Светлана Курилович
Жернова судьбы
– А к рождению малыша соседнюю комнату переделаем под детскую, чтоб вы всегда были рядом и кормилица под рукой.
Молодые переглянулись, Пульхерия прижалась к Ивану, он покрепче обнял её.
– Нам не надо кормилицу, Екатерина Ильинична, – улыбнулась девушка. – Я сама буду кормить ребёночка. Мы с Ванечкой так решили!
Графиня улыбнулась:
– Скажу вам, душенька, я тоже в своё время приняла такое решение, и граф не возражал, был только за! Это такое счастье, когда малыш прижимается к тебе, такой тёплый, уютный, родной, сопит, причмокивает, улыбается… – женщина смахнула слезу. – Чувство, которое пронзает тебя насквозь, до самой глубины души, невозможно передать словами! Вы такая счастливица, Пульхерия Ивановна, у вас всё впереди!
– Екатерина Ильинична, а вы не хотите ещё ребёночка? – тихо спросила Пульхерия.
– Не знаю, дорогая моя, – вновь улыбнулась графиня. – Пока мы молоды, здоровы… может быть! На всё воля Божья! И вот что ещё я вам скажу, мои хорошие: всё-таки мы с вами дворяне, а как бы ни была хороша кормилица – она человек подлого сословия, и я всегда опасалась… как бы младенчик не всосал с её молоком – пусть эфемерную! – но часть её низкого происхождения, нрава, мыслей. Ну, вы меня понимаете!
Иван слушал щебетание графини, и внутри у него постепенно холодело: даже если такая умная и душевная женщина, живущая в большом губернском городе, полагает, что простые люди – это пыль под их ногами, то что же тогда взять с неотёсанных, необразованных и невежественных поместных дворян, для которых крепостные хуже скотины?! Пульхерия, почувствовав, что Ваня застыл, взглянула ему в лицо: взгляд стал неподвижным, скулы закаменели.
– Екатерина Ильинична, прямо вам скажу, вы, верно, мало знаете простых людей, – мягко, но твёрдо сказала она, опираясь на Ванину руку. – Все, кто меня окружал с раннего детства или Ванечку – исключительно нравственные и порядочные люди, дурного слова ни про кого не могу сказать, скорее, наоборот: некоторые юноши дворянского происхождения и в подмётки не годились крестьянским парням – наглые, самоуверенные, настоящие мужланы! А что народ наш неграмотен – так это не его вина, а наша.
– Ну, простите мне неосторожные слова, – с улыбкой повинилась графиня. – Я ведь и забыла, что вы были очень близки со своими слугами! А у вас, Иван Андреевич, кажется, как раз кормилица и была?
– Да, Екатерина Ильинична, дворовая девушка Татьяна. Она многое мне дала, – сказав, Иван замолчал.
– Ну, – заторопилась графиня. – Вы устраивайтесь пока, в шесть спускайтесь в столовую на обед, а уж завтра мы с вами, душенька, одежду подберём и вам, и Ивану Андреевичу! На первое время! – она вскинула ладошку. – Не противьтесь! Потом заплатите, потом! – и прежде чем молодые смогли как-то отреагировать, выпорхнула из комнаты.
Пульхерия засмеялась:
– Милая какая! Щебечет, щебечет!
– Ты видишь, Пусенька, даже она… – Иван опять замолчал.
– Ванечка, – Пульхерия взяла его за руку и усадила рядом с собой на кровать. – Графиня очень добрая и хорошая!
– Я знаю. Век буду ей благодарен за её милости! – сказал Иван. – Но…
– Она помещица, дворянка. У неё есть крепостные, она ими распоряжается. Она привыкла, понимаешь? Я ведь такая же… – грустно посмотрела на суженого из-под длинных ресниц. – У меня с рождения была прислуга, я даже… Ваня, я даже свечку загасить звала Палашу, понимаешь? Хотя мне стоило только руку протянуть. Это очень сложно объяснить… как будто у тебя есть ещё одна рука, которая делает всё, что ты пожелаешь. Ты ведь не думаешь, что чувствует твоя рука, не спрашиваешь её: «Госпожа рука, не соизволите ли вытереть мне нос?» – Пульхерия забавно сморщила носик.
Иван не удержался и поцеловал её:
– Хотел бы я быть твоей рукой, Пусенька! – улыбнулся.
– Так что не сердись и не обижайся, Ванечка. Таков порядок вещей, графиня просто не может быть иной.
– Я не сержусь. Как я могу? Она благодетельница для меня! Тебя спасла, любушка моя! Просто горько слышать такое…
– Мне думается, Михаил Петрович не таков, – задумалась Пульхерия. – Он как будто знает, каково это – быть несчастным…
– Ну, – Иван тряхнул головой, волосы его растрепались и упали на лоб русой волной. – Полно, душенька моя, не печалься!
Он привлёк девушку к себе, и они упали на кровать, смеясь и целуясь.
– Век бы миловался с тобой, – в перерывах меж поцелуев прошептал парень. – Ничего слаще не ведаю!
Тут в дверь раздался стук, и влюблённые отпрянули друг от друга.
– Войдите! – Пульхерия села, поправляя причёску.
Иван остался лежать на кровати, подперев рукой голову. Ворот рубахи был распахнут, и виднелась крепкая шея, которая так и манила к себе, серые глаза озорно блестели. Он взял ладошку Пульхерии и целовал её пальчики.
В комнату вошли дворовые – парень и девка.
– Барин, барыня! – он поклонился, она присела.
– Вы кто?– поинтересовалась Пульхерия, отобрав руку у Ивана и положив ему на голову.
– Нас барыня прислала прислуживать, – сказала девушка, стреляя глазами в Ивана.
– А зовут как?
– Я Даша, а вот он Афанасий.
– Хорошо, – с достоинством сказала Пульхерия, несмотря на то что любимый её пододвинулся ближе и вновь завладел рукой. – Пока вы нам не нужны, позовём.
– Колокольчик на столике, барыня, – вымолвил Афанасий.
Слуги поклонились и вышли. Когда они оказались за дверью, Пульхерия и Иван услышали Дашин голос:
– Молодые-то какие хорошенькие, да, Афоня?
– Да уж, – Афанасий был немногословен.
– Вот что ты наделал, – упрекнула Ваню девушка. – Привлёк к себе внимание прислуги!
– Это у меня лакей будет? – спросил парень, обнимая любимую.
– Да.
– И что с ним делать? Мне не нужен слуга.
– Нужен, иначе ты вызовешь подозрения, – твёрдо заявила девушка.
– Почему? Все подумают, что я был настолько беден, что даже слуг не имел. И это правда, – возразил Иван.
– Слушайся меня, Иванушка! У тебя должен быть слуга, ты же дворянин, пусть и обнищавший!
– А вот ежели б пришло такое время, когда вообще ни слуг, ни господ… – Иван упал на спину и закинул руки за голову. – Как бы это было, а?
– Мне всё равно, – Пульхерия легла рядом на бок. – Лишь бы ты был рядом, ненаглядный мой! Неужели это правда, Ванечка? – с неожиданной тревогой сказала она. – Неужели мы будем счастливы наконец?
Иван повернулся к ней лицом:
– Пульхерия Ивановна, ангел вы мой на земле, не тревожьтесь понапрасну! – он ласково убрал разметавшиеся волосы с её лба. – Я с вами, и никакие силы теперь не смогут нас разлучить!
Девушка взяла его руку, несколько раз поцеловала в ладонь и прижалась щекой.
– Как же хорошо! – вздохнула она. – Неужели так бывает?!
Ваня придвинулся вплотную. Близость любимой пьянила его, заставляла терять голову. Он любовался её длинными полуопущенными ресницами, розовыми губками, приоткрывшимися в истоме, белым горлышком, на котором нервно пульсировала жилка, и, не стерпев, обхватил её рукой за шею, привлёк к себе и жадно накрыл трепещущие уста своими губами. Пульхерия застонала и подалась к нему. Ею всецело овладело желание отдаться своему суженому целиком и полностью, отдать всё, что только есть у неё, раствориться в его силе и мужественности.
– Ванечка, – прошептала она. – Желанный мой!
– Любушка моя ненаглядная! – жарко выдохнул он.
Но тут опять раздался стук в дверь. Влюблённые оторвались друг от друга и рассмеялись.
– Кто? – недовольно крикнул Иван.
– Пожалуйте обедать, барыня зовёт! – ответил звонкий голос.
– Идём! – парень откинулся на кровать и уставился на Пульхерию. – Нет, Пусенька, ей-богу, на конюшне спокойней было!
В великолепной столовой, также декорированной в стиле ампир, выдержанной в нежных оттенках зелёного и в белом цвете, обставленной мебелью из мастерской Генриха Гамбса – изящной и удобной, светлого дерева, на потолке – фрески и лепнина, стены в изобилии украшены пейзажами и натюрмортами, канделябры, сияющие столовые приборы, Ваня видимо заробел. Усадив Пульхерию Ивановну, встал за её спиной чуть справа и стоял, пока она не потянула его за руку и не заставила сесть.
– У вас как во дворце, Михаил Петрович, – смущённо сказал, пытаясь загладить свою оплошность. – У нас, в деревне, всё по-простому было, а тут я и не знаю, какие столовые приборы когда употреблять.
– Вы, голубчик, не обращайте внимания на весь этот блеск! – засмеялся граф. – Я тоже увалень деревенский, это Катюша всё этикетом интересуется, следует за модой. Давайте попросту, без церемоний! Ешьте, повара у нас знатные, это я вам честно говорю, лично из Петербурга выписал.
Ваня, взявший ложку и успевший зачерпнуть суп, при этих словах замер. Пульхерия, всей кожей чувствуя его состояние, понимая, как уязвляют его любые слова, напоминающие ему о рабском положении, положила ладонь на руку Вани и слегка сжала.
– Вы знаете, граф, а вот у меня тётушка, которая меня вырастила, очень любила сама готовить. Такие пирожки пекла – вкуснее я ничего не ела! И варенье варила крыжовенное, начиняя ягоды грецким орехом.
– Правда? – оживилась графиня. – Как интересно! Никогда сама не пробовала готовить, мне кажется, это очень сложно, да и руки… – она посмотрела на свои маленькие белые ручки с крохотными розовыми ноготками. – Даже не представляю, как это я сковородку возьму… Или тесто месить буду! – она засмеялась.
– Катишь, я полагаю, тебе не стоит и начинать, – глаза графа хитро блеснули.
– Почему это?! – удивилась графиня, не почувствовав никакого подвоха в словах мужа.
– Любимая, да я попросту жить хочу, а от твоей стряпни мне недолго останется! – Михаил Петрович подмигнул Ване и Пульхерии.
Графиня, не ожидавшая от мужа подобной выходки в свой адрес, задохнулась от обиды, граф же добродушно засмеялся, привлёк её к себе и поцеловал:
– Ну, душенька моя, не обижайся, я ведь пошутил!
– Вот как! – вспыхнула Екатерина Ильинична. – Значит, ты заранее уверен, что я не умею стряпать?! Нарочно, Мишель, вот нарочно приготовлю, и ты съешь!
– Конечно, съем, котёнок! Из твоих ручек я даже яд приму с радостью! – граф прижал жену покрепче. – Не дуйся, пожалуйста! Я глупец, прости меня!
Иван с Пульхерией переглянулись и тоже улыбнулись. Милое подтрунивание супругов было им в новинку.
– Вот видите, Пульхерия Ивановна, как ко мне относятся в моём доме?! – всё ещё возмущённо воскликнула графиня.
– Я вижу только, что граф очень вас любит, Екатерина Ильинична! – улыбнувшись, сказала девушка. – Уж простите ему эту невинную шалость!
– Невинную… – проворчала графиня. – Вы только посмотрите на его хитрый и довольный вид!
Михаил Петрович, действительно, радостно улыбался, но при этих словах немедленно стёр с лица улыбку и посмотрел на жену виноватым взглядом. Екатерина Ильинична не выдержала и засмеялась.
– Ну вот, душа моя, тебе весело – это главное! – облегчённо вздохнул граф. – Иван Андреевич!
– Слушаю, граф, – Ваня поднялся со стула.
– Да что вы, мой друг! Я же сказал: без церемоний! Садитесь, садитесь! – замахал руками Михаил Петрович. – Когда вы сможете приступить к обучению Саши и Оленьки?
– Когда скажете, Михаил Петрович. Для начала, впрочем, неплохо было бы посмотреть библиотеку, коей вы располагаете.
– Ну, это мы сможем прямо после обеда, друг мой. Дамы наши, думаю, найдут чем себя занять и без нас, так ли я говорю, Катишь?
– Конечно, Мишель, – согласилась графиня. – Рецепты будем обсуждать, да, Пульхерия Ивановна?
– Это благодатная тема! – улыбнулась девушка.
Все засмеялись, и обед продолжился. Прекрасно обученные лакеи ловко и аккуратно меняли блюда, зорко следя за каждым движением своих господ.
– Спасибо, – сказал Иван парню, который обслуживал его.
Вышколенный лакей бровью не повёл, но вечером в людской они обсудили нового барина и сошлись на том, что он, видимо, совершеннейший бедняк, у которого ни кола ни двора, ни прислуги, и пожалели и его, и жену его, Пульхерию Ивановну. В очередной раз похвалили своего доброго и понимающего хозяина Михаила Петровича, пожелали ему здоровья и долгих лет жизни.
После обеда мужчины прошли в библиотеку, которая была не так богата, как в поместье Зарецких, но вполне достойна. Ваня осмотрелся и обнаружил, что в ней было всё необходимое для обучения детей, да и для себя нашёл произведения, которые можно было бы с удовольствием перечитать, журналы, прежде ему незнакомые, даже нечитаные книги. Одну из них – «Путешествия Гулливеровы в Лилипут, Бродинягу, Лапуту, Бальнибарбы, Гуигнгмскую страну или к лошадям» в переводе с французского издания Ерофея Каржавина – открыл и зачитался, забыв про графа, который стоял рядом и с улыбкой наблюдал за молодым человеком. Видя, что Иван углубился в чтение, он деликатно кашлянул, напоминая о себе. Ваня спохватился, захлопнул книгу и повернулся к Михаилу Петровичу:
– Граф, ради Бога, извините меня! Давно книг в руках не держал, – извиняющимся тоном произнёс, по привычке глядя в пол.
Потом, впрочем, поднял глаза. Михаил Петрович улыбался:
– Думаю, Иван Андреевич, что вы будете хорошим учителем для моих детей! Вы с таким увлечением читаете. Если и мои дети будут хоть вполовину так увлечены, значит, я не ошибся в выборе учителя.
– Время покажет, Михаил Петрович.
– Вы правы, Иван Андреевич. Так когда сможете начать?
– Если вам угодно, граф, можно завтра и приступить к занятиям. Надо бы ещё доску грифельную, мел да писчие принадлежности. Есть ли что из этого?
– Найдём, Иван Андреевич, а нет – так из Москвы выпишем – и вся недолга. Но, друг мой, поскольку завтра пятница, давайте вы ограничитесь знакомством с Сашей и Оленькой, возможно, проведёте какой-нибудь простой урок… Да что это я вас учу, вы и так прекрасно всё знаете! – перебил сам себя граф. – А начнёте занятия с понедельника. Мы тем временем классную комнату оборудуем, ну, чтоб уж всё по-настоящему было, хорошо?
– Михаил Петрович, здесь вы хозяин, я лишь исполнитель вашей воли, – улыбнулся Ваня.
– Ну, значит, договорились! – обрадовался граф. – А теперь пройдёмте в мой кабинет, я вас ещё кое с кем познакомлю!
Михаилу Петровичу ужасно хотелось опрокинуть рюмочку хереса или коньяку, но в одиночестве делать это было как-то неприлично, а вот сейчас, когда в доме появился достойный собеседник, вполне можно было это обставить как обмен мнениями по животрепещущим вопросам или…
– А не играете ли вы в шахматы, Иван Андреевич? – неожиданно спросил он.
– С правилами знаком, – скромно ответил молодой человек.
– Как славно! – воскликнул граф и ускорил шаг, увлекая Ивана за собой.
Тем временем дамы, уединившись в будуаре графини, рассматривали наряды Екатерины Ильиничны, коих у неё было множество, пытаясь отобрать что-либо для Пульхерии в её положении, и разговаривали. Вернее, говорила графиня, Пульхерия ограничивалась односложными ответами или вопросами. Надо сказать, Екатерина Ильинична вовсе не была такой уж болтушкой, просто ей было очень интересно поделиться с новым человеком своими мыслями, переживаниями, да и, наконец, опять пережить волнующие моменты знакомства, сватовства, свадьбы, рождения детей. Она задавала девушке вопросы о том, как они познакомились, как проходило сватовство, что её привлекло в Иване Андреевиче…
– Знаете, голубушка, я вот не сразу полюбила Мишеля, ему пришлось влюблять меня в себя, он приезжал с букетами цветов, очаровывал меня, и в конце концов я почувствовала, что это мой спутник в жизни, идеальный, надёжный, я буду за ним как за каменной стеной. И я не ошиблась! Время идёт, а я люблю его так же сильно! А у вас как было?
– А я только увидела Ванечку – и пропала, – задумчиво ответила Пульхерия. – Моя служанка подала ему умыться с дороги, а я встала вместо неё, и когда Ванечка вынырнул из полотенца, я увидела его глаза, серые и чистые, и поняла, что он – моя судьба и что я пойду за ним куда угодно… И мне неважно, богаты мы будем или бедны, главное – чтобы он был рядом.
– Как романтично! – графиня прижала к груди руки с шифонным шарфиком. – Любовь с первого взгляда!..
– Ну, тогда я не знала, что это любовь, – очень просто сказала Пульхерия. – Я упала в его глаза, как в омут, а потом всё так завертелось, что и времени не было подумать…
Она замолчала. Екатерина Ильинична посмотрела на часы и всплеснула руками:
– Пульхерия Ивановна, времени-то уже сколько! Вы ведь устали, голубушка моя, это я вас заговорила! – она позвонила в колокольчик, и велела вошедшей служанке проводить гостью в спальню.
Помогая Пульхерии переодеваться в ночную рубашку и причёсываться, Даша сказала:
– Барыня, чай, сорочка-то вам не нужна, барин-от на вас как кот на сметану смотрит!
– Даша, что ты такое говоришь! – Пульхерия вспыхнула, как маков цвет.
– Смутилась барыня! – засмеялась служанка. – Что увидела, то и говорю! Ежели б на меня кто так заглядывался… – она вздохнула. – А уж хорошенький-то он у вас, ровно Иванушка-царевич из сказки! Счастливая вы!
Пульхерия притихла и задумалась под журчащий ручеёк её слов. Невесело было у девушки на душе. Она опасалась отдаться счастью, как будто ждала чего-то, какой-то беды, и это ожидание мешало всецело насладиться близостью с любимым. Ей казалось, что и с Ваней происходит что-то подобное, но не знала, стоит ли делиться своими тревогами или лучше промолчать, не кликать беду.
Отпустив служанку, она легла, но мысли её не отпускали. Пульхерия начала перебирать всю свою жизнь, в общем-то, не слишком радостную, но по сравнению с тем, что пришлось пережить Ване, печальные события казались чуть ли не синекурой. Она вздохнула и повернулась на бок, подложив под щёку сложенные ладони.
– Спасибо, Афанасий, можешь идти, – услышала голос Вани за дверью.
– Что? – спросил он. – Не надо, я сам. Отдыхай, доброй тебе ночи, – с этими словами вошёл в покои и закрыл дверь.
– Ой, Пусенька, какой же назойливый этот парень! – вздохнул. – Прицепился как банный лист: давай, барин, то сделаю, сё, раздену, воды принесу, ля-ля-ля-ля – без удержу языком мелет. Устал я…
Он присел на кровать и стянул через голову рубаху, кинул её на кресло, освободился от штанов, башмаков и потянулся с хрустом:
– Как же я устал!
– От чего, Ванечка? – улыбнулась Пульхерия, глядя на его манипуляции с одеждой.
– От безделья! Оттого, что ничего не делаю! – Иван рухнул на кровать и тоже лёг на бок, лицом к любимой. – Так не уставал, когда день-деньской был на ногах и чёрной работой занимался. Как это вы всё время так живёте?! Скушно… – он зевнул.
– Ваня…
– Ммм? – он, похоже, проваливался в сон от непривычной усталости.
– Ванечка, надень сорочку!
– Зачем? – приоткрыл он один глаз.
– Будь очень осторожен, никому не показывай спину…
– Понял… – глаз закрылся.
– Прямо сейчас, Ваня! – строго сказала Пульхерия. – Вдруг твой не в меру ретивый лакей утром сюда зайдёт?
– А кто это его впустит-то? – Иван открыл оба глаза. – Нечего ему тут делать! За дверью обождёт позволения войти.
– Ванечка, бережёного Бог бережёт, – прошептала Пульхерия. – Я ведь не за себя волнуюсь…
– Не волнуйся, Пусенька, не тревожь себя. Всё будет хорошо, – с этими словами Ваня обнял любимую. – Думай о ребёночке, колыбельке, пелёнках… об остальном я позабочусь. Хочешь, песенку тебе спою? Сам сложил…
– Сам? – обрадовалась Пульхерия. – Конечно, хочу!
– Ой, да ты не плачь, небо синее,
Ты не засть глаза серу селезню.
Дай ему слетать к своей любушке,
Да к утице милой, голубушке.
Ты не жги стрелой, солнце красное,
Не пали лучами без милости,
Нету парню жизни без волюшки,
Без любимой нет ему долюшки.
Ты не дуй мне встречь, ветер сиверко,
Не срывай с груди православный крест,
Принеси мне чашу горька вина,
Да следи, чтоб выпил её до дна.
Ой да ты цвети, одолень-трава,
Полыхай, гори ярким пламенем!
Подожгу закат, потушу восход,
Полечу я к той, кто меня так ждёт.
Полечу к тебе сизым селезнем,
Поскачу буланым лихим конём,
Ты дождись меня, моя милая,
Без тебя вся жизнь мне постылая3… – тихо допел Ваня.
Пульхерия всхлипнула, уткнувшись ему в плечо.
– Милая моя, ты что?! – испугался парень. – Любушка моя, почему плачешь??
– Грустная песня, Ванечка, – утирая слёзы, прошептала девушка. – Тоску навеяла…
– Вот я дурень… – расстроенно сказал Иван. – Думал тебя убаюкать, ан вот как получилось… Прости меня, дурака… – горячими губами он стал осушать слёзы своей любимой, нашёл уста её румяные… Нашёл и больше не отпускал.
Как ни тихо напевал Ваня, голос его был звучен, поэтому песню услышали все, кто был в близ расположенных комнатах – и лакеи в людской, и девушки в девичьей. Грустный и протяжный напев заставил служанок прислушаться, некоторым из них вспомнился почему-то родимый дом да батюшка с матушкой, а кто-то мечтательно вздохнул, вызвав в памяти горящие глаза парня, смутившие покой во время одной из городских ярмарок.
– Дашутка, а что, барин приезжий и вправду собой хорош? – полюбопытствовала одна из сенных девушек. – Ты, чай, разглядела его поближе?
– Ой, девушки, – переплетая на ночь косу, вздохнула Даша, – такой пригожий да ясноокий… На богатыря похож из сказки! Волосы русые, глаза серые, в плечах косая сажень, ах! – она прижала руки к груди и возвела глаза к потолку.
– Дашка, ты не влюбилась часом? – хихикнула другая девушка.
– Вот дурные! – рассердилась она. – Да он со своей барыни глаз не сводит, любит её без памяти! Вот бы меня так кто полюбил… – протянула она.
– Размечталась! – с иронией сказала самая старшая из них, Паша, высокая, крепкая, немного мужиковатая. – Как же! Как господа решат, так и будет, кого выберут, за того и пойдёшь.
– Неправду ты говоришь, Пашенька, – возразила невысокая стройная девушка, Марфа. – Барин с барыней у нас хорошие и завсегда нам добра желают! Силком никого ещё замуж не выдали, правда, девушки?
– Правда, Марфуша, не было такого на нашем веку!
– Да век-от ваш короток! – увесисто ответила Паша и загасила свечу. – Спать пора.
– Мишель, это кто ж поёт? – графиня, уже разоблачившаяся ко сну, совершенно очаровательная в ночном туалете, расчёсывала перед трюмо густые чёрные волосы.
Так и обернулась к мужу с гребнем в руке. Михаил Петрович, пришедший ночевать к жене в будуар, прислушался:
– По-моему, это Иван Андреевич!
– Какой приятный голос! – прошептала Екатерина Ильинична, глядя на мужа.
– Наш нечаянный гость ещё и петь может! Он полон сюрпризов, Катенька! – граф привлёк жену к себе на колени.
– Но какая же печальная песня… – медленно сказала она. – Словно душа плачет…
– Завтра же поинтересуюсь, может, Иван Андреевич умеет рисовать или на инструменте каком играть, – невнятно проговорил Михаил Петрович, зарывшись лицом в роскошные кудри графини. – Его таланты, кажется, неисчерпаемы…
– Спроси, – согласилась Екатерина Ильинична, потихоньку тая под поцелуями мужа. – Подумать только, нам попался настоящий бриллиант, и где? Посреди снежной пустыни…
– Ну, положим, там вовсе не пустыня, – возразил граф, увлекая жену на кровать. – А вполне населённая местность, – его рука потушила свечку, и воцарилась темнота, прерываемая лишь жаркими вздохами.
Николай, имевший на правах самого старого слуги отдельную, хоть и маленькую комнатку, тоже услышал печальный, рвущий душу напев и загрустил, вспомнив молодость, девушку Наталью, в которую был влюблён… даже мечтал о свадьбе… но Пётр Алексеевич, старый барин, назначил его в дядьки своему сыну Михаилу, и с тех пор Николай верно и преданно исполнял службу, не помышляя ни о женитьбе, ни о любви… Горестно вздохнув, он пальцами загасил огарок свечи и погрузился в зыбкий стариковский сон…
***
– Иван Андреевич, – лукаво блеснув глазами, начала графиня разговор за завтраком. – Вы вчера поразили нас, да, Мишель?
– Точно, Катенька. Иван Андреевич, вы просто кладезь какой-то, я ушам своим не поверил!
– А что такое? – спросил Ваня, щёки его уже начали гореть от повышенного внимания к себе. – Что я… сделал?
– Да ничего особенного, голубчик, вы просто спели, но так, что у нас…
– У меня мурашки по коже побежали! – перебила мужа графиня. – Прости, Мишенька, не сдержалась!
– Иван Андреевич, вы где-то учились? И что это за песня? Очень грустная.
– Ванечка, я говорила тебе, что песня печальная, а ты не верил, – улыбнувшись, сказала Пульхерия. – Это, Михаил Петрович, Ванечка сам написал. Он же поэт, вообразите, такие вирши мне складывал, что дух перехватывало, дышать невозможно!
– Как интересно, Мишель! – графиня распахнула глаза. – Так вы поэт?! Для меня вообще непостижимо, как люди могут слова в стихи складывать! Я и письма-то с трудом пишу! – она засмеялась.
– А есть ли у вас, Иван Андреевич, учители? Ну, кого вы считаете образцом поэзии?
– Сколько вопросов… – тихо сказал Иван. – С какого ж начать?
– А с последнего!
– Это простой вопрос, – улыбнулся он. – Бесконечно люблю Ломоносова, Державина, Сумарокова Александра Петровича, вашего земляка Карамзина весьма уважаю. Наше российское стихосложение только начинает развиваться, но думается мне, когда-нибудь оно достигнет необычайных высот.
– На западе имеете ли кумиров? Европа ведь чрезвычайно богата мастерами словесного искусства…
– Кумиров себе не сотворяю, ибо это грех, но учиться есть у кого, как же! Конечно, образцы – это античные поэты, они исток, от коего всё разлилось, как река полноводная! Гомер, Анакреонт, Вергилий, Овидий… Французская поэзия весьма интересна, итальянская… Петрарка, Данте Алигьери знаком ли вам, граф?
– «Божественная комедия»? – нахмурился Михаил Петрович. – Слышал, но, к стыду своему, не читал…
– Божественная поэма! – воскликнул Ваня. – Настолько же объёмная, насколько многоплановая и непостижимая умом! Обывательские представления о том, что такое ад, перечёркнуты запредельным знанием поэта и открывают разум навстречу абсолютной истине.
Он явно увлёкся, речь полилась широко и свободно. По всей видимости, Михаил Петрович улавливал суть Ваниных предпочтений, во всяком случае, старался понять, наморщив лоб. Екатерина Ильинична, круг знаний которой был не шире, чем у обычной дворянской девицы, вскоре почти потеряла нить рассуждений и, приоткрыв рот, просто слушала красивый, звучный голос нового учителя своих детей, а Пульхерия… Пульхерия любовалась суженым и гордилась им.
– А Шекспир? Пред гением этого титана меркнет вообще всё! Его трагедии безжалостно заставляют нас страдать, выливают на нас целый шквал истинных и искренних, глубинных человеческих чувств, поэтому я полагаю, что его пьесы будут вечны!
Ваня, немного устав, остановился, а граф воспользовался мгновением затишья:
– Вильяма Шекспира читал, читал, – заторопился он, стараясь не показаться совсем уж узколобым в глазах этого невероятно образованного молодого человека. – Сонеты его знаю: её глаза на звёзды не похожи, нельзя уста кораллами назвать… – и остановился. – Как же там дальше… – наморщил лоб.
– Не белоснежна плеч открытых кожа,
И медной проволокой вьётся прядь, – легко продолжил Ваня. – Да, это один из лучших, сонет сто тридцать. Сонеты – вершина любовной лирики Шекспира… Не понимаю, как мог он, сын башмачника… или перчаточника в такой простой и ёмкой форме выражать свои чувства. Это вершины, до которых современным поэтам расти и расти…
Во Франции же некогда жил Франсуа де Монкорбье́, более известный под именем… – Ваня сделал паузу и выжидательно посмотрел на графа. – Ну же, Михаил Петрович! Неужели вы, образованный человек, ничего не слышали об этом голиарде?!
– Я и слова-то такого не знаю, друг мой! – засмеялся граф. – Вы просто ошарашили нас своими познаниями! Кто же это?
– Франсуа Вийон, поэт, бродяга, пропойца, магистр и вор, творчество коего весьма занимательно и интересно! При жизни скитался, не имея своего угла, несколько раз сидел в тюрьме, приговорённый к смертной казни, но был оправдан. След его потерян, когда умер – неизвестно… Очень яркая личность. Стихи его таковы же. «Жажда над ручьём», «Баллада истин наизнанку», «Большое завещание»…
Я – Франсуа, чему не рад,
Увы, ждёт смерть злодея.
И сколько весит этот зад,
Узнает завтра шея, – продекламировал Ваня и виновато посмотрел на слушателей. – Простите, я вас уморил, вероятно? Давно не приходилось делиться познаниями, вот и… – он развёл руками.
Екатерина Ильинична захлопала:
– Я восхищена, Иван Андреевич, просто восхищена! Но вы утаили правду ещё об одном поэте – о себе. Расскажите нам!
– Да о чём рассказывать, Екатерина Ильинична, какой же я поэт? Как смею ставить себя на одну доску с безмерно почитаемым мной мастерами? – засмеялся Иван. – Я тут даже не подмастерье – так, мальчик для битья.
– А вот Пульхерия Ивановна иначе полагает! – возразила графиня.
– Пульхерия Ивановна – мой светоч негасимый на этой земле, – Ваня взял руку любимой и поцеловал. – Она приписывает мне достоинства, коих и вовсе нет у меня.
– Ванечка, ты прекрасно знаешь, что это не так! – возмутилась Пульхерия. – Я ничего не придумываю! Екатерина Ильинична, он так скромен, совершенно не любит, чтоб его хвалили, но стихи его и вправду хороши!
– Граф, графиня, – посмотрел на них Иван. – Из безмерного уважения к вам я почитаю свои безделицы, но… дело в том, что все они сгорели во время пожара, о котором мы вам рассказывали, а память моя, к прискорбию, плохо их сохранила. Так что мне надо время, чтобы вспомнить.
– Очень хорошо, друг мой! – воскликнул Михаил Петрович. – Благодарю, что не отказываете нам! Во второй половине апреля к нам должны приехать гости…
– Братья Киндяковы? – спросила графиня.
– Да, возможно, и ещё кто прибудет из именитых людей. Если бы вы почтили нас своим талантом, это было бы великолепно!
– А кто эти Киндяковы? – полюбопытствовала Пульхерия.
– О, это очень интересные люди! Офицеры, Пётр Васильевич и Павел Васильевич. Масоны, – шепнул граф. – Думаю, вам будет интересно с ними познакомиться, а они оценят по достоинству ваш талант…
– Но вы, Иван Андреевич, – вновь перебила мужа графиня, – опять ничего не рассказали о себе! Кто научил вас петь?
– Это, Екатерина Ильинична, русский народ меня выучил, его страдание и горе в песне прорываются, поэтому она так печальна… Специально петь я не учился, подражал дворовым людям. Как видите, ничем не гнушался в своём образовании, – улыбнулся он.
– А музыкальным инструментом никаким не владеете? – продолжала любопытствовать графиня.
– У мальчика конюшенного была балалайка, он хорошо на ней игрывал да мне давал, я бренькал, но это так, и вовсе баловство, – засмеялся Ваня. – Так что ни рисовать, ни играть на чём я не обучен, Екатерина Ильинична, и деток ваших научить не смогу, уж не обессудьте!
– Ваш академический ум и так может многое дать нашим детям, – весомо сказал граф. – Не принижайте себя никогда, вы заслуживаете самой высокой оценки и глубокого уважения! Если учитывать, что учителями у нас обычно приглашают полуграмотных дьячков да отставных солдат, я, ей-Богу, начинаю чувствовать себя неловко, потому как вы, Иван Андреевич, поистине сокровище. И просить вас учительствовать – это как метать бисер перед свиньями…
