Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Я жил у них, матушка. Арина Тимофеевна заботилась обо мне, как о родном сыне, никакой разницы не делала между мной и своими детьми!
– Да и ты, думаю, на месте не сидел? – опять улыбнулась барыня.
– Сколь мог – помог, а потом вы меня вызвали.
Елизавета Владимировна призадумалась:
– Говоришь, младшенькие двойняши?
– Да! Забавные – страсть! Аксютка со Стёпкой работящие, много чего уж могут по дому.
– Что ж, Ваня, я услышала твою просьбу. Решим. А ты иди пока, отдыхай.
Парень поднялся с колен, поклонился и пошёл к двери.
– Да, Ваня! – окликнула она его, когда он уже взялся за дверную ручку.
– Что, матушка? – с испугом обернулся он.
– Бороду сбрей! – засмеялась Елизавета Владимировна. – Стань прежним!
– Слушаюсь, Елизавета Владимировна! – с лёгким сердцем Ванька вышел от своей госпожи, постоял на пороге, пытаясь свыкнуться с мыслью, что у него будет помощник и ученик. Это было очень непривычно.
– Здорово, парень! – послышался незнакомый голос. Ванька обернулся:
– И тебе поздорову! А ты кто?
– Звать меня Фёдором, я камердинер барина, – высокий смуглый черноволосый и черноглазый парень, похожий на цыгана, смотрел на него, склонив к плечу голову. Его можно было назвать красивым, если бы не поломанный и неправильно сросшийся нос, несколько выбитых зубов и ехидная ухмылка, с которой он рассматривал Ваньку.
– Барин тебя к себе требует, немедля! – процедил он.
– Хорошо, сейчас приду, – Ваньке не понравился взгляд парня, но он решил не напрягать обстановку.
– Не сейчас, а немедля велено тебя привести! – взгляд стал ещё более пронзительным.
Ванька ничего не ответил.
– Мин херц, я его привёл, – Фёдор поклонился и стал у дверей. Барин, раскинувшись на диване, кушал виноград, запивая его вином. Парню показалось, что Саша как-то раздобрел, что ли… Вид у него был не очень здоровый.
– Здравствуйте, барин, – поклонился Ванька. – Звали?
– Да уж была охота… – неопределённо ответил он. – А впрочем, звал! Ну, как там в деревне?
– Трудов много, Александр Андреич.
– Ну, ты у нас трудиться-то любишь. Барыня всё тебе сказала? На повышение идёшь?
– Какое же повышение? По-прежнему я крепостной ваш, о достатке буду теперь радеть вместе с Парфёном Пантелеймоновичем.
– Ой, смирный ты какой, Ванька! – барин встал с дивана и подошёл к слуге. – Аж скушно с тобой! В монахи, что ли, готовишься?
– Не понимаю, барин, – Ванька опустил глаза в пол.
– На меня смотри! – приказал Саша. – Вот что я тебе скажу, холоп! – он схватил парня за волосы, заставил нагнуться и сказал прямо в ухо:
– Не зазнавайся! Как попал ты на новое место, так и слететь с него можешь! Понял ли?
– Воля ваша, Александр Андреич.
– Я же говорю: в монахи собрался! – обернулся барин к новому камердинеру.
– В каморке теперь Фёдор будет жить, барахло твоё на заднем дворе. Пшёл вон! – оттолкнул он его.
Ванька поклонился и вышел из барских покоев. Пройдя на задний двор, он увидел вещички свои немудрёные, сваленные в кучу как придётся. Присев, поднял раскрывшийся сундучок, обтёр его и бережно сложил туда вещи, доставшиеся от матушки, да несколько книг духовного содержания. Одёжу, упавшую в грязь, образовавшуюся после вчерашнего дождя, поднял и держал в руках, не зная, куда пристроить. Так и стоял, загрустив. Неожиданно одежду из его рук потянули.
– Я остиаю, – Дунька-птичница улыбалась во весь рот.
– Дуня, здравствуй! – улыбнулся в ответ Ванька. – Я сам…
Но девка уже отобрала у него вещи и жестами пригласила идти за собой. Прихватив сундучок, он пошёл в людскую. Там как раз чёрная кухарка накрывала для дворовых длинный стол. Накрывала – громко сказано: поставила большой чугунок с кашей, положила ложки, миски, нарезала хлеб. В углу гудел самовар.
Ванька присел к столу. Вскоре людская наполнилась народом; мужики здоровались с Ванькой, расспрашивали о деревне, девки, блестя глазами, с любопытством рассматривали его бороду, казачки ждали своей очереди повечерять. Кухарка Груня разложила кашу, каждый взял по кусочку хлеба и начал аккуратно есть, следя, чтоб ни крошки не пропало. Подставляли горстки и облизывали ложки.
– Что, Ваня, управляющим теперь будешь? – поинтересовался конюх Федот.
– Пока буду учиться, так барыня приказала. Дядька Федот, а что это за слуга новый у барина?
– Федька разбойничья рожа! – плюнул Федот. – Меньше месяца тут живёт, а как бельмо на глазу!
– К девкам пристаёт, везде подслушивает и барину всё доносит, и управы на него, ирода, нет! – добавила Груня.
– Почему? – удивился Ванька.
– А он вольный! Во как! – махнула она в досаде рукой. – Сам захотел служить нашему барину!
– Говорят, за долги его в крепость отдали, а наш барчук выкупил, вот он и отрабатывает выкуп, – вставил слово парнишка помоложе, Сенька-форейтор.
– Наглый, противный, фу! – чуть не хором сказали сенные девушки Арина и Груша.
– Ты, Ваня, супротив его не иди, будь осторожней, – посоветовал Федот. – Уж больно его Александр Андреич слушается. Опасный он человек, помяни моё слово.
Ванька задумчиво покивал головой. Поблагодарил за еду и пошёл осматривать новое жилище.
В комнате рядом с кабинетом барыни он ощутил необычное и приятное чувство: вот его кровать под балдахином, настоящая, не топчан, не тюфяк, брошенный на пол! шкап одёжный, стол, стул, диванчик маленький, полки, умывальник. Он хозяин здесь! Никто не позвонит в колокольчик и не потребует квасу в любое время суток или ещё чего. Повиноваться будет только Елизавете Владимировне или Парфёну, управляющему доходами поместья.
Парень сел на кровать, потом лёг и закрыл глаза, попытавшись представить, какой она будет, эта другая жизнь. Очень нравилось ему, что теперь он может беспрепятственно читать книги.
Неожиданно послышались лёгкие шаги и шорох одежды. Ванька как ошпаренный подскочил, но в комнате никого не было. Он огляделся: на полу лежал комочек бумаги. Парень развернул и прочитал: «Сегодня, как все заснут, приходи в купальню». От простых слов сильнее застучало сердце, он прижал записочку к губам… и запрятал её на самый низ сундучка:
– Нет, любушка моя, не позволю я тебе жизнь свою погубить.
Взяв чистое исподнее, Ванька направился в баню; ещё и побриться надо было. В купальню он даже и не подумал пойти.
Понедельник начался с трудов праведных да ими и закончился. Не поднимая головы парень постигал науку главного управляющего, в руках которого сосредоточены были доходы от всех деревень, коих у Зарецких было четыре помимо прилегающей к поместью – Радеево, Красино, Чудинки, Зима; он должен был отслеживать движение денежного капитала и хлеба в имении, «дабы не подвергалось потери, вреду, а наипаче похищению»; обязан был всех крестьян и дворовых людей содержать в надлежащем повиновении, чтобы каждый исправно исполнял свои обязанности, при случае определять меру наказания для непослушных. Вёл приходно-расходные книги, в коих фиксировались все хозяйственные операции, а в конце года составлялся годовой отчёт о доходах и приходах денег и всех предметов, кроме того, составлялась ведомость прихода и расхода урожаев.
В каждой деревне был свой приказчик, у которого в ведомстве также были выборные и старосты и который вёл подобные книги по своему имению.
Все сведения сходились к Парфёну Пантелеймоновичу, который мастерски управлялся со столь сложным делом, ничтожная часть которого описана выше.
Изучая пухлые приходно-расходные книги, хранящие всю информацию о взлётах и падениях семейства Зарецких, Ванька так увлёкся, что и про еду забыл. На обед его позвали, а ужин принесли в комнату. Поев, он взял салфетку вытереть рот и руки, как вдруг из неё вывалилась записка: «Ванечка, приходи в купальню после полуночи!» Вторая записка отправилась туда же, куда и первая.
Вторник начался так же, как и понедельник, но в обед барыня пригласила его к себе и сообщила, что просьба его решена положительно и вскорости Савка со своим семейством и со всем хозяйством прибудут в имение. Жить пока будут в деревне, мир поможет вдовице, ну а Савка будет при дворе, обязанность его – освобождать Ваньку от повседневных житейских забот.
Парень был ошеломлён тем, что просьбу его уважили и уважили так быстро. Он с нетерпением стал ждать приезда семейства, к которому успел привязаться всей душой.
Его радостное настроение изрядно испортила записка, принесённая Палашей и вручённая ему лично. В ней говорилось, что Пульхерия понимает, что стала ему противна и немила после того, как разделила ложе с законным супругом, и что, если он сегодня не придёт, она наложит на себя руки. А его рядом не будет и никто её не спасёт.
– Барыня велела дождаться ответа, – сурово сказала Палаша.
– Передай барыне, что я приду, – с трудом выговорил Ванька. – Приду, – повторил он. Девка убежала, махнув подолом.
Сам не свой, он был рассеянным остаток дня, но Парфён справедливо решил, что парень устал, и отпустил его пораньше, задав небольшой урок на завтра.
Наступила полночь, на небо царственно выплыла полная луна, которая прежде навеяла бы на Ваньку поэтическое настроение, и он принялся бы строчить вирши. Теперь она породила лишь беспокойство, тревогу и страх за неразумные поступки молодой госпожи. За себя он не переживал: всё в руках божьих, чему быть, того не миновать.
Наконец поместье затихло. Угомонились даже девки и парни, устроившие недалеко от псарни весёлые посиделки с лузганьем семечек и шутками. Псари Михей да Аким, которым надоели их безостановочные смешки, погнали молодёжь спать и с облегчением сами улеглись на тюфяки.
Выждав ещё немного, сняв сапоги, Ванька сторожко пошёл к купальне, положив себе быть холодным, приветствовать хозяйку поклоном и вообще вести себя как положено слуге. Засучив порты, он сел на ступеньку и опустил босые ноги в прохладную воду. Постоянная ходьба в сапогах утомила его, поэтому было очень приятно поболтать ступнями в реке, дать им отдохнуть.
Вскоре послышались лёгкие шаги, Ванька торопливо вскочил и обернулся: в купальню вбежала Пульхерия, босая, простоволосая, в длинной тонкой сорочке, под неверным светом луны похожая на привидение. Она остановилась, прижав одну руку к груди, другой рукой взявшись за столбец. Он сразу забыл все обещания, которые давал сам себе, охватил взглядом всю её, целиком, и с болью в сердце отметил и похудевшие щёки, и запавшие глаза, и тёмные тени полукружьями. Всё это парень рассмотрел за какое-то мгновение, одним махом, потому что в следующий миг девушка бросилась ему на грудь, уткнувшись носом в самую серёдку, и крепко обхватила руками. Ванька её не обнял.
– Пульхерия Ивановна, – тихо сказал он, осторожно взял её за плечики, подивившись, какими острыми они стали, и попытался отстранить. Она лишь крепче вцепилась в него и плечи её затряслись. С охолонувшим сердцем Ванька понял, что она плачет. Что тут было делать?! Он прижал её к себе одной рукой, другой поглаживал по волосам и ждал, когда схлынут слёзы. «Женские слёзы – вода, – говаривала матушка, – но водица эта солона. Не мешай их выплакать, хуже, когда они на сердце запекутся».
Наконец Пульхерия затихла и, подняв голову, взглянула на него. С исхудалого бледного личика глядели огромные горящие очи.
– Ванечка, – прошептала она, – Любый мой! Как же мне тяжко было без тебя! Ровно заживо похоронили… Все глаза проглядела, ночей не спала, всё думала: птицей бы обернуться, полетела бы к тебе, хоть одним глазком глянуть, как ты там! Ванечка… Иванушка… – глаза её закатились, и она обмерла, обмякла в его руках. Ванька, испугавшись до смерти, сел, прислонившись к перилам, и устроил Пульхерию на своих руках, уложив голову на сгиб локтя.
– Точно ребёнок маленький… – холодная рука сжала сердце, он убрал волосы с её лица и бережно похлопал по щекам, потом нагнулся и осторожно поцеловал в лоб.
– Пульхерия Ивановна, – тихонько позвал.
Она пошевелилась и открыла глаза:
– Хорошо-то как… Спокойно… Никогда мне здесь так хорошо не было за всё время… Ваня, давай сбежим! – резко сказала она и села, вперив в него горящий взгляд. – Я не смогу жить здесь, я умру, Ваня! Давай сбежим, умоляю тебя! Далеко-далеко, в лесах скроемся, никто нас не найдёт! Мне всё равно где жить, хоть в избушке какой, только бы с тобой рядом! Я ведь здесь как в огне горю каждый день! Что ж ты молчишь? – с горечью воскликнула девушка. – Или уж забыл меня?!
– Как я могу забыть вас? – тяжело сказал Ванька. – После матушки вы одна меня полюбили, ласковым именем назвали… Я ради вас жизни своей не пожалею…
– Не надо за меня жизнь отдавать! – прервала его Пульхерия. – Беги со мной, Ваня! Станем свободными!
– Пульхерия Ивановна, вы сами не понимаете, о чём просите, – покачал головой парень. – Невозможно это. Крепостной я… Если податься в бега, нас искать будут, а если найдут… когда найдут, то меня или запорют насмерть, или в солдаты забреют на весь век. Но это пусть. А с вами-то что будет?? Вы подумали?? Вы же страшный позор навлечёте, и не только на себя, но и на родителей своих покойных, и на Елизавету Владимировну, которая вам ничего худого не сделала и не помышляла, видит Бог…И что вам тогда судьба уготовит, один Бог ведает… Нет уж, привыкайте к своему положению, смиритесь…
– Не хочу я смиряться и не буду! – вновь прервала его Пульхерия. – Ты велел на ложе с ним возлечь? Тошно мне было, но я легла, да только когда руки его ко мне прикасались, я представляла, что это твои руки, Ванечка, твои губы, что это ты, суженый мой! Ты говоришь, смириться и не нарушать закон Божий, грех это? Так я уже в геенне огненной горю каждую ночь, когда с ним в постель иду, а тебя представляю! Я уже грешница великая! Спаси меня, Ваня, спаси от греха! – девушка приподнялась и села на парня верхом, погрузила пальцы в волосы и приникла к его губам, как страждущий – к роднику.
– Нет, нет… – пробормотал он и попытался отстраниться, но упёрся ладонями в небольшие острые груди, скрытые лишь тонкой тканью сорочки, и понял, что она сидит на нём практически голая, что под рубашкой – нежное трепещущее тело, которое жаждет его… Плоть взвилась, мгновенно отреагировав, но Пульхерия лишь крепче прижалась к нему, целуя не только губы, но и шею, ладошки её скользили по голой спине, и ласки эти были так приятны, так не похожи на прикосновения единственной женщины, которая дотрагивалась до него, что Ванька не смог противиться желанию, поглотившему его существо целиком. Не смог…
Осознание того, что он натворил, пришло позже, когда они оба без сил повалились на дощатый пол купальни.
– Что же я наделал, – ужасаясь, прошептал он. – Как мне в глаза теперь смотреть вам, барыне…людям… – жгучий стыд накатил лавиной.
– Ванечка, – глаза Пульхерии сияли в темноте, как звёзды, – спасибо тебе, что не отверг мою любовь… Зачем думать о покойных родителях, о барыне… она мне вообще чужой человек. Давай подумаем о нас! Почему мы не можем сбежать?
– Потому что некуда нам бежать, – голос его звучал глухо. – Потому что я буду крепостным в бессрочном розыске, а вы, связавшись со мной, тоже станете крепостной, уж я знаю… А такой жизни я вам не желаю!
– А разве после пятнадцати лет в бегах крепостной не становится вольным? – приподнявшись на локте, спросила она.
– Нет, барыня, – горько сказал Ванька, – этот указ уж более века отменил царь Алексей Михайлович. С того времени сыск беглых крепостных бессрочный.
– Тогда мы можем сбежать и направиться в Сибирь! – не сдавалась Пульхерия.
– Пешими? – невесело ухмыльнулся парень. – Два-то года сдюжите ли? Тяготы пути вынесете ли? Морозы до пятидесяти градусов? Да прятаться всё время. А лихих людей там сколько…
– Ваня, ты трус? – спокойно спросила девушка.
– Пульхерия Ивановна, если я и боюсь, то только за вас. Не хочу, чтобы ваша жизнь была сломана, как ветку в лесу ломают. Но и барыню предать не могу… доверие она мне великое оказала, как же можно мне её обмануть…
Пульхерия внимательно смотрела на него, пока он говорил, и не протестовала. В голове этой хрупкой, но сильной и смелой девушки начал созревать иной план…
В ту ночь они расстались, так ни до чего и не договорившись. Но это была лишь первая их ночь. Пульхерия не собиралась сдаваться, замысел, который возник у неё почти сразу после венчания, постепенно укрепился, а уж твёрдости духа ей было не занимать стать.
Через две недели из Радеево прибыла телега, которая привезла немудрёный скарб Савкиной семьи; животинка бежала следом, правда, не вся: свиноматок да курей не взяли, а вот с петухом Арина не смогла расстаться. Золотистый красавец с разноцветным хвостом уж очень красиво пел, возвещая, который час.
Ванька, ног под собой не чуя, отпросился у барыни встречать и размещать своих друзей. Елизавета Владимировна, отпустила его, немного ревнуя и завидуя, наказав долго не задерживаться. Парень во весь дух помчался в деревню, помогал Савве и Стёпке переносить вещи в дом, Арина Тимофеевна, засучив рукава и подоткнув юбки, тут же взялась мыть и чистить избу, в которую их поселили (старая бабушка Игнатьевна умерла в прошлом году, и она пустовала), деревенские мужики пришли поправить забор да хозяйственные постройки, женщины – поприветствовать новых соседей да понянчить ребятишек, чтоб они под ногами не путались, снеди разной принесли, словом, работа закипела. Арина со слезами на глазах обнимала и целовала Ваньку, всё благодарила его, а он обижался, говоря, что раз он родной, то и не надо ему никаких спасибо. Потом, когда всё основное было сделано, семья пошла помыться в баньку к тётке Анфисе, которая радушно пригласила их. Помывшись, надев всё чистое, Савка был готов предстать перед барыней. Мать перекрестила и благословила отрока, и они с Ваней пошли в поместье.
– А что, барыня строга? – робко спросил Савка.
– Нет, не строгая, – улыбнулся Ванька. – Никогда никого не наказала зазря. Добрая она очень.
– А за что тут у вас наказывают? – боязливо поинтересовался юноша. – И как? Розгами?
– Наказывают за лень и безделье, за то, что недобросовестно свои обязанности выполняешь, а розгами отродясь никого не секли… не помню, – наморщил лоб парень. – Ну, детей за жестокость могут проучить… Вот недавно двух пострелят выпороли, так они что задумали: кинули щенка в пруд и стали его камнями забрасывать. Интересно им было, видишь ли, выплывет или нет! Ладно, дядька Федот, конюх наш, мимо шёл и это увидел. Вот они у него вожжей отведали – несколько дней сидеть не могли!
– А взрослых?
– Взрослых могут в холодную посадить, работой какой нагрузить, а уж ежели совсем провинился – отправят со двора в деревню. А ты что так боишься-то?
– Дак как же не бояться? – удивился Савка. – Вот у нас, в Радеево, бывает, секут мужиков-то! Приказчик господин Акинфеев говорит: «Пожалеешь розгу – испортишь мужика».
– Это Василий Власьевич? – цепко взглянул на юношу Ванька, записав в уме поговорить об этом с Парфёном.
– Да, он.
Когда они подошли к въезду и Савка увидел зелёные лужайки и подъездную аллею, фруктовые сады и цветники, а поодаль двухэтажный каменный барский дом, у него челюсть отвалилась. Он так таращился по сторонам, вертя головой, словно сова, что Ванька не выдержал и рассмеялся:
– Смотри, парень, как бы голова не отвинтилась! Неужели ничего подобного не видел?
– А где видать-то? – Савва озирался вокруг. – Окромя Радеева, я отродясь нигде и не бывал!
«А ведь и правда, – подумал Ванька. –Сидят они всю жизнь на одном месте, газет не читают, книг нет, новости странники перехожие приносят… Тут и барский дом дивом покажется…»
Дойдя до библиотеки, что оказалось делом нелёгким, так как Савва всё время останавливался и что-нибудь разглядывал: то цветы в горшках, то пол паркетный, то потолок с лепниной – всё ему казалось диковинным, Ванька обдёрнул на отроке рубаху, пригладил ржаные вихры и осторожно постучал.
– Войдите! – откликнулся глубокий женский голос.
Парень вошёл и поклонился:
– Это я, матушка!
– Вернулся, дружок! Это хорошо! Ну, где твой протеже? – Елизавета Владимировна поднялась и сложила руки на груди.
– Савва, заходи! – в открытую дверь вошёл невысокий тонкий ясноглазый парнишка, он земно поклонился женщине:
– Доброго вам здоровьичка, государыня-матушка! Дай Бог вам счастья и радости на долгом веку!
– Ладно-ладно, – улыбаясь, остановила его барыня. – Как зовут-то тебя?
– Саввой Ивановым по батюшке кличут, – вежливо ответил Савка.
– А годков тебе сколько?
– Шешнадцать минуло аккурат перед жатвой.
Елизавета Владимировна хотела ещё что-то спросить, но отрок весьма невежливо перебил её:
– Книг-от сколь здеся, Ваня! Отродясь столько не видал! Матушка, это неуль вы всё-всё прочитали?! – ужас, смешанный с восхищением, плескавшийся в его глазах, насмешил барыню, и она рассмеялась:
– Я – нет, а вот он, – она указала на Ваньку, – почти всё прочёл, кое-что наизусть запомнил!
– Да?! – Савка обернулся на друга с испугом. – Так ты учён?!
– Савва, я же говорил тебе, что буду заниматься книжной премудростью, – Ванька почувствовал себя неловко перед барыней.
– Говорить-то говорил… это одно, а вот глазами увидеть – совсем другое! – в голосе Савки послышались наставительные нотки.
– Вполне разумно, Савва Иванов, – опять улыбнулась Елизавета Владимировна. – Что ж, Ваня, покажи своему помощнику, где он будет жить, объясни обязанности и, разумею, надо научить его грамоте да правилам поведения. А то, не ровён час, Александру Андреичу на глаза попадётся… ну, ты понял меня.
– Понял, Елизавета Владимировна.
– Что ж, идите, – барыня села в кресло. – Да позови мне Грушу, Ваня, что-то мне нездоровится слегка, голова болит.
– Бегу, матушка! – Ванька поклонился и торопливо вышел из библиотеки.
– Сенька! – окликнул он пробегавшего мимо казачка. – Грушу к барыне! Срочно! Нездоровится ей!
– Слушаю! – мальчишка помчался во весь дух. Савка проводил его взглядом и спросил:
– А кто такой Александр Андреич и почему мне нельзя попадаться ему на глаза?
– Это сын барыни, молодой хозяин. Я раньше у него камердинером был.
– И что он, лют? – вновь испуг прорезался в голосе мальчишки.
– Нет, Савва, не лют, но… под горячую руку лучше не попадаться. Никогда не говори, пока он сам не спросит, а если вдруг ударит, то постарайся стерпеть и не закрываться, иначе…
– Что иначе? – в голосе Савки слышался уже нешуточный страх.
– Вместо одной пощёчины дюжину получишь и крови наглотаешься, – мрачно сказал Ванька. – Ты, главное, на ус мотай – и всё ладно будет.
– А сам говорил: тут не бьют, – протянул отрок.
– Не бьют, – подтвердил Ванька. – Телесных наказаний нет. Я тебе толкую о молодом барине, вот он может. Ему никто не указ. Ну, пойдём, покажу, где жить будешь, да с дворней познакомлю.
Пошли-покатились дни, похожие один на другой. Савка незаметно обжился, пришёлся по нраву дворовым: парнишка он был весёлый и покладистый, характеру не вредного, смышлёный. Ванька быстро научил его читать, а вот с писанием выходило хуже: пальцы, загрубевшие на деревенской работе, никак не хотели правильно ухватить ни карандаш, ни гусиное перо, но парень уверял мальчишку, что терпенье и труд всё перетрут. Савка упорно пыхтел над неподдающимися буквицами ежевечерне.
Как-то во вторник, когда дневные труды были окончены и луна, круглая и оранжевая, как спелая тыква, уже выкатилась на осеннее небо, дверь их комнаты распахнулась без стука и на пороге появилась Пульхерия Ивановна в сопровождении Палаши.
– Доброго вечера! – с улыбкой сказала она.
– И вам вечер добрый, барыня! – крепостные, которых застали врасплох, засуетились, приводя себя в порядок: Ванька лежал на кровати и разбирал доходно-расходную книгу за 1768-69 год, пытаясь понять, почему при очень хорошем урожае и высокой цене на пшеницу имение понесло убытки; такую задачку задал ему Парфён. Читал он в одних портах, закатанных выше колена. Савка в таком же виде старательно царапал пером, переписывая вирши Сумарокова из журнала «Всякая всячина» за 1769 год.
Пришлось срочно накинуть рубахи, валявшиеся где придётся, и встать в почтительную позу.
– Что вам угодно, Пульхерия Ивановна? – спросил Ванька.
Девушка только собралась ответить, как заливисто рассмеялась Палаша, глядя на Савку, который напялил рубаху наничку и сейчас пытался вывернуть её не снимая.
– Савва! – с укоризной сказал парень. – Прекрати!
– Так вот, – губы Пульхерии против воли складывались в улыбку, Ванька, глядя на неё, тоже улыбнулся, – мне надобно журнал, в котором напечатана «Бедная Лиза» Николая Карамзина. Можешь ли найти нужный номер?
– Конечно, барыня, – с поклоном ответил Ванька. – Это «Московский журнал» за 1792 год, он должен быть в библиотеке.
– Принеси, я подожду.
Ванька умчался выполнять поручение, сделав перед этим ученику большие глаза, тот понял, обмахнул рукавом стул, на котором сидел, и поклонился девушке:
– Не угодно ли присесть, матушка!
Пульхерия уселась, чинно сложив руки на коленях, Палаша стала рядом с ней, по-прежнему хихикая и постреливая глазами на Савку, который ёжился в рубахе наизнанку.
– Да переоденься, Савва, что ты извёлся весь! – засмеялась девушка. – Я глаза закрою!
Она зажмурилась, и мальчишка шементом привёл себя в порядок, ещё больше насмешив горничную.
– Пожалуйте, Пульхерия Ивановна! – Ванька с поклоном подал ей журнал.
Она взяла, полистала:
– Сам читал ли?
– Сочинения господина Карамзина весьма поучительны, потому прочёл, Пульхерия Ивановна.
– И как, понравилось тебе?
– По моему скудному разумению, повесть премногое может рассказать о тайнах сердечных.
– Я же спросила, не о чём она может поведать, а понравилось ли тебе, Ваня?
– Весьма. Очень чувствительно. Пульхерия Ивановна, дозволите ли дать совет? – посмотрел он ей прямо в глаза.
– Попробуй! – улыбнулась она.
– Не читайте на ночь, можете взволновать себя не ко времени и не уснёте потом…
– Хорошо, я прислушаюсь к твоим словам. Покойной ночи!
– И вам покойной ночи, Пульхерия Ивановна! – поклонился Ванька.
Молодая барыня ушла, за ней поспешила Палаша, напоследок опять стрельнув хитрым взором в Савку.
– Ох и перетрусил я! – облегчённо вздохнул отрок. – Помстилось вдруг, что это барин пришёл, спиной-то не вижу! А это барыня наша!
– Это барыня наша… – тихо повторил Ванька. – Ангел во плоти… Давай на боковую, друг мой, пора.
На следующий день к вечеру, но пораньше, Пульхерия Ивановна вновь пришла и попросила «Письма русского путешественника». Отдавая «Московский журнал», она сказала:
– Особенно мне понравилось написанное на странице 28. Посмотри, я там карандашом отчеркнула. Скажешь потом своё мнение, не забудь.
– Слушаюсь, барыня.
– Не забудь! – строго повторила она.
Когда Пульхерия ушла, Ванька отложил журнал и продолжил работу, лишь вечером перед сном он смог открыть страницу 28, и тогда на руки ему выпал маленький листочек бумаги, на котором было написано: «Как бедная Лиза, тако же и я обречена умереть от любви к тебе, бесчестный ты человек! Сегодня Он уехал вместе с Фёдором, приходи в опочивальню, как все заснут. Я буду ждать. Твоя П.»
– Твоя П. – пробормотал парень. Кровь ударила в голову, сердце забилось, как птица в клетке. «Пойти!» – была первая шальная мысль. «Как я могу?? Обмануть барина, Елизавету Владимировну, всех?? – усомнился разум. – Нет, нельзя, нельзя её, голубушку, опасности подвергать!» «А если только повидать да голос нежный послушать?» – посоветовало сердце. И Ванька последовал голосу сердца, сам себе поверив, что лишь посмотрит на неё – и всё.
Пульхерия отпустила его после третьих петухов, памятуя, что возлюбленному предстоят тяжкие труды за конторкой. Глядя, как он прикрывает своё совершенное тело мужицкой одёжей, задумчиво сказала:
– Ванечка, если тебя одеть в барский кафтан, башмаки да сорочку, никто и не догадается, что ты крепостной.
Ванька замер.
– Ты очень образованный, знаешь языки, науки, говоришь лучше иных дворян, когда язык не коверкаешь нарочно!
– Пульхерия Ивановна, вы к чему клоните? – тихо спросил парень.
– К тому, Ваня, – твёрдо сказала девушка, – что бежать нам нужно, но не скрываться по лесам и болотам, а поселиться открыто в каком-нибудь городке, назвавшись потомственным дворянином Ковалевским, по моей фамилии, а я буду твоей женой. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, да?
Ванька мотнул головой
– Так послушай. Родители мои покойные – потомственные дворяне, отец очень уж в карты любил играть, всё, что у него было, соседу проиграл. Но окончательно погубил их пожар, разоривший последнюю деревню, которая у нас осталась. Батюшка пробовал брать заём на восстановление хозяйства. Но ему никто не давал, потому как слава у него была плохая, страстного игрока. Он стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб. – Пульхерия помолчала. – Так я стала сиротой. Все знают, что у них был ребёнок, а уж кто там родился – мальчик или девочка – такая мелочь, которую и не упомнишь…
– Но у вас же дядя и тётя в Бронницах живут, их все знают…
– Ваня, нам необязательно бежать в Бронницы или Москву. Городов на Руси много!
– Но ведь надо какую-то грамоту верительную, что я дворянин… Деньги нужны, Пульхерия Ивановна! Дворяне живут на доходы с имений, а мы?
– Обнищавшие дворяне и служить могут, и ремеслом деньги добывать. Грамоту я могу раздобыть у дяди, там и печать родовая есть. А деньги… Украдём!
– Пульхерия Ивановна, я… – парень, внезапно обессилев, опустился на край кровати. У него в голове не укладывалось, как эта молодая женщина смогла придумать такой отчаянный план, какая она смелая и безрассудная одновременно.
– Ванечка, я всё понимаю, – став на колени, она обняла его за шею и прижалась к спине. – Тебе тяжело решиться на побег, потому что ты никогда в жизни никакие решения не принимал. Но я хочу, чтобы это была твоя воля, и торопить тебя не буду.
Пульхерия поцеловала его в шею и взъерошила волосы:
– А пока будем переписываться через книги. И никто не догадается! Пиши мне, Ванечка, желанный мой! И я тебе писать буду. Муж мой книги не читает, – брезгливо бросила она. – Ему и в голову такое не придёт.
– Воля ваша, барыня, – обречённо вздохнул парень. За второе свидание Пульхерия совершенно поработила его душу, забрав в маленькую ручку нити всех желаний.
– Мужчины бессильны перед женской красотой, – ложась спать, прошептал Ванька пришедшие на ум строки. – Или не так? «Пред женской красотой мы все бессильны стали» – это, кажется, из французского, – уже засыпая, подумал он.
«Люблю я вас, ведь вы – блаженство
Души моей, вы – рай земной!
Ваш лик – одно лищь совершенство,
И я отныне ваш – и телом, и душой!» – переписка, продолжившаяся между молодыми людьми, вновь пробудила в Ваньке страсть к стихоплётству. Теперь никто не мешал ему по ночам царапать пером по бумаге, воплощая свои чувства в вирши. Но слова, которые он находил, казались ему безликими и скудными для выражения силы своего чувства и описания неземной красоты своей возлюбленной. Он испытывал настоящие муки творца, когда черкал и черкал бумагу в поисках того самого, единственного, слова.
