Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Ну что, может, хватит?!
– Хватит, барин… – простонал мужик.
– То-то же! – удовлетворённо цыкнул Фёдор зубом. – Развяжите его!
Подручные развязали несчастного, подтащили к барину и отпустили. Федот кулём повалился прямо в ноги хозяину, уткнувшись головой в сапоги, и слабо забормотал:
– Милостивец… помилосердуйте…
– Больше не будешь бунтовать? – строго спросил барин.
– Нет, милостивец, не буду…
– Ну, ладно, – Саша потрепал его по волосам. – Иди с Богом.
Федот попытался встать, но не смог. Клим и Прохор опять подхватили его и отволокли в сторону, Савва и ещё один мальчик-конюх помогли встать и накинуть одежду.
– И последний преступник, набравший более двух дюжин провинностей, из которых самые страшные – это вмешательство в правосудие барина и сомнение в правоте барской воли! Ванька-конюх приговаривается к семидесяти пяти ударам плетью!
Дворня охнула. Все видели, что сделали восемь ударов со здоровым мужиком…
– Кроме того, он взял на себя чужую дюжину ударов и за эту выходку смутьян получит ещё дюжину. В целом – сотня!
Иван мысленно попрощался с Пульхерией: он понял, что живым ему из этой передряги не выйти… И надо же было в эту минуту ему поднять глаза и увидеть свою любушку в окне. Она стояла и смотрела на происходящее зверство, по щекам текли слёзы. Сердце Вани сжала ледяная рука, он быстро отвёл взгляд, чтоб не размякнуть, не сломаться.
– Выходи, смутьян!
Иван подошёл к барину.
– Не хочешь ли повиниться? – спросил Саша. – Тогда наказание будет мягче.
– Нет, барин, не в чем мне виниться.
– Ты понимаешь, что можешь не пережить порку?
– Понимаю, барин.
– Встань на колени и признай свою вину!
– Нет, ваша милость… не признаю!
Саша вздохнул:
– Приступайте!
Клим и Прохор развязали парню руки, содрали с него одежду и прикрутили точно так же, как Федота. Иван стоял полуголый у столба, резко и часто дышал, переступал с ноги на ногу, пытаясь собраться и приготовиться к удару; солнышко ласково пригревало плечи, чирикали воробьи, радуясь хорошей погоде, курлыкали толстые голуби.
В музыку зимнего дня резко ворвался свист плети и хлёсткий звук удара. Подготовиться к такому было невозможно. Ване показалось, что его ударил огромной когтистой лапой медведь, который махом вышиб весь воздух из лёгких. Боль была беспощадной, жестокой, не сравнимой ни с чем, что он переносил прежде. Парня кинуло вперёд, он стукнулся о столб, с трудом оторвался от него, утвердился на ногах и с шипением втянул воздух.
Федька с изуверством палача подождал, пока он вдохнёт и нанёс следующий удар, оказавшийся таким же сокрушительным. Из раза в раз он выжидал, пока пленник переведёт дух и понадеется, что может контролировать боль, и тут же вышибал из него слабые ростки надежды. После десятого удара, разозлённый тем, что Иван не кричит, он стряхнул с плети капли густой крови и спросил:
– Не довольно с тебя?!
– Делай… что должен… – прохрипел парень и сплюнул кровь из прокушенной насквозь губы.
Рассвирепевший кат стал наносить удары без передышки, выбивая из Ивана крики, но он молчал, лишь с трудом втягивал воздух и каждый раз упорно вставал на ноги. После тридцати неистовых ударов на спине наказуемого не осталось ни клочка целой кожи, кровь сочилась, ползла, впитываясь в холщовые порты и капая на снег, щедро украшенный алыми брызгами. Парень почти насквозь прокусил щёку, не чувствуя боли, перед глазами мелькали багряные всполохи, голова безвольно запрокидывалась назад, он понимал, что теряет сознание.
– Пятьдесят! – гаркнул ему в ухо Фёдор. Он изрядно устал, запыхался, плечо ломило, рука поднималась с трудом… Стряхнув густую бахрому крови с плети, которая словно стала в несколько раз тяжелее, Федька утёр рукавом пот с лица, размазав по нему брызги Ванькиной крови.
– Воды дайте! – Клим тут же подскочил к нему с ведром. Камердинер всласть напился и сказал:
– Плескани ему в харю!
Ледяная вода с размаху обрушилась на Ивана, перебив дыхание, но быстро приведя в чувство. Пока он, встряхивая головой и отфыркиваясь, облизывал с пересохших губ живительную влагу, Федька неспешно подошёл к нему:
– Я могу иссечь тебя до кости, – тихо сказал он. – И никто… никто тебе не поможет! Моли о пощаде!
Иван мотнул головой, сил отвечать не осталось, он опять начал уплывать в небытие.
– Клим, оживи-ка его святой водицей! – приказал Фёдор, сам отошёл к барину.
Мужичок зачерпнул солёной воды из кадки, в которой отмачивались розги, и щедро плеснул на изувеченную спину пленника. Ваня думал, что больнее уже быть не может… Но заботливый прислужник доказал, что это не так. Ему помстилось, что на спину вылили кипяток, кровь словно взорвалась в голове, бешено застучала в висках, хлынула из носа. Он не смог сдержать крик, который тут же подавил.
– Пусть подождёт, – сказал камердинер барину.
– Не сдаётся? – спросил Саша.
– Не-а! – цыкнул зубом Федька. – Крепкий орешек, однако! – в голосе засквозило удивление.
– Федя, его надо сломать, а не убить! – пальцы барина вцепились в подлокотник кресла. – Он должен умолять о пощаде при всех! Иначе…
– Станет мучеником, – закончил за хозяина камердинер.
Они замолчали.
– Мин херц, – прервал молчание Фёдор, – остаётся последнее средство.
– Пожалуй, – процедил сквозь зубы Саша. – Прикажи Епифану.
– Хорошо, мин херц.
Камердинер не спеша, вразвалочку подошёл к Ивану и рукояткой плети ткнул в изуродованную плоть, парня выгнуло от нового сумасшедшего всполоха боли.
– Уразумей, малый, я с тебя три шкуры сдеру, прежде чем ты сдохнешь! Дурень, попроси прощенья у барина – останешься жив!
– Делай… своё… дело… – просипел Иван.
– Ну, твой выбор, – Фёдор отступил, утвердился на скользком снегу, ухватил правое плечо левой рукой и размахнулся. Сейчас он бил размеренно, с оттяжкой, с каждым ударом во все стороны летела кровь и ошмётки плоти, под ногами у парня натекла целая кровавая лужа, смешавшаяся со снежной слякотью; он месил её лаптями в попытке стоять прямо, но силы были на исходе, колени подгибались, он всё чаще и чаще повисал на связанных руках. Голова безвольно моталась, спутанные волосы закрывали лицо. Кровавые отметины захватывали и предплечья, захлёстывали и грудь.
Один из ударов порвал гайтан, и большой нательный крест упал в кровавую слякоть. К нему тут же метнулся Савка, схватил вместе с промокшей насквозь от крови тесьмой и спрятал за пазуху.
– Барин, может, хватит? Убьёшь парня… – несмело сказал кузнец в полной тишине, раздираемой хлюпающими ударами хлыста, тяжёлым дыханием Федьки да стонами Ивана. Бабы тихонько причитали. Никто не смотрел на происходящее, видеть это было невыносимо. Одна Пульхерия не сводила глаз с любимого, каждый удар отзывался страданием в её сердце, она хотела пройти вместе с ним эту муку и не забыть ничего. Ни единой секундочки!
– А ты что, хочешь за него встать?! – грозно спросил хозяин. – Нет? Тогда молчи, холоп! В следующий раз сам там будешь!
Крепостной замолчал, потупив взгляд. Пришедший в себя Федот плакал, не стесняясь, глядя на парня, покрытого кровью с головы до пят. Со спины, превратившейся в кровавое месиво, свисали лохмотья кожи, плеть раз за разом впивалась в кровоточащую плоть. Ванька уже не вздрагивал, обмякнув на верёвках, голова его свесилась набок, изо рта текла кровь.
– Не жилец! – отчётливо сказал кто-то из слуг.
– Сотня! – тяжело выдохнул Фёдор.
Барин встал с кресла и подошёл к своему сводному брату, которого по его приказу истязали до смерти.
– Приведи его в чувство, – приказал подручному.
Федька приподнял голову непокорного за волосы и несколько раз ударил по лицу:
– Приди в себя! Барин хочет с тобой говорить!
Иван приоткрыл глаза; расфокусированные болью и ничего не видящие, они были обращены внутрь его исстрадавшегося сознания.
– Смотри на меня! Смотри! – гневно сказал Саша.
Иван, изнемогая от муки, сквозь пелену видел лицо своего хозяина белым пятном.
– Я твой господин, – сказал Саша, – хозяин твоей жизни и смерти. Ты понимаешь это?
– Да… – выдохнул Ванька.
– Ты понимаешь, что ты моя собственность?
– Тела… но не души… – упрямо прохрипел парень.
– И тело, и душа твоя принадлежат мне!! – в неистовом бессилии сверкнули глаза барина. – Чтоб ты покрепче это запомнил, приступай, Фёдор!
Подбежавшие подельники отвязали Ивана и держали его, чтоб не упал. Федька отошёл и через некоторое время вернулся, неся причудливое изделие на длинной рукоятке с вензелем на конце. Железо, из которого было сделано это орудие, ярко сияло в потихоньку подступавших сумерках. Кто-то из баб ахнул. Федька плотоядно улыбался.
– Сей предмет, – громко сказал барин, – это клеймо с моими инициалами: А – Александр, З – Зарецкий! Отныне, если какой раб забудет, где его место, будет бит плетьми и клеймён для лучшей памяти! Смотрите и запомните это!
Раскалённое железо, омерзительно шипя, впилось в человеческую плоть, Иван взвыл и рухнул без сознания в кровавую мокреть прямо к ногам барина. Со стороны всё выглядело так, как нужно было режиссёрам этого спектакля: усмирённый раб умоляет о пощаде своего хозяина.
– Отнесите его на конюшню, – приказал барин, – даю неделю. Если оклемается – хорошо, сдохнет – туда ему и дорога!
– Александр Андреич! – подбежала испуганная Палаша. – Лекаря надо, барыня в обморок упала!
Пульхерия, не вынесшая зрелища клеймения любимого, лишилась чувств вместе с ним.
– Где я? – первое, что спросил Иван, придя в себя.
– Ты на конюшне, Ванятка! – обрадованно воскликнул Савка. – Пить хочешь?
– Пить… – парень пошевелил распухшим языком. – Да, хочу…
Отрок поднёс к его рту кружку с водой. Глотать было трудно, но выпив животворную влагу, он почувствовал себя немного лучше.
– Сколь времени? – не закончил вопрос, уронив голову на подушку.
– Без памяти ты был почти сутки, сейчас полдень третьего января.
– Ясно… Что там?
– Со спиной? – отрок отвёл глаза. – Бабушка Мирониха говорит, всё заживёт.
– Совсем плохо? Не ври мне…
– Ваня, там живого места нет. Пока ты в беспамятстве был, барыня прислала крепкого вина, корпию на повязки, холстину чистую, бабка Мирониха и Дуня вином все… всю спину протёрли, кровь смыли, мазью с календулой да лопухом намазали. Ты лежи, не шевелись. Барин неделю дал отлежаться.
– Благодетель… – хмыкнул Ванька, вспомнив белые от бешенства глаза Саши. – А что барыня?
– В обморок упала, когда тебя… когда тебе…
– Что мне?
– Клеймо поставили, – упавшим голосом пробормотал парнишка.
– Ах, да… – жгучая боль в плече, слепящая вспышка перед глазами было последним, что помнил Иван. Он посмотрел: на предплечье была аккуратная повязка.
– Барыне потом лекаря позвали, он велел ей лежать.
– А ты почём знаешь?
– Так Палаша всё время приходит справляться о тебе, она и рассказала. Пульхерия Ивановна бульон прислала, чтоб ты поел… Хочешь, Ванятка?
Есть не хотелось. Хотелось встать. Иван попытался подняться, но спина отозвалась такой пульсирующей болью, что он тут же повалился обратно.
– Лежи! – испуганно воскликнул Савка. – Не шевелись, а то вовек не заживёт!
Дрова в печи потрескивали, ему было тепло и очень уютно, спину саднило, но если не шевелиться, то терпеть можно, поэтому Ванька устроил голову поудобнее и опять провалился в забытье.
Снова он очнулся от боли. Кто-то немилосердно ткнул его в израненную спину. Иван застонал и приоткрыл глаза: прямо перед ним были две пары мужских ног.
– Смотри-ка, жив! – раздался голос барина.
– Мин херц, эти твари живучие, как черти! Вольный человек давно бы Богу душу отдал, а эти! – его опять ткнули.
– Ну что, пёс, понял, где твоё место? – Ванька почёл за благо притвориться бесчувственным, глаза не открыл и не пошевелился.
– Ладно, жив – и хорошо, у меня на него ещё планы, – сказал барин. – Пойдём отсюда, смердит, как в *…пе у дьявола!
Когда они ушли, из-за печки выполз Савка.
– Как ты, Ваня? Больно тебе? – прошептал он. – У, ироды, креста на них нет! – погрозил он кулаком.
Ване стало смешно, он даже хмыкнул пару раз:
– Ты, гляжу, осмелел, таракан запечный…
– Ванятка, ты прости меня! – присел мальчишка рядышком, заглядывая другу в глаза.
– За что?
– Да ведь ежели б ты за меня наказание не принял, на две дюжины плетей бы меньше получил, – в голосе Савки зазвенели слёзы.
– Эх, Савва… это всё равно… барин взъелся на меня… всё равно бы сотню отмерил… не переживай попусту.
– В другой раз так не делай, я сам всё стерплю! – храбро сказал отрок.
– Хорошо, – покладисто согласился Иван. – Сам так сам.
Их солидную мужскую беседу прервала открывшаяся дверь: в барак зашли Дунька и бабка Мирониха.
– Что, сынок, очнулся, мой болезный? – лаково запела старушка. – Славный мой, сейчас потерпишь немного, а я тебе отварчику принесла. Дуня, напои его!
Ласковые девичьи руки поднесли чашу с отваром и заставили выпить всё, как больной ни сопротивлялся едкой горечи. Желудок его жалобно заурчал.
– О! – обрадовалась бабка. – Живот еды требует! Это дело у нас на поправку поворотило! Сейчас мы с Дуней раны твои посмотрим, а потом поешь – и спать.
Она откинула ворох тёплого мягкого тряпья, которым был укрыт парень, бережно и ловко стала снимать повязки и проверять, не гноятся ли раны.
– Дуня, видишь, сукровица сочится, надо просушить да снова мазью намазать, она и лечит, и боль утоляет.
Девушка принялась за дело. Пальчики её еле касались обнажённой кровоточащей плоти, но даже от этих невесомых прикосновений Ивана передёргивало, он скрипел зубами и еле сдерживался, чтоб не закричать.
– А ты покричи, покричи, милок, – усовещивала его бабка. – Чай все свои!
Пока Дуня занималась спиной, Мирониха размотала повязку на руке и осмотрела ожог. Ванька скосил глаза и увидел багровые, чёрные по краям от сожжённой плоти буквы в круге – А и З.
– Вырежу! – в бессильной злобе прошептал он.
– И вырежи! – согласилась бабка, смазывая и вновь забинтовывая ожог. – Вырежи! А барин тебе новые буквицы поставит, только не на плече, а уже на лбу! – сухая ладошка легонько стукнула его по лбу. – Уразумей, сынок, напролом идти – погибнешь. Терпи.
– Устал я, бабушка, терпеть, – тихо сказал парень. – Ты вон всю жизнь терпишь – и что тебе за это? Матушка моя терпела и мне велела, а у меня моченьки уже нет!
Бабка внимательно посмотрела на него:
– Знаешь, как охотники птиц ловят? Заприметят гнездо с яйцами и похаживают к нему терпеливо, следят, как птенцы растут, пёрышками покрываются. И вот когда слётки уже готовы, ждут, когда мать из гнезда улетит. Тогда они тут как тут: заберут птенчиков и на продажу несут… Никто мать не пугает, пока она в гнезде сидит, втихаря приходят. Уразумел ли, о чём я?
– Вроде уразумел, – ответил парень.
– Вроде Володи на манер Петра, – улыбнулась бабка. – Дуня, накорми его бульоном, да горшок какой поганый найди для отхожих надобностей, а то наш богатырь по нужде захочет, а до дверей не дойдёт.
Иван почувствовал, что краснеет, да и девушка смущённо хихикнула.
– Ну, я пошла, пока меня не хватились, а ты, девка, хозявствуй, – Мирониха тяжело поднялась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Иван встал на третий день после порки. Ему, деятельному и подвижному, было нестерпимо лежать пластом, да более того, справлять нужду в горшок, выносить который за ним должен кто-то другой. Этим другим был Савка, и он ни разу не пожаловался, но для Вани это не играло никакой роли.
Почувствовав утром, что ему нужно в отхожее место, он откинул одеяла и, опершись на согнутые в локтях руки, начал потихоньку подниматься. Раны сразу же отозвались болью, но, к удивлению Ивана, вполне терпимой, а не такой, которая мутила сознание и лишала человеческого достоинства. Спустив ноги с лавки, сел и замер: подкатила дурнота и головокружение. Посидел, нащупал ступнями опорки, упрямо мотнув головой и прошептав: «Врёшь, не возьмёшь!» – парень стал на ноги. Его повело в сторону, но, к счастью, стена была рядом и он смог ухватиться за какой-то гвоздь, удержать равновесие и не рухнуть обратно. Головокружение стало ещё сильнее, но Иван решительно сделал один шаг, потом другой и потихоньку дошёл до выхода. Остановился, справляясь с очередным приступом тошноты, протянул руку вперёд, и тут дверь резко открылась: на пороге стоял Савка. Ваня, предельно сосредоточенный на себе и своих ощущениях, даже испугался внезапному явлению и вскрикнул. Не меньше оторопел и Савва, увидев в дверях бледное, всклокоченное, немощное привидение. Впрочем, он тут же справился с испугом, поднырнул под руку Ивана и поддержал его, заставив опереться на плечо.
– И куда это мы собрались? – поинтересовался он.
– Ты что со мной, как с дитём неразумным, говоришь? – насупился парень.
– Так ты и есть дитё! – вредным голосом ответил Савка. – Ему лежать велено, а он, вишь ты, дела нашёл!
– Належался уж! – проворчал Иван.
– Ну да! Мы же лучше знаем, нам бабка Мирониха не указ! – продолжал отчитывать его отрок.
– Савва! – взмолился Ваня. – Довольно! Будь другом, отведи в нужник! Не могу я боле в горшок ходить!! – кричать сил не было, иначе он бы крикнул.
– Ну, ладно, быть по-твоему, – согласилась строгая нянька. – Но потом ляжешь!
– Да, да! – парню уже было не до споров.
Справив нужду да прогулявшись по морозному воздуху, он почувствовал себя бодрее и ощутил недвусмысленные позывы в желудке.
– Савва, а нет ли поснедать чего? – смущённо поинтересовался.
– Хочешь?! – обрадовался мальчишка. – Полно всего! И барыня прислала, и тётя Груня с Дуней передала!
– Только я сидя буду, ладно? – умоляюще посмотрел он на свою сиделку.
– Ну как тут с тобой быть! – грозно нахмурил Савка брови. – Садись уж!
Устроив Ивана поудобнее, он поставил на стол всю снедь, которую нашёл, и под конец торжественно выставил стеклянный графин с красным вином:
– Барыня прислала силы поправлять!
Ванька оглядел накрытый стол, повёл носом и внезапно почувствовал такой голод, что накинулся на еду, как волк. Савка только посмеивался, глядя, как друг сметает всё с ладони Бога:
– О как! Молодца!
Слегка насытившись, Иван сказал:
– Давай, присоединяйся! Вместе веселее!
Дважды повторять не пришлось, находившийся в том возрасте, когда парни готовы кору жевать, лишь бы желудок молчал, Савка подсел к столу и смело ухватил стакан с вином.
– Э нет! Это нельзя! А вот курицу – пожалуйста! – засмеялся Ваня.
Вдвоём они быстро уплели почти всю снедь, потом Иван неожиданно стал клевать носом, и Савва помог ему лечь, сам взялся убирать.
Но не успел Ваня уснуть, как с пинка распахнулась дверь и вошёл Федька. Уперев руки в боки, не потрудившись прикрыть за собой, он с ухмылкой оглядел стол и сказал:
– Гля-ко! У них тут пир горой! – взял стакан, щедро плеснул туда вина, выпил. Уставился на Ивана. Тем временем Савка потихоньку прикрыл дверь.
– Ты уж вовсю ходишь, как я погляжу?
– По нужде вставал, – хмуро ответил парень.
– Ну, пожалуй к барину пред светлые очи! – осклабился Фёдор. – Да поживей!
– Не дойдёт он, – подал голос Савва. – Первой раз встал сегодня, чуть не упал!
– Но ведь не упал же? – Федька перевёл пронзительный взгляд на мальчишку. – Так что давай живо к барину в кабинет! Он ждёт, – резко повернувшись, ушёл, опять не закрыв дверь.
– У, ирод! – метнулся к входу Савка. – Пойдёшь? – в голосе зазвенели слёзы.
– Куда ж деваться? – угрюмо сказал Иван. – Помогай одеться.
Савка проводил друга до двери в библиотеку. Казачок доложил барину, что Ванька явился и велел парню войти. Иван вошёл в такой знакомый кабинет, где несколько месяцев кряду усердно работал, читал, мечтал, и сердце защемило. Он стал у дверей, придерживаясь рукой за стену, чтоб не шататься.
Молодой барин сидел за столом и сосредоточенно просматривал какие-то бумаги. Теперь выносить окончательный вердикт по многим вопросам ему приходилось самому, поскольку умница помощник, который легко снял бы этот груз с хозяйских плеч, был им разжалован в конюхи и смутьяны. Парфён неоднократно и очень аккуратно намекал на это Саше, но тот закусил удила и пригрозил самого управляющего высечь, если не прекратит заводить разговор о Ваньке.
И вот он стоял перед ним. Его раб и его брат… Его соперник! Саша исподлобья поглядывал на Ивана. Тот был бледен, лицо покрывала испарина; стоял не шатаясь, но держался за стенку.
– Ну что, как ты? – ласково спросил Александр.
– Ничего, ваша милость, – хмуро, глядя в пол, ответил Иван.
– Угу… – промычал Саша. – Ничего не хочешь мне сказать?
– Нет, ваша милость, – так же хмуро ответил парень.
– Ну, так я и предполагал! – барин печально вздохнул. – Значит, я тебе скажу. Подойди сюда!
Иван, отпустив стену, сделал несколько неверных шагов и торопливо уцепился за край стола. Головы так и не поднимал.
– Сейчас я дам тебе прочитать один документ. Ты сможешь?
Голова по-прежнему шла кругом, но разумения он не утратил.
– Смогу, Александр Андреич.
– Держи, – барин передал листок.
Ваня взял его и постарался сосредоточиться на чтении. Буквы прыгали и расплывались, поэтому он перечитал несколько раз, но смысл так и не дошёл до его сознания. Он поднял глаза на барина. Тот с иезуитской улыбкой смотрел на брата.
– Что это, ваша милость?
– Как что? Вольная.
– А… на кого она выписана? Что за человек Иван Андреевич Зарецкий? Я не припоминаю такого…
– На дату рождения посмотри, – продолжал ядовито улыбаться хозяин.
– Третье декабря тысяча семьсот семьдесят четвёртого года…
– Ну?! – уже с раздражением сказал Саша. – Тебе плетью все мозги отшибло, что ли?!
– Это мои именины… – всё ещё непонимающе сказал Иван.
Барин развёл руками:
– Ну?!!
– Это… моя вольная? – в момент пересохшими губами прошептал парень и вновь начал вчитываться в строчки. На глаза набежали слёзы, он не мог разобраться в своих чувствах: радость и недоверие сплелись в единый клубок.
– Наконец-то! – Саша легко выхватил бумагу из онемевших пальцев слуги. – Дошло. Да, это вольная на твоё имя!
Он наслаждался, глядя на лицо своего холопа: столько эмоций сейчас отражалось на нём. «Пожалуй, это интереснее, чем порка! – подумал он. – Чистое удовольствие». Понаблюдав за ошеломлённым Ванькой, дав ему возможность чуть-чуть переварить сказанное, продолжил:
– Но это ещё не всё.
– Не всё, ваша милость? – холоп смотрел на него мокрыми глазами. – Что же ещё… вы желаете мне сказать?
– Дело в том, Ваня. – Александр слегка наклонился над столом, вперившись взглядом в Ивана. – Дело в том, что ты… мой брат!
Он откинулся на спинку кресла. Ваня смотрел на него, не мигая.
– Брат? – наконец прохрипел он. Земля уходила из-под ног, стены завертелись. Иван крепче вцепился в стол.
– Дозвольте сесть, ваша милость? – еле нашёл силы спросить.
– Садись да воды выпей, – барин придвинул стакан.
Парень тяжело опустился на стул, утёр испарину, взял стакан, но руки тряслись так сильно, что побоялся пролить воду и поставил обратно.
– Александр Андреич, вы мой брат? – еле слышно спросил. – Это… не шутка?
– Какие уж тут шутки! – ухмыльнулся Саша. – С предсмертных слов матушки, это истинная правда! Сводный брат по отцу!
Иван потёр лоб. Он не мог собраться с мыслями, их было много, и они разбегались, как муравьи.
– Это как же… я теперь свободен, Александр Андреевич… брат? – он поднял глаза на барина.
На губах его сводного брата змеилась всё та же иезуитская улыбка.
– Ну, это как сказать… – протянул он. – Во-первых, мне решать, дать тебе вольную или нет.
– Но как же… – Ване показалось, что его окатили ледяной водой. – Вот же она, вольная… Подписана Елизаветой Владимировной…
– Ну да. Только она умерла. Нужна и моя подпись, а я пока… не подписал, – ехидно сказал он.
Иван всё понял: Саша вовсе не собирался давать ему вольную, он хотел лишь поиздеваться над ним и получить удовольствие от унижения бессловесного и бесправного раба. Тем большее наслаждение он получит, зная, что в его власти равный ему по крови человек. И взывать к совести его бессмысленно и бесполезно. Но всё же парень решил попытаться:
– Последнее желание матери уважить надо, иначе грех на душу большой возьмёте.
– А ты о моей душе не заботься, тебе о себе печься надо! – замечание Ивана заметно вывело барина из себя, он даже по столу кулаком стукнул. – Не твоё дело – моя душа, холоп ты беспортошный!
– Et tu, frater… – прошептал Ваня и встал. – Дозвольте идти… хозяин?
– Погоди, учёный ты наш! – съязвил Саша. – Есть у меня мысль одна…
Иван молчал, потупившись.
– Не спросишь, какая?
– Воля ваша, барин.
– Ишь, как присмирел в одночасье! – опять пришёл в хорошее расположение духа Саша. – Мысль такая: ежели будешь служить мне верой и правдой, без единого прегрешения и замечания – вольная твоя! Ну, а коли нет – не обессудь… Согласен?
Иван молчал, рискуя взбесить его. «Хотя что мне терять? – отрешённо подумал. – Хуже, чем сейчас, уж и быть не может».
– Дозвольте спросить?
– Разрешаю!
– Сколь долго?
– Быть идеальным? Ну, это как я захочу… как решу, что достаточно, так вольная твоя. Согласен?
Иван невесело улыбнулся:
– Разве у меня есть выбор? Согласен, барин.
– И вот первое поручение: о нашем разговоре никому. Ни полслова, ни ползвука. Иначе…
– Я понял, ваша милость. Можно идти? Голова кружится, боюсь упасть…
– Иди, иди, – милостиво разрешил Саша.
Иван вышел из кабинета, закрыл за собой дверь и остановился. Как усмирить пламя, бушевавшее в груди? Как изгнать эти мысли, которые отныне будут грызть мозг, будто ненасытные личинки? Он попытался сглотнуть – тщетно: комок, вставший поперёк горла и мешавший дышать, стоял недвижимо. Парень почувствовал, что сил нет даже, чтобы сделать шаг, колени подогнулись, и он упал в обморок.
Минуло шесть суток, данных милостивым барином Ивану на то, чтобы он оклемался; и парень, действительно, заботами Савки, Дуньки, да и вообще всех, кого не устрашило субботнее зрелище, чувствовал себя если не выздоровевшим, то хотя бы не больным. Каждое движение доставляло страдание, не до конца затянувшиеся раны постоянно лопались и требовали ухода, но по сравнению с муками, что он перенёс у столба, это и за боль-то можно было не считать.
Настало время январских ярмарок, да и любимое барское развлечение – зимняя охота – набирало силу, поэтому забот у конюхов было хоть отбавляй, ни минутки отдыхать не приходилось. Остались все обычные ежедневные работы: кормление, поение, чистка лошадей, отбивка денников, чистка конюшни, уборка прилегающей территории, стирка потников, попон. Более внимательно нужно было наблюдать за конями, за отоплением конюшни. К этому добавилась уборка снега, который, словно опомнившись, начал валить валом, уход за упряжью, санями да повозками. Дел было невпроворот. К вечеру Иван буквально валился с ног, но, сцепив зубы, заставлял себя ложиться последним, ещё помогая кухаркам в их постоянном неблагодарном труде.
Савка потихоньку набирался опыта, хотя пока его работу приходилось проверять.
– Ты пойми, дурень, – втолковывал ему Ваня. – Чистим лошадь мы не для красоты! Кожа очень важна и для людей, и для лошадей!
– Кожа? – фыркал мальчишка.
– Да, кожа! Она и от повреждений организм защищает, и заразу не допускает, и от перегрева или переохлаждения спасает! Разумеешь ли? Здоровье лошади напрямую зависит от правильной и тщательной чистки, от того, ПОЧИСТИЛ ты её на самом деле или только смахнул пыль и опилки! Отбивка. Ну, тут и сказать-то нечего. Плохо отбитый денник – это мокрецы в лучшем случае или болезни дыхания из-за вредных испарений – в худшем. А кто расплачиваться будет, если конь захворает? А?
– Тот, кто чистит, – вздыхал Савка.
– Именно. Думаю, тут штрафом не отделаешься, да и денежка есть ли у тебя? – пряча улыбку, поинтересовался Ваня.
– Откуда… – загрустил Савва.
– Ну, тогда исход один, как у евреев из Египта, – розги!
Отрок вскинул взгляд на друга и увидел, что тот смеётся.
– Да ну тебя, Ванятка, – он явно обиделся на подначку: мысль о наказании розгами по-прежнему доводила его до тряски. Но Иван редко подшучивал над мальчишкой, он вообще сейчас почти не шутил, всё больше думал, и думы его были тяжёлые. Две седмицы он работал, постоянно ожидая, что вот-вот от барина будет какое-то поручение или приказ, который он не сможет выполнить, и за этим последует расплата. Но им никто не интересовался, дни катились один за другим, суды по субботам были непродолжительными и спокойными: челядь то ли не грешила, то ли так была загружена работой, что ни на что иное не хватало. Тишь да гладь… Странно.
– Странно, – как-то перед сном Иван озвучил свои мысли.
– Что странно? – тут же встрепенулся любопытный Савка, глаза его заблестели.
– Да что-то очень уж спокойно. Барские прихвостни ни к чему не цепляются, да и сам барин то на охоте, то по делам разъезжает…
– Ну и хорошо же, Ванятка! – не понял его парнишка. – Ты что!
– А выражение такое слыхал ли: затишье перед бурей?
– Нет, не слыхал. А что оно значит?
– Плохо это. Замышляет он что-то, помяни моё слово! Ну, давай спать, – Иван повернулся на бок и почти сразу уснул.
Если Ваня спал крепко и без сновидений, то Пульхерия страдала бессонницей. Шёл уже пятый месяц её беременности, утренняя немочь прошла, она округлилась, похорошела, стала чувствовать лёгкие, трепетные движения ребёночка во чреве…радоваться бы… но тот ужас и безысходность, которые она пережила во время избиения Ивана, казалось, намертво вцепились в её душу. Она была, что называется, на взводе, пугалась любого шороха, любого неожиданного известия, в страхе оглядывалась на дверь, прикрывая руками живот. Каждую ночь ей снился один и тот же сон: калёное железо с омерзительным шипением впивается в беззащитную плоть. Спать она стала совсем мало. Саша пригласил лекаря, и тот прописал мягкое снотворное, прогулки на свежем воздухе, хорошее питание и поменьше волнений – и всё должно пройти – уверил он.
И действительно, после того как Пульхерия стала выходить из дома, настроение её улучшилось: хоть в оранжерее записок не было, но ей часто удавалось увидеть Ивана, как он расчищал дорожку, снаряжал тройку для барина, спешил за водой для лошадей или вывозил грязную подстилку. Девушка видела, как он двигается, и понимала, что любимый идёт на поправку. Иногда он взглядывал на неё, но тут же склонялся в поклоне и не поднимал головы, пока она не уходила. Предосторожность была далеко не лишней: Епифан неотлучно находился рядом, один неосторожный взгляд мог оказаться для парня роковым.
Иногда Пульхерия заворачивала на двор, где проходил домашний суд, и смотрела на столб, рядом с которым истязали её любимого… К счастью, снег плотно укрыл и спрятал все следы кровавых деяний мужа, но перед мысленным взором девицы они стояли как прежде. Это зрелище напоминало ей, что ничего не закончилось, что побег просто отложен и кто-то из них должен снова завести об этом разговор и придумать план. Верительная грамота на имя Ковалевского Ивана Андреевича с родовой печатью семейства Ковалевских была ей спроворена, небольшие деньги взяты у дяди с тётей, даже свои драгоценности она привезла из дома. Всё это было тщательно завёрнуто и спрятано в оранжерее же, в одном из горшков с лимонным деревом, которые она также привезла от опекунов.
