Светлана Курилович
Жернова судьбы
Вошёл Нефёд с девушкой лет пятнадцати, ясноглазой и круглолицей.
– Бабушка? – несмело спросила она, глядя на распростёртое на полу практически обнажённое тело, и покраснела.
– Ты, Варюха, ежели хочешь лекарскому мастерству учиться, стыд отбрось, – строго сказала Мирониха. – В человеческом теле для тебя тайны быть не должно, что в женском, что в мужеском! Поди поставь воду греться, да готовь травы для сонного отвару. Надо, чтобы он спал, иначе сильно страдать будет. Принимайся!
– Не надо ли чего ещё? – спросил кузнец.
– Гаврилушка, ежели б одеяло меховое… укутать, чтоб не простыл, да полотна поболе…
– Найдём. Вот ещё что, мать, помещик сказал, что парень четверо суток не пил, не ел…
– Козу подоить надо! – звонко сказала Варя. – С яйцом свежим разболтать – это и еда, и питьё будет.
– Умница, девка! – похвалила старуха, принимаясь толочь травы в ступке для изготовления целебных мазей.
– Мать, подними его, – сурово сказал кузнец. – Поставь на ноги. В ём одном наша надежда. Мы чем можем – поможем. Под руками у тебя Нефёдка будет, он парень толковый. Ежели что надо – говори, всё достанем, – с этими словами Гаврила поклонился и вышел, уведя за собой подмастерьев.
Нефёд остался сидеть снаружи на крыльце, готовый помочь в любой просьбе.
Целительницы принялись врачевать больного, осторожно поворачивая его, смазывая и бинтуя раны, ставя примочки на синяки. Чуть позже пришёл Степан, подручный кузнеца, и принёс куски плотной льняной ткани и медвежью хорошей выделки шкуру. Когда лекарки полностью обработали измученное, обезвоженное и обездвиженное тело, укутали шкурой, подложили под голову ворох мягкого тряпья, Мирониха отправила девушку доить козу и искать свежие яйца, а сама приготовила отвар и стала приводить Ивана в чувство, похлопывая его по щекам.
– Сынок, сыночек! Очнись! – звала она парня, и призыв её увенчался успехом: Ваня разлепил ресницы, осознанно взглянул на неё, улыбнулся потрескавшимися губами и выдохнул:
– Мама…
– Сынок, я не мама, я бабка Мирониха, – ласково сказала старушка. – Узнаёшь меня? Господь свидетель, любая мать хотела бы такого сына, как ты! Ванюша, узнаёшь меня?
Взгляд Ивана прояснился:
– Бабушка… Мирониха…
– Да, мой болезный, я, – обрадовалась травница и поднесла к его губам чашку с отваром. – Чаю, милок, ты пить хочешь? Пей, славный мой, пей! Сначала лекарство, потом водицы попьёшь.
Иван, не спуская с неё глаз начал жадно глотать горький отвар, поперхнулся, закашлялся, содрогнулся всем телом и застонал от боли.
– Что… со мной?
– Ты не помнишь?
Он качнул головой:
– Плохо… туман…
– Тебя помещик Болтов мучил. Не один день. Ты у него в темнице был, вспомнил?
– Чуток…
– Это тебе тело не разрешает вспоминать, чтоб ещё хуже не стало. Пей!
Ваня с такой же жадностью выпил кружку воды.
– Довольно пока, а то сблюёшь, – строго сказала Мирониха. – Слушай в оба уха. Барин приказал тебя на ноги поставить. Я скажу, что всё очень худо: твои руки и ноги почти выдернуты из составов. Но, слава целителю Пантелеймону, всё не так: у тебя сильно потянуты жилы, но ничего не порвано. Ты сильно избит, но нутро, будем молиться святителям, цело. Ты, сыночек, должон лежать смирнёхонько, тихохонько и не шевелиться. Не вставай! Притворись, что очень плох. Окрепни. Наберись сил.
У Ивана слипались глаза. Пока ему совершенно не нужно было притворяться: он, действительно, был едва жив.
– Бабушка, – еле слышно прошептал.
– Что, милый?
– Опять тебе обо мне хлопотать… опять беспокойство…
– Тю, глупый! – Мирониха склонилась к изголовью и крепко поцеловала его в лоб. – Это мне в радость, сынок!
– Я сдюжил, бабушка, – пробормотал он, проваливаясь в дрёму. – Ничего не сказал…
Прибежала Варя с крынкой молока и яйцами в подоле и огорчилась, увидев, что больной спит.
– Ничего, пусть. Сон ему полезней сейчас. Проснётся – накормим, а пока пощипли-ка лён на корпию.
Ваня уснул, но сон не только не принёс ему облегчения – вернул в застенки Болтова, а подсознание услужливо подсунуло мельчайшие подробности этих ужасных дней и ночей, слившихся в один бесконечный временной отрезок. Он вновь ощутил полнейшую беспомощность и страх неизвестности.
Когда Иван понял, что попал в руки лишённых даже зачатков милосердия людей, то принял решение молчать. Но человеческая плоть слаба… Он молчал, сколько мог, потом начал стенать, потом кричал криком и умолял… Умолял прекратить мучения, умолял отпустить его, умолял позвать барина… Палач был великим искусником в своём деле, и многажды Иван был близок к тому, чтобы покаяться и прекратить муку, пусть за этим последует смерть, но каждый раз лицо Пульхерии и её вопрошающие глаза останавливали рвущееся с уст признание.
В редкие минуты передышек, когда его плоть не терзали (в конце концов, кат тоже человек и должен отдыхать), он собирался с духом и напоминал себе, ради чего терпит. Одна мысль, как заколдованная, беспрестанно билась ему в висок: я выживу и отомщу – и это он повторял бесконечно, сотни, тысячи раз, как только к его беспомощному телу приближалось орудие пытки…
Впоследствии, анализируя себя, свои поступки, Иван пытался понять, как всё вынес и не сломался. И размышляя, пришёл к выводу, что он так далеко ушёл от себя прежнего, от покорного, бессловесного холопа Ваньки, которому барская пощёчина казалась вершиной болевого порога, благодаря Пульхерии и Савве. Именно они были его путеводным маяком в нескончаемом потоке страдания и боли, по разные стороны бытия поддерживали его, не давая рухнуть в беспросветную пучину жалости к себе…
– Пусенька… Савва… – пробормотал Иван и пробудился одним махом.
Его как будто вырвали из страшного кошмара и окунули в явь, не менее страшную и болезненную.
– Бабушка! Проснулся! – услышал крик, повёл глазами и увидел над собой лицо незнакомой девушки.
– Ты… кто? – с трудом спросил сухим скрипучим голосом.
– Я Варвара, бабушке Миронихе помогаю.
– А… вместо Дуни… – он вспомнил ещё одну потерю, ещё одну родную душу, безжалостно вырванную из его жизни.
– Ну, Варюшка, неси болтушку! – улыбнулась травница, проверяя, нет ли у больного жара. – Сейчас поешь, сынок. Надо.
– Не хочу есть… пить хочу…
– Сейчас, милый, – Мирониха поднесла к иссушенным губам кружку с водой, Иван выпил, проливая на грудь, и с удовлетворённым вздохом опустил голову на подушку. Желудок заурчал, принимая животворную влагу.
– Ну вот, а ты говоришь: не хочу! Сейчас, голубчик мой, сейчас поешь и сам не заметишь, как окрепнешь, – ворковала старушка, проверяя, сухи ли повязки, не надо ли заменить. – Помнишь, что я велела? Лежать тихо-тихо, как мышонок!
– Помню, бабушка, да разве я иначе смогу?
– А ты попробуй, руками-ногами подвигай.
Иван собрался с духом, сморщился, напрягся и обнаружил, что конечности его слушаются. С удивлением глянул на старушку.
– То-то и оно! Есть тебе надо, уразумел, неслух?
– Уразумел, бабушка.
На следующее утро как привезли Ивана, Саша пробудился непривычно рано: солнце ещё только начинало взбираться на небосклон, озаряя розоватым светом всё вокруг, запуская нетерпеливые лапы-лучи в комнату. Он лежал, не открывая глаз, и пытался понять, отчего так пакостно на душе. Вечером он, как обычно, переусердствовал с наливкой, но причина явно была не в этом. Начал перебирать в памяти все события прошедшего дня одно за другим и вспомнил: Болтов привёз сводного братца, полумёртвым. Помещик пообедал вместе с ним, но потом уехал, сославшись на неотложные дела, и Саша в одиночку подливал и подливал себе, пока не уснул прямо за столом. Смутно помнил, как Федька и Клим тащили его на себе в спальню, укладывали на постель, а боле – ничего. Но недвижимое тело стояло перед глазами, как живое.
– Живое ли… Федя! – просипел он.
Прокашлялся и крикнул громче:
– Федя!
– Проснулся, мин херц? – Федька вошёл в опочивальню, свежий и бодрый. – Что так рано? Иль сон дурной видел?
– Нет, Федя, какой сон… Поди узнай, как там Ванька, жив ли?
– Да какая разница, мин херц, жив или мёртв? Сдох – туда ему и дорога, – Федька, не глядя на барина, опустился в кресло.
– Ты что это расселся? – сердито буркнул Саша.
– А что? – вытаращился на него камердинер.
– Встать, я сказал! – рявкнул помещик.
– Ладно, – Федька выбрался из глубин мягкой обивки.
– Ты забыл, что у меня на службе?! Забыл, что я тебе жалованье плачу?!!
– Помню я всё, мин херц, – камердинер пожал плечами.
– Тогда заруби себе на носу: здесь только я решаю, кому жить, а кому умереть! Живо узнай, как там Ванька!
– Слушаюсь, сейчас пошлю кого-нибудь! – Фёдор поклонился и хотел выйти, но вконец разозлённый Саша гаркнул:
– Сам иди! Я тебе приказал! Одна нога там – другая здесь!
Федька молча вышел из барских покоев, черты его исказила неприкрытая злоба:
– Жалованье он мне платит! Знал бы ты, какое я себе жалованье назначаю!! – и с сердцем плюнул на натёртый до блеска пол.
Подойдя к избушке травницы, увидел одного из подручных кузнеца, сидевшего на крылечке.
– Ты! – ощерился на парня, ища, на ком бы сорвать злобу. – Чего расселся?? Встать!
Нефёд неторопливо поднялся, оказавшись почти на голову выше камердинера, хотя тот тоже был не мал.
– Пошёл на работу, скот!! – ещё злее рявкнул камердинер.
– А ты меня не скотинь! – неожиданно возразил парень. – Я приказ барина сполняю.
– Какой ещё приказ?! – вызверился Фёдор. – Какой приказ?!
– Ивана на ноги поставить, – неприветливо ответил Нефёд.
– На ноги его бабка ставит! А ты пошёл работать, пока я тебе мозги не вышиб! – Федька потянул из-за голенища плётку.
– А воды ты ей натаскаешь из колодца? – не уступал Нефёд. – Больного мыть да тряпки стирать? Дров нарубишь печку топить? – серые глаза парня смотрели в упор без боязни.
– Ты с кем разговариваешь, смерд?! – бешенство плеснуло в чёрных глазах камердинера.
– Я сполняю барский приказ. Помогаю, – твёрдо ответил парнище. – Прикажет уйти – уйду!
– Ах ты… – Фёдор аж подавился словами, но ничего не сказал, сорвал зло на двери, пнув её от всей души.
Дверь хряпнула, распахнулась, и камердинер буквально ворвался внутрь.
– Батюшка, да что с тобой? – Мирониха испуганно смотрела на него, держа в руках пестик. – Ты здоров ли, родимый? Недужного не пужай, милостивец, Богу душу отдаст, нам всем не поздоровится… Барин строго-настрого приказал вылечить.
Камердинер, бешено вращая глазами, повёл взглядом по избе и увидел Варвару:
– А эта чего здесь ошивается?!
– Так помогает мне, родимый, я ведь стара, руки-от гля-ка, какие у меня, – и старуха ткнула ему под нос свои кисти с короткими, красными, искривлёнными ревматизмом пальцами. – Как я ему культяпки такие буду в раны совать? А у Вареньки персты тонкие, гибкие, ловкие, она увечному больно не сделает.
– Убери, убери это! – Федька аж отшатнулся от её рук. – Как он? – толкнул носком сапога Ваньку, который лежал с закрытыми глазами, ни на что не реагируя.
– Осторожней, батюшка! – охнула Мирониха. – Плох. Дюже плох. Жилы-то ему все порвали, встанет ли на ноги – один Бог ведает!
– Врёшь, старая! Покажь!
Травница откинула пестрядинное одеяло, и взгляду Фёдора предстало тело, практически целиком запелёнутое в ткань, на которой кое-где проступили кровавые или желтоватые пятна.
– Вишь? – опять укрыла. – Чуть жив. На ноги поставлю, но уж помощников моих не трожь, батюшка! Мне и наклоняться-то тяжко…
Камердинер, не говоря ни слова, выскочил из избушки, метнул злобный взгляд в Нефёда, который и не подумал встать, и, вдавливая каблуки в землю, отправился докладывать барину.
– Ушёл? – Мирониха высунула голову.
– Ушёл, бабушка.
– Хорошо, что ты его задержал, мы с Варюшкой хоть шкуру медвежью убрали.
– Дядя Гаврила спрашивает, не надобно ли чего?
– Нефёдушка, ему сейчас снедь хорошая потребна, мясной бульон, к примеру, да где ж его взять-то? – вздохнула бабка.
– Ладно, бабушка, не тревожься, – впервые улыбнулся парень. – Лечи его, а об еде мы позаботимся.
***
Приехав домой с вожделенным письмом от отца, Михаил Петрович не медля ни секунды стал собираться в дальнюю дорогу. Буквально за несколько часов были уложены необходимые вещи – граф не знал, сколь долго придётся ожидать результата, – запряжены шесть свежих лошадей, приготовлены гербы, провиант; форейтор и кучер Проша, немного передохнувший перед длинным переездом, ожидали приказаний, с собой Михаил Петрович также велел поехать лакею Фоме – молодому, но ловкому и сообразительному парню (Николай был уже стар для подобных экзерсисов) – граф планировал ехать без остановок на ночлег.
– Ну вот, голубушки мои, я готов! – несколько пар глаз были обращены на него: любимая жена и Пульхерия, дети, старые слуги – все с тревогой смотрели на мужа, отца, друга и господина. – Пожелайте мне удачи!
– Спаси вас Господь, Михаил Петрович, дай вам сил и уверенности! – голубые глаза Пульхерии были огромны, как никогда.
– Мишель, я верю, что всё получится, Господь с нами! – твёрдо сказала Екатерина Ильинична.
Николай Игнатьич на правах старшего перекрестил графа, дети поцеловали папа, все присели на дорожку, и Михаил Петрович отбыл со своей миссией в Москву, приказав Проше гнать не жалея. Он собирался добраться до столицы в самые сжатые сроки и быстро провернуть там своё дело. Но… скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Сэкономив сутки, приехав в стольный град уставшим, но готовым к боевым действиям, граф неминуемо погряз в недрах бюрократической машины… Сначала время ушло на то, чтобы найти по данному отцом адресу дом Поветова Амоса Фёдоровича и нанести ему визит в определённые дни и часы, поскольку Амос Фёдорович весьма занятой человек и просто-запросто к нему попасть невозможно. Пришлось оставить рекомендательное письмо отца и ждать, пока вельможа соблаговолит принять. Когда это, наконец, произошло, нельзя было сразу брать быка за рога и вещать о своих нуждах, не проявляя должного уважения к высокой должности сиятельного лица.
Узнав о просьбе, с которой явился к нему сын старого друга, вельможный тучный старик улыбнулся:
– Хоть я и отошёл от дел, при дворе меня уважают, в департаменте я почётный член, поэтому, полагаю, просьбу твою, Михаил Петрович, уважить смогу. Статочное ли это дело – бастарду половину имения отписать? Ай-яй-яй! – Амос Фёдорович покачал пышными седыми бакенбардами. – Нам, дворянам, следует помогать друг другу и блюсти наши общие интересы! Правда, это не по моему ведомству: я, знаешь ли, в основном внешней политикой занимался, но есть к кому обратиться с просьбицей. Ты, Михаил Петрович, тут не жди, домой поезжай: это дело за день не сделаешь, а я нарочного пришлю, как только всё прояснится. Ну, или жди, коли есть чем время занять!
Слова эти были графу как нож в сердце: он-то хотел немедленно вернуться домой победителем на белом коне, а ему предлагали уехать ни с чем, лишь с надеждой.
– Не потеряю ли я времени, Амос Фёдорович? – вежливо спросил он.
– Не потеряешь, Михаил Петрович, уверяю тебя. Дело-то не завтра разрешится, это уж как пить дать.
Пришлось графу скрепя сердце согласиться, что дело вполне терпит. Он, конечно, вознамерился всё же ждать в столице, благо, ему было куда податься – к Потешкину Никанору Ивановичу. Поэтому сразу от высокопоставленного вельможи он направился к старому другу, который несказанно обрадовался его визиту.
– Никанор Иваныч, дело-то наше, сам знаешь, не терпит отлагательств, – жаловался он другу за рюмкой хереса.
Сидели они в кабинете Потешкина, довольно-таки строгом и непритязательном, в отличие от убранства всех остальных комнат. Аскетизм был и в занавесях на окнах, и в стенах, практически голых, лишь свадебная картина висела справа от бюро, которое единственное поражало богатством и комфортом – было понятно, что хозяин кабинета именно за ним проводит много времени. Двухуровневое, чтобы можно было работать как стоя, так и сидя, оно поражало многофункциональностью и одновременно строгостью и консерватизмом линий. Бюро-кабинет в стиле королевы Анны, вышедшее из мастерской Томаса Чиппендейла, стоило чиновнику, скорее всего, немалых денег.
Сидели же они за карточным столиком на изящных, но удобных стульях красного дерева, также принадлежавших эпохе Чиппендейла.
– После твоего письма мы все как на иголках, а уж Пульхерия Ивановна, боюсь, совсем сна лишится. Видел бы ты её: бледная, глаза огромные, как блюдца… Я смотреть в них не могу – сразу сердце сжимается. Обещал ведь помочь, а воз и ныне там… Эх! – граф со стуком поставил рюмку на стол. – Ума не приложу, как беднягу вызволить!
– Я по своему ведомству пытался разузнать, да уж больно сведения скудные, ничего не удалось, – с огорчением сказал Никанор Иваныч. – И тут я вас подвёл, граф…
– Что ты, Никанор Иваныч, что ты! – воскликнул Михаил Петрович. – Твоя помощь бесценна, друг вы мой дорогой! Если б не ваша поддержка, я бы и руки опустил, а тут ворохаюсь, телепаюсь как могу!
– Но, Михаил Петрович, – лукаво улыбнулся чиновник, – зато другое наше дельце наконец увенчалось успехом!
Встав, он подошёл к бюро, достал из выдвижного ящичка бумагу и подал графу.
– Неужели?! – Михаил Петрович вскочил, схватил бумагу, прочёл и уставился на друга заблестевшими глазами. – Ну, вот это новость так новость! Удалось! Будет чем голубку нашу порадовать, хоть не зря сюда приехал!
– Долго же пришлось пороги обивать, но выбил-таки! – с гордостью сказал Никанор Иванович. – Причём заметьте: я ведь не из последних людей в столице, а пришлось в разные двери стучаться, кому подмазать, кому услугу посулить. Ничего не меняется в государстве нашем, Михаил Петрович, – неожиданно загрустил он. – Ничего! И лапу мохнатую надо иметь, и мошну увесистую, и кумовство процветает по-прежнему… Я вот думаю: может, в следующем веке всё иначе будет? Ведь девятнадцатое столетие на дворе, а у нас как было, так и есть…
К сожалению, и в девятнадцатом веке, о котором с такой надеждой говорил старый чиновник, ничего не изменится в ходе бюрократической машины – она станет ещё более мощной и увесистой. В романе «Обыкновенная история», появившемся в печати спустя полсотни лет после описываемых событий, Иван Александрович свои гениальным и дотошным пером дал её точнёхонькую картину: «И тут придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу – мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, – но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому – и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому – тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет – никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, – одни колеса да пружины…»23
Граф не знал, что и сказать на это, он был так обрадован полученной бумагой, что немедленно принял решение: всё-таки ехать домой и ждать там ответа от Поветова.
– Никанор Иваныч, друг мой, я поеду, пожалуй! Обрадую Пульхерию Ивановну хорошим известием!
– Михаил Петрович, ты уж не на ночь ли глядя скакать собрался? – встревожился чиновник. – Нельзя! Оставайся, посидим, побалакаем, потом переночуешь у меня, а на заре и в путь можно отправляться! Ну, правда, граф, не выдумывайте, ей-Богу! Не пущу!
Михаил Петрович понял, что настаивать – значит обидеть старика, и опустился в кресла, со вздохом подавив нетерпение:
– Что-то странно дела вершатся, видит Бог, – ждать и ждать…
– Терпенье и время – достоинство великих, – задумчиво ответствовал чиновник.
– Вот только у Ивана Андреевича этого времени нет! – посетовал граф. – Каждая минутка на счету, вы же помните!
– Как не помнить, – нахмурился Никанор Иваныч. – У меня перед глазами живое напоминание есть.
– Это как?
– Да девку я у Зарецкого купил, лекарку, ревматизм лечит отменно.
– И дорого взял?
– Пятьсот просил, на двух сотнях с полтинником сошлись.
– Недёшево она вам обошлась, Никанор Иваныч!
– Ничего, зато овчинка выделки стоит! Я про спину-то и позабыл с тех пор, – похвастался он. – Каждый вечер процедуры принимаю, зато встаю утром – как огурчик малосольный!
– Суставы похрустывают? – ухмыльнулся граф.
– Смешно ему! Вот доживёшь до моих лет – посмотрим, каково тебе будет!
– Каково… Каково! – уже в голос засмеялся Михаил Петрович, и Никанор Иванович присоединился к нему.
***
Рано утром в избушку Миронихи постучали. Травница чуть приоткрыла дверь:
– Это ты, Нефёдушка? Заходи!
Нефёд вошёл, сразу заняв собой полкомнаты, и снял с плеч увесистый короб:
– Ну, бабушка, принимай!
– А что принимать-то, милок? – старуха вытянула шею, приподняв крышку. – Тут железяки какие-то…
– Подожжи, – Нефёд отодвинул её и выгреб из короба охапку железок, сказав, – Вот таперя принимай!
Мирониха вытащила мягкий свёрток, встряхнула – это оказалась красивая новая рубаха с поясом, вышитая по вороту, рукавам и подолу, затем достала штуку белейшего полотна, затем укладку с разнообразной снедью и, наконец, перевязанный и ещё тёплый горшок, открыв который, она учуяла аромат крепчайшего мясного бульона. Оглядев всё это богатство, старуха всплеснула руками:
– И откуда же это, Нефёдушка?!
– От Парфёна Пантелеймоныча, – наклонившись, шепнул парень. – Рубаху сама Лизавета Парфёновна вышила специально для Ванятки! Мы, бабушка, могём везде ходить, так что заказывай, что требуется, – всё доставим!
– Спаси Бог тебя, милок! – расчувствовалась бабка.– Спаси Бог!
– И вот ещё что, – Нефёд полез за пазуху и достал сложенный лист бумаги. – Это передай Ивану, когда он читать сможет.
– Хорошо, милок, – Мирониха проворно спрятала письмо за вырез рубахи и оправилась. – Всё сделаю. А теперь Варюшку позови, мы недужного нашего разбудить попробуем.
– Как скажешь, бабушка, – парнище пошёл исполнять её приказ.
Кузнецы в поместье Зарецкого, в отличие от всех остальных крепостных, находились на особом положении. Гаврила был превосходным мастером своего дела и зарабатывал для барина немало звонких монет, исполняя заказы, которые поступали от окрестных помещиков: слава о нём шла громкая. Кроме того, его подмастерья ходили по деревням и сёлам и собирали заказы от всех, от кого только могли. Они, по сути, были неприкосновенны: могли в любое время уйти из поместья, идти, куда вздумается, и возвращаться, как сочтут нужным. За ними особо не следили: знали, что они своими трудами приносят изрядную долю в доход имения. Конечно, кузнецы и себя не обижали, но делали всё аккуратно, комар носу не подточит. А поскольку они могли свободно передвигаться, именно через них Парфён Пантелеймоныч узнавал обо всём, что происходит в поместье, которому он служил много лет. Очень ему горько было видеть, что славное имя Зарецких начинает тускнеть и покрываться позором «благодаря» деяниям Александра Андреевича. А уж когда он узнал, что Иван, к которому он и так благоволил за его порядочность, ум и усердие, является законным наследником Андрея Александровича, то начал лелеять мечту об освобождении юноши и восторжествовании справедливости. Парфён был готов предложить за Ивана любые деньги (служа у Зарецких, он понемногу занимался торговлей и постепенно превратился во вполне крепкого купца третьей гильдии с немалым капиталом), но прекрасно понимал, что подобное предложение может только остервенить Александра, поэтому не предпринимал никаких попыток изменить ход событий. Хотя нет, кое-что он всё же попробовал: будучи хорошо знакомым с духовником своих хозяев, Парфён пытался заставить его нарушить тайну исповеди и рассказать, о чём поведал Андрей Александрович, лёжа на смертном одре. Но всё было тщетно: как он ни подлещивался к исповеднику, как ни обихаживал его, результат был неизменным – тот молчал как утопленник и не поддавался. Но и купец не терял надежды и продолжал неустанно обрабатывать священника, памятуя, что капля камень точит.
Лизавета Парфёновна, дочь его младшая, тоже очень переживала за Ивана, к которому относилась как к верному другу (а может быть, и что большее лелеяла в своём девичьем сердечке, но о том никому не известно: нравы в семье Парфёна были строгие), особенно после того как он спас её честь от посягательств Александра Андреевича.
Так что их семья также была готова сделать всё возможное для вызволения молодого человека из пут рабства.
Иван тем временем, выполняя предписание бабушки Миронихи, отлёживался, набирался сил да думу думал. Маленькие записочки от Лизаветы Парфёновны веселили сердце и поднимали дух, хорошая еда от Парфёна Пантелеймоныча позволила ему быстро окрепнуть, почти каждый день к нему приходил Гаврила, они беседовали и практически выработали план действий и передвижения после захвата поместья. Гаврила успел переговорить с дворовыми, кто заслуживал доверия, и почти все были согласны на восстание, лишь самые трусливые отказались. Но им суровый кузнец пообещал свернуть шею, как курям, ежели они вздумают донести, а слово своё он держал крепко… Так что нужна была искра – пламя готово было разгореться в любой момент.
Федька ежедневно по приказу барина приходил справиться о здоровье Ивана, и каждый раз его заметно злило, что недужный всё лежит без сил.
– Сынок, – спустя седмицу сказала Мирониха. – Вставать тебе надо, а то этот пёс цепной почует неладное.
– Как скажешь, бабушка, – согласился Иван.
Так-то он каждую ночь вставал, разминал суставы, которые по-прежнему отзывались болью, но уже не острой, а вполне терпимой, делал кое-какие упражнения, восстанавливая повреждённые и ослабевшие связки и в целом чувствовал себя неплохо. Но поднимать людей на восстание, конечно, он ещё не мог, надо было выжидать… и терпеть…
– Встал? – Федька смотрел на него весьма неприветливо, надоел ему этот строптивый холоп хуже горькой редьки.
– С Божьей помощью, Фёдор Ипатьич, – Иван, отпустивший за время болезни курчавую русую бородку, стал похож на русского богатыря.
Волосы его, также отросшие, были перехвачены кожаной тесьмой, на запястья Гаврила сделал ему кожаные же наручи с железными клёпками. Мышцы, приобретённые за годы физического труда, стали рельефными, ведь потеряв изрядную долю веса, Иван избавился от ничтожного количества жира, имевшегося в его организме.
Камердинер подошёл аккурат, когда парень умывался из ведра, и пристально наблюдал за его сдержанными и осторожными движениями.
– Ну, раз встал, доложу барину, поглядим, что он скажет, – Фёдор развернулся на каблуках и ушёл.
– Сынок, чего ему надобно? – выглянула Мирониха.
– Барину докладывать пошёл. Сейчас сокол наш призовёт меня пред свои ясные очи, – с иронией ответил Иван.
– Помни: ты слаб, еле ходишь! – бабка погрозила пальцем. – Не геройствуй, прикинься немощным!
– Да помню, бабушка. Дай-ко рубаху вздеть.
К барину шёл долго, еле передвигая ноги, шатаясь. Опять кабинет, опять брат за столом и двое охранников рядом. Александр Андреич молчал, разглядывая свою бесконечную головную боль.
– Выздоровел? – спросил отрывисто.
– Встал на ноги, барин, первой раз. Руки-ноги слушаются…
– Славно, – откинулся на спинку кресла, соединил ладони в замок, повертел большими пальцами. – Живучий, значит…
Иван промолчал, его мнения явно не спрашивали.
– Ты вот что, Ваня, – он удивлённо вскинул глаза на барина: тот отродясь его так не называл. – Сегодня можешь отлежаться, а завтрева придёшь, я определюсь, куда тебя пристроить. Хватит дармоедничать. Трутней не кормлю! Всё понял?
– Да, барин.
– Иди, – отмахнулся, как от мухи.
Иван вышел на улицу: солнце светило ярко, голубело небо с лёгкими мазками перистых облачков, день обещал быть чудесным и приветливым. Он поднял лицо навстречу тёплым лучам и, прижмурившись, постоял немного, позволив себе не думать ни о чём. Скользнув взглядом по стене дома, увидел в окне девичьей Арину и чуть склонил голову в знак приветствия – она помахала ему рукой.
– Что же с вами, девушки, будет? – пробормотал. – Мы-то, мужики, понятное дело, будем драться, а коли схватят – умрём с честью. А вы-то как? Птички звонкоголосые?.. – внезапно гнев опять прихлынул дегтярной волной. – Дай мне только на ноги встать, братец, я здесь всё разнесу. Камня на камне не оставлю! Верно бабушка Мирониха говорила: выигрывает терпеливый. Терпеть я умею. Недолго осталось…
– Чего стоишь?! – резкий окрик вырвал из дум.
– Да вот чуток на солнышке погреюсь, Фёдор Ипатьич? – Иван добавил в голос жалобные, просящие нотки. – Дозвольте?
– Что барин сказал? – чёрные глаза пронзительно смотрели из-под насупленных бровей.
– Его милость приказали нынче отлежаться, а завтра скажут, какую работу буду сполнять.
– Наручи зачем напялил? – последовал вопрос.
– Так это… пясти слабые у меня, выворачиваются то и дело. Гаврила надел, чтобы состав держали…
– Иди прочь, не маячь тут! – приказал камердинер и пристально следил, как Иван неуверенно идёт, приволакивая ноги и останавливаясь.
Войдя в избушку, он в изнеможении опустился на табурет. Варя испуганно вскрикнула и, подбежав, пощупала лоб, проверяя, нет ли жара.
– Я тебе говорила, неслух, поберегись! – рассердилась травница. – Совсем уморился!
– Да я не из-за этого, бабушка! – ухмыльнулся Иван. – Из-за того что немощным велела притворяться! Тяжело это!
– Языком-то не мели попусту, сымай рубаху, пора раны перевязать!
Благодаря волшебным мазям Миронихи и неусыпной заботе двух целительниц – старой и молодой – Иван быстро шёл на поправку. Раны затянулись, зарубцевались, заросли крепкой розовой кожицей и уже не лопались при каждом движении. Конечно, торс его был обезображен, но шрамы лишь подчёркивали грозную красоту натруженного долгими годами тела. Мастерицы принялись обрабатывать и перевязывать раны.
– Что самодур тебе сказал-то? Зачем звал? – поинтересовалась бабка.
– Завтра работу даст.
– Завтра?! – ахнули они хором.
– Рано тебе, сынок, не сдюжишь! – запричитала Мирониха.
– Смогу, бабушка, пора. С людьми надо говорить. Хватит мне прятаться, как кроту в норе. Помнишь, ты мне про охотников на птиц рассказывала? Как они птенцов из гнезда добывают?
– Как не помнить. Ты тогда совсем дурной был… помереть мог от глупости.
– Я думаю, бабушка, время пришло начинать охоту. Ещё чуток выжду – и… – он замолчал. – Ты-то со мной пойдёшь?
– На старости лет мне бы на печи сидеть, да калачи беззубым ртом жевать, а ты на бунт подбиваешь, – проворчала бабка.
