Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Проводи-ка меня, дружок, в девичью, – обратился к казачку, навытяжку стоявшему у дверей.
Направившись в девичью, чиновник предполагал, что увидит там клоаку: духоту, смрад, девок, полуослепших от тяжёлой мелкой работы, но в действительности застал чистоту, порядок и кружевниц, склонившихся над козлами. Горница была невеликой, но сухой и уютной, в красном углу – божница, у стены – голландка, окна достаточно большие, света пропускали много. Бревенчатые стены были увешаны работами кружевниц, лавки и топчаны стояли по количеству мастериц – никто из них не спал на полу. Девушки тихо пели песню, коклюшки сухо постукивали – если бы не грустный напев, картинка бы внушала умиление.
– Во сыром во сыром бору
Не кукушечка поёт,
Красна девица косу вьёт,
Красна девица слёзы льёт, – начинала одна девушка звонким сопрано, остальные подхватывали, сплетая голоса в невыразимо чарующий печальный венок:
– Во сыром во сыром бору
Скачет заинька серенький,
Навострил ушки шёлковы,
Слышит жалобу долгую.
«Ты скачи, милый заюшка,
К моей родненькой матушке,
Расспроси, как в неволе быть,
Как печаль мне свою избыть.
Государь ты мой батюшка,
Пожалей сиротинушку,
Выкупи из неволюшки,
Помоги своей дочушке.
Не поднять белы рученьки,
Не шагнуть резвой ноженьке,
Злая доля меня гнетёт,
Воля барская спину гнёт».
«Уж ты милая доченька, -
Отвечает мне батюшка. -
Злата-серебра нет у нас,
Ты стерпи, не вздымая глаз.
Горя горького досыта
Нахлебаешься, доченька,
Но потом боль притупится,
Тебе стерпится, слюбится»
Во сыром во сыром бору
Не кукушечка поёт,
Красна девица слёзы льёт,
Красна девица петлю вьёт.18
Никанор Иванович постоял, прислушиваясь к тоске, казалось, разлитой в самом воздухе, потом сказал:
– Доброго вам здравия, девушки!
Кружевницы вскочили с лавок и присели в почтительном полупоклоне:
– Здравствуйте, барин!
– Работайте, голубушки, а я вас поспрашиваю. Что песня-то у вас какая грустная?
– А нам её Ваня-конюх сложил, – ответила Арина, зеленоглазая мастерица. – Пожалел нас.
– Вот оно что… – призадумался Никанор Иванович. – А хорошо ли живётся вам, девицы?
– Хорошо, барин, – вразнобой ответили они.
– Едите вдоволь?
– Вдоволь, барин.
– Что, барин ваш не балует?
– Как не баловать? – ответила за всех Палаша. – Александр Андреич молодой барин, всякое быват: то на охоту поедут, то гостей пригласят, как же без энтого.
– Да разве это баловство? Я о другом тебе толкую.
– О каком другом? – удивилась она. – Мы мало о барских забавах знаем, работаем много.
– Много ли уроков барин задаёт? – продолжал выспрашивать чиновник.
– По силам, батюшка, по силам, – отозвалась другая кружевница, Груша. – Но и от дела лытать не приходится.
– А что у тебя на шее, девица? – поинтересовался Никанор Иванович.
Груша смешалась, покраснела, затеребила ворот вышитой рубахи:
– Это… это я, барин…
– Ну что?
– Это я гайтаном натёрла, когда на шею вязала… – нашлась она.
– Да? – чиновник присмотрелся повнимательнее: на шее каждой кружевницы были утолщённые красные потёртости, отдалённо напоминавшие рубцы от кандалов. «Это же следы от рогаток, – догадался старик. – Рогатки девкам надевает, чтоб не спали и работали дольше». Он покачал головой, понимая, что расспросы бесполезны: мастерицы, опасаясь барского гнева, ничего ему не скажут, но всё же предпринял ещё одну попытку.
– Часто ли гневается ваш барин, девицы?
– А сам видал ли таких бар, кто не гневлив? – спросила на вид самая младшая из девушек. Палаша шикнула на неё:
– Цыть, дурная! Конечно, ругается, барин! А как не ругать-то нас? То кружево попортим, то вовремя не сплетём, то нитки спутаем… Без энтого никак!
– Бьёт? – прищурился Никанор Иванович.
– Так только, для острастки разве шлёпнет разок-другой…
– А парней крепостных наказывает… Ваньку-конюха, например?
Палаша вздрогнула и опустила на работу глаза, заблестевшие от слёз:
– Нет, ваша милость, так только, попугать чтоб…
– Да ладно тебе, Палашенька! – вмешалась Ариша. – Дерёт иногда их барин! Баклуши бьют да нерадиво работают! Поделом им! Убыли ни в чём барском быть не должно! – сказав это, она подняла на чиновника взор, который ни смиренным, ни покорным назвать было нельзя. – Ты, ваша милость, поспрашивай у тех, кто на улице работает, мы здеся мало что знаем.
– Ладно, красавицы, работайте, – Никанор Иванович вышел из горницы.
– Можешь заходить, – велел Артемию, которому до того приказал выйти из девичьей, чтоб он не мешал разговору. – Служи свою службу.
Артемий, похожий на барашка, был приставлен надзирать за девками, чтоб работали, не отлынивали, запоминал, кто не усердничает, и докладывал о том хозяину. Но он был парень не вредный, кружевниц жалел и доносил на них нечасто, не желая, чтоб из-за него их пороли на конюшне. Он справедливо полагал, что девушкам и так приходится несладко…
Никанор Иванович вернулся в комнату, разбудил крепко спавшего Василия, и они отправились гулять по поместью, наблюдая за устройством жизни крепостных, расспрашивая их о том, о сём, пытаясь определить, насколько они довольны своей жизнью. Дворовые держались стойко, на вопросы отвечали кратко, не распространяясь. В общем и целом складывалась картина, что в имении всё разумно и благодатно устроено, челядь обожает своего барина и готова жизнь положить ради него. Так, прохаживаясь, они добрались и до конюшни. Тут у чиновника был особый интерес: вызвать на разговор Ивана, передать ему весточку от графа и попросить ответа. Дело, казалось бы, простое, оказалось невыполнимым: за конюхами надзирал Федька, и уходить из конюшни на время разговора он не собирался. Никанор Иванович поговорил понемногу с каждым работником и, наконец, обратился к высокому русому молодцу, тщательно вычищавшему денник:
– Парень, отложи вилы, как звать тебя?
– Ванькой, – глухо сказал он, послушно отставил вилы и повернулся, повесив руки по бокам.
Чиновник увидел серые запавшие глаза, исхудавшее лицо, заметил кровавые, плохо заживающие рубцы на запястьях, которые не скрывали засученные рукава рубахи:
– Иван Андреевич? – тихо спросил.
Парень дёрнулся, как от удара, вскинул на него загоревшийся было взгляд, но тут же опустил его: в конюшню вошёл Фёдор и привалился к стене, скрестив на груди руки и с усмешкой глядя на них.
– Чего изволите, барин? – спросил Иван.
– Поговорить хочу с тобой, голубчик, только и всего. Ты не против?
– Воля ваша, барин, спрашивайте.
– Скажи, Ваня, ты доволен своим житьём?
– Премного благодарен, ваше превосходительство, всего хватает, всего вдосталь.
– Работы тоже вдосталь?
– Трудов много, но как же иначе-то? Поместье большое, хлопот немерено. Делу должно делаться.
– И как? Справляетесь? Барин не лютует?
– Александр Андреич милостивый барин, зазря не накажет.
– И часто вам попадает? – чиновник спиной почуял, что Фёдор напрягся.
– Бывает иногда. Ведь и скотина порой дуреет, и её надо вразумить, – глухо ответил Иван. Ладони его сжались в кулаки, и это не ускользнуло от острого взгляда старика.
– И тебя вразумляли? – тихо спросил парня.
– Было за что. Заслужил, – кратко сказал он. – Мне работать надо, ваше превосходительство, убыли ни в чём барском быть не должно. Дозвольте?
Второй раз за сегодняшний день чиновник услышал эту фразу, сказанную с явным непокорством.
– Работай, Ваня.
Иван повернулся за вилами, и Никанор Иванович заметил коричневые пятна на рубахе и кровавую полосу на правой руке, змеившуюся от локтя к запястью.
– Ну-с, Василий, всё записал?
– Конечно, Никанор Иваныч! – секретарь аккуратно закупорил чернильницу, уложил её и перо в специальное отделение и захлопнул переносную конторку.
– Умаялись, ваше превосходительство? – в голосе Фёдора тонкой струёй был разлит яд. – Пожалуйте чаю откушать, барин ожидает.
Во время чаепития господам было предложено три перемены блюд и несколько десертов. Василий Алексеевич и Саша воздали должное трудам стряпухи, Никанор Иванович, памятуя о своём возрасте, на угощение не налегал, пил чай мелкими глоточками и рассматривал молодого помещика, пытаясь понять, что за человек перед ним, чем интересуется, каковы его пристрастия. Наличие хамоватых прихвостней уже говорило само за себя, уже определяло уровень. «Но ведь он получил образование, и, кажется, неплохое, в отличие от заплесневевших провинциальных помещиков, – думал Никанор Иванович, поглядывая на Сашу, поглощавшего с удовольствием блюдо за блюдом.– Ежели его брат такой умница, каковым изобразил мне его Михаил Петрович, ежели плоды наук были в его свободном распоряжении, отчего один брат впитал всё как губка и даже больше, а второй начал опускаться на дно, уподобляясь худшим представителям «просвещённого» дворянства? Неисповедимы пути твои, Господи!» – заключил размышления старик.
За столом царило молчание, прерываемое редкими репликами о погоде да об урожае. «Пустые разговоры!» – с досадой подумал Никанор Иванович, весьма высоко ценивший своё время.
– Послушай, Александр Андреич, – неожиданно сказал он. – Ты, пожалуй, предоставь-ка мне бумаги, где у тебя статьи расходов на дворовых людей – одежда, дрова, еда. Я перед сном пошуршу немножко… Да подушную книгу не забудь.
– Хорошо, ваше превосходительство, – склонил голову Саша. – Федя, обеспечь!
– Да, ваша милость! – камердинер вышел.
– Впрочем, не сомневаюсь, что у вас и там порядок, – задумчиво отметил чиновник.– Вася, я пойду, устал, а ты составь компанию барину. Александр Андреич, пришлите ко мне девку, которая спину мазала, пусть полечит старика.
Никанор Иванович вышел из-за стола, откланялся, молодёжь, привстав, почтительно проводила его, пожелав доброй ночи. Старик отправился ждать бумаги и Дуню с волшебной мазью, Саша, подмигнув Василию Алексеевичу, достал колоду карт:
– Вистанём перед сном?
– Ну… давайте, – протянул секретарь, прекрасно понимая, что Никанор Иванович отправился на боковую, чтобы дать ему возможность выудить хоть что-то у помещика.
– Наливочки? – продолжал завлекать Саша.
– Рябиновая? – прищурил зелёные глаза Василий, который уже снял сюртук, распустил галстух и закатал рукава, обнажив крепкие руки с рельефными мышцами. Кожа его была покрыта лёгким пушком и золотистыми веснушками, как у многих рыжих.
– Обижаете! Малиновая есть, черносмородинная. Ваше благородие, мускулы-то у тебя каковы! – с лёгким оттенком восхищения сказал Саша.
– Боксом занимаюсь. Английская борьба такая, очень полезно для здоровья.
– Это на кулачках, что ли?
– Да, но не по русскому обычаю, а как англичане делают. Экзерсисы.
– Ого! – уважительно отозвался молодой помещик. – Покажете?
– Ну, ежели времени достанет, покажу!
– А пока давайте предадимся радостям плоти, carpe diem, так сказать! – Саша разлил по стопкам наливку и щёлкнул колодой карт.
Никанор Иванович перебирал бумаги, в которых, как он и предполагал, оказалось всё комар носу не подточит. По записям выходило, что дворовых потчуют чуть не три раза в день, одежду обновляют регулярно, дров да всего остального в избытке.
– Да… – промычал чиновник, вспоминая бледные и хмурые лица челяди. – Хоть и надели они лучшие наряды, лицо-то никуда не спрячешь…
В дверь тихонько поскреблись
– Дуня? – встрепенулся старик. – Заходи смелей, красавица!
Зардевшаяся от таких слов, Дуня вошла в комнату и с поклоном протянула чистый выглаженный платок.
– Зачем? Оставила бы себе, у меня ещё есть! – отмахнулся он.
Девушка прижала руку с платком к сердцу и опять поклонилась чиновнику.
– За платок? Да ладно тебе, такие пустяки, – улыбнулся Никанор Иванович. – Давай-ка, доставай свою целебную мазь, да подлечи меня, чтоб мерин старый жеребцом взыграл!
Дуня хихикнула, прикрывшись ладошкой, голубые глаза весело блеснули.
– Рассмешил тебя я? Вот и славно! – он улёгся на живот и закрыл глаза, прислушиваясь к приятным ощущениям в постоянно нывшей пояснице.
– Дуня, – спустя некоторое время спросил он. – А ты только на подхвате у Миронихи или сама лечить умеешь?
Девушка утвердительно промычала.
– Это хорошо, – пробормотал старик. В голове его начал зреть план.
Когда Дуня обработала поясницу и помогла Никанору Ивановичу привстать и перевернуться, он спросил её, внимательно глядя слезящимися и почти бесцветными, но острыми глазам:
– Дуня, Ваня твой друг?
Она, потупив взор, согласно кивнула.
– Я здесь по просьбе великой другого его друга, графа Михаила Петровича Завадского, у которого Ваня в бегах скрывался. Граф очень желает помочь ему, вызволить от вашего барина. Меня попросил разведать, что да как, – старик тяжело вздохнул. – Ничем, Дунечка, я ему помочь не смог, всё у Александра Андреевича чисто, не придерёшься.
Девушка внимательно слушала.
– Не сможешь ли ты, умница, ему записочку передать от графа? Мне бы надо, чтобы Ваня ответ хоть кое-какой нацарапал, да это, думаю, совсем не под силу устроить.
Немая расцвела и протянула руку.
– Поможешь? Передашь? – оживился старик.
Дуня закивала головой и протянула и вторую руку.
Никанор Иванович достал из кармана сюртука сложенную в несколько раз записку и вложил в Дунину маленькую ладошку, обняв её своей большой ладонью:
– Спрячь получше, чтобы никто не нашёл!
Девушка отвернулась от него, совершила короткую манипуляцию и, обернувшись, указала себе на грудь. Щёки её рдели маковым цветом. И такая она была в этот момент красавица: смущённая от возложенного на неё поручения, голубые глаза сияли, розовые губки улыбались, что старик не удержался и погладил её по русым косам:
– Умница ты какая, Дуня!
А она жестами показала, чтобы он дал ей и чем писать. Никанор Иванович нашёл огрызок карандаша, и Дуняша спрятала его туда же.
– Ну вот, – сказал он. – Чтобы тебя ни в чём не заподозрили, как откроем дверь, я тебя хлопну по… попе, а ты сделай вид, что тебе нравится, хорошо?
Игриво блеснув глазами, девушка улыбнулась и кивнула.
– Ну что, красавица! – громко сказал чиновник, открывая дверь. – Утешила старика, озорница!
Дуня засмеялась, и шагнула наружу, но Никанор Иванович поймал её за руку, притянул к себе, чмокнул в щёчку:
– Ух, шалунья! – с этими словами хлопнул ладонью по мягкому месту.
Девушка взвизгнула и побежала по коридору мимо опешившего стража.
– Приходи завтра лечить меня, не забудь! Утром! – крикнул ей вслед чиновник, молодецки подкрутил пышные усы и подмигнул Прохору, стоявшему напротив.
– О как! Учись, пока есть у кого! – гордо сказал ему и захлопнул дверь.
Подобные эскапады были совершенно не в духе Никанора Ивановича: он потерял любимую жену десять лет назад, когда ей было тридцать пять лет, а ему сорок пять, и с тех пор как-то не интересовался женским полом, причислив себя к стану стариков, посвятив себя государственной службе. Но почему-то сейчас ясноглазая и розовощёкая Дуня, крепостная девка, немая, заставила его остывшее старческое сердце трепетать.
– Чудеса! – пробормотал он, укладываясь спать, несмело лелея пред внутренним оком облик смеющейся зардевшейся Дуни.
Проснулся Никанор Иванович от шума и возни в комнате.
– Василий, ты ли? Который час?
Молодой чиновник, бледный и растрёпанный, в расстёгнутой до пупа рубахе, налил в стакан воды из графина и начал жадно пить.
– Не знаю, Никанор Иваныч, – икнув, ответил он.
Потом икнул ещё раз и, схватив таз для умывания, с громовым рёвом изверг в него содержимое желудка. Потом ещё и ещё раз. Застонал, утёр рот полотенцем и тяжело повалился на кровать.
– Василий! – позвал его начальник. – Васька! – повторил громче.
– А? – рыжий встрепенулся и сел.
– Выставь таз за дверь! – велел Никанор Иванович. – И рассказывай, что узнал!
– Может, завтра? – простонал Василий, жалобно посмотрев на него.
– Сей секунд! – ещё строже сказал чиновник.
Молодой человек потащил таз за дверь, бормоча что-то об извергах, из-за которых начинающим дарованиям никакой жизни нет, потом собрался опять завалиться на кровать, но неумолимый начальник приказал стать пред его ясными очами и ответствовать. Покачиваясь, Василий утвердился на полу, для равновесия придерживаясь за стенку, сам бледный, как эта стена.
– Фу! – брезгливо проворчал Никанор Иванович. – Как можно было так упиться?!
– Так вы же сами… велели разузнать, – пьяно удивился разведчик.
– Ну и что ты узнал?
– Здоров же он пить! – заявил Василий. – Бочками… сороковыми хлещет… и ни в одном глазу!
– Это оочень важная информация, конечно! А по нашему делу ты хоть что-то вызнал?
– Чтоб что-то вызнать… сперва, дядя, его надо было напоить! Что я и делал! Со всей ответственностью выполняя… возложенное на меня поручение! – он поднял вверх указательный палец и… икнул.
– Васька! Ты опять?! – возмутился Никанор Иванович, оказавшийся дядей молодого чиновника.
– Не, не, дядя, не волнуйся, я всё контролирую! – невнятно пробурчал племянник.
– Пороть тебя надо как сидорову козу! – окончательно рассердился Никанор Иванович.
– Так вот, – важно продолжил Василий, еле держась на ногах. – У него есть целый гарем из дворовых девок! Хорошенькие! – он поднёс пальцы, сложенные щепотью, к губам и звучно чмокнул их.
– Василий, ты…?! – дядя аж привстал на кровати.
– Нет, дядь, ты что?! Я ни-ни! – замахал руками племянник. – Хотя им очень меня хотелось… но я… – взгрустнулось ему внезапно, – я как скала!
– Напился как сапожник, значит, с девками шуры-муры… ещё что? – строго вопросил Никанор Иванович.
– В вист партийку составили. Другую, третью…несколько.
– Нет, зря я на тебя надежды возлагал, – покачал головой старик. – Всё без толку. Пень пнём!
– А вот и нет! – обиделся молодой человек. – Во-первых, Саша сказал, что Ивана ещё его мать на свободу приказывала отпустить, а он волю её не исполнил, и это его мучает, он страшного суда боится.
– Ну, это неплохая новость, – пробормотал Никанор Иванович. – Может, ещё не всё потеряно. Но прищучить за это мы его не можем!
– Во-вторых, самоубийца – это Савва, друг Ивана. Парнишке шестнадцать лет было, а Федька его изуверски пытал и мучил, вот он и повесился, – Василий как будто протрезвел и утёр холодный пот, выступивший на лбу. – Помещик сказал, что у парня черви в спине завелись… Это тоже его изводит, молится он постоянно…
– Страх-то какой, – прошептал Никанор Иванович. – Ну, что ж ждать от таких нехристей, им мать родную не жалко, а тут мальчишка чужой… Мучается, говоришь?
– Да.
– Ну, ещё в копилку не совсем погибшей души помещика. Но и это мы привязать к расследованию не можем: нет тела – нет дела. Слова крестьян во внимание не принимаются. Ещё что?
– Рассказал, как по наущению соседа своего, помещика Болтова, над Ваней измывался, старался сломать его и к покорству привести… На спину ему порох насыпали, в раны от кнута, и подожгли, – хмель у Василия совсем прошёл, он налил в стакан воды и махом проглотил её. – Ты знаешь, дядя, он даже плакал…Мне кажется, Саша неплохой человек, но слабовольный, бесхарактерный, на него Федька этот влияние огромное имеет. Он просто сумасшедший, такое с мальчишкой делать… Да и Болтов этот хорош! Вот к кому бы с проверкой, а, дядя Никанор?! – сверкнув глазами, спросил молодой человек.
– Насчёт соседа посмотрим, а вот Саша… Знаешь, такие бесхарактерные плачут, котёнка или щенка жалеючи, а людей за людей не считают. Гарем он завёл! Ты женился, так живи с женой, детей рожай, хозяйствуй на земле, заботься о крестьянах своих – и мир лучше будет! А он девок из отчего дома вырвал, растлил и забавляется… Нехристь! – рассердился Никанор Иванович. – Не ищи оправдания жестокости и самодурству! Нет их! Брата, сводного брата по отцу так пытать?! И это можешь оправдать дурным влиянием?! Чай, ему не пять лет, он знает, что хорошо и что плохо! Видать, негоже его родители покойные учили!
– Дядя Никанор, ты успокойся! – встрепенулся Василий. – Капелек не дать ли тебе?
– Не надо мне капель! Я волнуюсь оттого, что мы поручение не можем выполнить, о коем граф просил, и достойному человеку не в силах помочь! Ты глаза его видел сегодня?
– Видел, конечно.
– Он доведён до ручки, Вася, руки в кулаки сжимает. Не содеял бы чего. Защитить его никак будет нельзя. Тут только казнь.
– Переговорить бы с ним наедине, – тихо сказал Василий. – Обнадёжить, поддержать…
– Я записку передал с Дуняшей.
– Это с немой лекаркой? – хитро прищурился рыжий. – Ай глянулась она тебе, дядь?
– Что мелешь, бестолочь! – рассердился Никанор Иванович. – Ложись! И не мешай думать!
Посмеиваясь, Василий загасил свечу, и наступила тишина.
Дуня, стремглав выскочив от старого чиновника, совершенно не задумываясь, помчалась исполнять поручение. На бегу она вытащила из-за пазухи записочку и огрызок карандаша, крепко зажала в ладони и направилась прямиком в конюшню.
Иван сидел на сене и жевал хлеб, припасённый с обеда: ужина крепостным Александра Андреевича не полагалось, а ежели вечером не поесть, желудок уснуть не даст. Так что многие оставляли кусочки с обеда. Ване везло больше других: иногда бабушка Мирониха подкармливала или Дуня приносила что-нибудь, но рассчитывать на это ежедневно было уж слишком большой наглостью, поэтому ломоть хлеба оставлял на вечер всегда.
Дуня влетела в конюшню, как стрела, выпущенная из лука, так что кони встрепенулись, подбежала к Ивану, прижалась к нему и впилась поцелуем в губы. От неожиданности он не сразу отреагировал, а когда попытался отстраниться, почувствовал, как ему что-то сунули в руку, а за губу сильно прихватили. Ваня застонал, обнял девушку за талию и продлил поцелуй, чтобы незаметно переместить всё за пазуху. Наконец, оторвавшись друг от друга, они переглянулись сияющими глазами и ещё раз поцеловались, уже как друзья.
– Беги, Дуняша, увидят – накажут, – прошептал Ваня, держа девушку за руки. Она улыбнулась, поцеловала его в щёку и убежала.
– Вишь ты! – ошалело сказал Федот.
Остальные конюхи, молодые парни Сенька, Матвей, да Кузька, сорокалетний рябой мужик, громко загоготали, глядя на Ивана.
– Везёт кому-то! – сквозь смех пробормотал Матвей, возрастом примерно как Ваня. – Девка сама на шею кинулась! Нам бы так!
– Ничё, что немая, пошшупать есть за что! – внёс свою лепту Кузька.
– Да ты, Кузьма, небось, и забыл, за что девок щупать надо! – не задержался с ответом Иван.
Конюхи заржали ещё громче, пугая коней. Ваня вторил им, еле сдерживаясь от желания выйти, забраться в укромное место и посмотреть, что принесла Дуняша. На ощупь он понял, что это бумага и карандаш, тем тяжелее было ждать подходящего времени. «Нельзя, – уговаривал он себя. – Ночью, когда все будут спать!»
Только далеко заполночь, когда все уснули крепким сном, Ване удалось выбраться из конюшни (спасибо барину, что не надумал ещё на двери замок вешать, чтоб люди ночью по поместью не шастали, как у Болтова делалось, – запирал только девок-кружевниц и одалисок своих) и при свете луны дрожащими руками развернуть письмо. Он аккуратно разгладил его на колене, повернул так, чтобы неверный свет луны освещал помятый листок, и с трепещущим сердцем прочитал несколько строк, написанных дружеской рукой: «Дорогой наш друг, Иван Андреевич! Если ты читаешь это письмо, значит, ты жив и здоров, чему мы все несказанно рады! Не отчаивайся, я, как и обещал, делаю всё возможное, чтобы вызволить тебя, и добьюсь этого! Но и ты приложи все усилия, чтобы остаться в добром здравии! За Пульхерию Ивановну не беспокойся: она здорова, ждёт родов и готовит приданое для ребёночка. Я уже начал собирать бумаги, чтоб освободить её от нежеланного брака. Так что, друг мой, будь крепок духом и уповай на Господа нашего, всё в его власти! М.И. и Е.И. Милый мой Ванечка, любимый мой, это я, Пульхерия, жена твоя невенчанная! Молю тебя, муж мой, как любящая жена только может молить, терпи! Вытерпи всё, помни, что тебе есть ради кого жить! Не погуби себя, любимый! Напиши нам хоть несколько слов. Целую тебя крепко-крепко!!»
Ваня прижал к губам листок и глухо зарыдал. Плечи его тряслись, он читал и перечитывал набухшими от слёз глазами драгоценную весточку. Маленький клочок бумаги напомнил ему, что он не одинок в этом мире, что есть люди, думающие о нём и переживающие за него. Старающиеся ему помочь. Столько сил внезапно почувствовал Иван, что горы мог бы свернуть, если бы нужда такая пришла! Он всхлипнул, утёр слёзы и взялся за карандаш. Писавшие заботливо оставили ему свободное место для ответа, понимая, что раздобыть бумагу Ване будет негде.
«Дорогие мои, любимые! – начал он. – У меня всё хорошо, я жив и здоров. Всё готов стерпеть ради вас. Но есть у меня одно дело, не исполнив которое, я не смогу себя уважать. Пусенька, голубушка моя, не сердись, что всё пошло не так, как мы хотели. Пути Господни неисповедимы, Божий промысел есть там, где мы его не видим. Один Бог ведает, как я люблю тебя и счастлив, что ты встретилась на моём пути. Большего счастья мне и не надобно! Михаил Иванович, дорогой мой друг, если со мной что случится, не оставьте мою жену и ребёнка своей милостью, я же вечно буду вам благодарен. Жене вашей нижайший поклон за любовь и ласку, которую она расточает, как солнышко ясное. Всех вас люблю и молюсь за вас. У душеприказчика Алексея лежит моя вольная, подписанная обоими господами Зарецкими. Больше ничего о том не знаю. Иван».
Дописав, аккуратно оторвал своё послание, сложил несколько раз и спрятал в карман, письмо от любимых людей перечитал ещё, потом вырыл ямку и закопал.
«Как передать записку приезжему важному чиновнику?» – с этой мыслью Ваня уснул, с ней же и проснулся, ничего не придумав, кроме того, что надо оказаться поближе к нему во время отъезда, а там судьба, глядишь, и даст какую-никакую возможность.
Утром Василия мучило похмелье и головная боль, он был сам не свой. Никанор Иванович только посмеивался, глядя на страдания племянника:
– Не умеешь пить – не пей! – укорял он его.
Василий терпел дядюшкины попрёки сколько мог, потом возроптал:
– Дядя, ты же сам мне велел с ним вась-вась! Зачем мучаешь?! Мне и так плохо!
– Да вижу я, как тебе плохо! – ухмыльнулся старик. – Пить тоже надо умеючи, чтоб ни в одном глазу!
– Так научил бы! – возмутился Василий.
– Я совсем не пью, ты же знаешь, а тебе надо хитрости поучиться. Ты бы одну рюмку в горло, другую – под стол или ещё куда. Не догадался, поди?
– Нет, – хмуро ответил молодой человек.
Неизвестно, сколько бы они ещё препирались, но пришёл Фёдор, свежий как огурец, и пригласил откушать, пообещав, что всю боль сейчас как рукой сымет:
– Кухарка знатное блюдо знает от похмелья, Василий Алексеевич, отведаете – и как заново родитесь!
Горячий суп, приготовленный по особому рецепту, с пряностями, действительно, сотворил с молодым человеком чудо: он воспрял, тошнота и головокружение пропали, головная боль исчезла. Василий смог, наконец, осознанно воспринимать всё происходящее, а не сквозь призму своих страданий. Прислушался к разговору, который вели его дядя и помещик, и понял, что они торгуются из-за какой-то девки.
– Ну, право, Александр Андреич, я ведь неплохую цену даю тебе! Очень даже неплохую!
Помещик помотал головой.
– Поимейте уважение к моему здоровью, к сединам, наконец! – Никанор Иванович продолжал мягко настаивать.
– Да ведь она мне и самому нужна! – воскликнул Саша. – Она птичница отменная, руки у неё ловкие, на всякую работу годятся.
– У тебя таких сноровистых хоть пруд пруди, Александр Андреич! Помилуй, четыре деревни имеешь, ты там сколько пожелаешь кудесниц наберёшь, ещё лучше этой! А Дуня уж так ласково спину мою болезную подлечила, да секретами травницы владеет, настойки может делать! С ней я ожил в два дня. Александр Андреич, имей снисхождение к моим страданиям, уступи девку!
– Ведь и правда, Саша, Никанор Иваныч неделями болеет, когда приступ его одолеет, неделями! А тут на следующий день встал. Да ещё как встал, как молодой! – подключился Василий.
Под двойным напором помещик не мог устоять, это было бы абсолютно невежливо, с какой стороны ни взгляни.
– Ну, ладно, уступлю. Хоть и убыток буду терпеть, это уж как пить дать.
– Вот уважил старика, Александр Андреич! Цену какую запросишь?
– Пятьсот, – Саша исподлобья взглянул на покупателя
Никанор Иванович замолчал и скрестил взгляд с помещиком.
– Молодой, но борзый, – чуть слышно проговорил Василий, так, чтоб только дядя понял.
– Александр Андреич, ну вы это уж чересчур! Что она у вас, из золота, что ли? – хмыкнул чиновник.
К слову сказать, сумма была для него необременительной, но сразу сдавать позиции не хотелось.
– Красная цена сто рублей, ну, может, сто пятьдесят, голубчик, а сверх того – от лукавого.
– Четыреста пятьдесят, – уступил молодой барин.
– Пф! – фыркнул Никанор Иванович. – Сто семьдесят пять и не больше! Мы с вами не в Москве, заметьте.
– Вы же её у меня захотели купить, а не я у вас, – пожал плечами Саша. – Воля ваша.
– Двести пятьдесят – и ни копейки больше!
– Хорошо, – неожиданно согласился помещик. – По рукам! Федя, перо и бумагу принеси!
Была составлена купчая, и товар перешёл к новому владельцу. Только предстояло ещё сообщить ему об этом. Дуню позвали – она пришла, напуганная количеством бар в комнате.
– Ну, вот что, девка, – начал её хозяин. – Я тебя продал этому барину. Теперь ты будешь жить у него. Поняла ли?
Девушка огромными распахнутыми глазами посмотрела на барина, на Никанора Ивановича, перевела взгляд на Василия, который сидел, хмуро сдвинув брови, и губы её стали подрагивать, а на ресницах повисли слёзы.
– Не сметь плакать! – грозно сказал молодой помещик. – А не то…
– Помолчите-ка, голубчик! – оборвал его старый чиновник. – Вы теперь над ней никакой власти не имеете! Дуняша, подойди ко мне, – ласково сказал он.
Девушка, еле сдерживая слёзы, подошла к своему новому хозяину и стала, потупив взор. Никанор Иванович приподнял её лицо:
– Не бойся, девица, я тебя не обижу. Никто на тебя отныне руку не подымет, голодом морить не буду, всего у тебя будет в достатке. Тяжело тебе, поплакать хочется?
Дуня кивнула. По щекам её вовсю катились слёзы.
– Ты поплачь, поплачь! Это правильно, нелегко душе с родными краями расставаться, но поверь, на новом месте тебе будет лучше. Иди, девушка, собирайся, если есть что собирать, да попрощайся со своими близкими и подружками.
Дуня, заливаясь слезами, выбежала из столовой.
– Вот дура! – пробормотал Саша.
– Не дура, а душа нежная, чувствительная, – мрачно сказал Василий Алексеевич, на которого зрелище плачущих женщин всегда действовало угнетающе.
– Ну что, Александр Андреич, и нам пора честь знать. Прикажи карету приготовить, – Никанор Иванович повернулся к племяннику. – Пойдём, Василий.
Получив приказ запрягать коней, Федот перепоручил это Ивану и Матвею, так и представился Ване случай оказаться рядом с важным лицом и не вызвать при этом никаких подозрений. Надевая и прилаживая упряжь, он ласково разговаривал с лошадками, поглаживал их. Кони прядали ушами и прислушивались к тихому голосу парня, переступали точёными ногами с изящными бабками, помахивали гривой. Им нравились ласковые прикосновения и спокойная речь конюха.
