Светлана Курилович
Жернова судьбы
Часть третья
«Брат мой, враг мой»
М.Уилсон
– Ну, что будем с ним делать, мин херц? – осклабившись, Федька смотрел на Ивана, стоявшего перед своим господином. Руки и ноги беглеца были в кандалах (верёвок показалось уже недостаточно), на шее – железный ошейник, цепи от которого держали Клим с Епифаном. Саша сидел в кресле и пристально рассматривал своего раба, как какую-то невиданную букашку.
– Ты понимаешь, Федя, – медленно сказал он. – Во сколько мне вылился его побег? Пять тысяч чистым серебром, да погонные расходы, да прочие издержки. Спросишь, должен ли он отработать? А?
– Не знаю, мин херц, это уж как ты пожелаешь.
– Так мне никаких денег не жаль, я и ещё бы отдал за возможность заполучить его в свою власть. Ты посмотри, как одет, мерзавец!
Ивана привезли в той одежде, которая была на нём в день ареста – кружевная рубаха, камзол, красивые штаны. Только башмаки с него уже стащили, он стоял босой.
– Одёжа получше моей, видать, баре богатые, у которых он приживалом был! Дармовой хлеб-то понравилось есть? – спросил он у слуги. – Понравилось, чай, господином быть? Возомнил о себе невесть что, думаю? Что молчишь? Отвечай!
Иван молчал, положив себе не обмолвиться с барином ни единым словом, хоть его живьём резать будут или огнём жечь. «Пусть куражится. Пока силы есть, буду молчать». Вот и молчал, готовясь к худшему.
Александр хмыкнул:
– В молчанку решил поиграть? Ладно, посмотрим, кто кого. Для начала, Федя, одёжу с него снять, оставить исподнее только, да прикуйте к столбу на заднем дворе. На шею – рогатку, чтоб ни минуты не спал. Да лохань с помоями поставьте, а то подохнет сразу не ровён час. Всё ли понятно излагаю?
– Понятно, мин херц! – Федька щёлкнул пальцами, и подручные вывели Ивана из кабинета.
– Не рискуешь ли, мин херц? – спросил. – Может, прямо сейчас казнить? Друзья у него там уж очень всполошились, как бы просить за него не начали. Пожалуются губернатору, глядишь, с проверкой приедут…
– Да хоть государю-императору! – воскликнул Саша. – Холоп мой, право казнить и миловать у меня никто отобрать супротив моей воли не может! А мне надо, Федя, чтоб он сломался и пощаду вымаливал!
– Ой, мин херц, промахнёшься! – поцокал языком Фёдор. – Не будет. Пытались ведь, только хуже стало, сам говорил. А нынче он и вовсе важной птицей себя возомнил… Не будет молить!
– Вот суток трое на цепи посидит без сна, тогда и решим, что делать, – возразил барин. – Болтов говорил, от этой пытки самые закоренелые смутьяны шелковые становятся!
– Болтов всегда дело говорит, – согласился Фёдор. – Пока все его советы в добро были.
– Только парни твои пусть следят за им в очередь. Мало ли какой сердобольный найдётся среди этих скотов! Говорить – пусть говорят. Пусть он страдать начнёт, поняв, что после его побега здесь случилось, это тоже нам на руку. А еды – ни-ни! Кого поймаем, на месте и выпорем! Перед ним же. Иди сгони всех на задний двор, волю объявим.
Ивана стоял в одном исподнем, в кандалах, у того самого столба, возле которого впервые испробовал барскую милость и братскую любовь. На шею ему надели рогатку, конструкция которой не давала провинившемуся никакой возможности спать. Ему предстояло провести в этом пыточном приспособлении трое суток…
Подобные пытки вполне объяснимы, скажем, таким явлением, как фашизм, когда оккупанты любыми способами хотели привести к смирению завоёванное население или выбить необходимую информацию из пленных. Но чем можно объяснить факт, что в своей родной стране один православный угнетал другого православного, используя такой пыточный арсенал, в сравнении с которым меркли ужасы испанской инквизиции?! Как русские крестьяне оказались завоёванными в собственной стране, где каждая пядь земли принадлежала им, была полита их потом и кровью?! Понять, а тем более принять это невозможно…
Иван смотрел на дворовых и не узнавал их. Прошло всего три месяца с его побега, а они выглядели ещё более подавленными и истощёнными, были новые лица. Мало того, дюжина каких-то незнакомых парней разбойного вида стояла цепочкой перед толпой дворни и у каждого из них в руках или за голенищем сапога была плётка. Иван смотрел и видел любимые и близкие лица, на которых читалась боль, страдание или ужас. Он понимал, что всё это связано с ним, поэтому ободряюще улыбнулся, глядя на друзей, но тут же поплатился, схватив крепкую зуботычину от одного из незнакомцев.
– Не скалься, скотина! – с угрозой сказал он.
Вышел Александр Андреич в сопровождении Федьки, надушенный, разряженный, – ни дать ни взять – Пётр Первый и Алексашка Меньшиков. Объявил свою волю: под страхом жестокого наказания черни запрещается проявлять какое-либо сочувствие к провинившемуся, подходить к нему, говорить с ним, а тем паче пытаться накормить его.
Чтоб не сдох сразу, два парня притащили лохань, в которую щедро плеснули помои.
– Вы все должны уразуметь, что ждёт вас, если вы выйдете из барской воли! – строго сказал Саша.
Чернь слушала хмуро и молчала.
Ивана приковали так, что он мог стоять, сидеть и даже лежать, но толку от этого не было никакого: приклонить голову он не мог. Несмотря на молчаливую покорность дворни, в первую же ночь к нему прокралась Дуня и с ладони накормила хлебушком, который показался страдальцу райской пищей.
– Дуня, беги скорей, – прошептал он. – Пока тебя барские ироды не заприметили да не схватили!
– Оано, Аня? – слёзы звенели в глухом голосе девушки.
– Да уж не жарко, – согласился Ваня, у которого зуб на зуб не попадал; трясло его от холода, как осиновый листок. – Беги, Дуняша, не гневи Господа!
На следующий день парень стал свидетелем событий, которые показали ему, что жизнь подневольных людей в имении стала хуже некуда… Помимо непосильной работы дворня подвергалась ежедневным побоям, о домашнем субботнем суде уже и речи не шло: за любые проступки, оплошности, промахи наказывали здесь и сейчас. Доставалась плётка или пучок розог, и провинившегося немилосердно драли барские холуи. За мелочь – не так посмотрел, не так пошёл – наказывали сами, если что посерьёзнее – шли к барину или Федьке, и те выносили приговор: столько-то горячих. Лавка не простаивала без дела, стоны и крики висели в воздухе… Люди ходили, не поднимая глаз от земли, сгорбившись, и работали, работали, работали без остановки…
Второй ночью к Ивану пришёл Федот, который не принёс никакой еды, но рассказал об изменениях в поместье.
– Всё началось, Ваня, когда ты и барыня убегли. Всех, кто с тобой так или иначе стренулся, всех подчистую перепороли. Люто барин зверствовал, да не по полсотни розог, по две и три сотни отвешивал. Все, кого пластали, прямо там же и сомлели. Вот так-то вот, Ванятка… Побег твой – расплачивались наши спины…
Иван хмуро молчал. И так ему тяжко было на душе, а уж после этих рассказов совсем муторно стало.
– А что Палаша? – тихо спросил он. – С ней как?
– Её да других сенных девок барин на три седмицы отправил ремеслу кружевниц обучаться, так что теперь они с утра до ночи кружева плетут, света белого не видят. Рогатки на их такие же, как у тебя, – Федот кивнул. – На ночь только сымают. Кружева его милость продаёт и наживается, а девки слепнут потихоньку…
Молчание стало затяжным. Одному не хотелось рассказывать о плохом, потому как ничего хорошего в поместье не произошло, у второго не было сил задать вопрос, который ужом вертелся на языке: а что с Саввой? Где он? Вместо этого спросил:
– Новенькие парнишки – это кто? Мельком днём видал.
– Петька да Пахомка? Сапожного дела мастера. Барин задорого их купил у соседского помещика. Они сапоги тачают на продажу.
– И что, хорошо продаётся?
– А нам откуль знать? – невесело усмехнулся Федот. – Наше житьё подневольное… Работают парни без продыху, знать, хорошо товар идёт… Они вовсе на наших непохожи, забитые, от всякого шума шарахаются.
– А что за разбойные морды здесь отираются?
– Ох-хо-хо… А это, Ваня, барская свита! Посля того как ты его милость придушил маненько, – по голосу Федота и в темноте было понятно, что он улыбается, – барин-то наш пуглив не в меру стал. Всё ему казалось, что мы замышляем за его спиной недоброе, ходил да озирался. Тогда Федька, чёрт его дери, и привёл этих кровопивцев, и власть им над нами дали немереную! Сам видел! Бьют кого ни попадя ни за что ни про что! – Федот плюнул и перекрестился. – Прости, Господи! Совсем житья не стало! Наш-то таперя ходит гоголем, на всех покрикивает, ровно царь!
Иван почуял в голосе Федота злость и раздражение и спросил:
– А что, дядя Федот, ежели нам подняться супротив него?
– Это как? – не понял матёрый конюх.
– А так. Всем миром навалиться да и повязать их всех, а самим бежать подальше, в леса, а потом и вовсе заграницу перебраться…
– Это ты о чём толкуешь, что-то я не разумею? – продолжал недоумевать Федот. – Бунтовать удумал?? Да где ж это ты мыслей-то таких подмётных набрался?! Иль мало тебя барин учил?! Вся спина в науке! Ведь сбежал ты от его, и всё равно по-твоему не вышло! Он-то в хоромах, а ты на цепи! Убьёт он тебя, Ванька, ей-Богу, убьёт!
– Ну, пока не убил ведь? Куражится только… А ежели дальше терпеть, дядька Федот, точно убьёт! А так… ты бы хоть воли понюхал! Ты, чай, и не знаешь, каково это – вольным-то быть?
– Откуда мне…
– Об этом и толкую! Сладкая она, воля-то! Никто тебе не указ, живёшь как сам хочешь, повинуешься Богу одному и здравому разумению. Не смогу я, дядька Федот, опять в кабалу вернуться. Хотел бы подороже жизнь свою продать, ежели б вы все мне помогли: конюхи все, псари, кузнецы, столяры да вообще все! Их сколько? Ну, две дюжины! А нас – в пять раз больше! Не уменьем, так числом одолеем.
– Чудится мне, что это ты от рогатки ума лишился, – Федот стал вконец недовольным. – Мелешь чушь. Где это видано, чтоб холопы на своего господина нападали?!
– Как где? – возмутился Иван. – То и дело, дядя Федот, то и дело крестьяне бунтуют!! Потому что жить так нельзя! Скотина барская – и та лучше нас живёт!
– А исход каков? Много ли свободными стали? Или все головы сложили на плахе?
– Кому удалось за границу сбежать, все свободны, потому как там рабства нет! Ты, дядька Федот, про Пугачёва слыхал ли? Не слыхал, потому что ни писать, ни читать не обучен, неграмотный ты, тёмный! А это был великий человек, который войну начал против господ за свободу простого народа! Ничего не пожалел, жизни своей, голову сложил на плахе, но народ к воле вёл!
– А ты кого хочешь за собой повесть? – грубо спросил Федот. – Петьку с Пахомкой? Или Сеньку? Или…
– Всех, кто хочет воли! – отрезал Иван.
В голове его мутилось от недостатка сна, но решимость была тверда и нерушима.
– Или мы все вместе нападаем на барина и его холуёв, или смотрите, как он надо мной измываться будет, и жалейте себя! Всё! Не буду с тобой боле говорить. Иди спи, дядь Федот! У тебя на завтра труды тяжкие. Покойной тебе ночи! – Иван замолчал, так и не спросив про Савву: где он, почему его не видно.
Наступил третий день. Ваня едва перемогался. Если учесть, что и предыдущие ночи он провёл почти без сна, в мучительных раздумьях, не удивительно, что состояние его было сродни бреду. Лохань с помоями он с презрением отбросил, кроме горбушки хлеба, которой накормила его Дуня в первую ночь на цепи, во рту больше не было ни росинки. Ваня сидел, полузакрыв глаза и слегка склонив голову, волосы падали на глаза. От голода, жажды и бессонницы сознание мешалось, и парень не сознавал порой, наяву он или бредит. Поэтому, увидев в поле зрения сапоги и услышав приказ встать, даже не подумал пошевелиться. Лишь когда приказ повторился и на его плечи обрушились удары плетью, он поднял тяжёлые веки и сквозь туман увидел сводного брата с каким-то невзрачным господинчиком с серыми волосами, острым личиком и цепкими холодными зелёными глазами. Саша, изрядно разозлённый неуступчивостью холопа, махнул рукой и два холуя рывком подняли Ивана на ноги.
– Вот об ём я вам сказывал, господин Болтов! – сказал барин.
Как ни муторно было Ване, неграмотность брата в очередной раз резанула ухо.
– О нём, – пробормотал он.
Приезжий господин всё услышал и осмотрел его с любопытством:
– Интересный экземплар! Этот скот, Александр Андреевич, тебя исправил, что ли?!
Болтов захохотал звонко и весело, повизгивая и всхлипывая:
– Помилуй, Зарецкий, ты как дошёл до жизни такой?! Много смутьянов я повидал на своём веку, но чтоб такое… Честное благородное слово, в первый раз!
Саша мрачно молчал. Отхохотавшись, помещик обратился к нему:
– И что же ты хочешь от меня, Александр Андреич?
– Николай Павлович, ты столько раз помогал мне дельным советом, помоги ещё раз!
– Обломать его желаешь? Чтоб полностью признал твою власть и смирился?
– Да, чтоб при всех, чтоб даже мыслей о непокорстве не осталось! – скрипнул зубами Саша.
– Пороли?
– Да.
– Как часто?
– Да, в общем, один раз…
– Ну вот, первый твой промах. Ежедневно, ежели он смутьян, каких поискать, каждый вечер, например. Ты вкушать изволишь, а его перед тобой полосуют. Аппетит знаешь, как разыгрывается?! – Болтов подмигнул.
– Помрёт ведь сразу?
– Не помрёт, это твари живучие. Иной раз сам удивляюсь, насколько живучие… – медленно сказал помещик. – Уморить хочешь, а они не поддаются… Много ударов не назначай, ну, три-четыре дюжины, но так, чтоб живого места не осталось: спина, грудь, живот, ноги, голова. Понял ли?
– Пожалуй, да, Николай Павлович.
– Дале. Почему он у тебя в штанах, друг мой?
– Это исподнее, – удивился Саша.
– Где ты видел, чтоб псы ходили в исподнем, а? – опять засмеялся Болтов. – Учить тебя и учить! Опусти его, сделай животным.
Саша поморщился:
– Как-то это мне не по душе, Николай Павлович, не знаю, неприятно, что ли…
– Друг мой! – воскликнул Болтов. – Когда дело доходит до воспитания твоих подопечных, ты уж будь добр, отбрось эти ложные чувства! Неприятно, приятно… Это твой долг – учить своих холопов, ты за них на том свете ответишь! И что ты скажешь, ежели тебя спросят: все ли ты средства использовал для вразумления крестьян, а ты скажешь: не все, как-то неприятно было… Преступить чрез себя надо, рукава закатать – и вперёд!
Иван слушал со всё возрастающим раздражением и негодованием и не смог сдержаться.
– Что за чушь! – негромко, но внятно сказал он.
Помещик оборвал тираду и уставился на парня, как будто заговорил камень.
– А ты не соврал, Зарецкий, он действительно дерзок немыслимо! Если хочешь, прямо сейчас можно применить одно кардиналное средство.
– Не помрёт? – с беспокойством спросил Саша.
– Нет, но помучается изрядно. Ты не пробовал его в кнуты?
– Плетью пороли, кнутом – нет, им ведь, не умеючи-то, зашибить можно…
– Это да, опытный кат и за пять-шесть ударов может забить насмерть. Ну-ка, поверните его спиной! – приказал помещик.
– Это кто ж его так отделал? – разглядывая изувеченную спину Ивана, спросил он.
– Я, барин, – не без гордости ответил Федька.
– Да ты, друг мой, художник! – в голосе прозвучало чуть ли не восхищение, Болтов провёл рукой по грубым шрамам. – Совместил живое и неживое… Тем лучше, глубже борозды. Александр Андреич, прикажите разложить парня, да принесите мне кнут!
Когда приказание было исполнено, он велел принести пороху да зажжённую свечу. Взял кнут, махнул им несколько раз, продемонстрировав мастерство владения, и не спеша, размеренно начал наносить удары. Через несколько минут кровавые борозды располосовали всю спину вдоль и поперёк. Иван молчал, лишь судорожные подрагивания мышц на руках и ногах показывали, какую жесточайшую боль приходится ему переносить.
Отбросив орудие наказания, помещик щедро посыпал спину порохом, аккурат в борозды, проложенные кнутом, и со словами:
– Ну, пришло время фейерверка! – поднёс зажжённую свечу.
Спина вспыхнула. Запахло горелым мясом. Иван, так и не издав ни звука, обмяк. Саша смотрел округлившимися глазами: о таком он даже и не слышал. Фёдор ухмылялся. Подхалимы переглядывались. Дворня ужаснулась и затаилась, Дуня рыдала в голос, Федот крякал и утирал слёзы. Из окон смотрели сенные девушки-кружевницы с рогатками на шее и плакали…
– Кто рыдает? – недовольно спросил палач. – Как тут у тебя всё не по-людски!
Саша кивнул Федьке, и тот притащил захлёбывавшуюся слезами девушку.
– Кто такая? – грозно спросил Болтов.
– Дунька-птичница, немая, – отрапортовал Федька.
Помещик ему явно импонировал.
– Немая – это хорошо! Недурна! – он больно ущипнул её за грудь. Девушка вскрикнула.
– Плакать – нельзя! – громко сказал мучитель. – Слёзы – это роскошь! Парня – к столбу, девку – выпороть немедля, чтоб знала, как плакать! Ну, – обернулся он к хозяину поместья, – показывай своих одалисок! Да прикажи обедать, от упражнений на свежем воздухе ого-го какой аппетит разгорается!
Приказания были исполнены в точности: Дуню немедленно выпороли, Ивана заковали в кандалы и бросили у столба. Рогатку не надели, поэтому он, не приходя в сознание, провалился в сон. Бесчеловечная пытка Болтова принесла и некоторую пользу: раны не кровоточили, запеклись, закрыв вход заразе. Ване даже приснился сон: Пусенька, весёлая и освещённая солнечными лучами, шла по цветущему лугу, ведя за руку двоих малышей – мальчика и девочку…
Очнулся Иван от потока ледяной воды, обрушившегося на голову и воспалённую спину. Задохнувшись, приподнялся на локтях, раны тут же немилосердно напомнили о себе, и, чтоб не застонать, он прикусил истерзанные губы.
– К столбу его, – отдал приказ сытый голос.
Запахло жареной курицей. Ивана рывком подняли на ноги, поставили спиной к столбу, а закованные руки закрепили на крюке над головой. Он стоял почти навытяжку, чуть запёкшиеся раны вскрылись, кровь поползла по спине густыми каплями. Иван попытался найти положение, при котором боль будет не такой терзающей, но тщетно…
– Вот так-то лучше, – парень приподнял свинцовые веки и увидел своих мучителей: брат стоял с бокалом вина, сероволосый господин доедал куриную ногу.
– А то, вишь ты, он у тебя и сидеть, и лежать мог! Тоже мне, наказание! Ты прям благодетель для своих крестьян, Александр Андреич!
Оба были изрядно под хмельком, сытые и довольные. Аромат курицы добрался до ноздрей Ивана, и желудок его предательски заворчал.
– Жрать хочет! – заржал Болтов. – Это хорошо! Вот пусть до вечера так повисит, а там подумаем, что с им дальше делать.
– Не желаешь ли чего, Николай Палыч? – с пьяной ухмылкой спросил Саша. –Вистануть? В баньке попариться? С девками моими?
– Вот это хорошая мысль! – согласился бесцветный человечек. – И поротую прикажи туда же!
– Федя! – крикнул Саша. – Баню! А с этого, – обернулся на Ивана, – глаз не спускать! А то я с вас самих… шкуру спущу!
Они оба захохотали и пошли прочь.
Фёдор проверил, насколько надёжно закреплены руки пленника, и тоже ушёл. Недалеко от Вани остался незнакомый ему парень, кудрявый и голубоглазый, похожий на барашка. Лицо его, с какими-то смазанными, невразумительными чертами, не было ни злым, ни жестоким, скорее, глуповатым. Он поглядывал на Ивана, но близко не подходил, сидел поодаль и жевал хлеб с мясом.
Желудок свело голодной судорогой. Ваня недовольно мотнул головой и переступил с ноги на ногу. Руки начали затекать, всё тело было одной сплошной болью.
– Эй, парень! – хрипло позвал он.
«Барашек» в удивлении воззрился на него, как будто заговорил камень.
– Тебя как звать?
– А тебе зачем? – голос у него был тоже какой-то бараний, тонкий и неприятный, хотя парню навскидку было лет двадцать пять.
– Просто. Познакомиться хочу, али ты боишься меня? – чуть подколол Иван, чтоб быстрей разговорить его.
– Никого я не боюсь! – вскинулся парень. – Тем боле тебя! Артемием кличут.
– Ты давно в поместье, Артемий?
– А как ты убёг, – пожал тот плечами. – Федька сразу нас сюда привёл, сказал, барина от татей охранять.
– От татей? – как ни плохо было парню, распухшие губы дрогнули в улыбке.
«Федот, наверное, или Михей – тати для братца… или кузнец с подручными».
– Долгонько ты тут живешь, Артемий. Верно, всех уж по именам выучил?
– Вестимо, – согласился он.
– Парнишка тут один есть, что-то я его не вижу… Лет семнадцать ему, волосы ровно пшеница и глаза голубые. Конюх он, Савва… Ты его не видал ли? Может, услали куда?
– Так он помер, – равнодушно сказал Артемий.
– Как… помер? – не понял Иван. – Он малой совсем… Ты перепутал его с кем?
– Ни с кем я не перепутал, – обиделся парень. – Савка-конюх. Удавился он!
Ивану показалось, что из лёгких выкачали весь воздух и залили кипящую смолу. Он попытался вдохнуть, но не смог. Открыл рот, чтобы спросить, как это произошло, но издал какой-то сиплый непонятный звук. Артемий вскочил и подбежал к нему:
– Ты чё, паря? Не помирай, нельзя тебе! Счас Фёдора кликну!
– Не надо, – просипел Иван. – Не помру… скажи, Артемий, как… – слова не хотели срываться с языка, еле выдавливались прямо из глотки. – Как он… умер? – будто не про Савву спросил, а про какого-то совершенно незнакомого человека.
– Так когда ты убёг, – «барашек» опять уселся на приступку и запихнул в рот последний кусок мяса, речь его стала невнятной, – барин стал всех пороть, кто с тобой был, а больше всего Савке досталось. Что Фёдор с ним только не выделывал! – он покачал головой. – Парнишка молчал, ничего не говорил.
– Он не знал… – глухо пробормотал Иван. – Он ничего не знал…
– Его в погреб кинули и доставали оттуда, только чтоб выпороть, или водой на морозе облить, или ещё что… Ух, лютовал Фёдор!
– А что ещё он с ним… делал? – каждое слово Артемия словно забивало раскалённые штыри в сердце, пластало его в лоскуты. Грудь пылала, и это была не душевная, а физическая боль.
– Клеймо на лицо поставил, пальцы на руке отрубил, – жгучие слёзы подступили к глазам, и Иван изо всех сил зажмурился, чтоб не выпустить их наружу. – Ну, под конец у него спина-то загнила, черви там завелись, а барин лечить не давал, всё ждал, что он расскажет, куда ты с женой евошной убёг. А однажды пошли за ним в погреб, а он висит… опоясок от порток через балку перекинул и удавился… синий весь… – Артемий передёрнул плечами и осуждающе посмотрел на Ивана. – Это ты виноват! Из-за тебя парнишка помер!
Он мог бы этого и не говорить… Под прижатыми к глазам веками, сквозь багровые всполохи, пронеслась вся Савкина жизнь, какую Ваня застал… Вот он, весёлый и белозубый, косит, подвязав пшеничные волосы травяным жгутом, вот подбрасывает ввысь двойняшей, они визжат от радости, а Савва хохочет вместе с ними… Вот ласково обнимает мать и накидывает ей на плечи полушалок, который они вместе выбирали на ярмарке, а вот Савка, измазанный до ушей глиной, помогает Ване бить печь… больше мешает, чем помогает… И вечно трётся рядом, как лохматый щенок, со своим другом, в силу и защиту которого верит безоговорочно. «Ты же мой друг? – вопрошают его глаза. – Мой старший брат? Не дашь меня в обиду?» Вот он просит, молит взять его с собой в бега, заглядывая в душу синими глазами, а Иван оставляет его здесь, убоявшись, что пострадает Арина Тимофеевна…
Эти мысли пробудили такую ненависть к себе, что Ваня готов был сам себе горло перегрызть…
– Моя вина, – прошептал он, не открывая глаз, которые пекло огнём. – Моя вина… Барыня отобрала мужа, а я сына извёл… Нет мне прощения, матушка, во всём я виноват… Вот он тать, казните меня, люди добрые! – вдруг во весь голос вскричал Иван и с рычанием начал биться затылком о столб. Ударяясь спиной, он вновь вскрыл тонкую корочку – из ран потекла кровь. Только теперь боль была приятна ему, он принял её как наказание за свой грех.
– Ты чё?! – парень взметнулся с приступки. – Эй, ты это… брось!
Видя, что пленник не реагирует на него, опрометью ринулся прочь, крича:
– Федя! Скорей сюда! Скорей!
Крики Артемия образумили Ивана. Он прекратил самоистязание, перед его мысленным взором предстал другой образ – Михаил Петрович, который с тревогой и беспокойством говорил: «Только выживи, друг мой, выживи!»
– Я должен выжить, – пробормотал он. – Я должен отомстить! Господи! – воззвал он. – Почему я бессилен?? Опять бессилен что-либо изменить?! Почто шлёшь страдания людям, которые и так света белого не видят?! Почему?! Да есть ли ты там?!
Ваня скрипнул зубами. Ненависть к себе сменилась ненавистью к тем, кто замучил Савву до смерти.
– Я выживу, – пообещал он себе. – И уж когда доберусь до тебя, Фёдор, и до тебя, братец, пожалеете, что на свет родились!
Чёрный праведный гнев смоляной волной ударил в голову, и Ваня на какое-то время вообще перестал чувствовать боль.
– Савва, тобой клянусь! – прошептал он. – Не сдамся, выживу любой ценой и мучителям твоим отомщу!! Ты свидетель! – обратил лицо к небу. – Если помочь не можешь, то хоть не мешай!
Послышались торопливые шаги:
– Ты что задумал?! – рявкнул Фёдор, вперив в него злобный взгляд.
– Ничего. Видит Бог, ничего не задумывал, Фёдор Ипатьевич.
– А?! – не поверил своим ушам камердинер. – Как ты меня назвал?!
– Фёдор Ипатьевич, – повторил Иван, подняв голову и посмотрев прямо в чёрные зияющие глаза. – Богом клянусь, ничего не задумывал.
– Что-то тут не так. Пойду барину доложу. А ты смотри за ним, дурень! И если что, беги за мной со всех ног! – перепуганный «барашек» закивал, так что кудри замотались вперёд-назад.
Иван замолчал, погрузившись в мысли. Сейчас ему надо было так филигранно повести свою игру, чтобы брат не почуял никакого подвоха. Но с чего бы ему перемениться так резко? Это он придумать не успел: пришли, пошатываясь, розовые и распаренные, оба помещика – Болтов вышагивал впереди, Александр Андреевич – чуть позади, как того требовала вежливость.
– Ну, и что тут происходит? – насмешливо спросил Болтов. – Бунтарь образумился?
Иван молчал, лишь грудь его тяжело и редко вздымалась.
– Федя, я не понял, зачем ты нас позвал? – в голосе Саши зазвенело недовольство.
– Мин херц, я же говорю: он меня по батюшке назвал! – Фёдор был по-прежнему ошарашен.
– Хм… – человечек с серыми волосами подошёл поближе и приказал:
– А ну, скот, посмотри на нас!
Какой же пожар бушевал в груди Ивана! Но он потушил его отблески в глазах и поднял взгляд.
– Ну что ж, Зарецкий, – спустя пару минут сказал Болтов. – Мне кажется, он готов просить прощения. Как думаешь?
– Николай Палыч, он такой смутьян и негодяй… – покачал головой Саша. – Один раз я ему поверил! – в голосе начала нарастать ярость. – Поверил, что он сдержит слово! А этот мерзавец сбежал с моей женой в тот же день!
– Зарецкий, помилуй! – возмущённо сказал сосед. – Какое слово чести может быть у холопов! Ты ровно дитё малое! Крестьяне по природе своей подлы и нечестны, потому помещик должен не покладая рук трудиться над исправлением их лживой и ленивой натуры! Но в одном ты прав: доверять нельзя. Единожды солгавши…
– Барин, дозволь слово молвить, – прохрипел Иван, решив перехватить инициативу.
– Говори.
– Александр Андреич, помилосердуйте, помираю… Не дайте совсем пропасть… рабу вашему, – закончил твёрдо и внятно.
– Не так давно ты тут такое выкомаривал, утверждал, что раб только Божий, больше – ничей, – ядовито сказал барин.
– Язык мой дерзкий отрежьте, чтоб глупости не болтал…
– А это мысль, Зарецкий! – воскликнул Болтов. – Давай так и сделаем! Вырезаешь поганый язык под корень, – он подошёл к Ивану и снизу вверх пронзительно посмотрел на него. – И раб покорно трудится и молчит! А?
– Как изволите, – тихо сказал Иван.
– Смотри-ка, согласен! – цокнул языком Болтов.
Он слегка приобнял Сашу за плечо:
– Я понимаю, друг мой, тобой сейчас движет справедливость и праведный гнев, но подумай: твой холоп здоров, силён и крепок, в хозяйстве от него большая польза. Тебе выгодно, чтоб он работал на тебя день и ночь и способствовал твоему же процветанию.
Саша кивнул, соглашаясь.
– А посему предлагаю вот что, – помещик оценивающе посмотрел на пленника. – Если уж ты беспокоишься о своей безопасности, то, во-первых, оставь его у столба на ночь (утром он совсем смирен станет, вот увидишь), во-вторых, завтра прилюдно выпори, да чтоб он сам на лавку лёг и никто его не держал, да чтоб потом при всех попросил прощения и поклялся с целованием иконы, что бунтарские мысли оставит. И первое время не снимай кандалы и рогатку, пусть так ходит, чтоб другим неповадно было. И вообще, Зарецкий, пороть таких надо е-же-днев-но! Как я и говорил! Чтоб помнил, скот, своё место.
После такой длинной речи Болтов даже запыхался и принял из рук камердинера очередной бокал с вином.
– Александр Андреич, – глухо сказал Ваня. – Прикажи снять со столба, мочи боле нет терпеть! Твоя воля – прямо сейчас повинюсь!
– Федя! – щёлкнул пальцами барин и слегка покачнулся, Болтов поддержал его.
Камердинер снял пленника со столба, и Иван рухнул наземь, не чувствуя ни рук, ни ног.
– Давай, винись! – Саша наслаждался видом сводного брата на коленях – не по принуждению, а по собственной воле.
– Прости, Александр Андреич, холопа твоего негодного. Обещаю перед Богом, что боле никогда… – Иван замолчал. – Свой язык поганый сам отрежу, ежели что… А коли служить плохо буду – учи уму-разуму, как пожелаешь. Я пёс твой верный.
– Пёс, говоришь? – Саша с презрением смотрел на него, потом нагнулся, отвесил пощёчину и протянул руку. – Целуй!
Иван, прикрыв набрякшими веками полыхнувшие глаза, распухшими губами прижался к надушенной руке сводного брата.
– И больше никаких мыслей о свободе, равенстве и… братстве? – барин пальцем приподнял его лицо. – Кто ты есть, я не слышу?
– Ванька безродный, Танькин сын… барин… – выдавил Иван.
– Федя, запри его в погреб, да одёжу какую-нибудь, чтоб Богу душу не отдал раньше времени! – приказал Саша.
– Благодарствуйте, барин, – пробормотал Иван. – Одна просьба, если дозволите…
– Просьба?! – возмутился Болтов.
– Да ладно, Николай Павлович, пусть скажет. Говори, – милостиво разрешил хозяин.
– Кусок хлеба и кружку воды… прикажите дать…
– Федя, дайте, что просит, чтоб не околел, – Александр Андреич ещё раз окинул брезгливым взглядом коленопреклонённого брата, хмыкнул и пошёл к дому, взяв под руку Болтова.
– А насчёт жены вот что я тебе скажу, – задушевным тоном продолжил помещик. – Наплюй на неё! Зачем тебе такая сучонка паршивая нужна?
– Ты не понимаешь, Николай Палыч! Это вопрос чести! Она от меня с холопом сбежала, – скрипнул Саша зубами. – За это я её точно убью, не помилую! Даже не уговаривай!
– Не успеешь, – прошептал Иван, всё ещё стоя на коленях. – Не успеешь!
***
На следующий день всё прошло точно по сценарию: Иван при всей дворне снял порты и подставил зад под розги, потом, стоя на коленях, поблагодарил за науку и повинился, поцеловал барину руку, троекратно приложился с клятвой к иконе. На шею ему надели рогатку и отправили на скотный двор, не разрешив отлежаться ни дня… Да и где ему было отлёживаться? На конюшне его вещички давно выкинули, в том числе и материн сундучок с книгами, а место для спанья ещё не определили.
