Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Я ваш отец – вы мои дети, так?
– Вестимо так, батюшка! – ответили вразнобой.
– После кончины матушки моей я много думал и понял вот что: мать моя, безусловно, была редкой женщиной, умной, но чрезмерно доброй, непрактичной, – Саша назидательно поднял указательный палец. – И эта доброта сыграла нам плохую службу: достаток поместья в этом году упал! Плохо вы радеете о барском добре!
Ванька с изумлением вскинул голову: он самолично сводил доходную ведомость и знал, что ныне год был весьма хорош! И цена зерна была высокой, и крестьяне исправно работали, не отлынивая – никаких нареканий не было от покойницы!
– Барыня довольна была! – выкрикнул он, словно его кто за язык тянул.
Саша прищурился на него:
– Это кто такой грамотный? Поди сюда!
Ванька выдвинулся вперёд:
– Я, ваша милость.
– Ну, понятно, – усмехнулся Александр Андреевич. – Ванька-конюх, месяц побыл счетоводом и считает, что знает всю подноготную, от сих до сих! Кто ты есть? Отвечай, когда я спрашиваю! – голос его зазвенел.
– Крепостной ваш.
– То-то, дурень! А я – барин твой, мне лучше знать! Иди вон с глаз моих, – отмахнулся , как от мухи.
– Итак, – продолжил Саша, медленно расхаживая перед толпой слуг, – они, как стадо коров, одновременно поворачивали за ним головы. – Матушка моя была непрактична, за высокий доход не ратовала, слуг не наказывала, и в результате, что мне досталось в наследство? Усадьба обветшала, сад зарос, зверинец в запустении, псарня – стыдно гостей позвать и так далее, и так далее, и так далее! – голос барина упал. Дворня внимательно слушала.
– Всё нужно приводить в порядок. Как? – Саша сделал паузу, словно желая услышать ответ. – Очень просто! Будем сокращать расходы и увеличивать доходы! Отныне отправляющиеся на промысел крестьяне будут вносить оброк в два раза больше прежнего, то есть шесть рублей, – поднялся небольшой гул. – Далее. Вас, дети мои, очень много. Зачем мне столько конюхов, скотников, каменщиков и прочее? Я достаточно скромен, мне без надобности такое количество слуг, поэтому часть дворовых вернётся обратно в деревни! Затем. Будет вводиться экономия продуктов, одежды, обуви, зимой – дров, всё это сократит расходные статьи…
– Барин, ты нас уморить хочешь? – крикнул кто-то. – И так разносолов не видим, щи пустые да кашу едим – и это отобрать желаешь? Что ж нам, святым духом питаться?
– Это кто там голос подаёт? – присмотрелся Саша, но крикун смолчал.
– Кто-то из конюхов, мин херц, – шепнул ему Федька.
– Запомни! – так же тихо ответил он и возвысил голос. – И третье: чтобы я был уверен в выполнении моих приказаний, в имении будут особые люди, которые станут следить за вами и записывать все проступки и непослушания в кондуит, за кои потом будет назначаться наказание. Чем тяжелее вина, тем суровее наказание.
– А что за наказание-то, барин? – в полной тишине угрюмо спросил кто-то.
– Разные, – развёл руками барин. – Дополнительная работа, уроки, холодная, розги. За самые тяжёлые – в жандармерию или на каторгу. Вот как-то так. Да, Фёдор, – обернулся он к подручному, который держал в руках толстую амбарную книгу в кожаном чёрном переплёте, – сделай-ка первую запись: Ванька-конюх дерзко говорил с барином. И вторую: Ванька-конюх спорил с барином об еде.
– О еде, – пробормотал Иван.
– Это не он, барин! – раздался голос.
– А кто? – ответа не было. – Значит, он. Ну, что стоим? Отдых закончился, пошли все по местам!
Преобразования коснулись не только поместья, но и деревень. Александр Андреевич не поленился: самолично разработал целое уложение о наказаниях для отлынивающих от работы и нарушителях порядка. В уложении прописывалось, за что крестьянина дополнительно нагрузить работой, отобрав его дни, за что – применить розги, батожьё или кошки. Надоумил новоиспечённого хозяина сосед-помещик Болтов, у которого каждую субботу в имении творился домашний суд и который считал, что без телесных наказаний крестьянин портится и развращается.
– Крестьянам надо вбить в головы, Александр Андреевич, – внушал ему Болтов, сидя рядом за поминальным столом, – что лучшей жизни они нигде не найдут! А чтоб даже возможности искать ее не было, надо работой загрузить: в четыре подъем, до девяти вечера пусть работают. Если что грешное на ум взбредёт или, хуже того, роптать начнут – значит, мало им работы было, надо больше загружать! А недовольных – сечь. Батогами, розгами или плетью, но так, чтоб не искалечить, чтоб работать мог.
Саша слушал да на ус мотал. Совсем не так усердно он постигал науки, как чуть не наизусть выучил и принял к сведению слова помещика. Да ещё Фёдор со своими подельниками подливал масло в огонь, подговаривал закрутить гайки, чтоб его, молодого хозяина, боялись, а то слишком вольно холопы себя ведут, от рук отбились. Особенно Ванька. Фёдор рассказал, приукрасив конечно, о поведении конюха и особо передал его слова о том, что он найдёт управу на барина.
– Так и сказал: найдёт на меня управу? – спросил Саша, чувствуя, как в груди ворочается что-то тяжёлое, мешая дышать.
– Так и сказал, мин херц! – услужливо подтвердил Федька. – А уж зенки как на меня пялил! Я подумал, ударить хочет.
– Мало, что ли, ему было? – Саша медленно закипал злобой.
– Смутьян он, мин херц, его бы плетью выпороть для острастки, чтоб живого места не осталось. Глядишь, другим урок будет, побоятся лишний раз рот открыть! – Федька, ворочая цыганскими глазами, вливал по капле яд в душу барина, потихоньку прибирая его к рукам.
– Надо, чтоб у него проступков было много, тогда и наказать можно для острастки, – сказал Саша.
– А вот об этом, мин херц, не волнуйся, – синеватые белки ярко сверкнули, – грехи у него будут!
В поместье наступили тяжёлые времена. Барин, действительно, сократил штат челяди, поэтому работы у дворовых стало невпроворот. Например, из четырнадцати конюхов оставил только семерых, вдвое сократил количество скотников, отправил в деревню почти всех певцов и музыкантов, решил, что достаточно будет одной чёрной кухарки; горничных Арину и Грушу с трудом отвоевала Пульхерия. Дворовым кроме выполнения своих обязанностей теперь приходилось помогать друг другу. Дунька помогала кухарить тёте Груне, конюхи – скотникам, их труды были тяжкими, охотники да лакеи работали в оранжерее, сапожник и башмачник частенько были на псарне, Ванька помогал всем: руки у него были золотые. Только кузнецов не тронул барин, Гаврила и трое его подручных по-прежнему были вместе, имея возможность брать надомную работу.
Пульхерия чувствовала себя узницей в собственном доме: несмотря на то что она была для дворовых полновластной хозяйкой, сама не могла шагу ступить без надзора. Епифан по-прежнему следовал за ней везде по приказу барина. Жить так становилось невыносимо, строптивая девушка ежедневно думала о побеге, но не видела ни единого способа даже ускользнуть от цепного пса своего мужа, а уж тем более – из поместья. Ей нестерпимо хотелось связаться с Иваном, но она боялась неосмотрительным поступком навлечь на него барский гнев.
– Александр Андреевич, – как-то обратилась она к мужу, – сегодня суббота, нужно бы поздравить дворовых с именинами.
– Зачем ещё? – недовольно буркнул барин.
– Матушка так всегда делала. Слуги благодарны за заботу, за внимание и будут лучше выполнять свои обязанности.
– Я содержание им урезал, а ты предлагаешь подарки дарить! – возмутился Саша. – Где ж тут экономия будет?!
– Можно немудрящее что-то подарить, а людям приятно будет, о вас станут хорошо отзываться, уважать пуще прежнего! Не только кнут, но и пряник нужен истинному барину! – настаивала Пульхерия. – Да и не такие большие расходы, вы же, почитай, половину челяди в деревни отправили.
– А ты меня не учи, что мне нужно! – недовольно сказал Саша.
– Я ведь почти ни о чём не прошу, – продолжала усовещивать его жена. – Выполните моё желание, пожалуйста, Александр Андреевич!
– Ну ладно, – буркнул барин. – У кого там именины.
– Вот список, – протянула она листок.
– Гляжу, ты уж подготовилась. Так, Михей псарь, Глафира – это кто?
– В оранжерее она за цветами ухаживает.
– А! Арина, плотник Иван, конюх Иван, Фёдор… Это какой Фёдор?
– Ваш камердинер, Александр Андреевич, у него именины были тридцатого ноября.
– А мне не сказал, мерзавец! – ухмыльнулся Саша. – А подарки где я тебе возьму?!
– Я всё приготовила: девушкам – ленты, парням – пояса праздничные, Михею – новую шапку, Фёдору – табакерку, и всем по калачу. Ничего затратного. Вы всё сами подарите, я побуду у себя, – сказав так, Пульхерия повернулась и пошла к выходу из столовой, втайне надеясь, что план сработает и сейчас её окликнут. Так и вышло.
– Нет, погоди! – остановил жену Александр. – Вместе подарим, слова же надо какие-то сказать. Ты и скажешь.
– Хорошо, – послушно отозвалась девушка.
– Неси подарки да прикажи Миньке всех позвать.
Поздравление именинников, затеянное Пульхерией, действительно, было при Елизавете Владимировне, она не скупилась на добрые слова и жаловала своих людей не только подарками, но и денежкой. Но девушка преследовала свою цель – ей нужно было передать письмо любимому, не вызывая никаких подозрений у зоркого супруга. Пульхерия зашила записку в пояс и надеялась, что Ваня найдёт её. «Милый мой Ванечка! – написала она. – Судьба не дозволила нам бежать, как мы с тобой порешили. Но я не оставила мыслей о побеге, напротив, желание моё возросло: жизнь в поместье становится невыносимой! Давай мыслить, как осуществить нашу мечту. Пиши ответ и спрячь его в оранжерее, там по правую руку горшки с апельсиновыми деревьями, за которыми я ухаживаю. Закопай в самое крайнее. Твоя П.»
Риск, конечно, был, но ведь Иван мог вызваться помогать садовникам, да и желание Пульхерии покопаться в земле подозрения не вызвало бы ни у кого – самолично следить за редкими растениями было новой модой среди помещиц.
Пульхерия нашла ласковые слова для каждого именинника, даже для Фёдора, коего ненавидела за жестокость всей душой, подавала подарки барину, который их вручал и принимал поклоны и слова благодарности. Иван, взяв пояс и выслушав поздравления, отвесил земной поклон хозяевам и сказал:
– Благодарствую за заботу, ваша милость, да хранит Господь вас и вашу супругу, доброго здравия вам и вашему будущему наследнику, – смотрел в пол и выглядел очень смирным.
Уже перед сном, лёжа на лавке, укрывшись зипуном, он поднёс к лицу пояс и вдохнул аромат, исходящий от него: пахло жасминовым маслом – любимым благовонием Пульхерии. Рассматривая искусную вышивку, он представлял, как пальчики его суженой держали его, как она склонялась над рукоделием, как внимательно и аккуратно стелила стежок за стежком. Поглаживая пояс, он неожиданно ощутил под пальцами какое-то утолщение, сжал его, помял и понял, что это бумага. Сон как рукой сняло, Иван вскочил, достал ножик, бережно, по шву, надрезал пояс и с замершим сердцем вытащил клочок бумаги. Прочитал, задохнулся от счастья, прижал к губам. Перечитал ещё несколько раз и сжёг в печке. Языки пламени бросали отсветы на его лицо, черты которого посуровели и стали выражать не только доброту и открытость, но и непреклонность: меж бровей залегла упрямая складка, а скулы затвердели.
Улёгшись обратно на лавку, парень стал думать, как им можно сбежать, но ничего на ум не приходило, ни единой дельной мысли, всё получалось, что им никак не удастся выиграть порядочную фору, а без неё отправляться в бега Ваня не видел смысла. Да если честно, даже сил думать о побеге у него не оставалось: так выматывали ежедневные труды и неотвязное чувство голода, сопровождавшее крепостных теперь постоянно: барин приказал урезать и объём порций, поэтому наесться досыта никак не удавалось. Девушки не особенно жаловались на уменьшение количества пищи, но вот молодым и крепким ребятам приходилось несладко. Иван чувствовал, что превращается в рабочую скотину, он почти ни о чём не размышлял, кроме как о хлебе насущном, уже не мог припомнить, когда последний раз писал стихи. Непосильный труд медленно, но верно вытеснял все мысли. Парень иногда вспоминал о своей прежней жизни в отдельной комнате, о возможности читать, когда и сколько заблагорассудится, и она представлялась ему нереальной, словно мираж. Иван смотрел на свои ладони, на которых прочно наросли мозоли, и думал, что теперь он, как Савка, пожалуй, не сможет удержать перо…Тоска крепко засела в его сердце, радостью были лишь записочки от Пульхерии, на которые он иногда отвечал, царапая плохим грифелем на обрывках попавшей ему в руки бумаги или на кусочках бересты.
Кроме тяжёлой работы приходилось ещё выносить придирки барских надсмотрщиков: Фёдор, Клим и Прохор шныряли по всему поместью, следили, как челядь исполняет свои обязанности, находили недостатки и недочёты и тыкали носом. Уже неоднократно Ванька заступался за Савку, который вовсе не был таким рукастым, как он, и всегда допускал какие-то промашки; несколько раз выручал дворовых девок, к которым далеко не ласково подкатывали подручные барина, один раз даже не стерпел и отвесил пинок Климу, невзрачному мужичонке, который зажал в углу Дуньку, пытаясь залезть ей под юбку. Всё это раздражало парня, он всё яснее ощущал несправедливость жизни и чувствовал, что чаша его терпения полнится капля за каплей.
В усадьбе стояла гнетущая тишина и не только из-за траура, но и из-за распоряжений барина. Безрадостное течение времени иногда прерывалось бесхитростными детскими развлечениями, когда, например, по первому снежку, который весьма припозднился в этом году, молодёжь вылепила снеговиков и покидалась снежками, за что тут же получила нагоняй от бдительного Фёдора.
Приближалось Рождество, но предвкушения праздника, этого томительно-радостного ожидания не было ни у членов семьи, ни у дворовых. Решили ёлку не украшать, но праздничный стол всё же накрыть; слугам Пульхерия тоже упросила выставить угощение, молодой барин поворчал, но согласился, видимо, помня о кнуте и прянике.
Выстояв Рождественскую службу с замечательным хором певчих, который Александр безжалостно ополовинил, выслушав поздравления крепостных, муж с женой отметили праздник вдвоём, так как гостей не приглашали. Третьим был камердинер Фёдор. Недолго посидели за столом, потом Пульхерия, сославшись на нездоровье, ушла в опочивальню. Александр посидел чуть дольше, погрустил. Смерть матери, случившаяся так внезапно, очень расстроила его, он совершенно не был готов заниматься делами поместья, а неожиданное известие о сводном брате окончательно вышибло из колеи. Саша не мог примириться с тем, что холоп оказался его братом по крови, более того, он утвердился в мысли, что именно Ванька – причина всех несчастий, особенно повинен он в смерти Елизаветы Владимировны, ведь она расстроилась из-за него и из-за него же случился удар. О своём же недостойном поведении Саша не задумывался вовсе. В отличие от сводного брата, он был человеком ограниченным и поверхностным, искренне полагал, что жизнь состоит из удовольствий, а все окружающие обязаны ему это удовольствие доставлять, поэтому, когда натыкался на малейшее сопротивление, мгновенно закипал от ярости. Прекословить ему было просто-напросто нельзя.
У дворовых, сидевших за столом в людской, настроение тоже было невесёлым. Приближался сороковой день, после которого барин обещал устроить первый домашний суд, и все были напуганы. Дворне казалось, что каждый из них изрядно нагрешил и понесёт наказание, тем более что слуги были неграмотными, и что там Федька записывал в чёрную книгу – знать не могли. А он писал много чего: не так посмотрел, не туда пошёл, не то сказал – всё заносил в кондуит, намереваясь взыскать по полной, особенно с тех, кто чем-либо пришёлся ему не по нраву.
Иван тоже был мрачным, улыбка, казалось, совсем перестала гостить на его лице. Молчал, в разговор не вступал.
– Что, Ваня, как думаешь, будет барин лютовать? – тоскливо спросил его Сенька-форейтор, быстроглазый и быстроногий юноша. – Ты же его лучше знаешь.
– Думаю, достанется всем. Барин не столько лют, сколько вспыльчив, а вот Фёдор… он может злобу копить да всё помнить, а потом заставит ответить.
Савка с испугом взглянул на друга и потупился: он знал за собой грехи и понимал, что наказания не миновать, а вот какого… «Господи! – взмолился он. – Молю тебя! Пусть это будет работа, много работы! Или даже холодная, но не розги!»
– А кто, интересно, будет барскую волю вершить? – угрюмо спросил конюх Федот. – У других помещиков на конюшне порют. Так вот, я не буду! Никто меня не заставит: ни барин, ни прихвостни его.
– Дядя Федот, тогда ты пострадаешь, – мрачно сказал Иван. – Неужели это лучше?
– Не тебе ли меня учить, что лучше, а что хуже? У тебя, Ванька, ещё молоко на губах не обсохло, помолчи-ка! – прикрикнул Федот. – Так вот, крещёные, перед миром клянусь: если меня заставят пороть – умру, а руку ни на кого не подниму! – Мужик широко перекрестился на образа и тяжело замолчал. Ванька исподлобья глянул на сердитого конюха, хотел что-то сказать, но смолчал и лишь покачал головой. Он, испытавший на себе тяжесть Федькиных сапог, прекрасно помнил, как быстро они превратили его в скулящего щенка, – воспоминание, которого он стыдился и которое одновременно пробуждало в нём гнев.
Когда они уже собирались спать, Савка тихонько сказал:
– Ваня, если меня будут сечь розгами – я не выдержу, буду кричать, как девчонка. Меня ни разу никто не бил… Батюшка пальцем не трогал, маманя полотенцем стукнет – и всё… Мне так страшно… и стыдно… Я не смогу стерпеть, – он всхлипнул.
Иван посмотрел на него: «Не к добру я притащил тебя сюда. Думал, хорошее дело делаю, а вон как всё повернулось…»
Парень пообещал себе, если Савку приговорят к розгам, попросить, чтобы его наказали вместо отрока; он был уверен, что ни барин, ни Федька возражать не будут, а лишь обрадуются.
На исходе старого года, аккурат тридцать первого декабря ощенилась любимая гончая сука барина – Лютня. Единственное, к чему относился с пылом и усердием Александр Андреевич – это была охота и, конечно же, охотничьи собаки – гончие и борзые, численность которых достигала в поместье уже четырёх дюжин и продолжала расти. Барин высоко ценил голоса гончих и не только обращал внимание на звучность, но и требовал разнообразия в тоне и тембре. Отправляясь на охоту, он (конечно, не он, а псари) подбирал свору в первую очередь по голосам, и только во вторую очередь учитывал гонные качества. Иногда охота проводилась с единственной целью – послушать гон стаи.
Лютня, обладающая звонким музыкальным лаем, принесла шестерых щенят, мохнатых упитанных комочков. Радостную весть сразу сообщили барину, и он пришёл в псарню полюбоваться потомством. Михей по одному доставал щенков и передавал Александру Андреевичу, тот осматривал малыша, оценивал его стати и возвращал обратно матери, чей чуткий влажный нос тревожно обнюхивал щенка и вылизывал его. Пятеро новорождённых были хороши: подласые (сероватые с подпалинами) с коротким густым подшёрстком, а вот у шестого, которого дрожащей рукой протянул псарь, были темные пятна на лбу, ушах, губах и над глазами. Барин посмотрел, потом перевёл взгляд на Михея:
– Испортили суку, скоты!! – рявкнул он, мгновенно разъярившись. – Недоглядели, свиньи!!
Он размахнулся и наотмашь ударил старика по лицу. Михей кубарем покатился по земле и лежал, охая, не имея сил подняться. Саша схватил висевший на стене арапник, принялся охаживать псаря:
– Дармоеды! Хлеб мой едите, а за сукой уследить не можете!!!
Плеть свистела в воздухе, опускаясь на спину и голову старика, который только стонал и беспомощно прикрывался руками. Замахиваясь в очередной раз, Саша неожиданно почувствовал, что арапник выхватили из его руки. В бешенстве он обернулся и увидел Ивана, который отбросил плеть:
– Нехорошо, барин, стариков бить! Не по-божески это! – сказал, смело глядя в глаза своему господину.
Саша задохнулся от негодования и опешил, Иван же поднял старика, отряхнул его платье и сказал:
– Иди, дядя Михей!
Старик заковылял к псарям, которые, сбившись в кучку, потеряли дар речи от невообразимой выходки парня.
– Ты?! – в бешенстве рявкнул Саша.
– Я, барин, – подтвердил Иван.
– Как ты, холоп, смеешь поднимать руку на своего господина?! – ярость брызгала каждым словом.
– Седины уважать надо, барин, Михей – такой же человек, как и вы, – спокойно сказал Ванька.
– Ты совсем ума лишился?! – Саша уже шипел. – Ну ладно! Погоди у меня!
– Гожу, барин! – уголок рта парня чуть дёрнулся, и этого было довольно, чтоб его брат окончательно вышел из себя. Саша побелел, отступил назад и крикнул:
– Позвать мне Фёдора!
Кто-то из псарей стремглав ринулся выполнять приказ барина. Спустя минуту примчался камердинер.
– Вот этого, – белыми губами сказал Саша, – запереть до самого суда! Из еды – хлеб и воду давать раз в сутки!
– С нашим удовольствием, мин херц! – Федька, нехорошо улыбаясь, скрутил руки парню и ткнул его в спину, – Пошёл!
– Куда идём, Федя? – спросил Иван.
– Не твоё собачье дело! – Фёдор опять ударил его по спине.
– Перед барином ты выслуживаешься, так кто ж из нас собака? – за эту дерзость его немилосердно толкнули, так что он, чудом удержавшись на ногах, слетел по лестнице в погреб.
– Посиди здесь да подумай, кто из нас собака! – ядовито сказал камердинер, с грохотом захлопнул дверь и повесил амбарный замок.
***
Суббота наступила второго января, двое суток его продержали в погребе, где температура ненамного отличалась от уличной.
– Наша горница с Богом не спорится, – бормотал Иван, то кутаясь в зипун, то делая упражнения, чтоб разогреться.
Во второй половине дня, пополудни, начались приготовления к суду. Фёдор распорядился поставить на заднем дворе для барина кресло и стол, на который положили кондуит; принесли лавку, кадку с пучками замоченных в солёной воде розог; согнали челядь. Ивана извлекли из погреба и скрутили спереди верёвкой руки.
День был солнечный и тёплый, вчера был небольшой снегопад, украсивший двор красивыми сугробам, но сегодня солнце слегка подтопило снежок, и под ногами стало слякотно. Ваньке, двое суток просидевшему в темноте, свет резал глаза, и он прищурился, пытаясь разглядеть Пульхерию, но её рядом с барином не было.
«И слава Богу!» – с облегчением подумал он.
Слуги, стоявшие нестройной толпой, угрюмо ждали, пока барин начнёт говорить. Каждый знал за собой какую-то провинность, но не знал, что за неё полагается, и томительное ожидание своей участи вселяло в души крепостных тоску. Один Иван, наверное, не терзал себя догадками: он был уверен, что за все свои выходки лишними трудами не отделается, ему-то уж точно влетит по первое число. Парень не думал, что его отправят в уезд, потому что в таком случае глумиться будет не над кем и зло особо ни на ком не сорвёшь с таким удовольствием, как на нём. Он спокойно стоял впереди и сбоку толпы, глубоко вдыхал свежий воздух и посматривал по сторонам. Внезапно почувствовал, словно большой пёс прижался к его боку, и увидел Савку, который протолкался сквозь толпу поближе к старшему другу и стал рядом. Вид у парнишки был бледный, под глазами – синяки, он, видно, ночь не спал, всё думал про розги. Ваня толкнул его плечом и улыбнулся, но Савва не ответил на дружеский тычок – был целиком поглощён своими страхами.
– Ну что ж, дети мои! – наконец заговорил барин, проморив слуг тревожным предчувствием. – Вот и настал день суда! Сегодня каждый получит, что заслужил, всё здесь! – он торжественно возложил длань на чёрную книгу.
– Фёдор! Открывай и читай прегрешения, а ты Кузька, записывай количество!
Кузька, барский писарь, торопливо схватил перо и приготовился макнуть его в чернильницу.
Федька начал зачитывать записи, перо заскрипело по бумаге. Все без исключения дворовые были упомянуты, многие имена позвучали дважды и трижды – кого называли, те загибали пальцы на руках, чтобы хоть отчасти прикинуть, какого наказания ожидать; у Савки были загнуты все пальцы на руках и даже на ноге он поджал парочку. И лишь Иван фигурировал бессчётное количество раз: через каждые три, а то и две записи.
Но вот подсчёт закончился, и писарь с поклоном подал барину исчирканный листок. Александр Андреевич с важным видом начал его просматривать, потом подозвал камердинера и, указывая на записи пальцем, стал с ним советоваться. Федька слушал, почтительно кивая, и несколько раз позволил себе что-то сказать. Барин слегка нагнул голову в знак согласия. Фёдор вышел вперёд и громко сказал:
– Слушайте волю барина!
Савву затрясла крупная дрожь, как будто он озяб.
– Парень, ну что ты! – Иван снова толкнул его плечом. – Не боись!
– Те, у кого от двух до пяти провинностей… – Федька начал перечислять холопов по именам, затем сделал паузу, дворня стояла ни жива ни мертва. – Нагружаются дополнительной работой! Сегодня вечером получите распоряжения через дворецкого!
– У кого десять провинностей… – снова последовал поимённый список. – Платят барину штраф – две копейки!
– Свыше десяти… – Иван почувствовал, как Савка перестал дышать. – Наказываются розгами! По удару или боле за каждую провинность! На усмотрение барина! Кроме того, по нижайшей просьбе провинившегося барин может заменить денежный штраф на розги, – добавил Федька, – или наоборот! И ещё: барин может назначить любое наказание за один проступок, ежели он будет тяжёл! Верно ли я сказал? – обратился он к барину.
– Совершенно верно! – Александр Андреевич милостиво склонил голову.
– Наказания будут проводиться здесь и сейчас, не откладывая! – выкрикнул камердинер.
– А девки и бабы? – спросил кто-то из крестьян.
– Что девки? – не понял барин.
– Их тоже при всех заголять будут? – в голосе послышался упрёк.
– А как же иначе? – удивился Саша. – Провинились, значит, будут наказаны!
– Негоже это, нельзя так, барин! – крикнул уже кто-то другой. – Нас бей, а девок не смей, стыдно это!
– Не пойму, кто защитник? – прищурился Саша.
– Я это! – выдвинулся кузнец Гаврила, здоровенный мужик с пудовыми кулаками. Он сердито смотрел на барина из-под косматых бровей. – Негоже баб при всех заголять, не по-людски!
– Ты, смотрю, смельчак выискался! – начал заводиться барин, но Фёдор нагнулся к нему и что-то сказал. Саша кивнул.
– Баб и девок будут сечь на конюшне! – выкрикнул камердинер. – А сейчас переходим к наказанию! У нас восемнадцать холопов, которые заслужили розги! – Федька вновь перечислил имена, женских среди них не было. Ивана тоже не назвали. Это его не удивило: наверняка Федька придумал для него что-то позаковыристее розог.
– Первый – псарь Михей! Подходи, спущай порты и ложись на лавку.
Старичок на дрожащих ногах подошёл к лавке, повернулся лицом к челяди:
– Простите, крещёные, за позор! – перекрестился, спустил с тощей задницы порты и покорно улёгся.
– Федот, приступай! – скомандовал Федька.
– Я не буду, – глухо, но чётко ответил конюх.
– Что?? Бунт?!! – Саша, как ошпаренный, подскочил с кресла. – Бунтовать, мерзавец??? Да я тебя… в тюрьме сгною!!! – барин побелел, глаза пылали гневом.
– Воля твоя, ваша милость, а сечь никого не буду! – упрямо повторил Федот.
И опять Федька что-то шепнул барину, а тот, на секунду прикрыв глаза, чтобы справиться с яростью, кивнул. Фёдор обернулся к своим напарникам, подал им знак, и Клим с Прохором сразу направились к кадке с розгами. Со знанием дела вытащили прутья, помахали ими, так что запел рассекаемый воздух, и с видимым удовольствием встали по бокам лавки напротив друг друга. Саша слегка махнул рукой.
– Полную дюжину! – крикнул Федька и осклабился.
Розги засвистели, чертя багровые полосы по тощему телу старика, на восьмом ударе лопнула кожа и брызнула кровь. Кто-то из девок ахнул. Михей кряхтел и постанывал, но не кричал. Отсчитав двенадцать ударов, палачи остановились, старик с трудом поднялся, натянул порты и поклонился барину:
– Спасибо за науку, ваша милость, – по морщинистым щекам его струились слезинки.
– То-то же! – подобревшим голосом сказал Саша. – Лучше следи за собаками!
Михей, охая, встал в толпу крепостных. Савка мёртвой хваткой вцепился в руку Ивана.
– Савка-конюх, полную дюжину! – услышав это, парнишка замотал головой.
– Нет, нет, – бормотал он.
Животный страх парализовал Савку, он не мог сдвинуться с места. Клим подошёл, чтобы вытащить его на казнь, но Иван заслонил отрока своим телом:
– Дозволь, ваша милость, за мальца розги принять! – громко сказал он.
– Это что ещё за жертвы?! – возмутился барин, но голос его был скорее весёлым.
– Слабый он, ваша милость, сомлеет сразу, лекаря надо будет…
– Ладно, – неожиданно согласился Саша. – Не возражаю. Запиши ему ещё двенадцать ударов, Кузька!
Иван посмотрел на паренька: у того в глазах стояли слёзы, он силился что-то сказать синими губами, но не мог выдавить из себя ни слова.
– Всё хорошо, тебя не тронут, – шепнул он ему. – Не боись, паря!
Расправа продолжалась. Перепороли все восемнадцать человек. Больше никто не посмел открыть рот ни в чью защиту, на дворе стояла вязкая тишина, прерываемая лишь хлёсткими ударами розог по голому телу, пыхтеньем уставших палачей да криками и стонами наказуемых.
Ваня ждал. Нервы его тоже были на пределе, он не знал, как ответит его тело на порку, он испытывал слабость во всех членах и молился, чтоб не закричать в голос. Мысль, что придётся прилюдно заголить свой зад, заставляла кровь биться в виски кузнечным молотом.
– Два особо опасных смутьяна – Федотка и Ванька! – выкрикнул Федька. – Приговариваются к наказанию плетью!
Иван вздрогнул. Вот что придумал для него Фёдор! И дядя Федот случайно попал из-за своего упрямства.
– Федоту – десять плетей! – объявил подручный барина.
Клим и Прохор мигом схватили мужика под микитки, сорвали с него одежду, оставив голым по пояс, подтащили к столбу, к которому привязывали коней да другую скотинку, скрутили руки и привязали их к вбитому высоко над головой крюку. Федот почти повис на нём. Федька подошёл к привязанному, помахивая плетью, которая одним видом наводила ужас: у неё было несколько хвостов, каждый из которых заканчивался узлом.
Иван попытался сглотнуть внезапно пересохшим горлом. Савка охнул. Фёдор немного помедлил, встряхивая плетью, словно проветривая её, отвёл руку назад и ударил наотмашь, с умением и силой опытного палача. Мужика мотнуло вперёд, он ударился о столб, рот в чёрной бороде открылся и оттуда вырвался крик, хриплый, беспомощный, болезненный. На белой спине разом вспыхнули несколько кровавых полос. Второй удар безжалостно сорвал кожу с рёбер, третий и четвёртый располосовали плечи, пятый пришёлся на поясницу… Федька порол сноровисто, не оставляя ни клочка целой кожи. Федот кричал, с каждым ударом голос его слабел. После восьмого Федька остановился, стряхнул с плети капли крови и спросил у Федота, тряхнув его за волосы:
