Светлана Курилович
Жернова судьбы
Самой себе Пульхерия напоминала натянутую струну: ещё чуть-чуть подкрутить колок – и она лопнет. Не давал ей покоя и разговор, который она подслушала у покоев барыни: девушка всё думала, как вынудить мужа рассказать ей об этом и, возможно, потребовать исполнения предсмертной воли Елизаветы Владимировны. Но дальше размышлений дело не шло: она не могла придумать, как начать беседу, не вызывая подозрений. А что муж даже не собирается предоставить вольную своему брату, она давно поняла: уж очень нутро его было тёмным, не способен был Саша на благородные поступки. Вообще понятия благородства и чести абсолютно не вязались в её представлении с обликом супруга, зато страсть к изуверским деяниям изливалась из него гнусным потоком.
Когда по вечерам Пульхерия обращалась к Богу, она молилась за здоровье и долголетие всех родных и близких. Мужа в молитвах не упоминала, но и зла ему не выпрашивала, решив, что такого мерзкого человека Господь обязательно накажет. Ещё просила, чтоб ребёночка воспитал его родной отец, достойный и благородный человек, которого Богу надо обязательно освободить из-под власти помещика-самодура.
– Господи! Помоги, подскажи ему путь! А я помогу ему! – так изо дня в день молилась Пульхерия, страстно надеясь, что её молитва будет услышана.
***
На последней неделе января поехали большим поездом в деревню Перевицкий Торжок, где каждую субботу начинались большие ярмарки из разных городов России. Торговали и хлебом, и зерном, и скотом, и тканями, и всем, что крестьяне выделывали зимними вечерами или уходя на оброк: прялками, санями, глиняной посудой, гребнями, бочками, разнообразнейшим инструментом, столярными изделиями, пуговицами, шляпами… Сложно перечислить товары, которые можно было купить на этой ярмарке. А ещё множество рядов со сластями и прочей снедью, книжные лавки, балаганы, питейные заведения… Это не просто торги, но и развлечение!
Понятно, что поехать на ярмарку хотелось всем, а уж особенно молодым парням и девкам: и силой помериться можно, и покрасоваться есть перед кем, да и денежку потратить, если она завелась. Возглавлять обоз пришлось Парфёну. В силу почтенного возраста он охотно перепоручил бы эту обязанность тому, кого ранее готовил себе в преемники, но воля барина – отправился сам. Ванька тоже был при деле: перегонял излишки скота на продажу. Савва ему помогал. Для парнишки поездка на ярмарку была сродни путешествию в другую страну: кроме своей деревеньки Радеево он нигде не бывал, потому от радости прямо сиял.
Чтобы не навлечь беду или сглаз, Иван во время перегона скота произносил особые заклинания: образование – образованием, но не дай Бог, кто скотину сглазит или уведёт! Бережёного Бог бережёт – эта истина ещё никогда его не подводила. Парень тоже радовался возможности поехать на ярмарку: во-первых, перевести дух от рутинных работ и надзора барских холуёв, во-вторых, найти каких-нибудь книг для чтения, в-третьих, купить подарок для Пульхерии. Очень уж ему хотелось отдарить любимую за красивый пояс, вышитый её руками. Иван знал, что на торжке можно и дымковскую игрушку найти, он заранее решил, что купит Пульхерии свистульку, чтоб потом и малыш мог дудеть, когда подрастёт.
Ярмарка была огромна! Из разных городов Руси съезжались обозы со своими товарами и образовывали целый город: были улицы зерновые, хлебные, столярные, шляпные, обувные, промысловые и прочая, прочая, прочая!
Савка так и ходил, разинув рот, пока Иван не щёлкнул по подбородку:
– Рот закрой, а то муха залетит!
– Ваня, гляди, какие шали узорчатые! – отрок восхищённо воззрился на прилавок с разноцветными платками разной формы и качества. – Вот бы матушке такой купить, а то у неё давно обновок не было!
Ивану стало стыдно: погрузившись в свои страдания и боль, он почти и не вспоминал об Арине Тимофеевне, и даже сейчас думал только о подарке для Пульхерии.
– Купим, Савва, самый красивый для матушки выберем! Вот только наш товар продадим – и купим. Пойдём, прицениться надо.
И они пошли туда, где раздавалось блеяние, мычание, хрюканье, сливавшееся постоянный неумолчный шум.
Сколько разных людей было на ярмарке, сколько разного говору можно было услышать! Были и непременные цыгане с медведем, который выполнял разные шутки: как мужик горох ворует, да как красна девица в зеркало красуется – вот уж Савка засмотрелся! Иван еле оттянул его от занятного зрелища:
– Пойдём, сперва дело!
Приценившись, они отправились обратно к своему обозу, чтобы в пору начать торговлю и не прогадать. На всё про всё было три дня – и продать, и купить, и поглазеть на диковины. Скот пользовался хорошим спросом, да и было его не так уж много, так что Парфён надеялся поторговать с выгодой. Ещё была возможность продать перекупщикам, но тут уж надо было спрашивать такую цену, чтоб не упустить барыша.
Вечером, остановившись на постоялом дворе, организовали вахту, так как на ярмарках обычно было полно воров, да и цыгане шныряли в поисках лёгкой поживы.
– Если потеряем хозяйское добро – не поздоровится никому! – строго сказал Парфён.
Весь следующий день прошёл в трудах праведных: спорили, торговались, перекидывались бранью, били друг друга по рукам, и, наконец, к вечеру весь скот был продан.
– Парфён Пантелеймонович, – отчитался Иван. – Позвольте по ярмарке погулять? Или помочь чем надо?
– Ваня, поможешь потом, все доходы сведём, – отмахнулся управляющий. – А пока идите с Богом!
Друзья пошли по торговым рядам. Торговля уже затихала, но они купили тульский пряник и засахаренные орешки и шли, наслаждаясь отсутствием дел и покоем.
– Смотри, Савка: Ванька Рататуй! – толкнул парнишку в бок Иван, указывая на балаган, возле которого толпился и хохотал народ и слышались звуки шарманки и гнусавый пронзительный голос.
Над ситцевыми ширмами торчал крошечный и очень уродливый человечек. У него был огромный горбатый нос, большие чёрные миндалевидные глаза, а на голове остроконечная шапка с красным верхом. Ручки у него были крохотные, ножки тоненькие, а сам он необычайно юрко и подвижно шнырял по верху ширмы, задирая шарманщика глупыми вопросами.
– Смотри, смотри, Савва, сейчас начнётся!
Парнишка, открыв рот, смотрел на живую куклу.
Представление было самым обычным: Ванька решил купить лошадь, музыкант позвал цыгана-барышника. Рататуй долго осматривал лошадь и торговался с барышником. Потом Ваньке торг надоел, вместо денег он начал колотить цыгана дубинкой по спине, и тот сбежал. Зрители хохотали, и веселье их усугублялось тем, как Ванька Рататуй пытался сесть на лошадь, а она сбросила его. Потом лошадь убежала, оставив Ваньку лежащим замертво. Внезапно появился лекарь и стал расспрашивать его о болезнях. Выяснилось, что у того всё болит. Между Лекарем и Рататуем произошла драка, в конце которой Ванька от души лупил врага дубинкой по голове.
– Какой же ты лекарь,– кричал Рататуй,– коли спрашиваешь, где болит? Зачем ты учился? Сам должен знать, где болит!
Тут из ниоткуда появился квартальный:
– Ты зачем убил доктора?
– Затем, что плохо свою науку знает!
После допроса Ванька ударил дубиной квартального по голове и убил его. Прибежала рычащая собака. Рататуй начал просить помощи у зрителей и музыканта, после чего стал заигрывать с собакой, обещая кормить её кошачьим мясом. Собака схватила его за нос и уволокла, а Ванька кричал:
– Ой, пропала моя головушка с колпачком и кисточкой!
Обычно на этом месте музыка смолкала, что означало конец представления, но тут вдруг появился ещё один персонаж – толстый нарядный помещик.
– А, барин! – заверещал Рататуй. – Наше вам с кисточкой!
– Ванька! – грозно сказал барин. – Ты что тут делаешь?! Баклуши бьёшь?! Иди домой, холоп!
– Нет, барин, я не холоп, а дубинкой хлоп!! – пронзительно крикнула кукла.
– Это ты мне говоришь?! Своему хозяину?? – возмутился барин.
– Ты мне не хозяин! Хозяин мне – Господь на небе, а на земле я вольный человек!
– Врёшь! Сейчас конюху прикажу, он тебя выпорет! – грозно придвинулся барин.
– Но прежде я тебе покажу, что не только баклуши бью! – Ванька схватил дубинку и давай колотить барина. Когда он упал, Рататуй радостно крикнул:
– Попили нашей кровушки, кровопийцы! Хватит!
Кукла раскланялась и скрылась за кулисы, разгорячённая публика продолжала смеяться и хлопать, но Иван уже не улыбался, весёлость как рукой сняло:
– Савва, погоди меня, я к кукольнику схожу.
– Мир вам, добрые люди! – поприветствовал мужчину, парнишку лет четырнадцати и девчоночку совсем маленькую – восемь стукнуло ли? Приметные они все были – рыжие с веснушками.
– И тебе, парень, поздорову! – ответил мужик, моргая рыжими ресницами. Парнишка и девчоночка вежливо откликнулись.
– По нраву ли представление наше пришлось? – голос у него был звучный, глубокий. «Поёт, наверное, хорошо», – подумалось Ивану.
– По нраву, уважаемый! – вежливо сказал он. – Только не прогневайся на меня, сказать хочу…
– Говори, мы любому слову рады! – широко улыбнулся мужик.
– Зачем, добрый человек, ты в своё представление помещика вставил? Я сколь разов встречал скоморохов, никогда такого не видал. Цыган, лекарь, невеста, даже монах был! Но барин-помещик… Али не боязно тебе?
– А чего мне бояться, парень? – спросил скоморох. – Тебя как звать-то?
– Иваном.
– Тёзка, значит, дружку нашему! – опять улыбнулся мужик. – А я Парамон. Это детки мои – Матвей и Аксютка.
Матвей, складывавший немудрёный реквизит, оглянулся и кивнул, а Аксютка, уцепившаяся за руку отца, не сводила глаз с Ивана.
– Так чего мне бояться, Ваня? – рыжие ресницы прищурились на парня.
– Твоя кукла убивает помещика, Парамон, – медленно сказал Иван. – После восстания Пугачёва прошло не так уж много лет… Не сочтут ли это призывом к бунту? Стукачей и доносчиков везде хватает. У тебя дети малые…
– Я не малой! – вскинулся парнишка. – Батя! Чего он??
– Погоди, сынок. А тебе, Ваня, какой резон с нами говорить? Мы скоморохи, перекати-поле, сегодня здесь, завтра там, ищи-свищи ветра в поле. Кто нас найдёт? Вольные, как птицы небесные, нам никто не указ.
– Вольные?
– Да, – мужик пожал плечами. – Сами по себе, куда хотим, туда летим.
– Ежели соглядатаи донесут про ваше представление, вам не скрыться…схватят и казнят…
– А тебе-то что? – продолжал щуриться мужик.
– Просто хотел узнать, почему вы не боитесь такое показывать. Себя не жалко – ладно, но детей? – не успокаивался Иван.
– А дети мои – плоть от плоти моей, ежели со мной что случится – Матвей о сестрице позаботится, а пропасть им Бог не даст, проживут.
Парень с недоумением покачал головой:
– Всё равно не понимаю. Дети сиротами останутся…
– Они и так сиротинушки у меня. Матушка их померла по милости барина одного…
– Так вы же не в крепости! – вырвалось у Ивана.
– Да, но работали на помещика Сдуховенского, жили в его имении. И однажды жена моя заболела, горячка у ней началась. Я хотел поскакать за доктором, а барин не разрешил лошадей морозить, сказал, что наши жизни не стоят и четверти цены его коней… Матрёнушка умерла, а мы с детьми ушли и с тех пор бродим по Руси-матушке. Ты говоришь, мы не крепостные? Но всё равно бесправные…
– Так пожаловались бы! – воскликнул Иван. – Ведь даже помещицу Салтычиху императрица осудила за истязание крепостных! А вы вольные люди!
– Осудила! – буркнул мужик. – Десять лет следствие шло! Сколько она ещё людей замучить успела! И Салтычиха не одна, таких много. Не найти правды маленькому человеку. Господа всегда своё возьмут. Вот и хожу с куклой, которая может хоть в представлении помещика убить; может, кто и задумается о чём… А нет – так хоть посмеётся. Ну, а если со мной какая беда приключится, Матвей знает, куда идти.
– И куда же?
– А ты сам не соглядатай ли? – мрачно буркнул мальчишка. – Батя! Сколь вопросов задаёт!
– Я не соглядатай, – покраснел парень. – Просто удивился вашей смелости и острому языку! И… для чего всё это, захотел узнать…
– Узнал ли, что хотел?
Иван мотнул головой:
– И да, и нет.
Мужик посмотрел на него пронзительным взглядом:
– Ежели вдруг… мысль какая втемяшится… в Ярославской губернии недалеко от Углича есть деревушка Нестерово. Там на окраине живёт Нефёд кузнец. Скажешь ему: меня прислал Парамон Иванович Рататуй. Нефёд – мужик хваткий, он многое может объяснить. А сейчас нам пора собираться, ты уж не серчай, Ваня!
Мужик протянул ему широкую ладонь, они обменялись рукопожатием, и Ваня пошёл искать Савву. Голова его распухла от множества мыслей. Он не понимал, как может человек, обременённый детьми, намеренно подставлять себя под удар, провоцировать власти.
«К чему можно призвать забитых, тёмных крепостных, – сдвинув брови, думал он. – Не так давно я сам ползал у ног барского прихвостня, моля о пощаде… Разве может мужик встать с колен и пойти с дубиной, как Ванька Рататуй, на помещика? Особенно после кровавой расправы с бунтом Пугачёва…» Вспомнил Савку, который розги как огня боялся, и усмехнулся: «Ну и что с ними навоюешь? Емельян сумел поднять крестьян на восстание, выдав себя за Петра Третьего, да и сподвижники у него были беглые каторжане да казаки, народ отчаянный… А тут какой-то скоморох с куклой и кузнец Нефёд из Углича. Как они могут изменить мысли крестьян?» – Иван вздохнул.
– Ванятка, ты что? – обеспокоился Савка. – Всё молчишь да молчишь… Что плохое тебе скоморох сказал?
– Нет, Савва, я думаю, как нам завтра гостинцы купить да домой поехать с прибылью.
***
– Дядя Федот, а это кто такие? – Савва с удивлением смотрел на стайку незнакомых девушек, перебегавших от людской бани к господскому дому.
– Тьфу! – конюх с досады плюнул и перекрестился. – Это, сынок, и назвать не знаю как! Срамота, одним словом!
– Сенные девушки барыни? – продолжал выспрашивать парнишка.–Так у неё же Палаша…
– Если бы… Это, Савва, ха… харем нашего барина! – Федот с раздражением отвернулся от него и буркнул. – И не спрашивай меня больше об этом непотребстве, у меня ажно всё горит в нутрях!
– Ладно, – Савка замолчал и продолжил чистить конюшни, но непонятное слово и поведение старого конюха только разожгли любопытство.
– Ванятка, а что такое харем? – тихонько спросил он у друга, когда они улеглись спать.
– Харем? – удивился Иван. – А где ты это слово услышал?
– Дядька Федот сказал. Ты девушек видал? Новых? Ну тех, что во дворе и не показываются, всё в доме сидят.
Иван с трудом его понимал. Быстроглазый Савка в момент углядел незнакомые лица, а ему, загруженному работой и с ног падавшему от усталости, и голову-то некогда было поднять.
– Я, Савва, ничего не вижу, – мрачно сказал он. – Совсем скотиной стал… Скоро вместо лица рыло будет… Какие девушки?
– Не наши, незнакомые, – заторопился мальчишка. – Их немного, может, полдюжины, живут в господском доме, во двор не выходят.
– А как же ты их углядел?
– Из бани бежали! Розовые, хорошенькие! Дядя Федот сказал, что это харем барина.
– Дядь Федот! – возвысил голос Иван. – А дядь Федот!
– Что не спишь, оглашенный? – проворчал конюх
– Что ты про гарем говорил?
– Тьфу! – плюнул старик. – И ты туда же! Спи, парень!
– Нет уж, сказал аз, говори буки! – не отставал Ваня.
Лавка заскрипела, Федот закряхтел и откинул тулуп.
– Что пристал как банный лист! – с раздражением сказал он. – Пока вы на ярмарке были, барин и эти его… поехали по деревням и набрали там девок помоложе да покрасивше. Сказали, для тиятру что ли… Но пока никакого тиятру нет. А другое вот есть! Срамота одна! Барыню жалко, Пульхерию Ивановну, ей родить скоро, а барин измывается над ей хуже, чем над нами… Разбередил ты меня, Ванька, неслух, совсем я сна лишился! – Федот встал и пошёл во двор, ворча под нос.
– Вон ты что придумал, братец, – прошептал Иван. – Одалисок завёл при живой-то жене…
– Ваня, так что это такое?! – неуёмный отрок таращился на друга, аж глаза в темноте горели.
– Ох, Савва, – вздохнул парень. – Для блуда он этих девушек привёз, понял? Услаждать они его будут… без венчания, без родительского благословления… пока не надоедят…
Савка замолчал, а Иван почувствовал, что у него, как у Федота, сон как рукой сняло. «Бежать надо, – подумал он. – Больше пути-дороги я не вижу. Пусть уж лучше смерть или каторга, чем такая жизнь…»
Но принять решение легко, а как осуществить его? Предыдущий план был насколько хорош, но судьбе, видать, неугодно было, чтоб они сбежали. А ныне возможность для побега вообще разглядеть было нельзя: и положение Ивана было хуже некуда, и Пульхерия в тягости… холод, мороз – без кибитки никак… что делать?! Невесёлые мысли не давали уснуть, истощали мозг, лишали сил…
На следующий день, когда он помогал в свинарнике выгребать навоз, к нему подошёл Фёдор:
– Иди к барину, требует тебя. Сей секунд!
Иван отложил вилы, вылез из грязных сапог, ополоснул в лохани руки и лицо и предстал пред светлыми очами сводного брата.
– Ну, как поживаешь? – Саша был весел, лучезарно улыбался, поглаживая Ласку, любимую борзую, исправно приносившую породистый приплод. – Всем ли доволен?
– Благодарствую, Александр Андреевич, жаловаться не на что.
– Ну, ещё бы! – Саша фыркнул. – Вы тут у меня как у Христа за пазухой устроились! Жаловаться бы посмели!
– Не подумавши брякнул, барин, – угрюмо ответил Иван.
– А что невесёлый какой? – насмешливо спросил хозяин. – И почему такая вонь?!
Он закрыл нос батистовым надушенным платочком и замахал ладонью, отгоняя неприятные запахи.
– А это он в свинарнике возился, мин херц, – оскалился Фёдор, стоявший за креслом хозяина и до того не проронивший ни слова. – Навоз свиной выгребал. Вот и смердит от него, как от свиньи! Вся рожа в навозе!
– Погоди-ка! – удивился Саша. – Ты же при конюшне?
– Да, барин.
– Тогда что ты, дурак, в свинарнике забыл?! – Александр Андреевич начинал злиться, потому что не понимал происходящего. А когда он чего-то не понимал, свирепел мгновенно.
– Свинаркам тяжело, Александр Андреич, – Иван поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза сводному брату. – Надрываются от трудов тяжких. Я помог.
Глаза Саши сощурились и превратились в узкие щели:
– Помоог! Вон что! – протянул он. – Им тяжело? А тебе, разумею я, легко?!
– Я мужчина, мне легче, – Иван не отводил взгляд от злобных щёлок барина.
– Кто… кто ты?! – Саша захохотал и оглянулся на Фёдора, призывая и его повеселиться. Прислужник не замедлил присоединиться.
– Ты, свинья, мужик крепостной, в рабстве рождённый, и делать должен то, что я велю! А если есть силы помогать кому-то, значит, мало мы тебя работой нагружаем, так, Федя?
– Золотые слова, мин херц!
– Так ли я говорю, Ванька? – нешуточная угроза прозвучала в словах сводного брата.
– Зачем приказал прийти, барин? У меня работы много! – дерзко ответил Иван, с трудом сдерживавший негодование. У него даже скулы покраснели.
– А ты не дерзи, холоп! – тут взвизгнула Ласка, которую барская рука сильно прихватила за загривок. – Не дерзи! За дерзкий язык будет расплачиваться твоя спина, помни об этом!
– Я и не забывал! Александр Андреевич! – так же непокорно ответил Иван. Фёдор аж подскочил как ошпаренный.
– Мин херц, дозволь прекратить это! Я мигом ему мозги вправлю!!
– Погоди, Федя, погоди! – Саша внезапно остыл. – Эту выходку ты ему на баланс запиши…
– Уж не забуду!
– А ты, Ванька, помнишь наш уговор?
– Как забыть… барин, – мрачно ответил Иван.
– Вот и славно, крепче помни… жизнь твоя в моих руках, – он пошевелил тонкими пальцами, торчавшими из кружевных манжет. – А позвал я тебя по делу. Напомни, у Парфёна сколько дочерей?
– Пять.
– А младшей сколь годов?
– Пятнадцать исполнилось… Что за… нужда такая, Александр Андреич? – насторожился парень.
– На выданье уже… – глаза барина подёрнулись дымкой. – Поедешь сейчас и привезёшь её сюда… Здесь поживёт какое-то время.
– Барин… – Иван задохнулся. – Александр Андреич, вы что задумали??
– Не твоё собачье дело! – рявкнул Федька, налитые кровью глаза его изливали потоки ярости. – Приказал барин – твоё дело сполнить!
– Ты мне не указ, Фёдор, – твёрдо сказал Иван. – А если ты, Александр Андреевич, поганое дело замыслил, я тебе не помощник!
Саша взлетел с кресла, как будто его подкинули, и, подскочив к брату, занёс руку для удара. Иван не отступил, не сморгнул, стоял твёрдый, как скала.
– Смелый ты стал… с недавних пор… – прошипел барин. – Можешь забыть о нашем уговоре, смерд вонючий!
Иван улыбнулся:
– Да я сразу понял, что ты просто покуражиться надо мной хочешь, а вольную никогда не дашь! Это не я смерд, это у тебя душа смрадная, ажно глаза ест!
– Ты!! – взвизгнул, захлебнувшись злобой, Саша и размахнулся, но Ваня перехватил его руку и легонько сжал запястье. Барин охнул от неожиданной боли и упал на колено, Фёдор рванулся на помощь:
– Лапы прочь от барина!
– А ты стой где стоишь, – посоветовал Иван, – а не то я ему руку сломаю!
Федька застыл на месте, глядя на коленопреклонённого барина и слугу, который навис над ним мощной глыбой.
– О дочери Парфёна Пантелеймоныча и думать забудь! – грозно сказал Иван. – Таких добрых людей ещё поискать надо! Благодаря его трудам ты доход имеешь и положение! А ты вместо благодарности вон какое непотребство замыслил, негодяй!– он отпустил руку брата. – Матушка и батюшка, глядя на тебя, кровавыми слезами на небесах умываются, поди! Вырастили ирода… Саша, на правах старшего говорю тебе, – Иван присел на корточки и заглянул брату в глаза. – Одумайся, пока не поздно! Есть время загладить вину перед людьми, перед женой…
– Ты…ты… – в бессильной злобе шептал Александр, потирая запястье.
– А что я? – парень выпрямился во весь рост. – Я твой холоп. Как и прежде было. Пойду я, барин, работы непочатый край. До первых петухов бы успеть.
Не торопясь, Иван вышел из кабинета, понимая, что пути назад нет и то, что он сделал, иначе, как бунтом, не назовёшь.
«Да будь что будет! – махнул рукой. – Пресмыкаться перед братцем я больше не стану!»
Федька подскочил к сидящему на полу барину, по щекам которого текли слёзы:
– Мин херц, подымайтесь!
Саша оттолкнул его:
– Ты думаешь, я такой немощный, что и встать не смогу?! – гневный взгляд готов был испепелить прихвостня. – Прочь!
Он вскочил, с рычанием смёл всё со стола, схватил чернильницу, запустил её во входную дверь:
– С-с-скотина! Тварь! Паскуда! – пнул любимый стул Елизаветы Владимировны и в бессильной злобе поискал, что бы ещё разрушить.
– Мин херц, успокойся, – Федька улыбался.
– Что лыбишься, гад?! – рявкнул Саша.
– Не злись так, кровь в голову может ударить, сляжешь, – Фёдор постарался стереть с лица ухмылку. – Воды выпей! – графин и стакан он предусмотрительно убрал со стола. – Не злись! Ты же здесь полновластный хозяин! Ну, тявкнула блохастая шавка – что с ей сделают?
– Утопят? – слегка отдышался Саша.
– Утопить легко, надо проучить, чтоб другим неповадно было! – хищный нос Федьки и чёрные без проблеску глаза напомнили барину коршуна.
– Проучили уже разок, и что? – буркнул он. – Отлежался – и снова здорово! Даже хуже стало, совсем страх потерял. На каторгу, что ль, его отправить? В кандалы заковать?
– И это можно, – согласился подельник, – но опосля. Для начала помучить как следует!
– Это как? – мрачно спросил Саша.
– А как Салтычиха! В прорубь посадить на часок или на морозе голым к столбу привязать и ледяной водой обливать! Хотя…
– Что хотя, Федя?
– Он, мин херц, крепкий… все мучения примет и не пикнет. Надо что-то другое придумать, чтобы страдать заставить…
Фёдор призадумался, глядя на разгромленную библиотеку:
– За кого он, мин херц, заступился? Помнишь, когда мы ему сто плетей присудили? За мальца этого, из деревни какой-то он всё семейство перевёз?
– Савка вроде, – неуверенно сказал Саша. – Матушка разрешила, добра была не в меру…
– Точно, с ним всё время отирается! – прихвостень грохнул по столу кулаком, графин подпрыгнул и опрокинулся, вода залила столешницу красного дерева. – Прости, мин херц! – он испуганно постарался затереть воду рукавом.
– Да ладно тебе! – вздохнул Саша. – Сеньке скажи, чтоб девок прислал прибрать. Так что мы для него придумаем? Розги? Он же их боится до смерти.
– Мне пришла одна мысль, Александр Андреич, но дозволь посля обеда рассказать? Жрать охота, ажно живот подвело…
– Ладно, ладно, идём.
Кипя негодованием, Иван вышел из барского дома и направился прямиком в свинарник. Отобрал у женщин вилы и в мгновение ока вычистил все стойла. Жгло всё внутри, мочи не было. Проведя всю жизнь в покорности, он никогда не испытывал такого гнева. Бессильную ярость ощущал, но гнев, который мог разрушить всю его прежнюю личность, был для парня внове. Так велико было возмущение гнусными поступками своего брата, что Иван не знал, кому и как излить свои чувства, чтоб хоть немного остудить голову. После свинарника пошёл навести порядок в конюшню, но настолько был неспокоен его дух, что кони, чуя неладное, шарахались от парня и, тревожно подрагивая трепущущими ноздрями, всхрапывали, вжимаясь в деревянные перегородки.
– Ванька, что ты делаешь?! – прикрикнул на него Федот. – Коней всех распугал! Выйди! Охолонись!
Иван вышел, зачерпнул полные горсти снега и прижал к пылающему лицу. Плечи его подёргивались, снег таял, вода капала меж пальцев. Парень тяжело опустился на приступку и попытался трезво оценить ситуацию.
«Дело плохо, – подумал он. – Барин не на шутку взбесился, будет вместе с Федькой придумывать для меня кару. Да ладно, лишь бы Лизу не тронул… Но если не прислушается к моим словам, я всё здесь разнесу, прихвостней его покалечу, Пусеньку заберу и сбегу! Кто нас догонять будет? Сам Александр Андреич? – Ваня хмыкнул. – Кишка тонка! Пока к приставам обратится, мы уже далеко умчимся, в Симбирск». Название города по-прежнему манило его, обещало свободу.
«А зачем ждать?! – огорошила следующая мысль. – Напасть самому! Слуг верных у него только четверо, остальные на меня не полезут. Пока очухаются – ищи-свищи нас!»
Взбудораженный донельзя, Иван вскочил и зашагал взад-вперёд. Мысли одна за другой смелее роились в голове.
«Пусеньке написать… договориться о дне побега. Выбрать время подходящее, когда они напьются или спать будут… может, ночью? Да, ночью! Почему я раньше об этом не подумал?!»
– Да что с тобой? – удивился вышедший из конюшни Федот. – Ровно белены объелся! Мечешься туды-сюды, аки заяц! Уж не надумал ли чего? Ванька! – рявкнул он.
– А? – парень словно проснулся, посмотрел невидящим взором, тряхнул головой. – Что, дядя Федот?
– Угорел ты, спрашиваю? Не видишь, не слышишь…
– Нет, дядя Федот, не угорел… Вирши сочиняю, – соврал Ваня.
– Иди, виршеплёт, воды наноси, Дуня просила. Да Савку с собой прихвати, тут от него толку мало.
– Ага, – парень кивнул и помчался в сторону чёрной кухни.
– Ошалелый какой, – с недоумением посмотрел вслед конюх. – Не натворил бы чего…
Пульхерия сидела в своей богатой опочивальне и разбирала приданое, решая, что будет носить сама, а что можно перешить для младенчика, из чего можно сделать пелёнки да распашонки. Приятное это занятие вызывало улыбку на печальном лице будущей матери. Неоконченное вязание лежало рядом с ней на кровати, но вполне было понятно, что это какая-то крошечная вещица для будущего наследника… или наследницы.
Грустно и одиноко было барыне в огромном доме, который так и не стал для неё родным. Ирод (иначе про себя она Сашу и не называла) ею не интересовался, проводил время в другом крыле или с прихвостнями своими, или с несчастными девушками, привезёнными из деревень, так что она ничего не слышала и не видела, что было к лучшему. Желанного своего Пульхерия встречала мельком и очень редко, словом перемолвиться им не удавалось, лишь обменяться приветствиями, на большее она и не претендовала, чтоб не навлечь на Ивана подозрения или, того паче, гнев барина. Единственными собеседниками её были Палаша, сенные девушки да прочие домашние. Пульхерии казалось, что из-за выходок мужа слуги жалеют её, сочувствуют её одиночеству, потому старалась хранить вид гордый и независимый. Вот и сейчас, услышав стук в дверь, она выпрямила стан, подняла голову и улыбнулась:
– Входите, кто там?
– Доброго здоровья вам, матушка Пульхерия Ивановна, – улыбаясь, вошёл управляющий. – Как поживаете, как чувствуете себя?
– Ой, Парфён Пантелеймоныч! – обрадовалась девушка. – И вам поздорову! Всё слава Богу! Вы как с ярмарки приехали?
– Всё в лучшем виде, с прибылью немалой, барин доволен трудами и усердием нашим! И к вам не просто так зашёл! – с лукавой улыбкой Парфён протянул ей на широкой ладони свёрток. – Примите от нас дар малый, с ярмарки!
– Спасибо, Парфён Пантелеймоныч! – Пульхерия нерешительно взяла свёрток. – Но, право, не стоило вам утруждаться, да и деньги тратить…
– Полноте вам, какие тут деньги! – ещё шире улыбнулся управляющий. – Поглядите-ка, что там!
Девушка развернула серую бумагу и увидела замечательные дымковские игрушки: красавицу в сарафане, с коромыслом на плечах, парня в красной рубахе, с гармоникой, готового пуститься в пляс, и малую птаху с красной грудкой и длинным хвостом трубочкой. Ахнув от удивления, она с восхищением стала разглядывать тонкую работу мастеров-умельцев, поглаживала кончиками пальцев шероховатую поверхность, наслаждалась яркими красками.
– А это? – взяла птичку.
– А это свистуля для вашего ребёночка. Чтоб вы ему свистели, а потом и сам научится!
– Парфён Пантелеймоныч, мне и отдарить-то вас нечем!
– И не надо! – вскинул ладонь старик. – Это уже отдарок. За пояс, вышитый вашей ручкой! Пойду я с вашего дозволения, – он склонил голову и вышел, оставив Пульхерию в недоумении:
– Я и не дарила ему никакого пояса… О чём это он?
Налюбовавшись фигурками девушки и парня, взяла в руки свистульку:
– Ты, наверное, снегирь, да? Вон грудь как важно выпятил! – улыбнулась, поднесла к губам и дунула в трубочку.
Ничего. Дунула посильнее – опять никакого свиста не прозвучало. С досадой она поднесла птичку близко к глазам:
– Что ж за неумёха тебя делал? Что тут мешает? – что-то торчало в самой трубочке и мешало свистеть.
Пульхерия вытащила шпильку, поковырялась в отверстии и вытащила туго скрученную бумажку.
– Что это? – ребёночек ворохнулся под сердцем, она отвлеклась на это настойчивое проявление крохотной жизни, улыбнулась, погладила живот и взялась за бумажку. Раскрутила густо исписанный с двух сторон листок: «Милая моя Пульхерия Ивановна, голубушка моя ненаглядная!»
– Ванечка! – ахнула, прижала к губам письмо. – Любимый мой!
Слёзы подступили к глазам. После душераздирающей сцены домашнего суда, во время которого Иван чуть не умер, это было его первое послание. Пульхерия стала жадно читать. Ваня подробно описал свою затею, по неровным буквам, нажиму грифеля, ощущалось, что его обуревали самые разные чувства: от всепоглощающего восторга своим планом до радостного ужаса.
