Влад Стифин
Играл на флейте гармонист
У Венеры Петровны в связи с «приключениями» родителей возникли некоторые трудности, но руководство движением, учитывая ее активность и безупречное служение, никаких особых мер по отношению к ней не приняло, так только небольшой пустячный акт ей все-таки пришлось испытать – учеба в престижных вузах ей не позволялась. На первом курсе зоологического факультета она как-то незаметно для себя увлеклась, как шутили тогда студенты, тараканами. В те годы энтомологи весьма почитались в обществе, хотя всеобщее увлечение насекомыми Правительством не одобрялось, но молодежь каким-то внутренним чувством угадывала, что за энтомологами есть будущее и их влияние на общество и на природу вещей, на философское понимание всеобщего смысла со временем будет расти и расти. Постепенно это увлечение насекомыми сошло на нет, в обществе появились новые тенденции, но Венера Петровна энтомологии уже не изменила.
Отношения с родителями как-то сами собой наладились. Они стали общаться чаще, Венера Петровна почти все каникулы проводила у родителей в их небольшом городке. Особенно беззаботными оказывались жаркие, тихие дни середины лета, когда можно было неподвижно лежать на чистейшей песчаной отмели на берегу маленькой речки, и казалось, что лежишь в одиночестве на всем белом свете и нет вокруг никаких забот и тревог, и так может длиться долго-долго, целую вечность.
***
Венера Петровна уже третий день не покидала свою квартиру. Она несколько раз слышала звонки телефона, кто-то раза два не очень настойчиво стучал во входную дверь – она никак не реагировала, продолжая лежать неподвижно с открытыми глазами, уже не понимая, не чувствуя ни времени, ни тела, ни где она и что с ней происходит. Ее Апо, любимый Апо лежал рядом и обнимал и целовал ее нежно-нежно, как тогда, в первый раз, в густой траве в каком-то глухом уголке парка, куда они забрались после занятий. Солнце начала лета уже клонилось к закату. Было тепло и сухо, жужжали пузатые шмели, бабочки трепетали разноцветными крыльями на фоне синего неба, и вокруг было безмерное счастье.
– Ну что, Стрекоза, что ты, голубушка, расхандрилась не на шутку? – прямо на нее смотрели испуганные, тревожные глаза Элеоноры. – Вот и Сан Саныч, занятый человек, забеспокоился, – нет нигде нашей красавицы. Фу ты, как у тебя тут темно и грустно!
Элеонора открыла шторы и, не умолкая тараторить что-то из городских новостей, обошла все комнаты и решительно присела рядом с Венерой Петровной:
– Чем болеем? Не встаем, ничего не узнаем, не едим, не пьем, не дышим, ничегошеньки не слышим, – уже весело, с улыбкой, она легонько тормошила Венеру Петровну.
Венера Петровна, еще не очень соображая, что происходит, чуть-чуть улыбнулась и, пытаясь что-то сказать, закашлялась и снова притихла.
– Будем поправляться, подруга, будем вставать, – энергично заключила Элеонора и вышла из спальни.
Врач, осмотревший Венеру Петровну, объявил, что физически она здорова, только ослабла из-за голодания, а вот с точки зрения поведения, то есть психики, требуется некоторое медицинское, специальное вмешательство, лучше всего стационар.
***
Лес то подступал к самому обрезу воды, то удалялся, обнажая каменистые отмели и берега реки. Судя по направлению движения, река стремилась куда-то на север. Дни стояли неплохие. Днем весьма серьезно пригревало, и Аполлон Иванович блаженствовал под лучами весеннего солнца, а вот ночи холодили изрядно, не давая расслабиться и как-либо согреться. Плот плавно двигался по течению уже несколько дней, и движение это было весьма удачным, Аполлон Иванович еще ни разу не воспользовался шестом, чтобы что-то поправить в своем плаванье. Как ни старался Аполлон Иванович экономить еду, но запасы сухих грибов, ягод и рыбы таяли стремительно. Уже через неделю от них оставались горсточки, которые надо было растянуть на неопределенный срок. В реке была рыба, Аполлон Иванович видел ее, но поймать или добыть ее деревянной острогой, которую ему изладил Ботя, с плота не удавалось. Ночью Аполлон Иванович спать не мог – холодно, да и свалиться в воду можно было запросто, днем он пытался дремать, сидя на коряге, но это получалось не очень хорошо, и постоянное недосыпание и скудная еда изнуряли его изрядно. Каждое утро с восходом солнца к нему приходила одна и та же мысль – надо пристать к берегу и отдохнуть, но, работая шестом как веслом, с середины реки отойти от течения к берегу уже который день никак не удавалось. Оставалось надеяться на какой-либо случай в повороте реки, когда плот сам направится к берегу.
Сегодня после полудня небо нахмурилось, теплый дневной ветерок как-то внезапно сменился на порывистый, холодный. Пошел сначала мелкий, а потом и сильный дождь. Ветер сдувал Аполлона Ивановича с плота, пришлось крепко, изо всех сил, уцепиться за корягу, укрепленную между бревен, да и то все время приходилось беспокоиться – удержится ли она на плоту? После нескольких часов борьбы с ветром и дождем руки Аполлона Ивановича задеревенели и держали промерзшее тело на пределе всех физических сил. Плот несло по течению, и никак не удавалось ему хотя бы по счастливой случайности зацепиться где-нибудь за береговые камни.
***
– Он не жить, – первый голос произнес эти три слова не совсем уверенно.
– Он глаза смотреть, – второй голос с сомнением отреагировал на первый.
Они склонились над ним, внимательно осматривая чужого человека.
– Он дышать, тихо дышать, – первый потрогал его лоб.
– Да, тихо дышать, – подтвердил второй.
Они освободили его от веток и мусора, нанесенных рекой.
– Надо ходить домой, – первый стоял над ним, еще не зная как поступить.
– Надо он носить домой, – предложил второй и добавил: – Старый знать как делать.
Они положили тело на наспех сооруженные из жердей носилки и двинулись вдоль берега притихшей реки.
Деревня представляла собой с десяток конических шалашей, сооруженных из жердей, накрытых сверху шкурами различных животных. На первый взгляд деревня была пуста, но при внимательном рассмотрении кое-где виднелся слабый дымок, струйками поднимавшийся над домами.
Он почти не ощущал внешний мир. Промерзшее тело ни на что не реагировало. Он не различал предметы, глаза реагировали только на свет, предметы вокруг расплывались, голоса говоривших он слышал, но о чем они говорят, не понимал.
– Он чужой, пусть быть плавать, – сказал не очень старый мужчина в кожаном балахоне.
– Пусть лежать там, – он недовольно добавил к своей первой фразе.
– Надо думать, – прервал его седой старик и повторил свою фразу несколько раз.
В доме остался он один, лежащий безжизненно на мягких шкурах, и седой старик у очага в центре. Старик вышел наружу и вскоре вернулся с девушкой-подростком.
– Надо греть. Он надо греть, – указывая на него, сказал старик.
Девушка раздела его догола, скинула с себя балахон и послушно юркнула к нему под мягкую большую шкуру.
***
– Вот уже греть давно. Вот уже стоять, ходить. Пусть идти. Он чужой, – голос настойчиво и отрывисто повторял одни и те же слова. – Ты хотеть он остаться? Зачем нам он? Вот жена уже есть. Ты отдавать Лу. Она и он уже вместе. Зачем? – голос, не зная что сказать дальше, закашлялся и затих.
Старик не отвечал и продолжал сидеть неподвижно у огня.
– Он знать себя нет. Как идти? Пусть быть гость сейчас. Потом думать. Потом, – после долгого раздумья ответил старик.
Он слушал этот разговор и ничего не понимал. Он не знал этих слов. Он не знал кто он. Он пытался что-то сказать, мычал, хрипел, язык не слушался его. Утром он выходил наружу и долго сидел у входа, смотрел на реку, на лес и большое синее небо. Смотрел, как движутся по нему облака. Проснувшиеся рано дети окружали его и с криками – «Чу» – дергали его за бороду, быстро отпрыгивая в сторону. Взахлеб смеялись, когда он в ответ что-то мычал и корчил рожи. Потом выходила Лу. Она расчесывала ему длинные волосы и говорила разные слова, а он внимательно слушал ее, пытаясь их повторить. Деревня постепенно оживала, из домов выходили женщины и старухи. Они поглядывали на него и Лу, шептались о чем-то, чистили домашнюю утварь и покрикивали на особо непослушных ребятишек. Мужчин в это время в деревне оставалось мало. В основном все взрослое население уходило на промысел рыбы и прочего съестного, что можно было добыть в воде и на земле. Он и Лу уже с месяц как жили в отдельном доме, который им по решению старика соорудили деревенские.
– Ты красивый, – сказала Лу, разглаживая его волосы. – Вот светлый такой. У них нет такой волос, – она указала рукой в сторону деревенских домов.
– Они тебя не любить, я любить и Старый. Ты слышать, Чу? – она заглянула ему в глаза, и он только сейчас понял, что зовут его Чу.
– Чу, – ответил он, и она с изумлением смотрела на него и радовалась его первому осмысленному слову.
– Чу хорошо, Чу хорошо говорить, – обрадованно затараторила она.
– Чу хорошо говорить, – с трудом, очень медленно повторил он.
– Отдыхать, не говорить, отдыхать, – она боялась, что он снова замычит от неумения воспроизвести некоторые звуки.
От волнения он хотел встать, она удержала его. Он улыбался и пытался что-то делать губами. Она закрыла ему рот ладонью:
– Молчать Чу, молчать. Ты говорить потом. Потом.
Она успокаивала его, обняла за плечи и тихо радовалась вместе с ним.
– Надо есть, – сказала она, когда он успокоился.
– Надо есть, – повторил он медленно, может быть еще не до конца понимая смысл этих слов.
Она вынесла из дома еду, и они вместе, громко чмокая, ели из одного лукошка вареную рыбу.
– Он опять есть. Пусть ловить сам. Зачем есть? Пусть ловить сам, – недовольно ворчал подошедший к ним не очень старый мужчина.
– Ты, Но, опять ворчать. Старый говорить, он потом ловить. Потом. Сейчас он говорить – Чу. Он может говорить – Чу, – ответила Лу и спрятала лукошко с остатками рыбы за спиной.
– Все говорить – Старый знать. Старый знать. Ты жить с ним. Я один жить. Старый знать… – и Но нехотя зашагал к реке.
– Он звать Но? – стараясь как можно четче выговаривать звуки, сказал он.
– Да, он Но, – подтвердила Лу, улыбаясь и радуясь его словам.
Солнце уже поднялось высоко над лесом, когда мужчины стали возвращаться в деревню с утренней добычей. Но крутился вокруг них и восторженно чмокал, разглядывая корзины, полные рыбы.
– Чу, идти чистить. Идти чистить, – некоторые из мужчин, смеясь, звали его с собой.
– Чу чистить. Чу чистить, – отзывался он на каждый голос, поражая вернувшихся своими с трудом произносимыми словами. Сегодня после обеда он работал вместе со всеми на разделке рыбы и, кажется, уже многое понимал из разговоров деревенских.
Пришло время, и в лесу появились ягоды и первые грибы. Вся деревня от мала до велика занималась заготовками. Ему с Лу поручили обработку ягод и грибов. Все приносимое из леса необходимо было почистить и высушить на солнце, защищая запасы от неожиданных летних дождей. К концу дня у него от работы ныла спина, болели ноги, а пальцы рук огрубели так, что кончики их почти ничего не чувствовали, но он был очень доволен собой – его в деревне теперь ценили как полезного жителя.
– Чу, ты уставать? – спросила она, повернувшись к нему.
Он ничего не ответил, он думал сквозь дрему о себе:
«Кто я? Я Чу. Раньше я быть кто? Я другой? Лу помнить все. Помнить все давно. Я помнить только Чу. Почему?»
– Чу, ты спать? – она тронула его за плечо.
– Нет я не спать, – не сразу ответил он.
– Но опять говорить: «Меня отдавать ему». Лу не хотеть. Старый не хотеть. Старый говорить: «Весной не быть детей, тогда отдавать», – она ждала ответа.
– Детей, – повторил он, – что это детей?
– Что это детей? – она на секунду задумалась и затараторила:
– Это у всех есть. В деревне. Они утром дергать тебя, Чу. Ты видеть их в деревне. Они маленькие. Потом растут. Потом большие. У них есть мужчина отец и женщина мать. Мы с тобой есть, детей нет…
Он внимательно слушал ее и вспомнил незнакомые слова, удивился, откуда они, эти слова, взялись и тихо нараспев прошептал их:
– Но врагу не отдадим…
Она притихла, соображая, что это было, сначала испуганно отодвинулась от него, потом через минуту снова прижалась и замерла не двигаясь.
Внизу шумела река. Ночной ветерок шуршал листьями деревьев. Где-то слышались незнакомые шорохи. Кто-то в соседнем доме что-то бормотал, слов было не разобрать. Он вспомнил свой город детства, и кто-то чужой шептал ему в ухо какие-то слова. Он поворачивался и шептал эти слова соседу, потом все смеялись. Сон пришел незаметно. На следующее утро они проснулись одновременно. Она открыла глаза и обрадовалась – он смотрел на нее.
– Чу, ты ночью говорить новые слова. Ты помнить их? – прошептала она, приглаживая его волосы.
Он помнил эти слова, но что они означают пока для него оставалось непонятным.
– Ты можешь их повторять? – тихо спросила она.
Он повторил:
– Но врагу не отдадим.
– Что значит – врагу? – спросила она.
– Я не знать, – ответил он, – это быть в моем детстве. Давно. Я не помнить.
Первые желтые листочки появились на деревьях. Утренники стали прохладными, и густой туман все чаще поднимался от реки. Лес преображался с каждым днем. Вот уже яркие желтые пятна то тут, то там проступали сквозь хвою. Рыбаки, пользуясь погожими деньками, от рассвета до глубоких сумерек добывали рыбу. Ее сушили уже не на таком жарком солнце, как летом, подвяливали на кострах и распределяли по домам на зимнее хранение. У Лу и Чу под самым куполом висело рыбы уже немало, но старик подгонял и подгонял мужчин, обещая тяжелую, холодную зиму. В один из дней, вечером, мужчины возвратились угрюмыми – одного из них они несли на руках, и он почти не подавал признаков жизни. Вся деревня собралась вокруг несчастного. Старик осмотрел раненого и спросил:
– Как это?
Несколько голосов наперебой стали сбивчиво объяснять случившееся. Старик жестом прервал их и снова спросил:
– Как это?
Один из старших объяснил, что раненый очень молодой. Первый год пошел за рыбой. Упал головой на камень и что они ничего не могли сделать.
– Он может умирать, – сказал старик. – Его надо положить дома. Пусть женщины смотреть.
Старик, сгорбившись и опираясь на суковатую палку, пошел прочь от толпы. Ночью молодой рыбак умер, деревня с утра не работала – похороны растянулись до заката солнца.
Он впервые наблюдал это печальное действие. Били бубны, двигались в ритме мужчины вокруг бездыханного тела. Женщины в такт им напевали какую-то грустную песню. Старик сидел рядом с умершим и что-то шептал ему. Затем, ближе к вечеру, тело поместили в тесную корзину, и двое молодых подвесили ее на высоком дереве недалеко от деревни. На этом все кончилось. Население разбрелось по своим домам.
Чу долго стоял под деревом и смотрел на корзину. Он почувствовал, что где-то уже видел подобное – корзину с мертвецом и торчащей головой-черепом. Лу терпеливо стояла рядом и, стараясь не мешать ему, прошептала:
– Он уже там далеко. Где уже все кто нет.
«Это был профессор» – он вспомнил. Он вспомнил, как останки профессора висели на дереве, пока его не похоронили.
– Профессор, – повторил он вслух, чем снова озадачил Лу.
– Что ты сказать? – спросила она настороженно.
– Я уже видеть это, – ответил он не очень уверенно.
– Когда видеть? Давно? Там, где ты раньше жить? – спросила она и внимательно посмотрела ему в глаза.
– Да, там давно. Где жить, – ответил он и поплелся к дому. Уже совсем стемнело.
Ветер сорвал последние листья. Лес утончился, виделось дальше и прозрачнее. По утрам у берега в тихой воде за ночь появлялся тонкий лед. Окрестности готовились к зиме. Рыба ушла в глубокие ямы, и доставать ее стало труднее. Заготовки лесной еды подходили к концу, и старик на завтра объявил праздник – праздник Осени. Лу с вечера приготовила себе и ему светлые балахоны. Свой она украсила ветками с красными ягодами, его одежду – речными ракушками. Утром вся деревня собралась на площади у большого костра, и праздник начался. В середине дня, когда веселье было в самом разгаре, Чу потерял ее. Лу исчезла. Он бродил между танцующими, поющими и прыгающими и нигде ее не находил и только на самом конце деревни, за последним строением в траве, он обнаружил двух отчаянно борющихся друг с другом деревенских. Но хрипел, извивался и, зажав рот Лу, пытался прижать ее к земле. Лу вырывалась изо всех сил, но похоже, силы были неравны. Чу остолбенел от неожиданности, он не знал что делать. Несколько секунд он стоял, внутри у него все клокотало и ревело. Оцепенение прошло, он бросился сверху на Но, вцепился руками в его шею и с силой сжал пальцы. От внезапного нападения сзади Но как-то затих. Лу отбросила его и вывалилась из-под двух мужчин в сторону. Чу отскочил вслед за ней. Они оба стояли рядом и, еще не переведя дух, с испугом и ненавистью смотрели на Но, лежащего в траве на боку. Лицо его было разодрано, кое-где сочилась кровь. Отдышавшись, Лу вытерла рот рукой и, оправляя балахон, смачно выругалась:
– Ууу, кривой глаз, – и плюнула в сторону Но. Чу, в ожидании враждебных действий со стороны Но, сжал кулаки и, широко расставив ноги, настороженно следил за движениями Но, который сначала сел, потом не торопясь поднялся и, криво улыбаясь, прошипел:
– Мы еще встретить потом.
С минуту они смотрели не мигая друг на друга, и Чу, понимая, что поединок не закончен, медленно растягивая звуки, произнес само собой всплывшие в памяти слова:
– Своолаачь тыы поогаанаая.
Но оторопел от незнакомых слов и того, как они были произнесены. Он не знал, как реагировать на это, глаза его расширились, что-то сковало его решительность и наглость. Он сделал шаг назад и, боясь подставить спину, стал пятиться, вовсю показывая свой испуг. Когда Но исчез, Лу прижалась к Чу и спросила:
– Что это быть?
Он, подумав, ответил:
– Помнишь слово «врагу», я говорил его, помнишь?
Она кивнула головой.
– Но наш враг. Он нам не друг. Поняла?
Она снова кивнула головой. Они спустились к реке, долго сидели и молча смотрели на текущую воду. Река неспешно несла ее куда-то далеко на север, может быть к морю или океану. Вечернее солнце отражалось в темной воде. Было мирно и тихо. Наверху в деревне продолжался праздник. Приглушенные звуки бубнов доносили сюда древние ритмы рыбаков и охотников.
Он обнимал ее и тихонько гладил ее черные как смоль волосы, пытаясь вспомнить, что было с ним до деревни и откуда берутся у него эти слова:
– Чуден город наш родной – расцветает весь весной.
– За него мы жизнь дадим, но врагу не отдадим!
Он тихо пропел эти строчки, вспомнил отца, пожар и свою первую любовь к учительнице музыки. Она иногда заходила к отцу, и они втроем пили чай. Отец показывал им свои новые стихи, а они должны были слушать и хвалить их. Ему не хотелось хвалить стихи, но он это делал, чтобы не сердить отца и чтобы она была довольна его поступками. У нее тоже были, как и у Лу, черные волосы, и красавица в городе она была известная. После пожара они встречаться стали реже и только в школе, когда она проходила по коридору мимо него в свой класс. Она улыбалась ему, подбадривала, иногда коротко расспрашивала, как ему живется с бабкой. Уроки она вела в других классах, так что лицезреть ее ему удавалось только при этих случайных встречах. Взрослые поговаривали, что у нее с отцом что-то было. Эти слухи его сильно огорчали, ревновал он ее очень, даже после похорон отца. Потом она куда-то исчезла, ушла из школы. В городе почти никто не знал, куда пропала учительница, и только его друг «Сансан» как-то совершенно случайно заметил:
– Папа говорил кому-то, что «Скрипка», – так звали ее в школе, – вышла за хозяина.
Лу притихла совсем. Она боялась пошевельнуться и даже старалась медленнее и как можно реже дышать. Он развернул ее лицо к себе, посмотрел ей в глаза и нежно поцеловал в губы.
– Это почему так? – прошептала она.
В деревне не принято было целовать в губы.
– У нас там, где я был раньше, так делают, когда любят, – ответил он.
– Я любить тебя, – сказала она.
– У нас говорят: «люблю» – это когда сейчас. «Любила» – это когда быть раньше. И «буду любить» – это когда быть потом, – он удивился этой своей странной фразе, но исправлять ничего не стал.
Ночью ему приснился странный сон:
Лу принесла ему знакомую монету с надписью: «Честь и достоинство» на каком-то неизвестном ему языке. И почему-то Лу он называл не Лу, а Веня, обнимал и целовал ее. Они долго были вместе и были счастливы друг от друга.
Утром Лу проснулась раньше него и сказала:
– Ты любила меня ночью. Я знать у нас быть, когда потом, дети.
С утра выпал первый снег. Река еще не встала, и темная вода на фоне белых берегов выглядела странно и неуместно. К полудню снег растаял, но ребятня успела в него поиграть и несколько часов лепила из него разные фигуры. Потом ломала их и восстанавливала снова.
Но был отправлен на несколько дней на дальний участок реки с молодым напарником для разведки новых рыбных мест. Вся деревня уже знала о вчерашнем происшествии. Кто-то видел их потасовку на краю деревни и, по-видимому, старик уже с утра принял меры для разрешения конфликта.
Он сидел напротив старика, и языки пламени костра играли на их лицах. Старик долго, очень долго смотрел ему в глаза, ни о чём не спрашивая. Скорей всего, он пытался без какой-либо помощи понять, что он за человек? Откуда пришел и что от него можно ожидать? Его странности старику уже давно были известны, с того самого момента, когда двое молодых принесли его весной в деревню. Все обсуждали этого нового, чужого человека. Обсуждали и решения старика – оставить его в деревне, отдать ему Лу и учить местным законам. Не все этим были довольны, но все подчинялись, потому что он, старик, главный и мудрый. Все знали – старик может предвидеть и влиять на людей, и если кто-то, может быть, не очень его уважал, то уж побаивались его все.
– Кто ты? – спросил старик, глядя ему в глаза.
– Чу, – ответил он не раздумывая.
– Чу это сейчас. А раньше? Кто ты быть раньше? – снова спросил старик.
– Раньше я помнить нет, – ответил он с некоторой неуверенностью.
– Ты знать новые слова, – продолжил старик, то ли размышляя, то ли спрашивая. – Что такое «профессор»? Ты это говорить, когда умирать молодой.
– Профессор, – повторил он, пытаясь вспомнить, откуда это слово появилось у него в голове.
Старик пристально смотрел на него и терпеливо ждал ответа. А он неожиданно вспомнил, вспомнил эти две буквы, вырезанные на дереве, «ВВ».
– Профессор это умный, – ответил он, не зная, что прибавить к этому определению.
– Тогда все старые – профессор, – заключил старик. – Они все умные.
– Да, все умные, – согласился он.
Память просыпалась понемногу. Он вспомнил и Ботю, и избушку, в которой они с ним зимовали. Вспомнил и прозвище свое школьное «Кузнечик».
– Я кузнечик. Я до Чу был кузнечик.
Старик повторил это прозвище, пытаясь понять, что это значит.
– Я энтомолог, – он вспомнил свою профессию, и от волнения голос его осип: – Это наука о насекомых, я их изучал.
Старик жестом остановил его воспоминания.
– Для чего энтомолог? – старик медленно повторил несколько раз это незнакомое слово. – Зачем это? Зачем ты жить?
– Чтобы жить сейчас, – ответил он и добавил: – чтобы жить потом.
– Чтобы жить потом, – повторил старик и после некоторого раздумья произнес:
– Ты теперь быть быстро вспоминать. Ходить вспоминать, – он жестом показал, что беседа их закончена.
Через несколько дней мороз укрепился – река застыла. Снег припорошил сухую осеннюю траву. В лесу ярко проявились следы разного зверья. Деревенские дела перешли к заготовке дров, зимней охоте и сохранению тепла в домах. Дальние рыбаки еще не возвратились. Река у деревни закрылась плотным льдом, и ближняя рыбалка сошла на нет.
Он с каждым днем припоминал все больше и больше эпизодов из своей бывшей жизни. Эти кусочки складывались в длинные истории, от которых он становился задумчивее и угрюмее. События в деревне его занимали все меньше и меньше. Лу первая заметила эти перемены и настороженно, подолгу ожидала от него ответы на свои вопросы. А он отмалчивался и вспоминал:
«Свою бабку он хоронил летом, когда уже учился на старшем курсе института. Она умерла у него на руках, когда он на недельку в каникулы приехал погостить в свой родной город. Она последние дни уже плохо ходила, жаловалась на сердце, на одышку, и как-то утром он нашел ее почти без сознания в своей постели. Приехавший доктор констатировал острую сердечную недостаточность и даже не смог сделать инъекцию в вену. Хоронили ее на третий день. Собрались старые друзья бабки, вспоминали ее и свою молодость. Говорили речи и рассказывали интересные истории из ее героической жизни, которые он никогда не знал. Бабка почти ничего об этом ему не рассказывала. Ее было очень жалко. А еще ему было очень жаль, что всего этого интересного о бабке при ее жизни он не знал и теперь она ему уже ничего не расскажет».
Дни становились все короче и короче. Снег и ветер образовали сугробы и торосы на реке. Дальние рыбаки возвратились в деревню. Но обморозил ступни и сильно болел, почти не выходил из дома. Старик дал ему в жены бывшую жену молодого рыбака, погибшего летом. Деревня не очень хорошо приняла это решение. Но до появления чужого хотел себе в жены Лу, но слова старика воспринимались как закон.
Лу теперь не боялась выходить из дома одна, она перестала бояться Но, тем более, что он болел и его жена лечила его всеми средствами, которые имелись в деревне. За снежную ночь дома заносило иногда под самую макушку. Деревенские выбирались из них по норам, прорытым в снегу. Постороннему человеку со стороны деревенская местность представлялась ровными остроконечными холмиками, торчащими из белых снегов, и глубокими тропками, соединявшими эти холмики между собой. Жизнь в деревне как будто замерла до самой весны.
Чу, закутанный в шкуры, молча сидел у огня и часами смотрел, как языки пламени пожирают дрова. Лу суетилась возле очага, подбрасывала в огонь сучья, два раза в день кормила Чу сушеной рыбой, поила его заварными травами, раз в день выходила из дома за новыми сучьями для костра, складывая их недалеко от огня для просушки. Спали они долго, часто просыпались от холода и снова раздували огонь, греясь от него и друг от друга. Он уже больше не целовал Лу, он вспоминал всю свою прошлую жизнь со всеми ее подробностями. Он уже сравнивал Лу и Веню, сравнивал свои чувства, которые испытывал, будучи близким с ними, и все более и более замыкался в себе, жалел себя, Лу и скучал, скучал по тому времени, когда они с Венерой Петровной жили вместе уютно и дружно в большом городе. Скучал по своей работе, по занятиям в институте и никак не мог объяснить себе цель своего существования здесь, среди, может быть, и симпатичных, простых людей, но чужих ему, среди чужой для него жизни.
Лу прильнула к нему и прошептала на ухо:
– Почему ты молчать, не говорить? Я плохо делать?
Она никак не могла понять причину его нового поведения.
– Ты нет любить меня. Я быть плохая?
Он молчал. Он понимал, что надо ей ответить, но что сказать этой молодой женщине? Как объяснить – кто он? Как попал сюда? Что такое «ЗП» и зачем там в лесу люди пилят дрова? И он продолжал молчать, только изредка, когда она, грустно вздохнув, замирала возле него, обнимал и согревал ее, немного озябшую после восстановления почти потухшего огня. Она с благодарностью еще ближе прижималась к нему уже ощутимо заметным животиком.
Самую длинную ночь деревня пережила без проблем. Только Но совсем не поправлялся. Он лежал в доме на шкурах и тихо стонал. Как сказал старик: «Ноги его совсем умирать». Чу и Лу жалели Но. Все жалели его, но сделать ничего не могли. Уже старик сам несколько раз лечил его – все бесполезно, Но не становилось лучше. Ожидали самого худшего – смерти. Зимние умирания похоронами не заканчивались, покойников оставляли замерзать в снегу недалеко от дома, и ритуал прощания с ними откладывался до весны.
***
Венеру Петровну поместили в специализированную клинику и по ходатайству Сан Саныча отвели ей комфортабельную палату с почти домашней обстановкой. Единственное, что не соответствовало домашнему уюту, это решетки на окнах, которые, если привыкнуть, со временем становились малозаметными. Но Венера Петровна всей этой заботы о себе практически не замечала. Болезнь ее прогрессировала, она похудела настолько, что Элеонора, посещавшая ее два раза в неделю, уже совсем не узнавала в этой худой, сморщенной старушке прежнюю свою подругу, которую когда-то называли стрекозой. Обеспокоенный состоянием Венеры Петровны ее лечащий врач был вынужден перевести ее на искусственное питание. Самостоятельно она уже более двух недель ничего не ела и находилась в абсолютной прострации, без реакции на что-либо происходящее вокруг. Она тихо лежала неподвижно на кровати, глаза ее были открыты и, видимо, уже ничего не замечая, смотрели, не мигая, в потолок. Иногда, крайне редко, можно было застать на ее губах что-то подобное улыбке – она грезила наяву и что там внутри ее происходило, никому не дано было знать.
«Она лежала на теплом искрящемся песке, на берегу реки. Светило нежаркое солнце. Справа от нее метров в десяти сидел и смотрел на тихое течение воды ее Апо. Она пыталась крикнуть ему, но слова никак не получались. Она открывала рот, но звуки не возникали. Она махала ему рукой, то есть хотела махнуть, но тяжелые кисти рук никак не удавалось оторвать от песка. Она повернула голову влево – вдали в изящном костюме стоял и улыбался Сан Саныч. Он что-то тихо говорил ей, делал знаки рукой, чтобы она подошла поближе. Она хотела встать, но ноги остались неподвижны, как будто прилипли к твердому песку, который почему-то скорее походил на застывший цемент. Она повернулась в сторону Апо и обнаружила множество незнакомых одинаково одетых мужчин. Апо среди них она никак не могла найти».
Слезы появились в глазах, она закрыла их, и кто-то теплой рукой погладил ее лоб.
– Надо жить, надо, дорогуша, – ее доктор, довольно пожилой и видавший виды мужчина, взял ее за запястье и, слушая пульс, продолжал тихонько говорить с ней.
– Ваш Аполлон Иванович будет всегда с вами. Память о нем ваша, и никто ее не отнимет у вас, и с этим надо жить. Жить чтобы жить.
«Она открыла глаза. Ее Апо лежал рядом с ней, загорелый, красивый и, повернувшись к ней лицом, любовался ею. Она видела, что ему нравится ее тело, молодое, гладкое, готовое прижаться к нему и любить его долго, долго».
– Вы, дорогуша, красивая женщина. Вам надо любоваться собой. Вами должны любоваться красивые мужчины. Это интересно. Это будет интересно еще долго. Отбросим уныние, будем жить сейчас, сегодня и каждый день. У вас завтра будут интересные гости. Надо привести себя в порядок. Надо быть красивой. Вы слышите меня, дорогуша?
