Светлана Курилович
Жернова судьбы
Но вот музыканты грянули плясовую, и Василиса, подбоченившись, блеснув голубыми очами, завела:
– На высоком крутом бережку
Ходит гоголем молодец,
У него душа нараспашку
Да и вовсе без пуговиц!
Она пустилась в пляс, аккуратно притопывая своими маленькими ножками, цокая красными каблучками и плавно разводя руками. У Василисы играло всё: синие очи, яркие зубы, лебединые руки – весь стан её тонкий и звонкий словно выпевал весёлую, озорную песню.
– Словно сокол, очами ведёт,
Ищет сизую горлицу,
А в руке его яхонт горит,
Чтоб порадовать девицу-красу.
А красавица в горнице ждёт,
Все глаза пропечалила,
День-деньской не ест и не пьёт,
Холит цветочек аленький.
«Ты расти, цветик маленький,
Я слезами тебя полью,
А придёт мил дружок к отцу,
В русу косу тебя вплету.
Люди бают: не надо любить,
Лгут подруги, завидуют.
Злым речам меня не сломить,
Сердце многое выдюжит!»
На высоком крутом бережку
Парень с милою встретился,
Крепко обнял да прямо к венцу
Повёл красную девицу!20
Девушка выкрикнула, притопнула каблучком, поклонилась, махнув длинной толстой косой.
– Ай, умница моя! – Болтов расплылся в улыбке. – Спой, лапушка, колыбельную, а потом ту, котору я люблю, ну, про ветры! Помнишь?
– Как не помнить, барин! – с лукавой улыбкой ответила девушка и, мгновенно притихнув, завела спокойную колыбельную:
– Уж ты котинька-коток, котя серенький хвосток,
Приходи к нам ночевать, нашу детыньку качать.
Ветер веет за окном, дождик сеет серым днём.
Что же ты, малыш, грустишь? Не спишь…
Руки её сложились, и Ивану почудилось, что Василиса и впрямь качает маленького ребёнка, прижимая его к груди. Ему стало горше прежнего, Пульхерия, как живая, встала перед его мысленным взором, глядя на него голубыми глазами, полными слёз. «Голубушка моя, не плачь!» – невольно прошептал он.
– Баю-баюшки-баю, молочка я надою,
Будет котинька лакать, колыбелечку качать.
Баю-баю-баю-бай, поскорее засыпай!
Сладких снов тебе, малыш, что же ты не спишь?
Уж ты котинька-коток, котя серенький хвосток,
Приходи к нам ночевать, нашу детыньку качать… – голос Василисы постепенно затих, руки, покачивавшие незримого младенчика, остановились, словно он уснул и мать, склонив голову, любовалась на своё дитя, на лице её было умиротворение и покой. Это зрелище вызвало у Ивана новый наплыв эмоций – от умиления до горького чувства бессилия.
А девушка, опустив руки и тихо покачиваясь всем телом, завела печальную песню о влюблённых, волею судьбы оказавшихся вдали друг от друга.
– Ах вы ветры буйные, ветры неразумные,
Отнесите весточку другу моему.
Вы задуйте в сторону, в сторону восточную,
Чтоб листочек клёновый передать ему.
Уж как мне младёшеньке, мне вечор малым спалось,
Мне вечор малым спалось, много виделось.
Сон приснился нехорош, нехорош, безрадостен,
Как его прогнать, скажи, ветер, побыстрей.
У меня младёшеньки перстень на мизинчике
Распаялся золотой на правой руке.
Выкатился камушек, зелен изумрудничек,
Выплеталась алая лента из косы.
Алая атласная лента ярославская –
Милого подарочек для девичьей красы…
Ах вы ветры буйные, ветры неразумные,
Отнесите весточку другу моему.
Вы задуйте в сторону, в сторону восточную,
Чтоб тоску младёшеньки передать ему21…
Мягкими, плавными жестами она то протягивала руки к невидимому возлюбленному, то подносила к глазам мизинчик, то перебирала тонкими пальцами, не знавшими грубой работы, свою девичью косу. Голос её, нежный, трогательный, не давал слушателям никакой возможности вдохнуть полной грудью и перевести дух, он увлекал за собой, в беспросветную пучину тоски и грусти.
Иван, утративший всю собранность и осторожность, полностью погрузился в мысли о будущем, между бровями появилась резкая складка, челюсти затвердели. Он не видел, что помещики ехидно посматривают на него и переглядываются.
Но вот Василиса допела, утёрла невидимую слезу, и Ваня словно вынырнул из глубины прохладного и глубокого озера, бережно принявшего в свои объятья его исстрадавшуюся душу, на поверхность, бурлившую от нестерпимого жара горевших в округе лесов… Воздух обжигал лёгкие, иссушал мысли…
– Ну что, Васёна, красавица моя, иди сюда! – Болтов похлопал по стулу рядом с собой, словно подзывая кошку. – Садись, отдохни, выпей вина! – с этими словами он щедро плеснул в пузатый бокал крепкой наливки.
Василиса, робко улыбаясь, подсела к столу, взяла бокал и пригубила напиток, с любопытством поглядывая из-под опущенных ресниц на приезжего барина. Саша тоже смотрел на неё, на её белую шею, изящные ушки, малиновые губы.
– А вы играйте, что застыли! – сказал хозяин музыкантам. – Вам бездельничать никто не разрешал!
Артисты, не отдыхавшие сегодня ни секунды, снова заиграли.
– Митрофан! – приказал Болтов. – Поди сюда!
Один из скрипачей, рыжеватый мужик, по виду немного за тридцать, опустил инструмент и подошёл к барину, выжидательно глядя на него.
– Помнишь наш разговор? – прищурился Болтов.
– Как не помнить, барин.
– Я обещал тебе вынести решение, и вот что я решил… – помещик замолчал, а Митрофан с надеждой смотрел на своего господина.
– Завтра ты забираешь жену, детей и отправляешься в деревню. Будешь тягловым мужиком.
Митрофан как стоял, так и рухнул на колени, отчаяние проступило на его лице:
– Да как же так, батюшка, отец родной, как же я…
– Что как же ты? – передразнил его помещик.
– Как же я на земле-то буду работать?? Ведь как ваш батюшка покойный о пятнадцати годов отправили меня на инструменте учиться, я с тех пор землю-то и не пахал! – мужик всхлипнул и мотнул головой.
– Вспомнишь, – жёстко сказал Болтов.
– Да я же… отвык от землицы-то… отошёл… как к ей привыкнуть-то… – он протянул вперёд дрожащие ладони. – Как я ими работать-то буду… Отец родной, пожалейте, не отправляйте, молю! – Митрофан практически упал наземь, к ногам барина. – Что угодно буду делать, что прикажете, только не отсылайте… милостивец…
Милостивец толкнул его носком сапога:
– Я сказал, ты меня услышал. Жалоб твоих я выслушивать не намерен. Разбаловал отец покойный вас, распустил! Играешь ты плохо, работник из тебя никудышный, а будешь ещё кому жалиться – в рекруты продам! Встать! – Болтов снова пнул мужика, Митрофан с трудом, словно ему на шею повесили жёрнов, встал, не поднимая головы.
– Что стоишь?! – рявкнул помещик. – Иди играй!
Несчастный вернулся к музыкантам, поднял скрипку, но плечи его тряслись, руки дрожали, он даже не мог прижать инструмент подбородком, не то что начать играть… На глазах его выступили слёзы, он с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать. Болтов смотрел на потуги мужика, и глаза его наливались кровью. Выждав пару минут, в течение которых музыкант так и не смог прийти в себя, помещик злобно крикнул:
– Кузьма!
– Что прикажете, Николай Палыч?
– Отведи этого скота на конюшню да всыпь горячих!!
– Слушаюсь, – приказчик взашей вытолкал Митрофана, который, всхлипывая и утирая глаза рукавом, даже не подумал сопротивляться.
– Будет ещё перечить моей воле! – гневно сказал помещик, окидывая налитыми кровью глазами замерших в испуге музыкантов. – Играть, мерзавцы! Всех перепорю!
Музыка грянула, но до того нестройно и недружно, что даже Саша покривился, а Болтов окончательно пришёл в ярость и вскочил, испепеляя крепостных взглядом:
– Позорить меня удумали?! Перед гостем?!! Да я вас!.. – он задохнулся от бешенства.
Мужики, потупив взгляд, молчали, лишь Петька посмел обратить к хозяину левую ладонь, пальцы которой кровоточили, и пробормотать:
– Барин, мочи больше нет играть, ведь цельную седмицу, с утра до ночи, без обеда, без роздыху… – он не закончил, потому что барский кулак с размаху ударил его по лицу. Раздался хруст, Петька отшатнулся, охнул, схватился за сломанный нос, из которого обильно потекла кровь.
– Кузьма! – гаркнул Болтов, бешено вращая глазами.
– Что, Николай Палыч? – приказчик просунулся в дверь.
– Этого выпороть так, чтоб неделю сидеть не мог! – прошипел барин. – А вы, скоты, играть! Играть так, чтоб у меня душа ковром шелковым расстелилась!!
Музыканты, перепуганные произошедшим, подняли инструменты и из последних сил заиграли. Болтов ещё немного постоял перед ними, затем вернулся за стол:
– За всем следить надо, Александр Андреич, за всем! Так и норовят от работы отлынуть! А я кормить их должен, дармоедов!
– Чтой-то вы разволновались, барин, – медово сказала Василиса, – успокойтесь, так нельзя, навредить себе можете!
– Ох, Васёна, – он ещё подлил ей наливки. – Выпей с нами, птичка моя певчая, да спой ещё!
Девица вновь лишь пригубила вина и отставила бокал:
– Николай Палыч, голубчик, отпустите музыкантов, я вам с вашим другом голосовую спою, они мне только мешать будут.
Саша не сводил с неё глаз, думая, как повезло его приятелю, что у него есть такая красивая, голосистая девка, которая в нём души не чает. Тут же вспомнил Пульхерию, которая всегда была похожа на натянутую до предела тетиву лука, вспомнил свой крепостной гарем и поморщился: надоели, пора их замуж выдать да других набрать.
Словно подслушав его мысли, Болтов сказал:
– Мне нет нужды, Зарецкий, гарем держать: у меня есть Василиса, настоящая одалиска! А для развлечения все девки и бабы в деревне – мои. Котору захочу, ту и приведут в покои, ни одна целка и мало-мальски красивая баба мимо меня не проскочит! – он грубо захохотал. – Все невесты сначала ко мне на пробу идут и лишь потом – к мужу!
– А когда они закончатся? – поинтересовался Саша. – Целеньких ведь не так много.
– Так новые подрастают! Эти крестьяне плодятся, как кролики, не успеешь оглянуться – в каждой семье по новой девке, да и зачем долго ждать? Двенадцать, тринадцать – хороший возраст для услады, таких я и неделю могу у себя держать. Так-то, Зарецкий. Ну, иди, потешь меня! – он ущипнул девушку за щёку.
Иван, который во всю речь помещика стоял не поднимая головы и лишь изредка взглядывал то на него, то на Василису, постепенно преисполнился отвращением к этому маленькому омерзительному человеку. И так он был ему противен, а уж после этих слов – и подавно. В глазах девушки же он заметил тоску и понял, что она, по всей видимости, любила своего барина и страдала от его измен.
«Они думают, что у нас нет никаких чувств и с нами можно обращаться как угодно», – горько подумал он, приказывая себе молчать.
Василиса спела ещё две песни, и барин отпустил её, милостиво разрешив поцеловать руку.
– Ну что, друг, пора и нам на покой? – спросил у Саши. – Лакей тебя проводит в опочивальню, потом я тебе девку свеженькую пришлю… или не надо? – хитро прищурился он.
– Надо, надо, – встрепенулся тот, распалённый созерцанием Василисы. – Даже очень.
– Ну, славно, а пока давай дело завершим. Кузьма! – в очередной раз воззвал он.
– Что изволите? – приказчик открыл дверь.
– Моё поручение выполнил? О котором я днём говорил?
– Как же, Николай Палыч, конечно!
– Тогда действуй.
– Слушаюсь! Ребята, заходите! – крикнул Кузьма, и двое молодых крепких мужиков, зайдя в столовую, подошли к ничего не подозревающему Ивану, схватили его и скрутили руки верёвкой.
– Авдейка готов? – спросил помещик.
– Ждёт приказаний.
– Ну, пусть займётся! Отведите!
Мужики поволокли Ивана, который только и успел сказать:
– Барин! За что?!
– Когда он ел? Пил? – деловито осведомился Болтов.
– Да не знаю, – замешкался Александр. – Утром, думаю, потом некогда было.
– Это хорошо.
– А кто этот Авдейка? – полюбопытствовал Зарецкий.
– Это мой палач. Настоящий Малюта Скуратов, истинный художник в своём деле! – похвастался Болтов. – Он твоего парня шёлковым сделает. Ковром к твоим ногам стелиться будет, вот увидишь!
– Только, Николай Палыч, не покалечь его, – попросил Александр. – Конюх он больно хороший, да и вообще работник ценный.
– Насчёт этого не переживай, у меня строго. Ну, Александр Андреич, пора и нам отдыхать! – Болтов встал из-за стола, всем своим видом показывая, что вечер завершён и завершён как нельзя лучше.
Утром, которое у господ началось не ранее одиннадцати часов, а у подневольных им людей – не позднее пяти, Александр Андреевич Зарецкий проснулся на пуховой перине под пуховым же одеялом и почувствовал, что весь взмок. Рядом кто-то сопел, Зарецкий недоумённо повернулся и увидел крепостную девку, которую вчера подложил ему для плотских утех заботливый помещик. Она уютно свернулась, засунув под розовую щёку ладонь, на губах блуждала улыбка. Он с минуту её рассматривал, припоминая, как звать, но так и не вспомнил, откинул одеяло, обнажив её ничем не прикрытые прелести. Но зрелище это не вызвало у него ни умиления, ни сладострастия, помещик грубо толкнул её в плечо:
– Эй ты, проваливай!
– А? – девка открыла глаза, спросонья ещё не понимая, что от неё хотят.
– Пошла вон, говорю, дура! – с этими словами он спихнул её с кровати, девушка, не удержавшись, упала наземь со звуком, словно лепёшка из дрожжевого теста шлёпнулась, вскочила, кое-как набросила на себя рубаху и сарафан, схватила в охапку остальные вещи и, всхлипнув, выскочила из опочивальни.
Саша встал, потянулся и подошёл к зеркалу. С Иваном они были одного возраста, но если старший брат был крепким и поджарым, ни жиринки не было в его теле, привыкшем к бесконечному движению, то младший потихоньку начал добреть от неумеренных возлияний и развлечений, появился небольшой животик, мышцы как будто начали заплывать жирком, и весь он становился каким-то мягкотелым, дебелым. Молодой человек критически осмотрел себя:
– Надо бы физические упражнения делать. Хоть английской борьбой вместе с Федькой… или на лошади почаще скакать, а не в карете разъезжать… или самому крестьян пороть… но это как-то не по-барски, что ли?
Но потом вспомнил, какие смешанные ощущения возникли у него, когда он самолично расправлялся с Ванькой, какое сладкое, тянущее чувство возникло в низу живота, сродни естественной похоти, и призадумался:
– А почему, собственно, не по-барски? Салтычиха сама суд творила, своими руками, и никто её не осуждал… только осторожней надо быть!
Саша позвонил в колокольчик, вошёл лакей.
– Умыться мне и одеться! Живо!
После сытного и продолжительного завтрака и ничем не обременённой беседы, когда был уже час пополудни, Болтов, утерев губы салфеткой, сказал:
– Ну что, Александр Андреич, проведаем твоего смутьяна?
Саша взглянул на него:
– Помнишь, Николай Палыч, о чём я просил? Не искалечь его. Пригодится ещё.
– Ты, Зарецкий, как собака на сене! – ухмыльнулся помещик. – И что делать с ним, не знаешь, и покуражиться хочешь, но не до смерти, и мне не позволяешь позабавиться вдосталь!
– Николай Палыч, как думаешь, ежели я сам расправу буду учинять над крепостными? Для моциону? Не чересчур ли будет?
– А ты как думаешь? Отец родной уму-разуму своих детей сам не учит? На других ответственность перекладывает? Ты для своих крестьян отец родной, они должны это назубок знать и принимать от тебя всё с покорством и радостью. Да благодарить за науку, что ты о них радеешь и заботишься. Пойдём, Зарецкий, и не забивай себе голову: чересчур – не чересчур… Конечно, делай, как сочтёшь нужным. Пойдём, с Авдейкой познакомлю.
Болтов повёл своего гостя к чёрному ходу, там открыл дверь в подвал, прихватил фонарь, и они спустились по крутой лестнице. В нос ударил смрад. Саша закашлялся, вытащил надушенный платок и прижал к лицу.
– Да, не восточные ароматы, согласен, но привыкаешь, – усмехнулся хозяин. – Вот здесь у меня для самых непокорных есть разнообразные вразумляющие средства.
Узкий тёмный коридор имел маленькие лакуны направо и налево, забранные решётками.
– Это камеры, в которые я помещаю своих ослушников, сейчас они пустуют, как видишь. А там дальше Авдей-воробей и его царство.
Они вошли в довольно просторную клеть, которая освещалась дымными факелами, в углу горел небольшой очаг, вдоль стены стояла длинная лавка, на ней был разложен разнообразный инструмент (Саша даже не стал приглядываться, какой), на стене висели плети, кнуты, ремни и прочие орудия усмирения непокорных. В углу стояла кадка с пучками розог. Также клеть была оснащена сооружением, в котором молодой барин узнал дыбу, стояли какие-то стулья и ящики и ещё одна конструкция, не похожая ни на что из того, что ему доводилось видеть.
К стене был прикован его брат. Руки и ноги его были растянуты по диагонали, так что он походил на морскую звезду. Голова повисла на грудь. Иван был абсолютно нагим. Саша заметил это и отворотился.
– Ну, прости, друг мой, у меня свои правила, – осклабился Болтов.
На звук его голоса повернулся невысокий мужик, колдовавший у очага, и согнулся в поклоне:
– Здравствуйте, барин!
– Ну вот, Александр Андреич, знакомься, Авдей, заплечных дел мастер! Авдей, поприветствуй барина!
– Доброго вам здоровья, барин! – мужик поклонился и выпрямился.
Александр с изумлением уставился на него, потом перевёл ошеломлённый взгляд на Болтова. Тот посмеивался, глядя на ошарашенного друга.
– Это..? – вымолвил Саша.
– Это Авдей. Незаконнорожденный сын моего отца. Как видишь, вполне доволен жизнью. Так, Авдейка-воробейка?
– Премного благодарен, барин, дай вам Бог здоровья и счастья! – бойкой скороговоркой сыпанул мужичок, являвшийся почти точной копией своего хозяина, такой же невзрачный, непримечательный, только более мускулистый и широкий в плечах. Выше пояса он был обнажён, только длинный кожаный фартук закрывал грудь и висел ниже колен, волосы были перехвачены тесёмкой, на запястьях красовались кожаные же наручи.
Александр тряхнул головой и перевёл взгляд на Ивана, распятого у стены.
– Он жив? – спросил с беспокойством.
– А что ему сдеется-то? Шывыряется, когда палкой тыкнешь, – с этими словами палач ткнул заострённой палкой под рёбра пленника, и тот дёрнулся.
– Авдей, ты помнишь, о чём я говорил? – строго спросил Болтов. – Без увечий! Имущество моего друга не должно пострадать!
– Как иначе, барин? Убыли ни в чём барском быть не должно. Я маненько.
– Без еды, воды и сна он уже сутки. Ты, Зарецкий, меня не послушал в прошлый раз и недодержал его на столбе. Захотелось тебе милосердным быть. Это самое последнее в деле вразумления холопов. Никакого сострадания, дави его в себе, это только на пользу пойдёт. Ну что, смутьян, ничего не желаешь сказать своему хозяину? – Болтов подошёл к Ивану, висевшему в цепях, и встал перед ним, глядя в упор.
Пленник поднял голову и нашёл мутными глазами своего господина:
– Барин, – прохрипел он. – За что мучаете? В чём моя вина?
– А вина твоя в том, смерд, что ты бунтарские мысли лелеешь супротив своего господина! – жёстко сказал Болтов.
Ваня покачал головой:
– Оговор это… я клятву дал… икону целовал… Барин, зазря мучаете…
– Вот побудешь здесь несколько деньков, тогда и поглядим, оговор иль нет, – подытожил помещик.
– Александр Андреич… я предан вам телом… и душой… верьте рабу вашему… – Иван выдохся и бессильно повис.
Во взгляде Александра, не проронившего ни слова, блеснуло что-то, похожее на жалость, но вслух он сказал:
– Я заберу тебя, если все мои подозрения как ветром сдует. В этом мне Николай Павлович поможет убедиться. Как он скажет, так и будет. Всё.
– Я тебе, Зарецкий, иль скорохода с вестью пришлю, иль сам его привезу. Заодно проветрюсь. Ну, пойдём, не будем мешать.
– Барин, – вновь прохрипел Иван. – Невинного мучаете…
– Ты, милок, погодь жалиться, чичас мы с тобой побалясничаем, а там видно будет, – подошел к нему палач, держа что-то в руке.
Саша отвернулся и быстро пошёл к выходу. Какое-то странное чувство одолело его, в нём смешалась и жалость, только непонятно к кому, и острое удовольствие от увиденного. По дороге домой он молчал и пытался разобраться в своих ощущениях, но, так как был натурой неглубокой и ограниченной, понять в себе ничего не смог. Саше, как и подавляющему большинству помещиков «золотого века русского крепостничества», были доступны лишь самые простые чувства: он должен был быть сытым, одетым, обутым и вполне удовлетворённым собой. Самокопание, а тем паче самобичевание не приветствовалось. Жизнь поставила его в ряды «хозяев», и он пользовался своим правом в полной мере, потому что так заведено, а иначе и быть не может.
Бесплодные размышления только утомили его, и молодой помещик заснул крепким, безмятежным сном.
***
В Симбирске, в доме Завадских, поднялась суматоха: посыльный принёс долгожданное письмо от Никанора Ивановича Потешкина.
– Катенька, Пульхерия Ивановна, письмо пришло! – в волнении вскричал граф, сердце которого забилось в тревожном ожидании. Он опустился на стул и держал конверт в руках, не открывая его, боясь плохих известий. В гостиную вбежала Екатерина Ильинична, следом вошла Пульхерия, поддерживая рукой поясницу: восьмой месяц беременности давался ей тяжело, часто болела спина, тревога за любимого не отпускала ни на минуту. Её огромные голубые глаза напоминали озёра боли. Михаил Петрович не мог спокойно смотреть на неё, она напоминала ему подраненную горлинку, которая трепещет и бьётся из последних сил… Вот и сейчас, стоило ей взглянуть на него, как граф почувствовал острый стыд, оттого что он, взрослый, умный и сильный мужчина, абсолютно беспомощен перед её горем и ничем не может помочь, хотя его святая обязанность – защищать слабых и обиженных.
– Пульхерия Ивановна, голубушка, садитесь и не тревожьтесь, всё хорошо, я чувствую это!
– Мишель, читай скорее! – воскликнула жена.
Граф разломал сургучовую печать и начал читать послание Никанора Ивановича Потешкина. Отчаяние вселили в него слова, что никаких нарушений в поместье, благодаря которым можно было бы наложить ограничение на власть Александра Зарецкого, не найдено. Обе женщины слушали затаив дыхание, взявшись за руки.
– Что касается Ивана Андреевича, – начал читать Михаил Петрович, и Пульхерия ахнула.
– Пульхерия Ивановна, вы так волнуетесь, ей-Богу, не стану читать! Вы ребёнку навредите! – строго сказал граф.
– Я не буду больше, Михаил Петрович, не буду, только читайте! – дрожащим голосом пообещала она.
– Письмо Ваше передать удалось, везу Вам ответ от Вашего протеже, – Пульхерия подавила вскрик. – Поговорить с ним тет-а-тет не смог, но на рубахе видел засохшие пятна крови, на руках – следы кнута и кандалов (племянник в беседе с Зарецким услышал поистине неприглядные вещи), он блед, худ и доведён до крайней степени нервного истощения. Голубчик Михаил Петрович, если вы хотите спасти Ивана Андреевича, Вам следует поторопиться, мы с Василием боимся, как бы чего не вышло, и тогда все наши потуги зазря, – на этих словах Пульхерия молча повалилась на подушки дивана, лишившись чувств.
– Граф! – воскликнула Екатерина Ильинична. – Скорей на помощь! Воды! Мария, Николай, где вы?
Она расшнуровала корсет, схватила стакан, который подал граф, и начала брызгать девушке в лицо водой. Подбежала Мария, принесла нюхательную соль, и совместными усилиями они привели её в чувство. Огромные голубые глаза распахнулись и заглянули графу в самую душу:
– Михаил Петрович, читайте дальше! – прошептала девушка.
– Вы нас так напугали, Пусенька! – обеспокоенно сказала графиня. – Может, вам лучше прилечь отдохнуть, а дочитаем позже?
– Что вы, Екатерина Ильинична, разве я смогу отдыхать, не зная, что с ним? Какие мучения он за меня принял… Читайте, прошу вас!
Михаил Петрович взял лоскуток бумаги, исписанный неровным почерком и начал читать Ванино письмо. Пульхерия слушала, не сводя с него горящего взора, казалось, вся жизнь её сосредоточилась в этом мятом клочке. Когда граф дочитал, она протянула дрожащую руку, взяла листок и бережно разгладила его:
– Ванечка мой, любимый… Ни слова о себе, о своих страданиях, всё только обо мне печётся да о вас, Михаил Петрович и Екатерина Ильинична… Если вы его не выручите, я же умру, я не смогу без него жить… – девушка как-то так просто, так обыденно это сказала, что и у графа, и у графини захолонуло сердце: они почувствовали, что она, действительно, не сможет жить без своего Ванечки, жизнь оставит её, утечёт, как река из старого русла.
Пульхерия прижала к губам записочку, закрыла глаза, и из-под сжатых ресниц выкатилась крохотная слезинка.
– Знаете, – сказала она чуть погодя, подняв взор на графа. – Я не буду плакать и убиваться, я хочу спасти его, я не буду слабой, только делайте что-нибудь, прошу вас! Возможно ли найти этого Алексея?
– Это сложно, ведь мы ничего о нём не знаем, кроме имени, – грустно ответил граф.
– Мишель, он был душеприказчиком генерал-аншефа Зарецкого! – воскликнула его жена. – Вряд ли это был простой человек, скорее всего из наших кругов!
– Придётся снова обратиться к отцу, – задумался граф.
– Время идёт, Мишенька, – тревожно сказала Екатерина Ильинична. – Для Ивана Андреевича каждая минута может стать роковой…
– Всё понимаю, – сдвинул брови Михаил Петрович. – Но и с пустыми руками ехать туда нет никакого смысла: он меня просто не пустит и будет абсолютно прав! Это его земля, его вотчина, его люди, его закон, в конце концов!
– Мишенька, ты не сердись…я ведь просто предложила…
– Катенька, ты что, как я могу сердиться на вас! Я на себя, на себя негодую! – тупиковая ситуация выводила графа из себя, он чувствовал бессилие и раздражался из-за этого. – Я, пожалуй, пойду напишу Никанору Ивановичу, попрошу его о помощи. Николай Игнатьич!
– Да, ваше сиятельство?
– Вели закладывать карету, поеду к отцу в имение челом бить.
– А я молиться буду, Михаил Петрович, – сказала Пульхерия, оторвавшись от листочка с почерком любимого. – Денно и нощно. Уповать на волю Его и милость!
Граф, склонившись, поцеловал девушку в лоб, потом перевёл взгляд на жену и чуть заметно покачал головой.
В кабинете, за плотно закрытой дверью, граф позволил себе выпить рюмку коньяку, сплёл пальцы в замок и прижался к ним лбом. В памяти всплыли их разговоры и горячие обсуждения по поводу крепостного права, которые они вели в своём узком кругу за рюмкой коньяку и валлованами с икрой. Зачитывали вслух «Путешествие из Петербурга в Москву», возмущались вседозволенностью ограниченных помещиков, ужасались их обхождению с подневольными людьми. Страстно обсуждали проекты постепенного перехода на оброчное земледелие, говорили о необходимости законодательных изменений… да много о чём ещё вели речи за закрытой дверью, чтоб никто не подслушал их бунтарских мыслей и не передал куда следует.
– Всё это пустое! – пробормотал Михаил Петрович. – Пустопорожняя болтовня!22
Сейчас перед ним встала конкретная задача: освободить от пут рабства одного-единственного человека, молодого, полного сил, умного и образованного, который мог бы принести немалую пользу Отечеству своим дарованием, послужить ей верой и правдой на пути процветания, а вместо этого находился в услужении ограниченного, неразвитого самодура, могущего с полным осознанием своей вседозволенности и безнаказанности творить с ним, что его душе угодно.
– Гнусность какая, – граф зажмурился: перед глазами стоял Иван Андреевич, каким он запомнил его в каземате: полуголый, связанный, с мокрыми глазами и твёрдым взглядом, уверяющий графа, что ему не спастись ни при каких условиях, умоляющий защитить жену и ребёнка. Михаила Петровича поразили тогда слова Ивана Андреевича о том, что он не сможет более смиряться и терпеть, потому что ощутил себя свободным человеком.
– Свобода даёт человеку уверенность в своих силах, – прошептал граф. – Что же делать, друг мой?!
Поскольку Иван Андреевич был жив, по словам Никанора Ивановича, и отчасти здоров, значит, он внял мольбам графа и постарался смириться, чтобы выжить. Что же предпринять, за какие ниточки подёргать? Мысли разбегались, граф чувствовал отчаяние и бессилие.
– А ему-то каково?! Если у меня, графа, руки опускаются, как ему жить?! Надолго ли хватит сил человеческих терпеть это?! – он опять вспомнил изувеченную, обезображенную спину юноши, взял плотный лист вензельной бумаги, обмакнул перо в чернильницу и начал писать:
«Милостивый государь, Никанор Иванович! Благодарим за Ваше письмо и надеемся, что Вы сами и племянник Ваш Василий Алексеевич находитесь в добром здравии!
Нас очень расстроило известие о том, что Иван Андреевич доведён до крайней степени истощения. Голубчик Никанор Иванович, надо срочно что-то предпринимать, пока не станет слишком поздно! Но у меня, по правде говоря, руки опускаются, поскольку я так надеялся на Ваш острый взгляд и бесконечную мудрость…
Попрошу Вас вот о чём, бесценный друг мой: Иван Андреевич упомянул о душеприказчике Алексее, у которого лежит его вольная, подписанная обоими Зарецкими. Не можете ли Вы в своих кругах попробовать разыскать этого человека? Понимаю, что задача невыполнимая, возможно, он уже умер, но всё же?!
Я же, со своей стороны, поеду к отцу на поклон (Вы прекрасно осведомлены, в каких мы сложных отношениях) и попробую просить этого сварливого старика снизойти к моей ничтожной особе; связи у него, Вы сами знаете, какие. Что ж, буду молить и унижаться, чтобы достучаться до его засохшего сердца, а он уж не упустит случая покуражиться. Ну, да это пустое, главное, вызволить нашего дорогого Ивана Андреевича!
Остаюсь Вашим верным другом и преданным слугой.
Граф Михаил Петрович Завадский».
Он призадумался, потом решительно дописал:
«P.S. Дорогой друг, я готов на всё, чтобы освободить Ивана Андреевича. Так что если наши усилия решить этот вопрос мирным путём окажутся бесплодными, я пойду на крайние меры».
Михаил Петрович поставил точку, сложил письмо, расплавил над свечкой палочку сургуча и запечатал перстнем с личным вензелем. Вздохнул и позвонил в колокольчик.
– Что изволите, ваше сиятельство?
– Николай Игнатьич, срочно отправь это письмо Никанору Ивановичу Потешкину в Москву. Пошли Прохора, да вели ему не останавливаться ни на секунду, дело жизни и смерти! Денег дай довольно.
– Будет исполнено, ваше сиятельство, – старый камердинер замешкался.
– Что такое, Николай Игнатьич? Ты чем-то обеспокоен?
– Михаил Петрович, помните, вы поручение давали найти того, кто донос на Ивана Андреевича написал?
– И? – граф подскочил с кресла.
– Намедни, совершенно случайно Никитка подслушал разговор Митрия да Герасима-дворника, так вот Митрий сказал, что скоро-де выкупится на волю вместе с Марфой и заведёт собственное хозяйство. Но откуда у него деньги на выкуп, он не говорил. Никитка мне разговор ихний передал, а я решил вам, Михаил Петрович, доложить, вдруг он?
– Так-так-так, – граф задумался. – Очень возможно, что и он! Ты вот что, Николай Игнатьич, письмо отправь – это дело первостепенной важности – а потом приведи ко мне Дмитрия, я подожду.
– Слушаюсь, ваше сиятельство, – камердинер удалился.
Михаил Петрович потёр виски, призвал себя сохранять спокойствие и опять уселся в кресло. Он прекрасно знал Дмитрия, один из лакеев, невысокий щуплый парень, неприметный, вполне вышколенный, в меру услужливый и почтительный, с обязанностями справлялся, нарекания получал изредка. Его ещё ребёнком привезли из деревни и определили в обучение Николаю Игнатьевичу, в обязанности которого входило воспитание всех лакеев.
