полная версия

Светлана Курилович
Жернова судьбы

– Господин полковник, мы в штатском, – пробормотал Павел. – Ты меня старше, к древности ближе, вот и вспоминай!

– Уууу! Мишель, майору больше не наливать, распустился совсем! – хохотнул Пётр, приканчивая третью рюмку. На него алкоголь не оказывал как будто никакого действия.

– А что Иван Петрович? Тургенев наш? Суров по-прежнему великий магистр?

– Редко наведывается, он у Новикова¹³ теперь, Николая Ивановича, в Москве.

– Сергей Ильич, они о ком? – спросил Ваня.

Они устроились чуть поодаль от старых знакомцев и слушали их разговор, потихоньку переговариваясь.

– Иван Петрович Тургенев¹⁴, основатель масонской ложи в Симбирске. Он великий магистр. Киндяковы и шурин мой – масоны, – ответил Сергей Ильич. – Не удивляйтесь, я тоже! У нас и масонский храм есть! Хотите – и вас посвятим в братство. Хотите? Подмастерьем у нас Николай Карамзин числился, кстати.

– Что ж я могу вам предложить? – усмехнулся Иван. – У меня вошь в кармане да блоха на аркане!

– Интеллект, – просто ответил Сергей Ильич. – Личную порядочность, строгость, а также деятельность на благо человека, порой в ущерб себе, – всего этого у вас в достатке, друг мой. Масонское братство когда-нибудь перевернёт эту страну, поставит на дыбы, заставит отказаться от того, что тянет её в средневековье и не даёт идти вперёд!

– Что же это?

– А вы не догадываетесь? Ваши вирши – это прямо-таки декларация свободы человека. Крепостное право – страшный нарыв на теле нашей родины, позор, который каждому мыслящему человеку отравляет жизнь! – горячо прошептал молодой человек. – Вот они, – кивнул в сторону братьев, – действуют! А мы пока сидим сложа руки и ждём того, кто зажжёт нас своим примером и бесстрашно поведёт на подвиг во имя благоденствия нашего Отечества!

– Не грешите, Сергей Ильич, – покачал головой Иван. – Вы многое делаете в своём поместье.

– Маловато, на мой взгляд, но боюсь излишнее внимание привлекать, ещё безумцем нарекут…

– Молодёжь, вы что там шепчетесь! Идите сюда! – крикнул Пётр Васильевич, и Сергей с Ваней переместились ближе.

– Иван Андреевич, вы знакомы с произведениями Александра Николаевича Радищева? – спросил полковник.

– Нет, не приходилось.

– Граф, дайте юноше наш личный список, пусть почитает, он кажется достойным человеком, мыслящим. Ты как, Серёжа, не возражаешь?

– Я только за, Пётр Васильевич.

– Павел, Павел!

– Да спит он, Петя, не трогай его! – поморщился Михаил Петрович. – Не кричи! Расскажи лучше, что вы там задумали?

– Не только задумали, но уже начали. В 1797 году в Дорогобужском уезде, куда был послан мой эскадрон, эскадрон Петербургского драгунского полка, начались крестьянские восстания и мятежи. А мы, Мишель, должны были их усмирять всеми доступными средствами! Крестьян! Которым стократ хуже, нежели нам! И знаете, что мы там нашли? – Пётр Васильевич обвёл друзей горящим взором. – Помещичье самодурство, разруху и голод! Что же нам приказано было свыше? Кнутом, огнём и мечом подавить мятежи, а бунтарей привести к послушанию. Вместо того чтобы поступить по справедливости и обратить оружие против самих угнетателей, то есть устранить причину восстания.

Друзья мои, вы знаете, что в стране идёт постоянная, необъявленная гражданская война?! – полковник в возбуждении вскочил с кресла. – Со времён восстания Емельяна Пугачёва и задолго до него начались и поныне не прекращаются вооружённые выступления крестьян! Не осталось почти ни одного помещика, на которого не напали бы его подневольные, доведённые до ручки! А как решаются все вопросы?? Да никак! Их жестоко наказывают и отправляют обратно к хозяину… Русский люд на пределе, ежели б его поднять одним махом! – Пётр Васильевич сжал кулак.– Вмиг можно было бы переделать всё! Всё!

– А где бунтуют крестьяне? – тихо спросил Иван.

– Да по всей стране, Иван Андреевич, – военный опустился в кресло. – Бунтуют, бегут вместе с семьями куда глаза глядят: на Дон, на Урал, на Кавказ, в Астрахань, в Польшу бегут, там охотно выходцев из России принимают, да и отягощений нет никаких по сравнению с тем, что на родине у нас творится… Из одной только Смоленской губернии в польские пределы ушло свыше полста тысячи человек. О как!

Словом, мириться с подобным положением дел, друзья, боле невозможно, посему Пётр Степанович Дехтерев¹⁵ собрал вокруг себя единомышленников, я и Павел в их числе. Канальский цех имеет целью смещение Бутова¹⁶ с престола. Вот так-то. Я вам открылся, потому как не знаю, доведётся ли ещё свидеться.

– Петя, вы осторожны? – мрачно спросил Михаил Петрович.

Сергей смотрел на полковника с восхищением, Иван Андреевич – с недоверием.

– Конечно, друг мой. У нас у всех клички, мы тщательно конспирируемся, собираемся в разных местах. У тётки моей, Розенбергши, в сельце Котлино, например.

– Что же случится, Пётр Васильевич, ежели вас раскроют, прежде чем вы осуществите то, что задумали? – спросил Иван.

– Что ж, тогда примем свою судьбу. У нас клятва – не называть на допросах ничьих имён, всё отрицать, что бы с нами ни происходило.

– Ты имеешь в виду допросы с пристрастием? – ещё больше помрачнел граф.

– Что бы то ни было. Ну, друзья мои, нам пора, – вздохнул полковник и потрепал брата по плечу. – Брут, ты спишь, а Рим в оковах!¹⁷

– А? – Павел пробудился резко, как будто и не спал. – Что, пора?

– Да, майор, труба зовёт.

Братья Киндяковы попрощались с дамами, немного задержались на крыльце, обняли графа, Сергея Ильича, сердечно попрощались с Иваном. Пётр Васильевич тихо сказал ему:

– Вы, пожалуйста, будьте осторожнее в своих речах, помните: в наше время и у стен есть уши.

После их уезда Михаил Петрович пригласил Ваню в кабинет и дал ему стопку листов:

– Это, друг мой, список произведений нашего великого друга Александра Николаевича Радищева, пострадавшего за правду. Екатерина назвала его бунтовщиком хуже Пугачёва. За сию крамолу его приговорили к десятилетней каторге, но Павел, взошед на престол, вернул Радищева из заключения. Проездом в Калужскую губернию он какое-то время пожил в имении своего отца – Дворянской Терешке – у нас в Симбирске. Читайте, Иван Андреевич, эти омытые страданием строки.

Ваня запоем прочитал всё, что было: оду «Вольность», «Осьмнадцатое столетие» и «Путешествие из Петербурга в Москву», пронзившее его правдивостью до глубины души, особенно некоторые главы.

– Знаешь, Пусенька, – с горечью говорил он. – Главу «Городня», в которой изображена судьба холопа Ваньки, воспитанного наравне с сыном хозяина, а потом отданного в солдаты после череды унижений, он как будто с меня писал, а в главе «Медное» описана продажа крепостных с молотка, потому как их господин разорился… Мы вот только с тобой подобное на ярмарке видели… Эх! – воскликнул он. – По всей Руси-матушке тяжела судьба простых людей, и не найти им правды.

Ода «Вольность» также поразила его некоторой тяжеловесностью слога и прямыми нападками на самодержавие.

– Ванечка, как же это, – вопрошала Пульхерия, слушая его размышления, – как это можно было такую книгу напечатать?!

– Напечатали, а потом изъяли из продажи и всё сожгли. Ты знаешь, Александра Николаевича приговорили к смертной казни, а потом царица самолично заменила казнь на каторгу.

– Уж и не знаю, что хуже, – глубокомысленно сказала Пульхерия. – Умереть сразу или долго и медленно…

– Я бы согласился долго и медленно… но в твоих объятьях! – заявил Ваня, и на том беседа о Радищеве была завершена.

***

Прошла неделя после отъезда Петра и Павла Киндяковых, и семейство Антиповых тоже засобиралось домой. Они сели за последний совместный обед, детишек тоже посадили за взрослый стол, чтоб в их памяти осталась не только детская.

– Ваше сиятельство, там вас спрашивают, говорят срочно по важному делу, – вошёл дворецкий Николай.

– Кто, Николай Игнатьич?

– Не представились, ваше сиятельство, но это пристав, я его в лицо знаю, – дворецкий чуть понизил тон.

– Пристав? – удивилась Екатерина Ильинична.

Граф поднялся из-за стола, отвесив вежливый поклон:

– Прошу меня простить, я вас покину на время.

Пульхерия почувствовала холод под сердцем и машинально положила ладонь на живот. Ваня, сидевший напротив, тревожно посмотрел на неё, она ответила таким же беспокойным взглядом.

– Что вам угодно, господа? – выйдя из столовой, спросил Михаил Петрович. Господа, в числе которых был пристав полицейского управления Козырев Василий Аристархович, пожилой мужчина, известный своим неподкупным характером, два нижних полицейских чина и неизвестный графу высокий чернявый парень с перебитым носом, уставились на него. Затем Василий Аристархович с некоторым смущением сказал:

– Простите, ваше сиятельство, что прерываем ваш обед, но у нас есть веские доказательства, что в вашем поместье скрывается беглый холоп Александра Андреевича Зарецкого, за голову которого назначена награда – пять тысяч серебром.

– Глупости какие! – возмутился граф. – Беглые крепостные у меня!! Это какая-то ошибка, господа, прошу оставить нас. Николай, проводи! – он повернулся было вернуться в столовую, но вперёд выдвинулся чернявый парень:

– Ваше сиятельство, из вашего поместья был писан донос, что крепостной Ванька в вашем доме учительствует, ваших детей грамоте и наукам обучает, – цепкий взгляд чернявого смутил Михаила Петровича.

– Да, у меня есть учитель, но это мой друг, он дворянин, волею судьбы оставшийся без средств к существованию. Поэтому ему приходится трудиться… Но это исключительно благородный человек, я ручаюсь!

– А можно, ваше сиятельство, глянуть на этого дворянина? Одним глазком? – парень так и подался вперёд.

– Ну, если вам так угодно и иначе вы не уйдёте…– граф посмотрел на Козырева, тот извиняюще развёл руками.

– У нас ордер, ваше сиятельство.

– Даже так! Это просто оскорбительно! Ну, впрочем… Николай, – обратился он к дворецкому, – вели Марии увести детей.

Дворецкий кивнул и удалился быстрым шагом. Граф и нежданные визитёры некоторое время стояли молча, не разговаривая. Пристав очевидно чувствовал себя неловко, покашливал в крепкий кулак, не смотрел графу в глаза, а вот чернявый парень вёл себя довольно-таки нагло: оглядывался по сторонам, вертя головой, даже засунул руки в карманы, что было уж верхом неприличия.

– Ваше сиятельство, пожалуйте, – вернулся Николай.

Михаил Петрович вошёл в столовую, за ним пристав и парень; жандармы стали в дверях.

– Господа, – начал граф. – Это Василий Аристархович Козырев, пристав полицейского управления.

– Здравствуйте, и нижайше прошу простить меня за то, что нарушаем покой вашего дома, – поклонился Козырев.

Дамы кивнули, господа, привстав, поклонились.

– Но к сему нас принудили непредвиденные обстоятельства: здесь скрывается беглый крепостной, опознать его поможет…

– Вот он! – прервав пристава, громко сказал чернявый парень. – Беглый холоп Александра Андреевича Зарецкого, Ванька!

Вытянув руку, он пальцем показывал прямо на Ивана. Пульхерия попыталась что-то сказать, но не смогла.

– Это недоразумение, господа, я уверен! – гневно блеснув глазами, воскликнул граф. – Иван Андреевич, друг мой, что же вы молчите?

– А что ему сказать-то? – нагло ухмыльнулся парень. – Холоп он холоп и есть! В том я утверждаю!

– А вы-то кто? – возмущённо спросила Екатерина Ильинична. – Какое право имеете на бездоказательные обвинения?!

– Я-то доверенное лицо Александра Андреевича, Фёдор Тихонов, барыня, – абсолютно невежливо ответил чернявый. – А доказательства у холопа на спине прописаны. Вы кафтан-то с его сымите!

– Иван Андреевич, что же это?! – всплеснула руками графиня. – Пульхерия, душенька, не волнуйтесь так, всё разрешится!

Иван медленно отодвинул стул и встал из-за стола. Реальность навалилась стопудовой плитой, он словно обездвижел. Пульхерия смотрела на него, прижав ладонь ко рту, глаза её были полны слезами, готовыми выплеснуться наружу. Козырев сделал знак подчинённым, они подошли к Ивану, стащили с него камзол, разорвав, содрали до пояса батистовую сорочку и грубо развернули спиной к гостям. Он не сопротивлялся, склонив голову. На покрасневших скулах вздувались желваки.

Увидев уродливые, змеящиеся шрамы, делавшие спину похожей на панцирь черепахи, графиня ахнула, Ольга Васильевна схватилась за сердце, её муж в негодовании вскочил, уронив стул, граф, ошеломлённый, не мог проронить ни слова.

– Видите! – ехидно продолжил Федька. – За бунтарский нрав и дерзкий язык смутьян был бит плетьми барином, который пытался исправить его, наставить на путь послушания, но раб сбежал, соблазнив законную супругу хозяина! – его указующий перст теперь уставился на Пульхерию. – Её я тоже должон забрать с собой!

– Нет! – рванулся Иван, но жандармы крепко держали его:

– А ты не рыпайся, парень, не рыпайся, а то хуже будет!

– Где ордер? – граф обрёл дар речи.

– Извольте, ваше сиятельство, – Козырев протянул листок.

Граф изучил его:

– Катенька, всё по закону. Мы должны позволить увести Ивана Андреевича.

– Миша, нет! Это просто невозможно! Ты посмотри, что этот мясник с ним сделал!! – гневно крикнула графиня. – Ты на плечо его посмотри!! Что это?!

– А это, Екатерина Ильинична, – тихо сказала Пульхерия, – клеймо. Барин клеймил его, как скотину. Как преступника. Его инициалы: АЗ. А этот мерзавец, – она метнула пламенный взор в Федьку, – лично в этом участвовал! Если Иван Андреевич попадёт к нему в лапы, он убьёт его. Убьёт…

Обессилев, Пульхерия упала на стул, руки её повисли как плети.

– Любушка моя, – с невыразимой нежностью сказал Иван, – не волнуйся, не надо! Чему быть…

– А ну заткнись! – грубо тряхнули его жандармы, но парень торопливо продолжил:

– Михаил Петрович, защитите Пульхерию Ивановну! Барин её со свету сживёт, вместе с дитём…

– Заткнёшься ты или нет! – Федька с силой ударил его кулаком в лицо.

Графиня вскрикнула.

– Прекратить это немедленно! – граф побагровел. – В моём доме никого не бьют!!

– Защитите! – обливаясь кровью, повторил Иван. – До конца дней буду за вас Бога молить…

– Ну, ваше сиятельство, пожалуйте ордер, – со вздохом сказал начальник жандармерии.

Граф протянул бумагу.

– Иван Андреевич, друг мой, не отчаивайтесь. Я сделаю всё возможное, – глядя в умоляющие глаза Вани, сказал он.

– Вяжите его! – приказал Козырев. Жандармы скрутили парню руки и потащили из комнаты.

Пульхерия потеряла сознание. Графиня и Ольга Васильевна захлопотали около неё. Граф тяжело опустился на стул.

– Я должон забрать барыню! – подал голос Федька, нагло глядя на него.

– Вы ещё здесь? – удивился Михаил Петрович. – Я же сказал: Пульхерия Ивановна под моей защитой. Она моя гостья и уйдёт отсюда, когда пожелает сама.

– Но…

– Вы не поняли?! – гневно вмешался Сергей Ильич. – Кулаками доходчивей будет?!

Глянув на мощные, совсем не дворянские кулаки барина, на его покрасневшее лицо, Фёдор ухмыльнулся и вышел.

– Какой отвратительный человек! – воскликнула Ольга Васильевна.

– И вот в руках таких-то негодяев находятся люди, подобные Ивану Андреевичу, – печально констатировал граф.

– Мишенька, надо что-то делать! – Екатерина Ильинична подняла огромные карие глаза на мужа. – Серёжа! – она перевела взгляд на брата. – Надо вызволить его! Это же преступление, когда такой замечательный, образованный, талантливый юноша, поэт, самородок является собственностью… какого-то самодура!! – она в волнении сжала руку Пульхерии, и та застонала.

– Миленькая наша, голубушка! – всполошилась Ольга Васильевна. – Катенька, надо её срочно перенести на кровать и доктора, доктора!

– Николай Игнатьич! – крикнул граф. Когда дворецкий вошёл, он объяснил, что нужно сделать. Пульхерию перенесли на постель, расшнуровали корсет, принесли воды, но она ни на что не реагировала, слёзы тихо струились по щекам, она молчала.

Граф и его шурин мрачно ждали в столовой. Их жёны дежурили у кровати Пульхерии, поджидая доктора.

– Чёрт те что! – мрачно проговорил Сергей. – У нас, конечно, тоже есть крепостные, но чтоб такое самоуправство допускать! Как думаешь, Миша, что мы можем сделать для несчастного? Купить ему вольную?

– Сложный вопрос, – задумчиво ответил граф. – Этот мерзавец, его господин, может и не захотеть отпустить такого раба. Шереметева слова вспомни: «Для меня больше славы владеть таким человеком, как ты, чем лишним миллионом».

– Но так оставлять нельзя, ты согласен?

– Не то что согласен, я просто вышиблен из колеи! – воскликнул Михаил Петрович. – Такой умница – и собственность какого-то… а как, кстати, его фамилия? – встрепенулся он. – Не помнишь?

– Кажется, Зарецкий, – наморщив лоб, стал припоминать Сергей Ильич. – Точно, Зарецкий, да!

– А мне ведь знакома, кажется, эта фамилия, – граф опять призадумался. – Надо у отца спросить, он, думаю, точно скажет.

В столовую почти вбежала Екатерина Ильинична.

– Мишенька, Серёжа! – воскликнула она. – Вы не представляете, что бедняжка нам рассказала!

– Подожди, прежде скажи, как её здоровье? – остановил жену граф.

– Она вне опасности, и с ребёночком тоже всё хорошо! Но, мальчики, вы представьте себе: Иван Андреевич сводный брат своего хозяина!

– Каким образом? – недоверчиво спросил Михаил.

– По отцу! Он сын генерала-аншефа Зарецкого и крепостной девушки Татьяны! Невероятно! Вдова Зарецкого знала об этом и завещала сыну отпустить его на свободу, дать половину наследства, она уж и вольную приготовила, но умерла от удара.

– А сын? То есть брат Ивана Андреевича?

– Вольную порвал! – задыхаясь от гнева, сказала Екатерина Ильинична. – У него на глазах! И высек его у столба на площади! Брата! В коем течёт такая же кровь! Сто плетей… – она опустилась на стул. – Как мальчик выдержал, не понимаю… А потом клеймил его… Что ж это за зверь…

По щекам графини потекли слёзы.

– Мишенька, мне так жаль этих детей! Так жаль… давай спасём их!

Михаил Петрович прижал к себе жену и поглаживал по волосам, успокаивая. Глаза его встретились с глазами Сергея Ильича, и он покачал головой…

Чуть позже, когда все немного успокоились, если это можно так назвать, Пульхерия совладала со своим отчаянием и пришла в себя хотя бы внешне, граф с графиней, проводив родню, устроились на диване, чтобы обсудить дальнейшие действия.

– А ведь и правда, Катюша, что-то было в поведении Ивана Андреевича, что-то такое, что казалось немного странным…

– Что же это, Мишель?

– Вспомни, в столовой он всегда последним садился… А когда мы входили в комнаты, неизменно вставал… Вот я дурак! – граф хлопнул себя по лбу и покачал головой. – Катишь, я-то полагал, что он от вежливости да благодарности, всегда упрекал его… А ведь эту науку в него с малолетства кулаками да плетью вбили, – медленно, с каким-то отчаянием сказал Михаил Петрович. – Слепец… Такое не вытравишь за неделю свободной жизни.

– Прислуге помогал, – так же медленно сказала Екатерина Ильинична. – Старикам особенно… А когда я сказала… что же я сказала, Мишенька! – графиня заплакала.

– Что ты сказала, Катя? – испугался граф.

– Я сказала, что с молоком кормилицы ребёнок их может подлость всосать, потому что подлое сословие – и нравы такие же… – она разрыдалась. – Как же… как же я его оскорбила! Иван Андреевич тогда смолчал, а вот Пульхерия Ивановна начала меня переубеждать… Я их обоих обидела… Как же мне стыдно, Миша! Откуда это во мне?!

– Графинечка моя любимая, успокойся, прошу! – Михаил Петрович покрыл поцелуями её заплаканное личико. – Что сказано, то сказано, не воротишь, теперь надо думать, как нам Ивана Андреевича вызволить.

– Ты что-нибудь придумал, Мишель?

– Сергей твой подсказал к Потешкину обратиться, что я и сделаю. Никанор Иванович поможет, опыт у него огромнейший!

– А Пульхерия? Она так и останется женой этого зверя?!

– Конечно, нет, что ты! Документы на развод соберём, и она будет свободна! У Никанора Иваныча везде связи есть, – граф зевнул от нервного напряжения и усталости. – Сейчас бы поспать, я так измучился… – он начал прикладывать голову к мягкой спинке дивана.

– Мишель, ты что?? – воскликнула графиня. – Какой сон??

– А что такое? – испугался граф.

– Немедленно вставай!

– Зачем?

– Поезжай в тюрьму, отвези Ивану Андреевичу одежду! Они же его почти голым увезли! Да и вообще, подумай, каково ему там: один, со своими мыслями и страхами… Вставай, Мишель, вставай! Вели запрягать карету! – всполошилась Екатерина Ильинична.

Полуголого и связанного Ивана выволокли из дома, бросили на пол крытой повозки, внутрь на скамью уселись Козырев и Федька, жандармы поехали верхами. Связанного, его немилосердно трясло на всех ухабах, устроиться поудобнее не удавалось: только он начинал ворочаться, как получал пинок от Фёдора:

– Лежи смирно, паскуда!

В жандармерии его швырнули в камеру. Для конца апреля было довольно тепло, поэтому Иван не успел озябнуть, но его сотрясала крупная дрожь от волнения и от страха. За свою жизнь он не боялся, жалел лишь Пульхерию.

«Но граф очень порядочный человек, – подумал он. – Человек слова. Он пообещал – значит, выполнит».

Усевшись на лавку, парень покорился неизбежному. «Всё же хоть немножко, но побыл я на свободе, узнал, каково это: не быть ничьим холопом. Жаль, ребёночка своего не довелось на руки взять, – непрошеные мысли накатили с неожиданной силой, и сердце словно сжало стальными клещами. – И не возьму ведь теперь…» Слёзы подступили к глазам, он вытер их связанными руками.

Сквозь зарешёченное оконце проникали лучи апрельского солнца. Ваня подошёл к нему и подставил лицо под теплый свет, ощутив нежное поглаживание по щеке. Закрыв глаза, он вновь увидел Пульхерию, её потерянный, несчастный взгляд, дрожащие руки, прижатые к животу.

– На всё Божья воля, – пробормотал вслух.

– Не Божья, а барская, – раздался издевательский голос.

Иван обернулся: у решётки стоял Федька, на лице играла кривая ухмылка.

– Ну что, пёс хозяйский, понял, где твоё место?

– Что тебе надо, Фёдор? – спросил парень. – Поймал меня? Возрадуйся теперь, но разговорами не мучь!

– Поймать тебя мало, – в голосе зазвучала неприкрытая злоба. – Надо, чтобы ты, холоп, ноги хозяину целовал и пощаду вымаливал, признал, что ты не человек, а вошь. Хуже вши.

– Не будет этого, Фёдор. Как бы ты ни старался, не будет. Можете до смерти меня забить, но я человек. Такой же, как ты, как барин, – он замолчал и отвернулся.

– Не сомневайся, Ваня, просьбу твою уважим, – осклабился парень. – До смерти замучаем! Уж я постараюсь, чтоб тебе небо с овчинку показалось! Ночку пересидим здеся, а поутру поедем. Вот барин-то обрадуется.

Иван промолчал.

– Ну, молчи. Поглядим, как дальше в молчанку играть будешь! – Фёдор развернулся и вышел. Не успел он уйти, как в коридоре послышался шум. Иван прислушался.

– Это как же вы меня не пустите, если я вам приказываю, голубчик?!

– Михаил Петрович! – обрадовался парень.

– Михаил Петрович! – крикнул. – Я здесь!

– Я граф Михаил Петрович Завадский, мой род возведён в графское Российской империи достоинство самим Петром Великим! – грозно вещал граф. – А ты смеешь не пускать меня?!! Да я тебя в порошок сотру! – когда хотел, Михаил Петрович умел нагнать страху. Несмотря на бедственное положение, Ваня улыбнулся.

– Ты, голубчик, завтра же тут работать не будешь, понял? Зав-тра же, – раздельно произнёс граф. – В каторгу тебя сошлют. По высочайшему указу самого императора Павла Петровича! Попомни мои слова!

– Ваше сиятельство-с! – взвизгнул охранник. – Помилуйте-с! Проходите, прошу покорно-с!

– То-то же! – в голосе графа послышалось довольство. – А ты прочь с дороги, холоп!

– Я не холоп, я свободный человек! – раздался Федькин голос.

– Такие, как ты, хуже любого холопа: душа у тебя рабья! Поди вон! – гневно фыркнул Михаил Петрович и подошёл к решётке.

– Вас до сих пор не развязали?? ЭЙ, ОХРАННИК! – рявкнул граф.

– Чего изволите-с, ваше сиятельство? – прибежал тощий мужичонка.

– НЕМЕДЛЕННО РАЗВЯЗАТЬ!

– Сию секунду-с! – мужичонка открыл камеру и снял с рук парня верёвку. Граф вальяжно вошёл следом.

– Иди, я тебя позову, как что потребуется!

– Слушаю-с! – мужичок исчез.

– Иван Андреевич! – Михаил Петрович распахнул объятья, и Ваня бросился ему на грудь. Непослушные слёзы опять потекли.

– Успокойся, мой друг, я не оставлю тебя! – граф осторожно похлопывал его по искалеченной спине. Иван отстранился и утёр глаза.

– Простите, Михаил Петрович, очень я переживаю за Пульхерию Ивановну…

– За неё не тревожься, с ней всё хорошо, жить она будет у нас. Меня больше ты волнуешь, Ваня, – граф протянул принесённую одежду. – Надень, а то продрогнешь и захвораешь. Вызволить тебя сейчас я не смогу… не знаю, как. Барин твой самодур каких поискать, но мы постараемся найти способ тебя освободить…

– Он не отпустит, – спокойно прервал друга Иван. – Благодарю вас за беспокойство и заботу, граф, но Александр Андреевич меня не отпустит. Я знаю. Путь у меня только один – на тот свет. Все мысли мои о Пульхерии Ивановне и о ребёночке, чтоб они не пострадали.

– Не пострадают, – твёрдо сказал Михаил Петрович. – И ты, друг мой, держись, я выручу тебя. Обещаю. Не лезь на рожон, не гневи барина, смирись пока.

– А не смогу я, – грустно улыбнулся Иван. – Любовь Пульхерии Ивановны, ваша дружба, жены и друзей ваших доброе отношение дали мне возможность человеком себя почувствовать. Достоинство ощутить. Не смогу я теперь, как прежде, смолчать.

– Ваня, – заволновался граф, – это ты всё правильно говоришь, но сейчас тебе надо думать, как выжить! Понимаешь? Выжить любой ценой, пока мы не выкупим тебя! – он схватил парня за плечи.

– Пресмыкаться я перед ним не буду и о пощаде молить не буду, – тихо сказал Иван. – А он именно этого от меня ждёт…

– Голубчик! Жене своей и ребёнку ты нужен живым! – тряхнул его Михаил Петрович. – Живым, прошу тебя!

– Вы не знаете, граф, каково это, всю жизнь быть рабом, вещью, не человеком… Понимать это, потому что не безграмотный, а образованный. Вопрошать у Бога, почему он сделал меня крепостным, почему отобрал свободу. И не получать ответа! А потом благодаря другим людям понять, что ты такой же человек, как твой барин, понять, что люди различаются лишь своими качествами, умом, талантом… А теперь мне снова признать, что я не человек? – Иван вскинул на графа глаза. – Сломаться? Как потом вам в глаза смотреть…

– Ваня, выживи! Любой ценой! Я обещаю помочь тебе!

– Помните? – Иван вынул из кармана крестик из двух веточек. – Ваш молчальник мне дал. У каждого свой крест, тогда подумал я. Вестимо, так. Раньше я думал, что мой крест – покорно служить своим господам, сейчас полагаю, что это всё же знак близкой смерти, – Ваня улыбнулся.

– Ваше сиятельство! – в камеру вошёл Козырев. – Ну, как же вы так! Охранника напугали, распоряжение губернатора нарушили. Нехорошо это! Неправильно!

– Я, Василий Аристархович, уже ухожу. Принёс одежду заключённому. Вы же его раздетым увели, – сухо ответил граф и вышел из камеры. – Ваня, я обещаю! – повторил он.

С грохотом захлопнулась дверь камеры, лязгнули ключи. Иван вздохнул и лёг на лавку. Оставалось только ждать.