Светлана Курилович
Жернова судьбы
Услышав шаги, Иван обернулся и увидел обоих чиновников, лакеев, несущих чемоданы, и Дуню. Почему-то заплаканная, девушка еле плелась, прижимая к груди маленький узелок. Сердце тревожно ворохнулось в груди: «Что происходит?» Спросить он, конечно, не посмел: это было дерзостью, но попытался поймать взгляд Никанора Ивановича. Это удалось, чиновник понял немой вопрос в глазах парня и приостановился около кареты, обратившись к ним:
– Увожу я вашу Дуню. В Москву. Вот так-то, ребята. Не поминайте лихом, пожелайте ей хорошей жизни. Попрощайся, девушка, если хочешь.
Дуня, рыдая, бросилась Ивану на грудь, он обнял её, легонько поглаживая по голове, посмотрел на старика и отважился спросить:
– Барин, вы её купили?
– Да, Ваня, купил у твоего хозяина. Не переживай, жить она будет лучше прежнего.
– Дуняша, – Иван посмотрел в мокрые глаза. – Не плачь, всё к лучшему, Бог даст, свидимся, – рука его скользнула в ладонь девушки и оставила там комочек бумаги.
Дуня всхлипнула, оторвалась от друга, поклонилась остальным дворовым, несмелой кучкой стоявшим рядышком, и шагнула к карете.
Ваня откинул ступеньку и помог ей устроиться внутри, затем, склонившись, подал руку Никанору Ивановичу, и крепкое пожатие, незаметное другим, заставило его сердце биться сильнее, а шёпот Василия Алексеевича:
– Иван Андреевич, не предпринимайте ничего противозаконного, ради Бога! – вселил надежду.
Ваня захлопнул дверцу кареты и отступил. Из окошечка выглянуло бледное, заплаканное личико Дуни, она жадно смотрела на Ваню, на бабушку Мирониху, на всех, кто был рядом с ней с самого рождения. Потом маленькая ладошка помахала, прощаясь, и карета тронулась вдаль. Ваня смотрел вслед, чувствуя, что осиротел ещё раз.
– Чего стоим, пялимся, скоты? – раздался резкий Федькин голос. – Пошли работать, а то схлопочете на орехи!
Жизнь в поместье, застывшая на мгновение, пошла своим чередом.
Только Иван занялся любимым делом – чисткой лошадей, только взял в руки щётку и начал сильно, но ласково ей орудовать, выглаживая атласную кожу, как услышал за спиной:
– Ты, давай к барину, быстро!
Кровь жаркой волной бросилась в голову и застучала в висках. Ваня, скрипнув зубами, продолжил чистить коня, но сторожкий Буян – любимец Александра – почуял перемену в его настроении, тревожно всхрапнул и попятился.
– Ты что, холоп, оглох?! – рявкнул Фёдор.
Иван отложил щётки, огромным усилием заставил себя разжать зубы и повернулся к барскому камердинеру, опустив взгляд:
– Буянку не успел дочистить, его милость будет недоволен, Фёдор Ипатьич, сами знаете.
– Его милость тебя требует немедля! А за коня получишь сполна. Опосля, – ухмыльнулся Федька.
– Да за что, Фёдор Ипатьич? Толь щётки в руки взял – и вы велите к барину идти! – попробовал возразить Ваня, по-прежнему глядя в пол.
– Спорить со мной удумал?! – в голосе проклюнулось тихое бешенство.
– Никак нет, просто спросил.
– Ты, Ванька, может, барина-то и сумел оммануть, да я не таков, я лжу за версту чую! – Фёдор медленно приближался к нему. – Я тебя выведу на чистую воду, ублюдок, докажу, что ты повинился для виду, а сам, – он подошёл вплотную, наклонился к уху Ивана и прошипел, – убить его задумал!
Рукоять плети упёрлась Ване в грудь, поползла выше и заставила приподнять голову. Чёрные Федькины глаза были совсем рядом, они, как две пиявки, впились в его лицо, выискивая малейший признак неповиновения. Руки Ивана, заведённые назад, до боли сжались в кулаки, но взгляд барского холуя он встретил спокойно и открыто.
– Никак нет, Фёдор Ипатьич, и мыслей таких не было.
– А об чём мыслишь? Замстить хошь? За смерть щенка этого, Савки? Так туда ему и дорога, отродью шелудивому!
Ваня даже не дрогнул, лишь сильнее сжал кулаки и промолчал.
– Поблядушку свою, небось, жалеешь, а? Дуньку убогую? Как она в лапы-то этому старику попалась, как он мять её будет да тискать, понятно ведь, что для этого он её купил, хер старый!
– Фёдор Ипатьич, барин ждёт, пойду я, – деревянным голосом сказал Иван.
– Ну, иди, – Федька убрал плеть и отступил, давая ему дорогу.
Парень зашагал, с трудом разжав кулаки. Мельком глянул на ладони и увидел, что кое-где проступила кровь. Вытер о штанину и пошёл ещё быстрее. Гнев клокотал в груди, перехватывал горло, мешал дышать.
Стоя в кабинете Елизаветы Владимировны, пред очами своего хозяина, по бокам которого были Клим с Прохором, Ваня подумал: «А ты один на один со мной не рискуешь остаться, братец. Боишься!»
– Ну вот что, – негромко сказал Александр Андреевич, – проверяющий чиновник не нашёл не только злоупотреблений властью, но и вообще никаких нарушений у меня в поместье. Проверка закончилась ничем, думаю, тебе следует это знать.
Он поднял на брата тяжёлый взгляд.
– Дуньку немую я продал этому старикану, уж очень просил. Зря ты не захотел на ней жениться, зря… Я бы отправил тебя с ней в Красино, например, и жили бы там… А теперь ты как бельмо на глазу! Понять не могу, что за блажь на моих родителей нашла, зачем они дворовому щенку образование дали? Вот для чего тебе знать языки и науки?! Отвечай!
– Ваших родителей я осуждать не смею, да и вам не след это делать.
– Не смеет он! Ты, ублюдок, никогда не станешь со мной на одну ногу, никогда! Твоя кровь разбавлена кровью дворовой девки. И как бы мой отец ни относился к ней, она так и осталась крепостной и померла крепостной – это закон нашего общества! А по закону ты принадлежишь мне со всеми потрохами и я волен делать с тобой всё, что хочу! У тебя нет никаких прав, ты никто, в глазах закона тебя нет, понимаешь ты это? В нашем обществе правят деньги и власть, и так будет всегда! На том мир держится. Есть господа, и есть рабы – и это неизменно. Думаю, ты не настолько дурак, чтоб это не понимать…
Саша вошёл в раж, глаза его налились кровью, он покраснел.
Иван смотрел на него: «Как бы тебя, братец, кондратий не прихватил, ишь, всполошился», – и молчал, как истукан. Какая-то тонкая грань была им перейдена, ничто не пугало, никакие мучения не вселяли ужас и страх. Любое насилие лишь увеличивало гнев и отрешённость духа от собственного тела.
– Молчишь?! – рявкнул брат.
– Молчу, ваша милость, – ответ был кратким и исчерпывающим.
«Только бы не приказал опять кандалы вздеть», – лишь это беспокоило Ивана, а так он готов был на всё, чтоб усмирить малейшее подозрение сводного брата и попытаться успеть собрать хоть малую толику соратников. В одиночку со всей барской сворой совладать бы он не смог.
Выговорившись, барин слегка успокоился:
– Пошёл вон отсюда. Как придумаю, что с тобой делать – позову!
– Слушаю, ваша милость, – Иван отвесил поясной поклон и вышел из покоев. На дворе светило тёплое весеннее солнышко, самое время душе радоваться и благодарить Господа за то, что пережили суровую зиму, за благодатную погоду, за новый день, но в душе парня не было ни смирения, ни радости, ни благодати. Только чёрные мысли он копил и вынашивал в своём сердце, и, видать, пришла пора поделиться ими. Ваня, наплевав на чистку коня, направился в кузню, где работа тоже не прекращалась ни на минуту: с раннего утра до позднего вечера дымила печь и слышался звон металла.
– Доброго дня тебе, дядя Гаврила, – вежливо поприветствовал огромного кузнеца.
– А, Ваня, – улыбнулся кузнец. – Давно тебя не видно было. Ай, с лошадками чего приключилось? – поинтересовался он, зная Ванину любовь к лошадям.
– Нет, дядя Гаврила, всё хорошо. Я поговорить с тобой пришёл, позволишь?
– Ну, поговори, – не прекращая равномерно вздымать и опускать молот, разрешил кузнец.
– Без ребят твоих можно словом перемолвиться?
Гаврила прищурил на него взгляд из-под седеющих кустистых бровей и ухмыльнулся в косматую чёрную бороду. Вообще он походил на небольшого медведя: широкий в кости, кряжистый, весь заросший чёрной шерстью. Кулачищи, плечищи и ножищи дополняли облик крепостного Гефеста.
– Робя! – крикнул он, перестав стучать молотом. – Идите принесите воды, да можете у колодца маненько охолонуть!
Подручные кузнеца, такие же крепкие, как он, тоже похожие на медведей, только будто помоложе и не такие мохнатые, беспрекословно оставили работу и вышли из кузницы.
– Говори! – приказал Гаврила.
Ваня решил всё сказать без обиняков:
– Дядя Гаврила, я хочу бежать из поместья. А перед этим отомстить барину и его своре.
– Убить? – кузнец не выглядел ни удивлённым, ни испуганным.
– Не знаю, – парень замялся. – Достанет ли сил убивцем стать? Но горько мне, дядя Гаврила, дюже горько. Съедает меня кручина злая, точит, как ржа железо…
– Ежели сил не достанет, я тебе помогу, – проворчал Гаврила. – Как кость в горле они у меня сидят, холуи эти!
– Дядя Гаврила, ты не шутишь надо мной? – вытаращился Иван.
– А на кой ляд мне шутковать? – кузнец абсолютно серьёзно смотрел на него. – Житья людям не стало супротив прежнего. Всё добром поминаю барина старого и барыню, жили при них не тужили. А нынче что? Хуже собак… объедки подбираем, как не перемёрли ещё… И девок портит, сука! – злобно выругался Гаврила. – Надоела мне эта жизня! Давай, Ванька, говори, что делать, я и мои робя с тобой пойдем.
– Тогда… – Иван помедлил. – Ждите. Надо момент улучить.
– Думай, Ваня, ты парень головастый. Дашь знак, а мы уж подхватим! – кузнец улыбнулся и тряхнул головой, в черноте которой змеились седые нити.
Он протянул парню конскую упряжь:
– Прихвати, я починил малость.
Повесив через плечо упряжь, Ваня вышел во двор и прищурился на солнце. В сердце затеплилась надежда: как, в сущности, мало нужно человеку! Так, улыбаясь, он дошёл до конюшни, где его встретил разъярённый Фёдор:
– Ты где шляешься? Барин карету требует!
– Упряжь починённую из кузни забрал, Фёдор Ипатьич, не серчайте.
– Готовь карету, потом за всё сразу огребёшь! – рявкнул Федька.
Иван повернулся к нему спиной:
– А потом, может, и не наступит, Федя!
***
Приехав домой, Никанор Иванович не находил себе места, оттого что не смог оправдать возложенного на него поручения. По дороге в Москву он, не откладывая ни на секунду, продиктовал Василию письмо следующего содержания: «Милостивый государь, Михаил Петрович! Со всем прискорбием сообщаю, что поручение, которое Вы с такой надеждою возложили на мои старческие плечи, осилить мне не удалось. Никаких нарушений, в коих Вы просили меня уличить Александра Зарецкого, не обнаружено. В бумагах – комар носу не подточит, дворня, запуганная барином, не смеет голос поднять против него, словом, всё так, как должно быть в порядочном дворянском доме.
Что касается Ивана Андреевича. Письмо Ваше передать удалось, везу Вам ответ от Вашего протеже. Поговорить с ним тет-а-тет не смог, но на рубахе видел засохшие пятна крови, на руках – следы кнута и кандалов (племянник в беседе с Зарецким услышал поистине неприглядные вещи), он блед, худ и доведён до крайней степени нервного истощения. Голубчик Михаил Петрович, если вы хотите спасти Ивана Андреевича, Вам следует поторопиться, мы с Василием опасаемся, как бы чего не вышло, и тогда все наши потуги зазря. Я и мой племянник всячески Вам поможем, ежели понадобится какая помощь. Обращайтесь по-простому.
За сим остаюсь Вашим верным другом и покорным слугой, Никанором Ивановичем Потешкиным».
Письмо вместе с Ваниной запиской запечатали личной печатью и на ближайшем яме оставили для почтовой кареты, строго-настрого приказав не забыть и передать лично в руки графу Завадскому.
Дуняша никак не могла успокоиться и всё вздыхала и пускала слезу, утираясь подаренным носовым платком, но когда чиновник начал диктовать письмо, стала внимательно прислушиваться, и под конец взглянула на него глазами, в которых заблестела радость и надежда.
– Аня? – робея, спросила она.
– Что? – не понял чиновник, тогда девушка указала на письмо.
– Да, – грустно сказал Никанор Иванович. – Ивана Андреевича мыслил высвободить, ан нет! Барин твой бывший слишком хитёр оказался!
– Настоящий прохвост! – припечатал Василий.
Дуня прыснула и испуганно прикрыла рот платочком. Глядя на её огромные блестящие глаза, засмеялся сначала Василий, а потом и дядя присоединился к ним.
– Не тужи, девица, – отсмеявшись, сказал Никанор Иванович. – Даст Бог, всё будет хорошо! Мы что-нибудь да придумаем.
Когда карета въехала в столицу, Дуня, открыв рот, с изумлением смотрела на большие дома, на роскошно одетых дам и господ, а когда они остановились перед, как ей показалось, настоящим дворцом и нарядный отрок подбежал откинуть ступеньку и помочь ей выйти, подав руку, она и вовсе испугалась, замешкалась, прижала к груди узелок и стала как столб.
– Что, Дуня, нравится? – с улыбкой спросил чиновник.
Девушка закивала головой.
– Теперь ты будешь тут жить, заходи смелей.
Пока они разговаривали, вся обслуга, аккуратно, чинно и достойно одетая, выстроилась в живой коридор и ловила взгляды своего барина, который, улыбаясь и кивая, прошествовал к парадной двери, где на крыльце его ждала дородная пожилая женщина и старик лет шестидесяти.
– С приездом, Никанор Иванович!
– Здравствуй, Матрёна Тихоновна, всё ли в порядке?
– Всё слава Богу, Никанор Иванович!
– Матвей Трофимович, ты как? – обратился чиновник к старику.
– Заходите скорей, ваша милость, заждались!
– Ну уж, заждались! – по-доброму передразнил его барин. – Словно меня год не было!
– Без вашей милости каждый день за два можно исчислять, – возразил старик.
– Ну, ладно, ладно! – махнул рукой Никанор Иванович, и они вошли внутрь, где Дуня продолжала, раскрыв рот, оглядываться. В имении Зарецких, конечно, тоже было всё красиво и со вкусом, но здесь на каждой вещи лежал неуловимый флёр столичного лоска, как пыльца на крыльях бабочки, слуги тоже были другими: если не знать, что это слуги, их можно было бы принять за господ средней руки. Ну, по крайней мере, так показалось неискушённой деревенской девушке. Пока она озиралась, дворня тоже рассматривала её.
– Знакомьтесь! – громко сказал чиновник. – Это Дуня, она владеет лекарскими познаниями, исцелила меня от ревматизма, так что я купил её и отныне она будет жить здесь.
Дуняша, так и прижимая к груди свой узелок, несмело поклонилась.
– Да оставь ты его! – засмеялся Василий, который, видимо, уже успел сбегать на кухню, так как держал в руке большой кусок пирога. – Положи хоть туда! – он отобрал узел и бросил его на банкетку.
Дуня ахнула.
– Не бойся, девушка, не пропадёт! – строго сказала Матрёна Тихоновна. – А вы, барин, отложили бы пирог, аппетит перебьёте, уж обед скоро!
– Не перебью, – невнятно сказал Василий. – Такие пироги, как у нас Глафира печёт, больше нигде не сыщешь!
– Ну, всё, голубчики, поздоровались, пора и к делам! Матвей, дай мне переодеться в домашнее, я ещё поработаю. Василий, жду тебя в кабинете!
– Хорошо, дядя.
– Матрёша, а ты Дуней займись. Ей нужна отдельная комнатка, да всякие ваши штучки, у неё нет ничего, вошь в кармане да блоха на аркане. Да вызнай, что ей надо для лекарского дела. Травки-муравки там или ещё что. Тут впрочем, одна закавыка, – Никанор Иванович понизил голос. – Она немая.
– Как немая? – всплеснула руками пожилая женщина. – Что, совсем?
– Нет, не совсем, какие-то звуки издавать может, но разговаривать не умеет.
– Вон оно что! Барин, опять сироту убогую пожалели? – с улыбкой спросила Матрёна.
– Ты, голубушка, иди занимайся своими делами! – внезапно рассердился чиновник. – А то вот я тебе!
Матрёна, так же улыбаясь, поклонилась своему хозяину и обняла Дуню за плечи:
– Ну, пойдём, девица, покажу, где теперь жить будешь!
Она отвела девушку в маленькую камору и объяснила, что это будет её комната (такое Дуне и в самых смелых снах присниться не могло), объяснила, что по срочной надобности есть колокольчик: ежели зазвонит, надо со всех ног мчаться к барину, мало ли что случилось. Разговаривая с немой, прислушиваясь к звукам, которые она издавала, спросила:
– А ты с рождения немая?
Дуня помотала головой.
– Тогда тебе, голубушка, надо учиться говорить. Да, дорогая моя, надо! Ты сможешь научиться, только не ленись.
Лениться! Дуня и слова-то такого не знала, вся жизнь её была наполнена бесконечными хлопотами, когда и присесть было некогда. Только ночью упасть на тюфячок и заснуть мёртвым сном…
Далее Матрёна Тихоновна вызнала, что для приготовления снадобий девушке надо собирать цветы да травы, и обещала отправить её в ближайший лесок с одним из слуг для защиты от лихих людей.
– Знаешь, тут охальников полно! Столица! – она многозначительно подняла палец вверх. – Напугают. Без провожатого нельзя. Ну, ладно, – сменила она тему. – Пойдём, покажу, где помыться можно.
Пройдя длинными коридорами, Матрёна Тихоновна вывела девушку через заднюю дверь:
– Это баня для слуг, она как раз тёплая, иди мойся. Там и мыльня есть. Сейчас горничной скажу, она тебе одежду принесёт, переоденешься, а то, что на тебе, сжечь надо, вдруг ты нам вшей или блох привезла!
Дуня испуганно замотала головой.
– Не хочешь? – женщина засмеялась. – Тогда прачке отдадим, она выстирает! Ну, иди!
В столице всё было удивительно девушке: огромные дома, какие из дерева, какие из камня, важные господа и дамы, прогуливавшиеся кто в карете, кто пешком, множество незнакомых людей на улицах, снующих в разные стороны, спешащих по делам. Порой Дуня бросала все дела и просто смотрела на улицу, пытаясь понять, кто куда идёт и за какой надобностью.
Быт господского дома тоже поразил Дуняшу: всё было так, как у Зарецких, и в то же время иначе. По правде говоря, она и при покойных хозяевах не часто бывала в комнатах, при Александре Андреевиче тем более; сызмала трудилась на птичьем дворе, а когда подросла, стала бабке Миронихе помогать. Но здесь, в Москве, ей всё казалось чудным: порядок, например: если в имении Зарецких господа вставали не раньше десяти-одиннадцати часов утра, неспешно пили чай, шли на утреннюю службу, затем так же не торопясь завтракали, принимались за дела, потом приходило время обеда, обедали долго, со вкусом, пили чай, отдыхали, снова пили чай и рано укладывались спать, то здесь утро начиналось рано, в девять Никанор Иваныч и Василий Алексеевич уезжали в присутствие, возвращались поздно, обед превращался практически в ужин, иногда они и не обедали дома, переодевались и уходили куда-то, зачастую продолжали работать и перед сном…
У слуг работы было мало по сравнению с жизнью в поместье Зарецких, никто не гонялся за ними с плетью, все знали свои обязанности и выполняли их, а выполнив, использовали оставшееся время по своему усмотрению: отдыхали или занимались чем-либо по желанию. Провинившихся наказывали, но и это не шло ни в какое сравнение с тем, что было у Александра Андреевича: с маленькими проступками разбирались Матрёна Тихоновна и Матвей Трофимович, если что посерьёзнее – вели на суд к Никанору Ивановичу, а он, как правило, журил виновника, добивался признания вины и отпускал с Богом, иногда сажал на хлеб и воду, в самых крайних случаях. Но самым страшным наказанием для слуг была немилость барина, этого они страшились как огня.
– Наш-то барин, Никанор Иваныч, только посмотрит, брови-то нахмурит, так сердечко и упадёт, уж больно не хочется его, родимого, огорчать, – посвящала Дуню в порядки дома Акулина, горничная. – Он нас-то никогда зазря не обидит, всё по справедливости, по-божески, ну и мы тоже стараемся изо всех сил. Молодой барин такой же: добрый, рассудительный! Никанор Иваныч ещё вот что делает: покупает убогоньких и к делу их приставляет. Ты вот немая, Петька-дворник глухой, Танька-прачка одноглазая, глаз-то ей прежняя барыня выколола спицей, а барин пожалел и купил! Вот он какой! – похвасталась Акулина. – Ты уж, Дуняша, не огорчай его, дело своё исполняй справно, лечи барина!
Дуня тем временем перебирала запасы, которые ей положила бабушка Мирониха, да прикидывала, что можно будет набрать, как только снег окончательно сойдёт и травы начнут наливаться соком.
***
Когда Иван запряг карету, Федька приказал ему идти на конюшню и снять рубаху.
– Бить будете? – тяжело спросил парень.
– Ты не спрашивай, а делай, что велено! – рявкнул камердинер. – Там узнаешь!
Ваня пожал плечами и отправился на конюшню. Стоял, поглаживая по морде Буяна, и ждал очередной расправы. Чтобы претерпеть боль, крепко зажмурил веки и представил синеглазое, вопрошающее лицо Савки, ощутив, как яростно ворохнулось в груди сердце.
– Не дам тебе насладиться моей слабостью, – пробормотал.
Конюхи, работавшие в конюшне, взглядывали на него и молчали.
– Ну что, скот, свезло тебе! – Федька был явно недоволен. – Собирайся, барина повезёшь!
– А куда, Фёдор Ипатьич?
– Куда скажут! Много вопросов задаёшь! Помалкивай лучше!
Ваня поклонился и вышел. Александр Андреевич стоял возле кареты, рядом с ним – неотлучные Клим и Прохор, на запятках – ещё двое барских холуёв.
– Федя, остаёшься следить за поместьем, никому спуску не давай, я вернусь, как покончу с делами, – наказал Саша.
– Как изволите, мин херц! А вы, остолопы, глаз с барина не спускайте! – грозно сказал Фёдор своим подручным. – Пошёл! – крикнул Ивану.
– Так куда ехать-то?
– В поместье Николая Павловича Болтова правь! – раздался приказ, и лошади тронулись.
Дом помещика стоял на взгорье на берегу небольшого пруда; обвеваемый ветрами, он имел хороший обзор на все стороны света, позволял живущим наблюдать за немудрёной окрестной жизнью. Недалеко от господского дома располагались избы крестьян. Болтов был далеко не так богат, как Зарецкий, у которого было пять деревень, но во владениях его были и пруды с изрядным количеством рыбы, и лес, в котором водилась дичь, росли грибы да ягоды, достаточное количество пахотных земель родило довольно хлеба. У каждой крестьянской избы был огород, который также приносил помещику немалую прибыль.
Въехав во двор, не такой большой, как у Александра Андреевича, но просторный и обихоженный, карета была встречена подбежавшими слугами. Форейторы откинули ступеньку, открыли дверцу, и молодой барин степенно ступил на чужую землю. Встал, оглядываясь, хотя был здесь не в первый раз.
Иван сошёл с козел и, оглаживая и успокаивая, начал потихоньку распрягать уставших лошадей. Подбежавший парнишка лет осьмнадцати начал ему сноровисто помогать.
– Тебя как звать? – спросил Ваня.
– Савкой, – ответил парень, и сердце вновь сжалось от неизбывной тоски.
– Савва, коней выводить надо, – тихо сказал Иван.
– Знаю, сделаю, – торопливо кивнул головой парнишка.
– Здравствуйте, здравствуйте, дорогой друг! – обернувшись на голос, Иван увидел приближающегося помещика, небольшого невзрачного человечка, и согнулся в поклоне.
– Как добрались? – поинтересовался Болтов.
– Слава Богу, хорошо, без происшествий, – улыбнулся Александр.
Николай Павлович подошёл с распростёртыми руками, молодые люди обнялись, и взгляд болотных пронзительных глаз скользнул по слугам Зарецкого, задержавшись на Иване.
– Пусть твои холопы пойдут в людскую, там их накормят и покажут, где можно отдохнуть, ну, а мы воздадим должное обеду! – Болтов гостеприимно указал на парадное крыльцо.
– Николай Палыч, холоп только один, конюх, – сказал Саша. – Остальные у меня на службе.
– Хорошо, я распоряжусь насчёт их, ну, пойдём же!
Иван огляделся: видно было, что помещик небогат. У Зарецких усадьба была огромна, с подъездной аллеей, фруктовым садом, крытой оранжереей, зверинцем, французским парком и множеством хозяйственных и людских построек на заднем дворе.
Болтов, не владея такими площадями и не мудрствуя лукаво, никакой заботы о своих людях не проявил, как и где им приклонить голову, его не беспокоило, мест для отдыха предусмотрено не было, спали они вповалку, где попало, чем они были живы, в чём душа держалась – это было самое последнее, о чём помещик подумал бы. Зато прибыль его рабы должны были приносить ежедневно и еженощно, и выколачивалась она из них жестоко и беспощадно…
Дворовые господина Болтова походили на бледные тени, одетые в отрепья.
– Ей-Богу, у нас так и нищие не выглядят, – пробормотал Иван, поглядывая на людей, бегавших по двору туда-сюда. – Савва, а что все так одеты? Прямо в лохмотья какие-то.
– Его милость не даёт одёжу, пока она вовсе не порвётся, – парнишка переступил босыми ногами, зябко поджав пальцы.
– А ты чего босый? – удивился Иван. – Холодно, чай?
– Обувка нам, как снег выпадет, положена, – ещё тише сказал он.
– А! – парень не знал, что и сказать на это. – Болеешь, верно?
Савва шмыгнул красным носом и утёрся кулаком:
– Ты это… как звать-то тебя?
– Иван.
– Ты, Ваня, языком попусту не мели, нельзя нам без дела болтаться. Свободи лошадок до конца, я их вываживать буду.
Иван пожал плечами и продолжил распрягать коней, как вдруг услышал голоса и, обернувшись, увидел группу крестьян, вошедших в поместье. Их было с дюжину, одеты они были ещё хуже, чем дворовые, зато в руках у них были музыкальные инструменты: бубны, жалейки, гусли и даже скрипки. У парня отвисла челюсть:
– А это ещё кто??
– Это барские музыканты, он их каждое утро посылает играть в окрестные сёла, чтоб им подавали. Милостыню они барину приносят. Ежели довольно принесут, он их кормит и поит, а ежели мало, то шкуру спустит. Да ты что какой беспонятливый?! – Савка рассердился на застывшего Ивана и выдернул у него из рук поводья. – Говорю же, мне без дела нельзя! Вон и Кузьма Егорыч идёт!
Ваня повернулся и увидел чисто и даже щегольски одетого мужчину, неторопливо идущего к ним, помахивая плёткой. На нём были начищенные сапоги, чёрные суконные штаны, нарядная рубаха и кафтан нараспашку. Парнишка испуганно склонился перед ним.
– Прохлаждаешься, смотрю? – с усмешкой сказал мужчина.
– Как можно, Кузьма Егорыч, – пробормотал Савва. – Лошадок распрягаю, на которых барин соседский приехали, потом вываживать буду…
– Живей давай! – приказал тот, и Савка засуетился. – А ты кто таков? Чьих будешь? – обратился к Ивану.
– Александра Андреевича Зарецкого конюх, – поклонился он. – Привёз его в гости к барину вашему, Николаю Павловичу.
– Как звать? – зелёные с прищуром глаза уставились на парня.
– Иваном.
– Ванька-конюх… – протянул он. – Ну-ну… слышал про тебя.
Словно потеряв интерес, обратился к музыкантам, которые, столпившись у ворот, не смели пройти дальше.
– Ну что, Петька, сколько сегодня принесли?
– Целковый с полушкою, – выступил вперёд худощавый молодой мужик со скрипкой в руках, бывший, видимо, за старшего.
– Целковый?! Да вы издеваетесь, что ли?! – рявкнул Кузьма Егорыч. – Такая орава не должна приносить меньше трёх рублей! Где вы шлялись весь день, что ничего не заработали?!
Музыканты понуро молчали.
– Давай сюда! – надсмотрщик протянул руку.
Петька подошёл и с поклоном положил в раскрытую ладонь горсть монеток. Щёголь фыркнул, пренебрежительно подбросил мелочь и ссыпал в карман:
– Счастье ваше, что у барина гости и он требует развлечений, а то драли бы вас на конюшне как сидоровых коз. Пошли умылись и к барину в покои. Играть. Живо! – гаркнул он.
Обтерханные музыканты, умаявшиеся за долгий день, даже не посмели спросить поесть, поклонились и заторопились выполнять приказание.
– Ты, – обратился приказчик к Ивану. – Пойдёшь со мной, – и, не оглядываясь, направился к парадному крыльцу.
Внутри господский дом также уступал поместью Зарецких: не такие высокие потолки, не такие просторные покои, не такие широкие коридоры, да и комнат было не так много. Всё это отметил Иван, идя следом за приближённым Болтова. Столовая тоже не поражала ни великолепием, ни пышностью, но деревянный пол блестел, накрахмаленные салфетки были сложены в причудливые фигуры, приборы сверкали, нигде не было ни пылинки.
– Привёл, Николай Палыч, – доложил приказчик.
Оба барина, вкушавшие искусно приготовленный обед, обернулись к вошедшим:
– Спасибо, Кузьма, – Болтов, державший пузатую рюмку, изящно оттопырив палец, с интересом оглядел Ивана.
– Ну что, Александр Андреич, как твой смутьян? Выбил из него дерзость?
– Я полагаю, что да, но вот Фёдор… – протянул Саша.
– Это твой кэмэрдинэр? Ловкий такой?
– Ну да. Думает, что он нас обманывает и замыслил убийство. Не знаю, как быть, может, посоветуешь что, Николай Палыч?
– А не оставил бы ты мне его на несколько дней? Клянусь, через неделю не узнаешь! Ноги мыть и воду пить будет, да не по приказу, а по зову души, так сказать, – Болтов криво усмехнулся. – Да и мне потеха…
– Ваша милость, – вошёл приказчик. – Музыканты пришли и Василиса с ними.
– Славно, славно, сейчас моих артистов послушаешь, а то всё не доводилось в прежние разы. Певица у меня хороша! А насчёт этого, – шевельнул перстом в сторону Ивана, – думай. Зови, Кузьма!
Музыканты, вздевшие поверх лохмотьев приличные кафтаны, видимо, чтоб не распугивать своим видом гостей, причёсанные и умытые, но по-прежнему босые, опустив головы, вошли в столовую и выстроились в определённом порядке. Все они были уставшими, но перечить барину не посмели. Следом за ними вплыла девица, русая, голубоглазая, в кокошнике и нарядном сарафане, на маленьких ножках были красные сафьяновые сапожки. На общем фоне измождённых дворовых она выглядела полнотелой и круглолицей. Девушка присела в реверансе и, улыбаясь, стала перед музыкантами.
– Ну что, Васёна, не посрами барина, порадуй меня и гостя, – приказал хозяин. – Начинайте!
Крепостные подняли инструменты, и полилась песня, лирическая, трогательная и задушевная. Болтов прикрыл глаза и замахал в такт вилкой – то ли он действительно был ценителем искусства, то ли хотел казаться таковым. Как могло уживаться в одном человеке изуверское отношение к людям, желание наслаждаться их болью и страданием и утончённая страсть к искусству, в частности к музыке, божественному началу, которая рождена была для того, чтобы одухотворять и возвышать нашу душу, насыщать её оттенками прекрасного, изгонять из самых дальних и кривых закоулков всё тёмное, грязное и нечестивое, что только ни есть в людях?! Музыка делает человека равным Богу…
Девушка пела, её серебряный голос тончайшей канителью плыл по комнате, плетя незримую паутину и опутывая ею слушателей:
– Я гуляла, гуляла
У лазорева куста,
Цветик маленький нашла
И подружкам отнесла!
Супротив мово милого
Нет цветочка никакого,
Ни царевичам, ни принцам
С моим милым не сравниться!
Как мой суженый хорош:
Темнобров, кудряв, пригож,
Речи ласковы ведёт,
Рукам волю не даёт!
На пальчике перстенёчек,
А в сердечке – мил дружочек,
Ясна зорюшка в оконце,
С ним и ночью светит солнце!
Он любовь ко мне принёс,
Моё серденько сдалось,
Алый цветик распустился
И к милому приклонился!19
Звонкое, но не пронзительное сопрано брало в полон душу, вело за собой в поднебесные дали, заставляло погрузиться в воспоминания. Иван, который стоял у дверей опустив голову, еле сдерживал слёзы: мысли о Пусеньке и ребёнке, от которых он тщательно отгораживался, прятал в самый глухой ящик своего подсознательного, махом вырвались наружу, причинив такую боль, какую не могли причинить никакие издевательства…
