– Да со всеми, хоть с тремя, – парировали старушки.
– А с четырьмя можно? – съязвил старичок.
– С четырьмя, если все свои, можно, – не сдавались старушки.
– Так с чужими нельзя? – хихикнув спросил старик.
– Нет, если только один чужой, то можно, – неуверенно ответили старушки.
Венса сладко зевнула и открыла глаза.
– Вот и ребенок проснулся, не выдержал нашей шепотной полемики, – констатировал старичок. – Глупости мы с вами обсуждаем. Этот закон о стареющих – дурь несусветная. Его бы надо отменить, но там наверху думают, что всеобщая регламентация полезна. На самом деле она разрушительна, – старичок повернулся к окну и затих.
Венса оглядев ячейку вагона, хотела заплакать, но, увидев лицо Венеры Петровны, улыбнулась и загулила. Старичок, сидевший у окна, напомнил Венере того странника из клиники. Внешне он был похож на него, только без бороды и усов. Она вспомнила слова того старика – «бегите от иллюзий».
Она убежала от одних иллюзий и похоже попала в другие. Сан Саныч после рождения ребенка как-то охладел к ней, то есть даже не охладел, а просто стал уделять ей меньше внимания. И хотя они вдвоем спланировали Венсу, он остался не очень доволен выбором пола и прочих качеств ребенка. Она почувствовала это, а недавно, когда он узнал, где оказалась Эля, да еще эта новость о ее замужестве, она заметила в нем нотки ревности к тому неизвестному метеорологу в каком-то далеком поселке. Охлаждение к себе со стороны Сан Саныча она, может быть, и преувеличивала и прогоняла эти мысли от себя, но они возвращались снова и снова. Вот и сейчас он отправил ее одну за город, сославшись на занятость.
Старушки утихомирились и закивали носами под монотонное движение пумпеля. Старик у окна что-то шептал про себя. Одну фразу она расслышала отчетливо – «играл на флейте гармонист…».
– Это вы? – прошептала она, внимательно разглядывая старика.
Он обернулся и ответил:
– Да, это я.
– Я узнала вас. Мы были с вами в одной клинике. Вас вылечили?
– Вы меня помните. Это моя недоработка. Простите, – как-то торопливо произнес он.
– Какая недоработка? – она не поняла его фразы.
– Да, можно сказать и так – меня вылечили, – он пристально посмотрел ей в глаза.
– Вы думали, что избавились от иллюзий, а сейчас не уверены в этом?
– Да, не уверена в этом, – ответила она.
– Может быть они, – он указал на Венсу, – будут жить, я надеюсь, без иллюзий.
– А мы, а мы? – спросила она.
Он задумался и тихо, чтобы не потревожить старушек, прочел:
Пейзаж за окнами менялся,
Дремал в вагоне эгоист,
Влюбленный юноша шептался,
Играл на флейте гармонист.
Стремились все куда-то в дали,
Бежали дружно от печали,
Иллюзий полон был вагон,
Как будто снился сладкий сон…
Старик как-то странно и незаметно исчез. Она долго думала, что это такое было и кто это сказал – «иллюзий полон был
вагон…» и никак не могла вспомнить. На табло загорелась надпись с названием ее станции. Она подхватила Венсу и вышла на эстакаду.
В названии станции скрывалось напоминание о той давней большой войне, про которую ей, совсем еще девочке-подростку, изредка рассказывал дед, совсем седой и больной человек. Один из его рассказов запомнился ей жестокой нелепостью той страшной бойни:
«Ему за эти три морозных дня глаз его, смотревший куда-то в сторону и вверх, надоел до смерти. Но сегодня с утра повалил густой, большими хлопьями снег и к полудню густо присыпал всю его неловко упавшую фигуру на бруствере. Он тупо смотрел сквозь снег в белую пелену, в сторону их переднего края, мимо запорошенной головы "Лысого", с которым еще четыре дня тому назад они раскуривали на двоих махорочную самокрутку. Впереди вся ничейная полоса была завалена замерзшими телами мертвецов, и сейчас под снегом уже невозможно было разобрать где свои, а где чужие. Убитых не убирали с осени, когда их гнали в атаку почти что каждый день.
Сегодня там у них был выходной, оттуда из-за белых снежных хлопьев легкое, едва уловимое, движение влажного, холодного воздуха донесло какой-то вкусный запах еды. Он сглотнул соленую от кровоточащих десен слюну. С утра он с трудом пожевал слегка размокший, черствый сухарь хлеба. Горячего поесть ему не удавалось уже неделю. Взводный почти каждый день обещал им смену – вот-вот сменят и отправят на отдых в тыл, но дни шли монотонно, чередой друг за другом, а смены все не было. Пробираясь по узкому окопу взводный, уже почти дед с бородой, прохрипел ему в затылок:
– После обеда – атака, – и, согнувшись в пояснице, побрел к его соседу справа.
Он не думал об атаке. Он уже с начала зимы перестал думать об атаке. Все думы его растворились в этом угрюмом болоте с густыми туманами и постоянной, по колено жижей под ногами. Сначала он пытался думать о доме, о теплом лете, но эти мысли постепенно сменились полным равнодушием к этой бесконечно длинной войне, к своей судьбе и страдающему телу от сырости и прочих гадостей, которые возникают от грязи, голода и пренебрежения к организму на протяжении долгого времени.
Где-то справа грохнул выстрел. В ответ с другой стороны пулемет дал короткую очередь, и опять все стихло. Только падал и падал пушистый снег, преображая эту мрачную картину в зимнюю сказку, которая была сейчас так далека от них, ждавших очередную команду – "Вперед".
Справа по цепи прокричали – "Вперед". Он тоже что есть силы прохрипел влево от себя – "Вперед", часть слова пропало в воспаленном горле, и сам он услышал только – "…реед". Сосед справа крепко выругался и полез на бруствер, а он собрался, оторвал замершие руки от груди, уперся ногами в стенку окопа и начал с ожесточением карабкаться наверх. Перехватившись правой рукой за замершее колено "Лысого", ему удалось оказаться наверху. Сосед справа уже продвинулся метров на тридцать вперед, и спина его была еле видна за падающими хлопьями снега. Он посмотрел влево. Левый сосед еще только-только вывалился из окопа животом на бруствер. Справа в разнобой, поодиночке послышались крики и ругань. Кто-то заорал во всю силу – "Ааа…", и он, подхватив этот призыв, зашагал с винтовкой наперевес, надрывно крича – "Ааа…". Эти звуки, крики тонули в снежной мгле и, казалось, глушились белым одеялом снегопада, накрывающим все поле боя. Послышались глухие звуки одиночных выстрелов. Он, повинуясь общему движению, дважды выстрелил не прицеливаясь в белую мглу. Сосед справа, видимо, устал, постоянно перебираясь через бугорки мертвецов, резко сбавил темп и перешел на простой шаг, озираясь по сторонам, он искал поддержки атакующих и, разглядев его и других соседей, приостановился, ожидая их на одной линии. Противник молчал.
Поравнявшись с соседями, он остановился, отдышался. Впереди, метрах в десяти от них, за снежной завесой, проступила колючка, увешанная запорошенными снегом трупами и прижатая к земле почти на всем протяжении. По цепи снова прокричали – «Вперед», и редкая цепь наступающих двинулась в сторону неприятеля.
Он не испытывал страха. Страха не было. Была безнадежная не проходящая усталость. Хотелось лечь и долго лежать не двигаясь и не обращать внимания на все, что делается вокруг. Цепь атакующих подошла к колючке. С правого фланга затарахтел пулемет. Сосед справа рухнул в полный рост навзничь, и издалека казалось, что он как-то чересчур картинно упал. Он где-то видел такое падение до войны, но никак не мог вспомнить где. Резкий удар в левую ногу вывел его из оцепенения. Опора слева исчезла, и он неуклюже повалился на проволоку. Через несколько секунд пулемет затих. Абсолютная тишина окутала остановившуюся атаку. Он полулежал, ни справа, ни слева движения не было заметно. Только впереди, метрах в двадцати от него, он услышал чужую речь. Говорили двое. Периодически разговор прерывался негромким смехом. Он подумал:
– Куда ползти? К ним в плен, и война для него закончится? Назад к своим, доползу ли? До этих ему сейчас ближе.
Он с трудом сполз вниз, лег на спину и, стараясь вовсю работать руками, пополз к своим, петляя среди холмиков замороженных тел. Более всего его беспокоила мысль – как бы не сбиться с дороги. Ориентиров в этом снежном царстве почти не было. Так отдыхая, в полуобморочном состоянии, он дотянул до окопа, перевалился через бугор и упал вниз головой на дно. Смеркалось, взводный наткнулся на него, лежащего неподвижно вверх лицом с открытыми глазами.
– Живой? – обрадовался взводный. – Ранен?
Он отозвался и, пытаясь что-то сказать, всего лишь прохрипел:
– Да.
– Потерпи, потерпи, я санитара пришлю, – взводный, стараясь не наступить на него, протиснулся дальше по окопу.
Снег падал ему на лицо и таял, и таял, оставляя грязные разводы. Темнело быстро. К вечеру разъяснело. Редкие снежинки уже не таяли на его замерзающем теле. Он успокоился. Он лежал и уже не обращал внимание на все, что делается вокруг».
***
Нянька встретила их внизу, говорливая полненькая девица с широким румяным лицом.
– Заждались мы вас, заждались, Венерочка Петровна. Ух, пуси-пуси, – она подхватила Венсу на руки. – Сейчас отдохнете, Венерочка Петровна. У нас все готово. И девочке у нас будет хорошо. У нас лес. Воздух. А воздух какой, Венерочка Петровна, не то, что там ваш городской. У нас чистый, чистый. А тишина. Тишина-то какая. Вот смотрите – пумпель ушел и тихо, тихо.
Нянька быстро семенила по живописной тропинке, вьющейся по редколесью все дальше и дальше от эстакады.
– Я уже все вам сделала. И игрушки, и спать, и гулять. Мне Сан Саныч все указал. Все, все, все.
Дорожка шла по косогору. Внизу простиралось лесное болото, живописно обрамленное дальним лесом. А по косогору тянулся заросший ров. Иногда встречались бетонные надолбы, оставшиеся еще от той давней войны.
– Сегодня четверг, а завтра пятница. Сан Саныч прибудет. Будете, Венерочка Петровна, втроем наслаждаться нашей природой, – нянька не умолкала.
Венера Петровна остановилась и спросила ее:
– А как мне вас называть?
Нянька от неожиданности открыла рот и не сразу ответила:
– Меня-то? Меня можно Паня.
– Парасковья значит, – дополнила ее Венера.
– Просто Паня, Венерочка Петровна. Сан Саныч меня зовет Панечка, – она остановилась на секунду. – А дом чудесный. Все красиво, модно. Сам Сан Саныч все устроил.
– Здесь когда-то была война, – Венера Петровна показала на бетонные надолбы на холме.
– А, эти штуки, что-то военное наверное, а может строители давно оставили, – ответила нянька.
– А вы, Паня, из этих мест? – спросила Венера.
– Да, Венерочка Петровна, я местная. Поселок здесь рядом.
– Так вы должны знать, что здесь были сильные бои, – продолжила Венера.
– Бои? Венерочка Петровна, нет, про бои мы ничего не знаем. Да вот мы и пришли.
На пригорке показался с виду уютный загородный домик, окруженный березками и соснами. Солнце уже скрылось за холмом. Дневная жара потихоньку отступала. Лесная тишина предвещала ночную прохладу и прекрасный отдых. Венера Петровна подумала:
– Была война, а сейчас тишина. А память? Зачем эта память для Пани? Ей и без памяти хорошо.
***
В окно светили звезды. Венса, усталая с дороги, тихо посапывала в своей кроватке, а Венера Петровна все никак не могла уснуть. Она вспомнила последний разговор с Сан Санычем, когда он почти категорически предложил ей бросить совсем свою исследовательскую работу, тем более, что в институте снова, уже в который раз, менялись порядки. Ее бывшая лаборатория, точнее ее новые начальники, опять вычеркнули ее из списка, представленных к премии. По секрету ей донесли, что кому-то не понравилось ее новое замужество, а то обстоятельство, что Сан Саныч уже не имел такой силы, такого влияния, как раньше, еще более усугубило ее потенциально возможное возвращение в институт после рождения ребенка. Радовало ее только то, что ее любимые мелкозернистые одноножки все более и более эффективно проявляли свои положительные качества. Она, если быть честной перед собой, никак не могла решиться бросить все ради дома, ради семьи, ради ее любимой дочурки и стать чистой домохозяйкой, как говорится, хранительницей домашнего очага. Сан Саныч, всю жизнь прослуживший аппаратным чиновником, ее никак не мог понять, а скорее всего просто не хотел понимать. Ему, как ей казалось, нужна была спокойная домашняя женщина без общественных эмоций и нервотрепки. И она, конечно, понимала его. Ему явно хватало дерготни в административных коридорах.
Она слышала, как нянька внизу прошлепала по кафельному полу на кухню и обратно.
«Надо бы ей тактично утром сделать замечание – в доме ночью должна быть тишина», – подумала Венера, мысли ее путались, перелетая от одной темы к другой: – «В институте отменили медальонный контроль. Комиссия по проверке эффективности посчитала, что такой контроль идет не на пользу делу. Сейчас руководство с машиной думают о чем-то новеньком».
Сон пришел неожиданно:
«Она лежала на теплом, искрящемся песке, на берегу реки. Светило нежаркое солнце. Справа от нее, метрах в десяти, сидел и смотрел на тихое течение воды Сан Саныч. Она пыталась крикнуть ему, но слова никак не получались. Она открывала и закрывала рот, но звуки не возникали. Она махала ему рукой, то есть хотела махнуть, но тяжелые кисти рук не удавалось оторвать от песка. Она повернула голову влево – вдали стояла и что-то быстро, быстро говорила нянька. Ее слова она никак не могла разобрать».
Венса заворочалась в кроватке – автомат ее быстро успокоил. Летняя тихая ночь подходила к концу. Где-то на болоте что-то прошуршало и затихло. На востоке занималась заря.
***
Машина с Сан Санычем подкатила к дому с парадной стороны, когда вечер окутал лесную местность предночной тишиной. Длинный знойный день подошел к концу. Она с Венсой и нянькой провели этот день в тени на берегу небольшого, лесного озерца с темной коричневой водой. Нянька предлагала ей выкупаться, но Венера как-то не решилась на купание в новом месте. А нянька голышом плюхнулась в темную воду и, фыркая от удовольствия, долго плескалась в озерце.
– А сколько же ей лет? – подумала Венера Петровна и попыталась сама определиться. – Лет двадцать, не больше. Молодая, веселая, не обремененная заботами. Интересно, я такая же была в эти годы?
Она вспомнила себя в двадцать и с грустной иронией сказала сама себе:
– Была вся в иллюзиях.
Ужинали они на маленькой веранде с видом на лесные дали. Нянька подала им и вышла к Венсе.
– Что новенького? – спросила Венера.
– Дорогая, а что там может произойти за сутки? Суета и более ничего, – ответил он.
– А как там поживает Элеонора? – спросила она и подумала: – А зачем я спросила про Элю? Просто так от нечего делать или хочу посмотреть, как он реагирует на это имя? Ай! Спросила и спросила.
Она налила ему чаю. Он ответил не сразу. Сначала, выдерживая паузу, положил себе сладкое на тарелочку. Помешал ложечкой чай. Внимательно посмотрел на нее, скорее всего пытаясь понять, с какой целью она задала этот вопрос, и только тогда спокойно и равнодушно заговорил:
– Почему-то не поют птицы? Наверное, с середины лета все заняты выведением птенцов. Элеонора… Я думаю счастлива. Она впервые вышла замуж. Она хотела этого. Теперь ее желание сбылось.
– Может быть, она простила нас? – спросила Венера и добавила: – Простила меня?
– Тебе это интересно? – вопросом на вопрос ответил Сан Саныч.
– Она была нашим другом. Нам разве не интересно, что происходит с нашими друзьями.
– С друзьями интересно, – он как-то странно улыбнулся. – Если хочешь с ней поговорить – у меня есть ее быстрый адрес. Не уверен, захочет ли она общаться. Дорогая, я сегодня что-то устал безмерно. Начальство к концу недели как обычно устроило аврал. Дай им все сразу и в один день, – он встал из-за стола. – Я наверное пойду отдыхать. Ты не возражаешь?
Она не возражала. Ей опять долго не спалось. Сан Саныч уже час как сопел ей в ухо. Завтра с утра, пока еще не жарко, они собирались побродить по местным окрестностям. Нянька нахваливала здешние сосновые леса с ягодниками и грибами. Грибам было еще рановато, а вот ягоды уже пошли вовсю. Так незаметно для себя она задремала и проснулась оттого, что его рядом не было. Кромешная темнота едва подсвечивалась сиянием ярких звезд за окном. Она прислушалась – в доме было тихо. Только внизу ей показалось некое шуршание. Она повернулась на другой бок, но что-то ее насторожило.
«Надо спуститься», – подумала она, – «Что-то Сан Саныча нигде не слышно».
Она босиком, осторожно, чтобы не шуметь, спустилась вниз. Мерцающий свет проникал в большие окна. Сан Саныча нигде не было. Она обошла все комнаты, заглянула на кухню и веранду – пусто и, только проходя мимо двери няньки, она скорее почувствовала, чем услышала, какое-то движение. Она прислушалась. Сердце стучало в висках.
– Стоять у двери? Противно. Уйти, ничего не выяснив? Открыть дверь и заглянуть во внутрь нянькиной комнаты – противно и страшно.
С минуту она размышляла над своим более чем странным положением и тихо поднялась наверх, легла. Все тело дрожало, словно непроходящий озноб сковал все члены. Смятение чувств не давало анализировать и разумно рассуждать. Ей вспомнилась одна из первых фраз какого-то романа, который она читала в юности – «Все смешалось в доме…». Она не помнила фамилии хозяина дома, но это и не важно. У нее сейчас все смешалось в голове. Может быть, это все она «накрутила», может ее Сан Саныч гуляет по ночному садику. Она не могла лежать. Она встала и снова вышла на лестницу. Внизу дверь тихо отворилась, и Сан Саныч выскользнул от няньки в столовую. Она не чувствуя ног прокралась к постели и, завернувшись в одеяло, замерла, пытаясь подавить дрожь во всем теле.
– Что делать? Что делать? – одна мысль вертелась у нее в голове. – Встать, собраться. Схватить Венсу и бежать, бежать. Куда бежать ночью? Устроить скандал? Закатить истерику? Кричать, ругаться, требовать выгнать няньку? Выгнать его… Что делать, что делать? – ее бросало то в жар, то в холод.
– А если он скажет, что зашел к ней по делу. Утюг починить. Ха, ха – ночью чинить утюг?
Похожий сюжет она видела в какой-то комедии.
– Идет, идет наверх, – она почувствовала приближение Сан Саныча.
Он тихо улегся рядом. Она старалась дышать ровно и тихо, но от этой противной дрожи ничего не получалось. Он заметил ее волнение. Потрогал ее лоб.
– Ты вся горишь, дорогая, что с тобой? Простыла?
Она выдавила из себя:
– Да, наверное.
– Я принесу лекарства, – сказал он.
– Нет, нет, я сама, – она встала, набросила халат и спустилась вниз. Ей хотелось ворваться к няньке и расцарапать ее всю, а потом голую выгнать из дома.
– Сначала выгнать, а потом расцарапать, – она запуталась, остановилась, вспомнила Элеонору и поняла, прежде всего надо успокоиться, взять себя в руки, а остальное отложить на завтра. Остаток ночи она провела в кресле на веранде.
К утру небо затянуло облаками, похоже, изнуряющая жара закончилась. По всему ощущалось, что вот-вот пойдет дождь. Она перекусила на кухне, пока еще все спали. Потихоньку собрала Венсу, наскоро написала записку: «Погода испортилась, я уехала домой». Она хотела приписать: «Целую, Веня», но остановилась и написала нейтральное: «Пока».
Ранний пумпель в выходной день был почти пуст. До города она сидела в ячейке одна и даже немножко вздремнула. Венсу развлекал дорожный кокон, за окном мелькали перелески, небольшие поселки. Пошел мелкий дождь, косые струйки поползли по вагонному стеклу. Прошел вызов по быстрой связи – это был он. Она не хотела отвечать, но, выждав полминуты, ответила. Он с беспокойством спросил:
– Венечка, что такое? Почему ты уехала?
Он ждал ответа, а она не знала, что сказать, и после долгого молчания все-таки прошептала в трубку:
– Я очень устала от тебя, Сан Саныч, ты стал совсем ко мне равнодушен. Мне нужно отдохнуть… Где адрес Эли?
Он после паузы ответил:
– У меня на столе.
Она отключила связь.
***
После долгого вызова на экране появился незнакомый мужчина с короткой бородой и небольшими усами.
– Здравствуйте, – сказала она. – Я могла бы увидеть Элеонору?
Незнакомец поздоровался и, немного удивившись, спросил:
– Извините, а вы кто?
Она представилась, как знакомая. Мужчина исчез. Экран погас, но связь не прервалась. Она видела, что звуковой сигнал не пропал. Прошло более трех минут, но никто не отвечал.
– Я слушаю тебя, – до нее донеслось от погасшего экрана.
– Элечка, это ты? – спросила она.
– Да, это я. Что ты хочешь? – голос с экрана был сух и строг.
– Ты до сих пор сердишься на меня? – спросила она.
Голос не сразу ответил:
– Пожалуй, уже не очень.
– Прости, прости меня. Он оказался… Он изменил мне, – она почти плакала.
– Он всегда был таким, – голос смягчился, и строгость интонаций исчезла. – Я тебя предупреждала.
Экран включился, и она увидела Элеонору, немного похудевшую, но все такую же симпатичную с яркими глазами. Они некоторое время вглядывались друг в друга.
– Он, красавец наш, опять загулял? – спросила Элеонора.
– Да, с нянькой, – всхлипнув ответила Венера.
– Ну уж с нянькой, совсем плохой стал. С нянькой, раньше такого не было, стареет, – заключила Элеонора и продолжила:
– Что же ты будешь делать? Терпеть?
– Не знаю, я не знаю что делать, – немного успокоившись ответила Венера.
– Брось ты его совсем. Он мне нервов попортил немало. Как вспомню – держал меня за постоянную любовницу, а я дура довольная была. Да еще и радовалась иногда. Дура.
– А как ты сейчас? – спросила Венера.
– Сейчас? Сейчас мне хорошо, спокойно. Мой Саша любит меня. Привыкаю к местности. Вживаюсь в глубинку. Отхожу от столичных стрессов. Извини, меня зовут. Звони подруга.
Экран погас. Связь прервалась. Она осталась одна наедине со своими мыслями. Только Венса ползала по манежу и пыталась общаться с игрушками.
***
После жаркого лета осень наступила тихонечко, не спеша. Очень долго стояла прекрасная погода. Яркие краски появлялись не сразу, постепенно. Лес красовался сочными пятнами после осеннего дождя. В поселке затихали предзимние заботы. Дрова заготовлены впрок. Горючки завезли почти на всю зиму. Рыбацкая суета отходила на второй план. Летние заготовки заканчивались. Полноводная река несла свои воды к океану. А там, на северо-востоке, уже наступила зима и пока что редкие ветры оттуда приносили холод, как предупреждение о предстоящих морозных временах. В верховьях реки, в лесных дебрях обитали люди, по слухам те, что когда-то давно ушли от цивилизации, несогласные с теми древними порядками. Их, этих людей, местные называли «дисси». Но никто их никогда не видел, а слухи о них, скорее предания, обрастали со временем разными небылицами – они якобы могли внушать страхи и гипнотизировать. Рыбаки, уходившие на рыбалку далеко вверх по реке, иногда встречали их следы от разделки рыбы, или каких-то орудий лова, но это было так редко, что особых сенсаций среди местных не производило.
Элеонору, уже как местную жительницу, привлекли к работе секретарем Совета, и она была весьма довольна своими новыми обязанностями. Ей нравился ее муж и обожатель, ее жизнь вошла в спокойное переферийное русло.
Совет заседал один раз в неделю. Председательша все в той же гимнастерке, но с красными бусами, всё так же сидела за столом. Разбирали вопрос об уборке мусора. Почти весь Совет возмущался мусорными кучами, стихийно возникающими по всему поселку. Стоило только где-то у столба или рядом со скамейкой, забором бросить какую-либо мусорную дрянь, то буквально через день-два на этом месте вырастала гора отбросов. Молодой, вихрастый парень с воодушевлением, переходящим временами в пафос, рассуждал:
– Мусором весь поселок зарос. Куда не выйдешь – везде хлам всякий торчит. Зимой еще когда снежком присыплет – терпимо, а сейчас после теплого лета – жуть страшная. Доколе мы будем это терпеть?
Вихрастый, заметив, что его особо никто не слушает, но и не прерывает, повысил голос:
– Доколе, я говорю, уважаемые члены? Доколе?
Последнее слово он почти выкрикнул. Председательша, до того застывшая в позе наблюдателя за какой-то, только ей ведомой, точкой на потертой столешнице, встрепенулась.
– Какой Коля? – она уставилась на Вихрастого, не понимая, почему он призывает всех членов до Коли.
– Я имел в виду, товарищ Председатель, что, мол, когда же это кончится, – уже менее пафосно ответил Вихрастый, – то есть доколе?
– Ааа… – протянула Председательша, – а сам-то ты что конкретно предлагаешь?
Вихрастый не ожидал такого вопроса, напрягся и, видимо, вороша что-то в голове в поисках подходящей мысли, смущаясь до заикания, произнес:
– Надо призывы какие-нибудь придумать, так сказать, призвать население.
– Надо призвать, – хором прошумели остальные члены, проснувшиеся от вопроса Председательши.
Молодящаяся дама с ярко-красными губами кокетливо предложила:
– Стихами их надо всех призвать, а то простых слов не понимают.
– А кто у нас этим займется? – строго спросила Председательша.
Все члены притихли. Каждый старался стать как можно незаметней, а дама с красными губами наклонилась к сапожкам, разглядывая их, как будто увидела эту обувь на себе впервые.
– Вот ты и будешь призывать, – Председательша ткнула пальцем в Вихрастого, который притаился в углу комнаты.
Приподнявшись над табуреткой, Вихрастый пытался что-то судорожно придумать для отказа:
– Я… я не могу, у меня рифмы нет.
– Рифму возьмешь из головы. Давай начинай, – твердо заявила Председательша, поправляя красные бусы поверх гимнастерки. Остальные члены активно ее поддержали:
– Давай молодежь зажигай, так сказать. Не бойся, мы поможем.
Вихрастый выпрямился, закатил глаза куда-то поверх лампочки и выжал из себя:
– Мусор надо убирать, нам на нервах не играть.
– Как-то вяло, не конкретно, – после некоторого размышления сказала Председательша. – И мысли непонятные. Как это мусором играть на нервах?
Интеллигентный член поддакнул:
– Надо мысль уточнить, конкретизировать, коллега. Мысль должна быть простая, для народа. Вы, коллега, можете остаться не понятым, а это, знаете ли, чревато.
– Чревато, чревато, – подхватили нестройные голоса.
Вихрастый, обескураженный таким поворотом дела, собрался, зажмурился и, выставив руку вперед, выпалил неожиданно для самого себя:
– Чистоту блюди, прохожий, этот мысль совсем не сложный!
Члены Совета не сразу отреагировали на новые слова. Председательша около минуты собирала эти слова в одно предложение.
– Что-то здесь не так звучит, – осмелился заявить деловой мужчина с широким галстуком, торчком лежащим на животе. – Вы, молодой человек, роды не связали воедино. Мысль – она ведь женская, а у вас она мужская. Допускаю, для художественного образа, то есть выражения, может и подойдет, но для наших будет выглядеть странно. – Странно, странно, – повторили члены не очень уверенно, видимо, кому-то из них эти не правильные роды понравились.
Председательша обратилась к Элеоноре:
– Ты, Элька, пиши все. Пиши, может пригодится.
Элеонора придвинула микрофон поближе к Вихрастому. При виде массивного микрофона Вихрастый еще более напрягся. Он хотел было еще что-то произнести, но Председательша остановила его порыв:
– А вы, товарищи члены, помогайте ему. Рифмы подрабатывайте. Он у нас еще молодой, надо поддержать.
