Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Чего же тебе не хватало, Дмитрий, что ты решился на донос? Почему мне не говорил? – граф соединил кончики пальцев и прикрыл веки в ожидании.
– Ваше сиятельство, я привёл его, – камердинер втолкнул в кабинет лакея и стал у дверей.
– Спасибо, Николай, можешь идти.
Старик неслышно выскользнул из комнаты, Михаил Петрович остался наедине с доносчиком. Парень стоял, утупив взгляд в пол. Граф молча рассматривал его. Тишина в комнате нарушалась лишь прерывистыми вздохами лакея. Когда прошло пять минут, Михаил Петрович решил, что ожидание было достаточным:
– Ну, Дмитрий, посмотри на меня.
Парень не двигался, видно было, как подрагивают его плечи.
– Посмотри на меня, Я СКАЗАЛ! – рявкнул граф, сам не ожидая, что получится так грозно.
Дмитрий содрогнулся всем телом, словно его ударили, и медленно поднял голову, уставившись в разгневанное лицо барина. Михаил Петрович сжал губы, так что они превратились в тонкую линию, и смотрел на него из-под насупленных бровей.
– Как ты посмел?! – медленно сказал он. – Как ты посмел предать меня, своего господина?! Как посмел написать донос, ничтожный ты человечишка?! Как осмелился обмануть моё доверие?!! ОТВЕЧАЙ!!
Парень, напуганный до смерти, прежде никогда не видевший барина в таком гневе, потерял дар речи. Видно было, что он силится что-то сказать, кадык судорожно дёргался на его тощей шее вверх-вниз, но слова не шли с языка.
– Что ж ты за человек-то такой? – продолжал гневно вопрошать граф. – Или я тебя порол нещадно? Или работой нагружал непомерно? Или свободы не предоставлял?! Чего тебе не хватало?! Говори, подлец!! Говори, а не то!! – Михаил Петрович вскочил и занёс руку якобы для удара.
У лакея подогнулись колени, и он упал перед графом:
– Ваше сиятельство, не казните, милуйте! Бес, он, проклятый, попутал, жадность с ума свела! – на глазах парня появились слёзы.
Граф смотрел на него с высоты своего немаленького роста:
– А ну, говори, как всё было!
– Ваше сиятельство, я… я подсмотрел, как Иван Андреевич в бане мылся, и спину его увидел, тогда я и подумал: странно, что у барина вся спина избита, – заторопился лакей, размазывая слёзы по лицу.
– Так ты за нами в бане подглядываешь, мерзавец?! И ЗА МНОЙ?!!– оглушительно гаркнул граф.
– Нет, нет, ваше сиятельство, как можно! – испуганно забормотал парень. – Никогда, никогда в жизни, ваша милость!
– Дальше!!
– А потом… потом я услышал от соседского дворника, что вот ищут беглого раба… награду обещали… – у лакея перехватило дыхание, и он зарыдал в голос, затрясся. – Батюшка граф, помилуйте! Помилуйте… – больше он ничего не смог выдавить из себя, да Михаилу Петровичу и так было всё понятно.
– Какая же ты дрянь! – с презрением бросил он. – Катался у меня как сыр в масле, всё у тебя было! Если бы рассказал о своих желаниях, я бы посодействовал как мог. А ты… подлая твоя душонка, вон что замыслил! Видеть тебя не могу, убирайся с глаз моих! Завтра же в рекруты продам, чтоб и духу твоего не было в моём доме!!
Парень ахнул, побелел как полотно:
– Нет, нет, батюшка, помилуйте! – подполз на коленях к графу и стал целовать его ноги. – Не продавайте, пожалейте, я у вас с малолетства на службе, всё справно исполнял! Это нечистый меня сгубил!
Михаил Петрович брезгливо оттолкнул его ногой и опустился в кресло:
– Не ползай! Ты человек, а не червь! Встань!!
– Не встану! – затряс головой Дмитрий. – Только не в рекруты, ваше сиятельство, не в рекруты! Матушка моя в деревне, не переживёт она, одна у ней отрада в жизни – внуков понянчить! Помрёт, помрёт, не дождётся, ведь двадцать пять годов! – он опять зарыдал в голос и упал головой в ноги графу.
Тот задумчиво смотрел на него сверху вниз.
– Встань, я сказал! ВСТАНЬ!!!
Парень с трудом поднялся, его била крупная дрожь, лицо, заплаканное и засопливленное, вызвало у графа приступ отвращения.
– Нечистого не Марфой ли звать?
От этого вопроса лакей опять рухнул на колени:
– Нет, ваше сиятельство, это я, я, я один замыслил, меня наказывайте! Марфа невинна, истинный крест! – он размашисто перекрестился, глядя на графа. – Накажите, ваше сиятельство, но Марфу не трогайте!
Михаил Петрович звякнул колокольцем, в дверь тут же просунулся камердинер:
– Чего изволите, ваше сиятельство?
– Изволю вот что, Николай Игнатьич, – видно было, что граф говорит с трудом. – Уведи его и запри куда-нибудь, потом возвращайся.
Камердинер подхватил парня подмышку и стал поднимать, но тот сопротивлялся:
– Не встану, батюшка, пока не помилуете, не встану!
В конце концов Николай Игнатьевич схватил его за ухо, выкрутил, заставил встать с колен и поволок из кабинета. Но лакей продолжал молить о прощении, крики его были слышны ещё какое-то время, пока не затихли.
Михаил Петрович безмерно устал от этой отвратительной сцены, но ещё ничего не кончилось, он должен был измыслить наказание, которое соответствовало бы проступку Дмитрия. Он налил и выпил ещё рюмку коньяку.
– Ваше сиятельство? – зашёл камердинер. – Я его в чулан запер, пусть посидит.
– Ты скажи мне, верный слуга, как его наказать? – тяжело спросил граф. – Это он на Ивана Андреевича донёс, и тот теперь в аду муки принимает. Что с ним делать?
Старик задумчиво смотрел на своего господина:
– Извелись вы, Михаил Петрович, на вас лица нет.
– Я его рекрутчиной припугнул, но ведь не продам же! Тем более мать у него одна в деревне… Марфа тут эта… Как он её защищать кинулся, ты бы видел, Николай!
– Если кинулся защищать, ваше сиятельство, – это хорошо, любит, значит. А наказать надо, мне думается, по старинке.
– Это как? Что ты имеешь в виду?
– А как нашкодивших ребятишек наказывают? Портки спущают – и крапивой! Не так больно, как обидно.
– Николай Игнатьич! – возмутился граф. – В моём доме отродясь никого не пороли! И не будут!
– Так и проступков таких не было! А без наказания нельзя, Михаил Петрович, этак и другие слуги разбалуются и решат, что им всё дозволено! Батюшка ваш порол, бывалочи…
– Ну, я не мой батюшка, – прервал камердинера граф и замолчал. Старик тоже молчал, ждал решения.
– Ну, ладно, подготовь всё, Николай Игнатьич, – хмуро сказал Михаил Петрович. – Пусть его ночь посидит, подумает, а завтра прилюдно выпорем, чтоб другим неповадно было. На заднем дворе, – добавил.
Было видно, что решение это с трудом далось графу.
– Как скажете, ваше сиятельство.
– И вот ещё что. Договорись со священником, чтоб завтра же после порки его обвенчали с Марфой, и пусть катятся в деревню к матери. Тягловым будет, коль тут ему плохо было.
– Вот это верно, ваше сиятельство, – одобрил старик. – И наказали, и помиловали.
– Карета готова?
– Заложена, Михаил Петрович. Куда едете?
– К отцу, – угрюмо сказал граф. – Сейчас я у него в ногах валяться буду… Подавай одеться, я готов!
Пока карета неспешно трюхала по просёлочным дорогам Симбирска в родовое поместье Завадских Кильдюшево, что в сторону Тетюшей, Михаил Петрович погрузился в невесёлые думы. Перед глазами одна за другой возникали картинки из детства, которые он с радостью бы забыл, чтоб они не отравляли его существование, но каждый раз, когда он отправлялся к отцу, они неумолимо всплывали в памяти.
Отец его, граф Пётр Алексеевич Завадский, был самодур. Причём самодурство его распространялось не только на крепостных крестьян, которых он нещадно драл за каждую провинность, безжалостно разлучал и продавал семьи, отправлял молодых мужиков в рекрутчину, с корнем выдирая ростки непокорства, но и в своей семье он был не меньшим тираном.
Гнев его носил характер скоропалительный, зачастую достаточно было отсидеться где-нибудь в укромном уголке пару часов, и приступ ярости его проходил, Пётр Алексеевич снова был весел и доволен. Но иногда он становился до того страшен, что маменька хватала детей – Мишу и Аннушку – и в сопровождении мамушек и нянюшек пряталась в лесу, выжидая, когда же супруг её возлюбленный придёт в себя. Несколько раз они укрывались в деревне, у своих же крестьян. Если же спрятаться не удавалось, маменька принимала на себя весь удар мужнина гнева, и что он тогда с ней только не выделывал: и за косу драл, и по полу за собой таскал, и по лицу бил, и нагайкой стегал. Дети в ужасе прятались по чуланам, по клетям, прижимаясь друг к другу, в страхе, что их обнаружат.
Но гнев пропадал – и отец лучезарно улыбался, называл мать любушкой-голубушкой, ласкал дочь и сына. Удивительно, что и маменька, после того как муж избивал её, на следующий день порхала по дому как ни в чём не бывало, исполняла все желания законного супруга, обнимала и целовала его.
Маленький Миша ничего этого понять не мог, умишко его принимал как данность, что вчера папенька гневался – от него надо прятаться, а нынче он в добром здравии – надо подойти, поцеловать ручку, пожелать доброго утра. Когда Миша чуть подрос, ему тоже стало влетать от папеньки за разные провинности: учитель пожаловался, что он недостаточно усердно трудился на уроке, или его заметили с дворовыми мальчишками, как он в бабки играл, или, что ещё хуже, бегал с ними по окрестным дворам и воровал яблоки. В каждом таком случае отец, не мудрствуя лукаво, зажимал голову сына меж своих ляжек, сдёргивал с него штанишки и самолично лупил вожжами или розгами – что под руку попадалось. Миша кричал и умолял простить его, но отец никогда не прекращал наказание, всегда доводил до конца, а потом мальчик должен был с горящим задом и заплаканным лицом поцеловать отцу руку и поблагодарить за вразумление.
При таком воспитании было удивительно, что мальчику удалось вырасти хорошим, порядочным человеком, с обострённым чувством справедливости. Уже маленьким он решил, что никогда ни при каких условиях не поднимет руку на слабого, будь то женщина, ребёнок или подневольный ему человек. И вот сегодня Михаилу Петровичу пришлось впервые нарушить свою клятву, и это мучило его.
Но воспоминания продолжали преследовать графа. Когда Мише исполнилось четырнадцать лет, он впервые заступился за мать (отец в очередной раз поднял на неё руку), и тогда Пётр Алексеевич страшно избил его. До полусмерти. Он неделю валялся в своей комнате, за ним ухаживала обливавшаяся горючими слезами маменька, у которой вся левая половина лица была синей, что он, впрочем, плохо помнил, эти дни были как в тумане, а как только начал вставать с кровати, отец отправил его в полк, приставив в качестве камердинера Николая, тогда ещё молодого мужика.
Прослужив изрядное количество лет, заработав неплохой послужной список, получив награды за отличную службу и будучи пожалован приличной денежной суммой и деревней с тягловыми крестьянами, Михаил Петрович вышел в отставку, обосновался в Симбирске, обустроился, начал разумно вести хозяйство и через пару лет женился на Екатерине Ильиничне Антиповой, не родовитой, но богатой дворянке. Они приезжали к отцу за благословением (матушка к тому времени упокоилась с миром, не выдержав гневливого нрава своего мужа, сестра удачно вышла замуж и жила в Петербурге), приложились к ручке, и Пётр Алексеевич благословил молодых, хотя и не одобрил, что сын выбрал себе жену сам, без его участия.
С тех пор они жили на приятном отдалении друг от друга, сохраняя ровные отношения. Чета Завадских навещала престарелого отца несколько раз в год, по праздникам, сам он к ним не приезжал, будучи уверенным, что в больших городах царит блуд и разврат, а Михаила Петровича это устраивало.
Но каждый приезд к отцу будил в нём маленького, забитого, перепуганного мальчика, а в каждом уголке родительского дома прятались тени страшных воспоминаний.
Граф вздохнул и огляделся: они приехали: уже показалась подъездная аллея, вдали темнел бревенчатый двухэтажный дом, окружённый вишнёвым садом.
– Евсей, останови, я пешком пройду, – приказал Михаил Петрович.
Кучер притормозил коней, и граф шагнул на аллею, по которой столько бегал в детстве. Он пошёл неспешным шагом, глубоко вдыхая кристальный воздух, напоённый весенними ароматами.
– Да, в городе, конечно, воздух не такой чистый, – пробормотал, оглядываясь вокруг.
Здесь ничего не изменилось: те же хозяйственные постройки, дорожки, протоптанные босыми пятками ребятни, голубятня, качели, подвешенные на ветку крепкого дуба, беседка, в которой он проводил много времени, читая или мечтая, иногда разговаривая с матушкой… Вишни ещё не зацвели, конечно, но почки уже впитывали сладость соков и готовы были не сегодня-завтра набухнуть и выпустить лепестки благоуханных цветов.
На крыльце графа поджидали Матрёна и Василий – самые старые слуги дома.
– Доброго вам здоровьичка, молодой барин, – проскрипел Василий, абсолютно седой, сухой и согнутый почти в крючок, а Матрёна, приземистая дородная старуха, с трудом присела в реверансе.
– Здравствуй, Василий, Матрёна, – граф подал руку, к которой старики приложились с подобострастием. – Доложите обо мне графу.
– Сию секунду! – Василий заторопился, его согбенная спина выражала абсолютную почтительность.
– Не принести ли тебе чего, Михаил Петрович? – спросила старушка.
– Нет, Матрёнушка, не надо, я ненадолго.
– Пожалуйте, барин, граф Пётр Алексеевич вас ждёт! – скрипучим голосом объявил камердинер.
Граф снял шляпу, камзол, передал всё старику и прошёл в кабинет.
– Здравствуй, папа! – остановился в дверях, ожидая приглашения войти.
Завадский-старший сидел в кресле-качалке, укрытый клетчатым пледом. Он повернулся на голос и уставился на сына пронзительным взглядом таких же, как у него, серых глаз. Они вообще были похожи. То, что называется порода, чувствовалось и в отце, и в сыне: орлиные носы (у отца он уже, правда, превратился в крючок, почти соприкоснувшись с подбородком), высокие надбровные дуги, стать, изящные пальцы, небольшие ступни. Только у Завадского старшего всё было высохшим, он как будто уменьшился к старости. И в который раз Михаил Петрович подивился, как этот человек, совсем не похожий на великана, мог тиранить всю свою семью, не давая никому спуску, и почему они все его боялись…
– Здравствуй, сын, подойди!
Граф подошёл, приложился к сухой прохладной руке, которая нещадно порола его в детстве, и отступил на шаг. Присесть ему никто не предложил.
– Зачем пожаловал? – спросил Пётр Алексеевич.
– Папа, у меня есть к тебе одна просьба, – начал Михаил Петрович.
– Я и не сомневался, что ты по делу, – недружелюбно сказал отец. – Никогда не приедешь просто так, проведать старика, всё только по празднику да по нужде. Не то что твоя сестра!
«Ну, может, она приезжает, потому что ты не порол её в детстве вожжами?» – подумал граф, вслух же сказал:
– Как ты, папа? Как чувствуешь себя?
– Хорошо, молитвами твоими и твоей жены, пока жив! Как бы вам не хотелось обратного! – пробурчал старый граф.
– Папа, Катюша передала тебе пастилу, – Михаил Петрович протянул коробку из кондитерского магазина, в который заскочил по дороге.
– Да? – из-под седых нависших бровей отец посмотрел на коробку. – Открой.
Михаил Петрович снял крышку, и по комнате разлетелся сладкий аромат свежей пастилы.
– Яблошная? – спросил старик.
– Да, папа, как ты любишь.
– А что ж одну коробку прислала?
Михаил Петрович едва сдержался, но спокойно ответил:
– В карете есть ещё, я сюда одну принёс.
Стариковская рука с пергаментной кожей взяла один кусочек, потом Пётр Алексеевич позвонил в колокольчик и приказал принести чаю и лишь после этого указал сыну на стул:
– Говори, какое у тебя дело.
Граф сел:
– Папа, дело весьма деликатного свойства… У меня есть друг, Александр Андреевич Зарецкий, сын генерал-аншефа Андрея Александровича Зарецкого. Ты, возможно, знаешь его?
– Отца прекрасно знавал, сына не довелось.
– Так вот, там весьма запутанная ситуация, но вкратце: у Александра Андреевича есть сводный брат Иван. Незаконнорожденный сын генерала и дворовой девки…
– И что тут деликатного? Вполне обычное дело. На то мы и баре, чтоб девки дрожали да мужик не дремал! – заявил отец и прихлебнул чай. – Пей, сын.
Михаил Петрович взял изящную чашку тонкого фарфора и отпил глоток вкусного, на вишнёвых листьях настоянного напитка.
– До Александра Андреевича дошли слухи, – продолжил граф, – что у душеприказчика его отца есть бумага, в которой половина имения отписывается этому бастарду! Там же лежит и вольная на него. И когда ему исполнится двадцать пять лет, бумага вступит в силу… они с Александром ровесники.
– Сколько им сейчас? – отец видимо заинтересовался.
– Двадцать четвёртый год идёт.
– И чего ждёт твой друг? Давно пора поехать к душеприказчику, изъять бумагу и уничтожить её! Славный был человек Андрей Александрович, но, видать, после гибели своих сыновей совсем ума лишился! Это же надо: ублюдку половину имения отписать! Этого допустить нельзя.
– Так всё дело в том, что Александр Андреевич не знает, кто этот человек! – воскликнул граф. – Известно только имя – Алексей! И вот представь, папа, он приезжает в имение, объявляет этого наглеца наследником и Александр Андреевич, законный сын, остаётся почти ни с чем!
– А почему бы ему не убить этого мерзавца? – свинцовым голосом спросил Пётр Алексеевич. – Камень на шею и концы в воду!
«Я бы тебе камень на шею с удовольствием надел, самодур!» – еле сдержался Михаил Петрович.
– Александр Андреевич так не может, он очень порядочный человек.
– Понятно. Как и его отец. Тот тоже был человеком чести, – буркнул старый граф. – Так что же тебе надо?
– Помнишь, папа, ты говорил, что у тебя есть старинный знакомый, у которого связи везде, где только можно представить? Вот если бы мне рекомендательное письмо… – замолчал Михаил Петрович, с надеждой глядя на отца.
– Это ты про Поветова, что ль? – призадумался Пётр Алексеевич.
– Не знаю, папа, фамилию ты не упоминал.
– Он, похоже. Он даже к царю-батюшке в приёмную вхож. Действительный тайный советник, во! – граф поднял кривой указательный палец.
– Рекомендательное письмо решило бы эту проблему, папа…
– Я понял тебя. Вечером напишу, завтра утром получишь, устраивайся пока, сын, скоро обед.
Михаил Петрович внутренне застонал: на кону была каждая секунда, но перечить отцу он не стал: замкнувшись в старческом упрямстве, тот вообще отказался бы помогать. Придётся принести эту жертву и за обедом выслушать множество нелестных слов в свой адрес.
– А теперь оставь меня, я устал, – Михаил Петрович поцеловал отцу покрытую старческим пигментом руку, поклонился и вышел.
– Что, батюшка, остаётесь? – проскрипел Василий. – Какую комнату вам подготовить? Для гостей?
– Нет, Василий, приготовьте-ка мою, да если можно, баньку истопите!
– Как же, конечно можно, барин! – повеселел старик. – Как хорошо, когда молодые в доме, жизнь кипит!
– Василий, какой я тебе молодой! Окстись! Мне уж тридцать девять лет! – засмеялся граф.
– И! Мальчишка вы ещё, ваше сиятельство! – задребезжал камердинер и заторопился исполнять приказание.
Михаил Петрович вышел на крыльцо, потянулся и вдохнул полной грудью сладкий воздух:
– Матушка! К тебе на могилку завтра утром пойду.
***
Спустя четыре дня по возвращении Александра Андреевича от своего соседа, на подъездную аллею въехала карета. Молодой барин как раз сидел на террасе, наслаждаясь последним апрельским денёчком: ярко светило солнышко, пели птицы, по синему небу плыли пушистые облака причудливой формы, и Александр Андреевич, потягивая малиновую наливку, угадывал, на что похоже каждое из них. Он откровенно скучал. Но скука была приятной, как будто впереди ждало что-то интересное. Поэтому увидев карету, он оживился:
– Федя, иди узнай, кто пожаловал!
– Похоже на Болтова, мин херц, у него такая же колымага.
Мин херц захихикал над шуткой, ему доставляло удовольствие сознавать, что при всём уме и ловкости его приятель не так богат и знатен, как он. Колымага подъехала к парадному крыльцу, из неё вышел помещик, поздоровался и сказал:
– Ну что, Александр Андреич, принимай товар лицом! – и махнул рукой.
Два мужика вытащили из кареты бездыханное тело и бросили ничком перед крыльцом. Постепенно стала собираться малыми кучками дворня, которую тоже заинтересовало, кто приехал.
– А это когой-то кинули? – подошёл подслеповатый Аким.
– Похоже, Ваньку, – пригляделся Гаврила. – Рожей вниз лежит, не вижу.
– Да он жив ли? – с беспокойством спросил Саша. – Ты же мне обещал, Николай Палыч!
– Жив, жив, ничё ему не сделается! – Болтов пнул Ивана в бок, в ответ раздался слабый стон.
– Вставай! – он ещё раз толкнул его.
Парень подтянул под себе руки и попытался привстать, но у него ничего не вышло и, застонав, он опять повалился лицом в землю.
– Ему бы, Александр Андреич, отлежаться, вряд ли он в ближайшие дни встанет.
– Постой, Николай Палыч, ты обещал не увечить его! – возмутился Зарецкий.
– А где ты видишь увечья?? – помещик явно обиделся, поднатужился и носком сапога перевалил Ивана на спину.
Теперь его лицо восковой бледности, с заострившимся носом и впавшими щеками было обращено к высокому безмятежному небу, по которому плыли равнодушные купы белоснежных облаков. Глаза были распахнуты, но как будто ничего не видели. Губы шевелились, словно он что-то пытался сказать.
– Руки-ноги на месте, рожа без синяков, вишь?
– А чего ж он тогда такой?
– А ты какой был бы, не жрамши и не пивши столь дён? – жёстко спросил Болтов. – Может, стакан водицы и перепал ему за всё время, когда из ведра отливали!
– А… что твой кат с ним делал? – полюбопытствовал Саша.
– Тебе, Зарецкий, обязательно знать нужно? – осклабился гость. – Я же не торчал там денно и нощно, у меня дел по горло! – он постучал по шее ребром ладони. – Авдейка -мастер своего дела, ежели что и поломал, то сам и вправил.
– А в нутрях у него…
– Этого мы знать не можем. Ежели кровью мочиться не будет – значит, ничего не отбито. Нынче ночью Авдей меня позвал, решил на дыбе его попытать…
– Свят, свят, свят! – воскликнул кто-то из челяди.
Люди стали креститься.
– А вы чего столпились?! – злобно крикнул Александр. – Пошли работать! Федя, разгони их!
Дворня, не дожидаясь Федькиной плётки, разбежалась, но несколько человек и не подумали сдвинуться. Это был Гаврила с подручными, который мрачно взглянул на барского холуя, и тот передумал подходить к матёрому кузнецу.
– На дыбе-ложе… – задумчиво сказал Болтов, глядя на распростёртое перед ними тело.
– Как на дыбе-ложе? Что это значит?
– А так иноземцы ведьм пытали. Привязывали к специальному устройству и крутили рычаги, растягивая на четыре стороны, пока ведьма не признается во всех своих богопротивных деяниях. Заживо рвётся всё: жилы, суставы, кожа, мясо… Человек от этой пытки признаётся даже в том, чего не было, Зарецкий. Помнишь, у стены стояло изделие странного вида? Это она. Лежачая дыба.
– Помню, – Саша похолодел.
– Плоть пытаемого не слушается его и отдаёт дознавателю всё, что ни есть в нём, – мочу, испражнения, слёзы, пот, кровь…правду. Тело твоего раба тоже отдало нам всё, что у него было… до крови, впрочем, не дошло, рвать его мы не собирались. Но знаешь что, Зарецкий?
– Что? – прошептал молодой человек, чувствуя, как волосы шевелятся на голове.
– Он всё время твердил о своей невиновности, клялся, что предан тебе. Так что я думаю, ему можно доверять, он не лжёт. Не смог бы. Никто не сможет.
– Барин, я не виноват, – донёсся еле слышный голос. – Не виноват…
Александр потёр подбородок:
– И куда же его определить?
– Мин херц, да к травнице этой, к бабке, она его и на ноги поставит побыстрее, – предложил Фёдор. – А тут вожжаться с им некому!
– Точно. Надо его туда отнести. Кто сможет?
– Я, ваша милость, – вызвался кузнец.
Твёрдо ступая, он подошёл к Ивану, легко, словно пушинку, поднял его на руки, и понёс, как любящая мать несёт родимое дитятко.
– Ничё, Ванятка, – шептал он ему. – Мы тя выходим, не боись.
– Я сдюжил… сдюжил, – выдохнул парень и беспамятство накрыло его.
У этой сцены были никем не замеченные зрители: кружевницы по очереди смотрели из окна и рассказывали подружкам, что происходит. Конечно, им строго-настрого, под страхом жестокого наказания было запрещено вставать со своих мест (их даже по нужде водили группой), но… девушки не будут девушками, если не придумают, как обойти запреты. Они упросили Артемия, их стража, похожего на барашка, чтобы он разрешил им иногда поглядывать в окно, хоть ненадолго, а то ноги очень затекают. Это была правда: у девок на шее были рогатки, которые не давали им ни секунды продыху; надевали их с раннего утра, а снимали поздним вечером и на время обеда. У кружевниц затекали не только ноги, но и спины, и руки, и шеи ломило нещадно…
Сейчас у окна стояла Ариша, она то поднималась на мыски, то перекатывалась на пятки: так ноги отдыхали и переставали мозжить от непрестанного сидения. Она-то и увидела всё первой…
– Ой, девочки, карета въехала! Как интересно! Кто же это? – в её звонком голосе сквозило любопытство.
– А… – разочарованно протянула она. – Это тот, противный помещик, сосед нашего барина… Погодите, кого-то из кареты вытащили и на землю кинули… Человека! – в голосе зазвенел страх. – Да это… Ваня! Девушки, это Ванечку привезли!!
Кружевницы, как стайка певчих птичек, мигом взлетели со своих мест и прилипли к окнам. Напрасно Артемий, испугавшийся наказания, кричал на них, уговаривал, пугал розгами, Палаша строго сказала:
– Подожди, вот всё вызнаем, что происходит, и сядем! Они тоже все там, сам погляди!
Серые, синие, карие и зелёные глаза с тревогой смотрели на бездыханное тело.
– Девушки, он не шевелится, Ванечка… – со слезами сказала Груша. – Этот изверг его до смерти замучил! – она всхлипнула.
– Нет, Грушенька, нет, смотри, встать пытается! – воскликнула Арина. – Но не может! Что же они с ним содеяли, ироды! Как же я его ненавижу! – прошипела она, зелёные глаза её сузились и стали похожи на щёлки.
– Кого, Ариша? – тихо спросила Палаша. – Помещика этого?
– Куда там! Нашего ирода! – ещё тише сказала Арина. – Чтоб ему пусто было! Житья никому нет, как он тут всем заправлять начал да Федьку-гада привечать стал!
– Тише, Ариша! – испуганно шепнула Палаша, не сводя глаз с Ивана. – Услышат!
– Но ведь я права? Скажи, права? – не успокаивалась девушка. – Почему я не парень?! Ну вот почему?! Убила бы его, изувера, своими руками бы задушила!
– Арина! Что ты такое говоришь?! – шикнула на ней Палаша. – Окстись, безумная! Хочешь, чтобы всем нам из-за тебя попало?!
– Смотрите, девушки, Ванечку на спину перевернули! Он смотрит, он нас видит!! Давайте ему помашем! – воскликнула самая младшая кружевница, Оленька.
Девушки замахали ладошками, но было непохоже, чтобы Ваня их видел: взгляд его был устремлён в небо, он не двигался и не моргал.
– Гаврила его куда-то понёс, – с тревогой сказала Груша. – Ну всё… ничего не видать…
Кружевницы расселись по местам, к радости Артемия, и продолжили работу, но Арина никак не могла успокоиться:
– Нет, Палашенька, ежели бы кто меня позвал супротив барина встать, я бы пошла! Я бы…
– Ну что «ты бы»? – шёпотом передразнила её подруга. – Что мы, девушки, можем?!
– Не знаю про всех, а я бы взяла палку, оглоблю, грабли и задала бы этому кровопивцу трёпку! Вот! А если Ваня поднимется… Пойду за ним куда глаза глядят!
– А ну, разговоры отставить! Работать! – прикрикнул на них Артемий, и такой он был потешный в этот момент, кудрявый, расстроенный, что девушки, невзирая на печальные события, не смогли удержаться от смеха.
Их хохот, звонкий, переливчатый, взметнулся к небесам и растаял серебристой пылью…
Ваня увидел девушек… Когда Болтов грубо перевернул его на спину, взгляд его взлетел ввысь, скользнув по окнам господского дома, и он успел заметить их милые, встревоженные лица и затрепетавшие в окне ладошки, словно крылышки маленьких звонкоголосых птичек… Запечатлел в сердце, несмотря на пожиравшую его изнутри боль, и держал перед глазами, пока не провалился в забытьё…
Гаврила, мерно и спокойно шагая, сопровождаемый своими ражими помощниками, подошёл к избушке бабушки Миронихи и стал перед крыльцом, угрюмо мотнув парням головой. Один из них, Нефёд, постучал в дверь и отступил, чтобы не испугать старушку.
Дверь приоткрылась, и травница выглянула из полумрака курной избы:
– Кто здесь?
– Мать, это я, Гаврила, открой!
Мирониха распахнула дверь и застыла, глядя на безжизненное тело в руках кузнеца:
– Охти мне, святители Господни, Богородице Благодатная Мария, помилуй нас! –мелко перекрестилась и отступила в глубь сеней, маша руками. – Скорей, скорей, Гаврилушка!
Низко пригнувшись, кузнец вошёл со своей ношей в небольшую, пропахшую травами комнатку.
– Куда положить?
– Подожди, Гаврилушка, вот тюфячок, клади на него! – кряхтя, старушка, потащила тюфяк, но Нефёд, вошедший следом, осторожно отобрал его у травницы, расстелил на земляном полу и помог Гавриле уложить Ивана.
– Надо Варюшку позвать, – прошептала Мирониха, глядя на парня, который более походил сейчас на тряпичную куклу, чем на человека.
– Новую птичницу? – спросил кузнец.
Бабка просто кивнула, потеряв дар речи.
– Нефёд.
Парень, не говоря ни слова, вышел из избы.
– Мать, что ещё надо? – хмуро спросил мужик.
– Гаврилушка, помоги снять одёжу. Всю.
Вдвоём они стали осторожно раздевать Ивана, извлекая его неживые руки из рукавов. Из-под рубахи показалась исхлёстанная грудь, покрытый ожогами и рваными ранами живот, на шее – кровавые полосы.
– Порты сымать?
– Сымай, чего я там не видела, – махнула рукой бабка, осторожно поворачивавшая голову Ивана, чтобы убедиться в целости шейных позвонков.
Кузнец бережно стащил с парня порты, высвободив ноги, и замер, глядя ему в пах.
– Ну что там? – с тревогой спросила травница. – Что ты застыл?
– Мать, погляди-ка, – пробормотал Гаврила, гулко сглотнув сухим горлом.
Мирониха посмотрела и ахнула:
– Ах, нехристи!
Мошонка Ивана была крепко перетянута у основания шелковой нитью, она раздулась, налилась кровью, приобрела нездоровый синюшно-багровый оттенок.
– Что удумали, нечистый их забери!– рассердилась бабка. – Гаврила, на столе где-то нож лежит, принеси!
Не говоря ни слова, кузнец достал из-за уха ножик с тончайшим и острейшим лезвием и протянул Миронихе. Она, нисколько не удивившись этому, осторожно подрезала и убрала нить. Вздохнула, распрямившись, принесла тряпицу, смоченную холодной водой, и полотенце:
– Приложи, да срам прикрой, сейчас девица придёт, негоже, чтоб она это видела, – и продолжила осмотр.
Через несколько минут, прощупав все суставы и сочленения, бабка спросила:
– Гаврила, сказывай, что знаешь. Без утайки.
– Мать, я услышал только, что на дыбе его ломали, но суставы вправили.
– На дыбе… – травница бережно пригладила Ване волосы, грязные, слипшиеся от пота. –Богородице Пресвятая Дева, помоги нам, грешным, не оставь свою милостию… У него все жилы растянуты, потому ни руки, ни ноги не слушаются. Надо много полотна, чтобы суставы перетянуть. Мабудь, всё нутро отбито, но тут надысь глядеть, как мочиться будет, ежели с кровью – плохо дело…
