Светлана Курилович
Жернова судьбы
Предыдущую ночь он провёл в погребе, в том самом, где повесился Савва, и крепко уснул, несмотря на жгучую боль в спине, уснул, как будто голова его лежала на коленях у друга. Снилась ему Пульхерия, довольная и счастливая, и Савва, смотревший с улыбкой и выглядевший весёлым и радостным. Когда Иван проснулся, щёки его были мокры от слёз, но в сердце была решимость выдержать всё, что приготовила судьба, и добраться до Савкиных мучителей. Вот эту цель он себе положил, зная, что Пусенька в безопасности и Михаил Петрович ни за что не отдаст её законному мужу.
Дух его достиг таких высот отстранённости, что на происходившее вокруг он смотрел как будто со стороны. Потому совершенно спокойно, даже равнодушно вынес всё, что от него требовалось: и показательную порку, и целование рук, и всеобщее отчуждение, последовавшее за этим. Работал на скотном дворе, молчаливо выполняя всё, что приказывали, не поднимая головы.
Наступило время обеда. Дворня потянулась на чёрную кухню, чтобы хоть немного заглушить сосущую боль в желудке. Иван тоже пошёл туда. Зашёл одним из последних. Закопчённая людская была полна народу, все сидели за длинным скоблёным столом и сосредоточенно жевали скудный обед. Когда появился Иван, челядь посмотрела на него, но никто не подвинулся, чтобы дать место, никто не сказал ни единого слова. Во взглядах людей читалось лишь осуждение. Парень стал в дверях, ожидая, когда кто-нибудь поест и место освободится. Сенька-форейтор допил чай и вышел, пройдя мимо Ивана и нарочно зацепив его. От этого толчка в очередной раз вскрылись и закровоточили раны, но Ваня даже не поморщился. Рубаха его и так вся была мокра от крови. Когда он, сняв армяк, сел за стол, Дуня увидела это и опять заплакала. Иван посмотрел на неё и прижал палец к губам. Кухарка Груня, стукнув, поставила перед ним мису с кашей, видимо, все остатки выгребла – каши было ровно для котёнка – да кружку с тёплой мутной жидкостью, совсем не похожей на чай. Парень улыбнулся и начал есть, приняв и эту молчаливую кару. Когда он выскребал остатки каши, пришла Дуня и принесла ему большую горбушку ароматного ржаного хлеба и кружку густого молока. Ваня спокойно съел всё, потом встал и поклонился Дуне со словами:
– Спаси тебя Бог, красна девица, за ласку, – от чего девушка опять расплакалась, и вышел вон.
Ещё раз он увидел лицо, на котором читалось не осуждение, а только беспокойство: убираясь во дворе, почувствовал чей-то взгляд и поднял голову: Палаша смотрела на него из окна, в глазах стояли слёзы. Иван поклонился ей и махнул рукой, чтоб ушла: за кружевницами надзирали в оба глаза, не давая ни минутки отдыха.
Когда наступил вечер и с него сняли рогатку, с нижайшей покорностью спросил у Фёдора, где ему спать, на что получил ответ:
– Иди на скотный двор, там в людской поспишь!
– Благодарствую, – ответил с поклоном.
Но прежде отправился к колодцу и кое-как замыл пропитавшуюся кровью рубаху, надев вместо неё одну из общих, ветхих и старых.
В людской нашёл свободное место у самых дверей, дворня спала там вповалку, в духоте и спёртом воздухе. Тюфячка у него не было, так что притащил охапку сена и улёгся на него. Уснул, но вскоре пробудился оттого, что кто-то трепал за плечо:
– Аня, аснись! Аня!
– Дуня! Чего тебе?
– Адём! – девушка тянула его за руку. – Аня, адём!
Пришлось пойти за настойчивой девицей. Дуня привела его к маленькой избушке в самом конце двора, там жила бабушка Мирониха. Нагнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, Ваня вошёл. Комната была маленькая и курная, но везде: на стенах, под потолком – на вбитых гвоздях и протянутых верёвках висели пучки трав. Запах стоял благодатный, от него мутилось в голове…
– Пришёл, сынок? – из-за печки выглянула старушка.
Столько в её голосе было нежности и ласки, что Иван, весь день бывший как кремень, размяк и опустился прямо на пол перед печкой, приложив руки к её тёплому боку.
– Пришёл, бабушка, – тихо отозвался.
– Чую, сынок, ты что-то задумал, – Мирониха подала ему мису с варёной картошкой, политой постным маслом, и краюху хлеба. – Что-то богопротивное…но… отговаривать не буду, милок. Натерпелся ты. Взыскует отмщения душа твоя. Дай раны посмотрю, славный мой!
Дуня помогла снять рубаху и опять заплакала.
– Дуняша! – прикрикнула бабушка. – Прекрати! Слёзы не помогут, мазь неси скорей, а то…
Когда спина была обработана и забинтована, Ваня почувствовал такую истому во всём теле, что не смог подняться с полу.
– Дуня, – прошептал он, – прости. Из-за меня, дурака неразумного, тебе пострадать пришлось. Одни несчастья я людям приношу. Зря ты меня, бабушка, приветила, и тебе достанется от барина. Да и люди… мало ли чего болтать будут… языками тебя мыть на старости лет.
– Ты не бойся, дурачок, мне никто не указ! – усмехнулась травница. – Ни барин твой, ни челядь глупая! Спи спокойно здесь. Дуня тюфячок принесёт да укрыться. Отдыхай парень, тебе силы нужны на то, что ты задумал.
– Бабушка, – уже засыпая, спросил он. – А как ты догадалась, что я притворяюсь? Никто не понял…
– Поняли те, сынок, кто любит тебя как родного, – Дуняша, Палаша, да я, старуха старая.
– И вовсе ты не старая… – под тихий говорок бабушки Миронихи Иван и не заметил, как провалился в целительный сон.
Он спал, и снилось ему только хорошее, от чего парень улыбался во сне. Травница увидела его улыбку, когда рано утром подошла разбудить Ивана и маленько подкормить его, чтоб выздоравливал быстрее. Такое спокойное, умиротворённое было у него лицо, что на глаза её набежали слёзы и, не удержавшись, она перекрестила его, спящего:
– Спит, ровно андел небесный! Ваня, сынок, вставать пора, не то барские псы нагрянут!
Иван открыл глаза, и видно было, как он возвращается из сна в явь: брови сошлись, челюсти сжались, вспомнив всё, он заново ощутил в груди ком тяжёлого жаркого гнева.
– Утро доброе, бабушка! – встал, с трудом разогнув спину, перекрестился на иконы, умылся и съел нехитрую снедь, которую ему предложили, поблагодарив с поклоном. – Не знаю, бабушка, смогу ли когда отплатить тебе за добро и за ласку, только разве службу какую сослужить…
– Иди, глупый! – ласковые морщинки побежали по лицу Миронихи, собираясь в причудливые рисунки. – Иди, а то влетит тебе!
Ближе к десяти утра пробудился барин и затребовал к себе дворецкого да камердинера с докладом, что произошло в имении, пока он спал. Иван, звеня кандалами, убирал двор и вдруг увидел Семёна Пармоновича, еле передвигающего ноги. Старик как будто высох ещё больше и одряхлел за то время, когда Вани не было в поместье.
«Неужели и его пороли из-за меня? – ворохнулась непрошеная мысль. – Сколько же человек пострадало из-за моего побега?!» – кровь бросилась в лицо, гнетущая боль в груди усилилась. Семён Пармонович неожиданно покачнулся и упал. Ваня отбросил метлу и ринулся к нему, стащив армяк, подложил его старику под голову и опустился рядом на колени. Тот поднял на него налитые кровью, слезящиеся глаза, и парень внезапно понял, что старик умирает.
– Бабушку Мирониху позовите!– крикнул он. – Дяде Семёну плохо!
– Ваня, я умираю… – тихо и с трудом проговорил старик. – У меня есть немного денег… откладывал, хотел выкупиться… возьми себе… они у Миронихи, она знает. Хочу сказать тебе ещё кое-что… Хорошая была барыня Елизавета Владимировна… но чёрное дело она содеяла с тобой… не желала вольную тебе давать… барин-то сразу думал… чтоб два сына у него было… а она возревновала, не восхотела, чтобы сына крепостной девки в правах уравняли…
– Дядя Семён, поберегите силы, помолчите! – взмолился Иван, ему абсолютно не хотелось слушать плохое о своей барыне, которую он почитал ангелом на земле.
– Нет, погоди и послушай! – неожиданно твёрдо сказал старик. – Потом барыня смягчилась к тебе, полюбила, но если бы не удар, ты бы не узнал о своём родстве… Андрей Александрович, царствие ему небесное, перед смертью клятву с неё взял освободить тебя, но она всё тянула и померла, так и не выполнив волю мужа… Ваня, ты равный наследник поместья Зарецких, о том документ есть… один у барыни был, а второй у барина… она не знала… у душеприказчика Алексея… молодой барин тоже не знает… я один…достань документ… до…стань… – исчерпав силы, старик безвольно откинул голову.
– Что тут? – раздался резкий голос. – Что за документ?
Иван поднял взгляд и увидел Федьку, который стоял, помахивая плетью.
– Не знаю, Фёдор Ипатьевич.
– Что с ним? Помирает?
– Не могу знать. Травницу позвал, она скажет.
– Оставь его и иди работай, – приказал Федька. – Я разберусь.
Иван продолжил уборку двора, поглядывая на старого дворецкого и приковылявшую травницу, склонившуюся над ним. После недолгого осмотра она покачала головой и тихо сказала:
– Не жилец. Удар это.
Ванька яростнее замахал метлой: вот ещё один человек, из тех, кто знал его, уходит из этого мира. И возможно, он тоже приложил к этому руку. Из тягостных дум его вырвал голос Федьки:
– Ты, иди к барину, он требует!
– Слушаюсь, – парень отложил метлу, отёр руки: «Что ты ещё придумал, братец?»
Пройдя коридорами, вошёл в до боли знакомый кабинет.
– Ну вот что с тобой делать? – устало и как-то безжизненно сказал Александр, когда звон кандалов достиг его ушей.
– Я провинился, барин? – не понял Иван.
Он переступил с ноги на ногу: кандалы натёрли лодыжки до крови, а обувки ему никакой не дали, босые ноги успели намёрзнуться и сейчас в тепле начали отходить и мозжить.
– Что ты топчешься?? Стой спокойно! – рявкнул Саша, от усталости его не осталось и следа.
Такой быстрый переход от равнодушия к бешенству удивил Ивана. Нервы его и так были на пределе: за любой опрометчивый шаг, слово или поступок его могла ждать жесточайшая расплата, а он ещё не окреп как следует, не втёрся в доверие и не мог привести свой план в исполнение, тем более барин был не один, а с двумя цепными псами – Климом и Прохором, которые, подражая хозяину, смотрели на Ивана с высокомерным презрением.
– Стою, ваша милость, – застыл, насколько это было возможно.
– Он ещё спрашивает?! Сам знаешь!
Александр уставился на брата, и лицо его, с вполне приятными чертами, внезапно напомнило Ивану картины Босха, на которых звероподобных людей за их грехи безжалостно истязали злобные демоны.
– Видит Бог, не знаю, барин, – он, действительно, не мог сообразить, что успел сделать не так за какие-то сутки.
С гадливостью взглянув на него, Александр потряс в воздухе исписанным листком:
– Знаешь, что это??
– Не могу знать…
– Нарочный утром доставил. Повестка. В моём поместье будут проводить расследование. Якобы моим крестьянам плохо живётся! – он скрипнул зубами. – Твоих рук дело, признайся?!
– Ваша милость… – смешался Иван, не зная, как доказать свою невиновность.
Он понял, откуда ветер дует, и это наполнило сердце радостью: Михаил Петрович, как и обещал, решил принять всевозможные меры к вызволению его из рабства.
– Никоим образом не я, у меня и в мыслях не было! Я… – он замолчал, не находя подходящих слов. – Ваша воля, Александр Андреич, не знаю, что сказать, что сделать, чтоб вы мне поверили, но Богом клянусь, это не я! – Ваня опустился на колени, звякнув цепями. – Наказывайте…
Хозяин задумчиво смотрел на него сверху вниз и не спешил отдавать приказ о наказании. Как и прежде, показное смирение смягчало его и позволяло избежать кары. Он вздохнул:
– Ну ладно, встань… Федя! – позвонил в колокольчик.
– Мин херц? – камердинер как будто ждал за дверью. – Чего изволишь? – хищно покосился на Ивана.
– Ты вот что, сгони всех на двор, надо волю объявить. А этого, – кивнул на парня, – помыть, переодеть, кандалы и рогатку снять да на конюшню опять его, пусть там работает.
Фёдор открыл было рот, чтобы возразить, но барин его опередил:
– На время, не насовсем.
Дворовых согнали и объявили барскую волю: если кто на вопросы сторонних людей вздумает пожаловаться или просто позволит себе быть в виде печальном и озабоченном, пусть пеняет на себя! Чиновники уедут, а барин останется. И плети тогда покажутся милостью – провинившихся в рекруты продадут или в Сибирь отправят. Челядь хмурилась и мотала на ус…
Ване разрешили помыться в тёплой бане, что показалось ему, продрогшему, блаженством, дали чистую одежду да опорки. Ноги возрадовались. Щиколотки он замотал тряпицами и с облегчением вздохнул: силы начали возвращаться. Конюхи опять приняли его в свою компанию; хмурые и неразговорчивые они были, но парень их не винил: с таким хозяином немудрено было вовсе перестать улыбаться. Но хорошо было опять иметь какое-то подобие своего угла, хоть лавку, на которой можно спать. Правда, не успел он вечером войти в знакомое помещение, как нахлынули тяжкие воспоминания о Савве, от которых вновь спёрло дыхание в груди и зажгло глаза…Но Иван не позволил себе раскисать, решив копить весь гнев, всю боль, чтобы потом вложить в один удар…
***
На следующий день прямо с раннего утра ожидали «дорогих гостей»: кухарки без передышки готовили разнообразные блюда, горничные приводили в порядок серебро, всей дворне приказали надеть лучшие наряды и встречать гостей радостными улыбками…
Проверяющие приехали в два часа после полудни. Карета, с трудом добравшаяся до поместья по апрельской распутице, хотя дорога уже частично подсохла, была грязна и разбита, лошади выглядели усталыми. Подбежавшие конюхи приняли лошадей, Сенька откинул ступеньку, и из кареты вышел важный осанистый господин в мундире, с усами, бакенбардами и бородой, расчёсанной на две стороны. Ступив на землю, он охнул и схватился за поясницу. Рядом оказавшийся Федот поддержал его:
– Что такое, ваше превосходительство?
– Да вот в спину вступило, – досадливо ответил приезжий. – А барин твой где? Ожидает ли нас?
Из кареты вышел молодой рыжеволосый человек в чёрном сюртуке с портфелем подмышкой:
– Никанор Иваныч! – воскликнул он. – Я же говорил! Куда так спешили, надобно было отдохнуть!
– Василий, не мельтеши! – недовольно сказал чиновник. – Сейчас всё образуется!
Он попытался разогнуться, но не смог, охнул и застыл.
– Никанор Иваныч! – рыжий подскочил к нему и подставил руку для опоры.
Вдвоём с Федькой они осторожно повели чиновника к парадному крыльцу. Сбежавшаяся дворня, выстроившись коридором, переглядывалась и шушукала; на шум вышел Александр Андреич и всплеснул руками:
– Здравствуйте, ваше превосходительство! Что приключилось с вами??
– Здравствуйте, молодой человек, – не очень приветливо ответил Никанор Иванович, но, возможно, трудно было быть приветливым в согбенном положении да ещё терзаемым болью.
Гостя, с трудом взобравшегося по ступенькам, устроили в прихожей на небольшом диванчике; Саша приказал привести Мирониху.
– Есть ли у вас в поместье доктор? – поинтересовался молодой чиновник.
– Да мне-то без надобности, сейчас травница придёт, – пожал плечами помещик.
– Перед вами государственное лицо! Какая ещё травница?! – возмутился рыжий.
– Не извольте беспокоиться, ваша милость! – встрял в разговор Федька. – Бабка Мирониха лучшему лекарю сто очков вперёд даст! Да! – он закивал лохматой головой.
Чиновник неприязненно посмотрел на него и обратился к Саше:
– Это Никанор Иванович Потешкин, действительный статский советник, я Василий Алексеевич Коновалов, коллежский секретарь. Мы наделены полномочиями, полученными от высочайшего лица, произвести проверку вашего поместья на предмет благополучного и практического управления и заботы о благоденствии вверенных вам подопечных душ, – не переводя дыхания высказался молодой человек. – Где мы можем расположиться?
– Я сейчас же прикажу проводить ваше благородие в подготовленные комнаты, – с лёгким поклоном сказал Саша. – Фёдор!
– Василий! – простонал Никанор Иванович. – Я с места не сдвинусь, не могу! Ты иди устраивайся, а я тут подожду травницу вашу, ох!.. Да кого угодно!
Его полное лицо в раме благородных седых волос было красным и искажённым от боли, которую приходилось терпеть.
– Как скажете, Никанор Иваныч! – молодой человек проследовал за Фёдором, за ним внесли дорожные чемоданы и портфель.
Александр хотел было начать светскую беседу, но, посмотрев на страдающего чиновника, счёл за лучшее промолчать. Ожидание становилось напряжённым, чиновник охал и стонал, Саша потихоньку начинал беситься.
– Что случилось, батюшка? – Мирониха, толстая, косолапая, в длинной юбке, кофте и платке, переваливаясь, как утка, проковыляла по ступеням и остановилась перед барином.
– Бабка, вот гость к нам приехал высокородный, да приболел. Сможешь помочь? Иль за лекарем посылать? – строго спросил Саша.
– Что болит-то, батюшка? – обратилась старуха к чиновнику.
– Болит, мать, спина, сил нет… – простонало должностное лицо.
– Али прострел у тебя? – она задумчиво смотрела на высокородного гостя, оправляя платок.
– Ревматизм это, старуха, – Василий Алексеевич подошёл незаметно. – Ты знаешь ли, что это?
– Прострел по-нашему, – подтвердила Мирониха. – Полечить можно. Отварами да мазями за неделю как рукой сымет, батюшка.
– Ох! – горестно возопил чиновник. – Неделя! Сил моих нет терпеть…
– А я говорил, Никанор Иваныч, – въедливо сказал секретарь. – Говорил! Не надо спешить! Вы же как на пожар…
– Подождите, голубчик, вы это к чему сейчас говорите? – перебила его Мирониха.
Тот застыл с открытым ртом.
– Вашему начальнику полегчает ли от этих слов? – продолжила она.
– Бабка! – гневно крикнул Саша. – С ума сошла?! Ты кому это говоришь?!
Никанор Иваныч тихо умирал на диванчике:
– Что ж вы все кричите… Василий, бабка дело говорит: занудный ты, как старик! Всё об одном и том же талдычишь… Мать, а быстрее помочь есть средство? – он обратил страдальческий взор на травницу.
– Как не быть, батюшка, конечно, есть, – закивала старушка.
– Какое же? – чиновник оживился, насколько это позволила терзающая его спину боль.
– А посечь тебя надо, батюшка, – скромно ответствовала она.
– Что?! – подскочил секретарь. – Ты что несёшь?? Совсем страх потеряла, ведьма?!
– Ошалела, бабка? – сквозь зубы сказал Фёдор, подойдя к ней. – Сейчас я тебя посеку, чтоб неповадно было!
Мирониха с презрением посмотрела на него и перевела взгляд на рыжего чиновника:
– А ты что подлетел-то, барин? – в голосе травницы сквозила почти неощутимая ирония. – Заговор такой есть: больного надо посечь топором, положив его через порог. Да со словами нужными. А ты что иное подумал, что ли?
– Давай… топором… – простонал Никанор Иванович. – Да побыстрее, моченьки нет никакой!
– Слушаюсь, батюшка, – закивала Мирониха, оправляя платок. – Больного надо положить животом на порог и оголить поясницу.
– Приподняться не могу! – охнул чиновник.
– А и не надо тебе, батюшка, – заспешила бабка. – Чичас молодцов кликнем, они тебя махом перенесут! Александр Андреич, ваша милость, прикажите!
Александр Андреич, стоявший столбом, кивнул Фёдору, тот выскочил во двор и позвал первых попавшихся парней.
– И топор пусть принесут! – крикнула вслед травница.
Когда всё было устроено и больной лежал с голой спиной, Мирониха заковыляла к нему, держа топор. Остановившись рядом с чиновником, нагнулась, кряхтя, и принялась тихонечко сечь поясницу лезвием, приговаривая:
–Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь, аминь, аминь. Батюшка булатный топор, разнеми боли и скорби внутренние, костевые, жиловые, мозговые, как у булатного топора ничего не болит, нигде не щемит, так и у раба Божия Никанора чтобы нигде не болело, не щемило. Встаньте, все косточки, жилочки, на свое место. Как у младенца ничего нигде не болит, косточки не щемит, так и у раба Божия Никанора чтобы нигде не болело, не щемило. Будьте, мои слова, крепки, лепки, крепче камня серого и острого ножа булатного и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Три раза бабка читала заговор. Саша, скрестив руки на груди, скептически смотрел на происходящее, молодой чиновник кривился с недоверием, Федька хмурил брови, и только сам больной принимал процедуру с надеждой в сердце. Закончив, Мирониха сама с трудом разогнулась и спросила у больного:
– Ну, батюшка? Что спина твоя?
Он несмело пошевелился и протянул руку. Федька и рыжий чиновник подскочили и помогли ему встать. Никанор Иванович очень осторожно поднялся и ещё более осторожно распрямился. Поясница была в красных тонких следах от лезвия топора, кое-где даже выступили крохотные капельки крови. Его превосходительство потрогал рукой спину, на напряжённом лице потихоньку появилось удивление и облегчение, черты разгладились, цвет кожи из багрового стал розовым, брови разошлись:
– Ну, мать, не наврала! И впрямь, полегчало! – он покачался вправо-влево и стал заправлять рубаху.
Василий Алексеевич помог начальнику оправиться и застегнуть мундир. Никанор Иванович глубоко вдохнул и обратился уже к Александру:
– Чудеса творит ваша травница, Александр Андреич! Повезло такую искусницу иметь в распоряжении: можно быть в абсолютном, совершенном спокойствии относительно здоровья своего и своих близких! Вы везунчик, однако.
Саша чуть поклонился, не зная, что сказать. Чиновник хмыкнул и обратился к Миронихе:
– Чем вознаградить тебя, говори!
Она не спеша оправила юбку, разгладив на ней невидимые складки:
– А ты поздоровел, батюшка, вот и награда мне, грешнице.
– А почему грешницей себя называешь? – удивился чиновник.
– Да ведь все мы под Богом ходим и грешим помаленьку. Али не так?
– Так-то оно так… – он призадумался. – Но, думаю, у тебя, мать, грехов не столь много, как у иных господ.
Услышав это, Саша почувствовал, как внутри всё начинает дрожать от гнева.
– Я девку пришлю к тебе, – тем временем продолжила Мирониха. – Она настойку принесёт да мазь целебную. Недельку-то полечить надо бы. Пусть спину помажет, персты у ней лёгкие-лёгкие, ничего не почуешь. Верно говорю!
– Благодарю, мать, – чиновник склонил голову. – Когда девка твоя придёт?
– Да вот отдохнёшь маненько, она и прибежит. Пойду я, батюшка, – травница поклонилась и, тяжело переваливаясь, пошла.
– Вот колдунья! – он восхищённо причмокнул языком. – Мне бы такую! Я бы о спине-то и позабыл! Да, Василий?
– Ну, не знаю, не знаю… – протянул молодой человек. – Всё же научные знания – это сила, а здесь бабка какая-то необразованная…
– Ох, Вася, – с неудовольствием оглянулся на него Никанор Иваныч. – Что ж ты скучный какой? Бабка ему необразованная, вишь ты! Да народ-то поболе нашего в иных вещах разбирается! Верно я говорю, Александр Андреич? – внимательный взгляд его обратился на молодого помещика.
– Это в каких вещах? – Саша передёрнул плечами. – Не подскажете ли, вам видней, ваше превосходительство.
– Да вот хоть в травах целебных, или в счетоводстве, или в стихах… так ли?
– У меня, к прискорбию, нет таковых талантов, иначе ведь я бы почитал себя очень удачливым, володея такими людьми. Не соблаговолите ли отобедать, ваше превосходительство? – перевёл он тему. – Обед готов, ждали лишь вас!
– Никанор Иваныч, – молодой чиновник весь навострился, как борзая, в животе у него заурчало.
Его превосходительство хмыкнул:
– Ну, коль готово, отобедаем.
В столовой, вкушая разнообразные блюда с серебряных тарелок серебряными же приборами, чиновник заметил:
– А у тебя хорошо идут дела, Александр Андреич!
– Не жалуюсь, ваше превосходительство, – согласился тот.
– А кто у тебя управляющий?
– У меня их несколько, а вот воедино всё самому приходится сводить, тружусь, как пчела, – пожаловался молодой помещик.
– Так у твоего отца был замечательный человек, Парфён Пантелеймоныч, кажется? Где он? Большого ума, говорят, – отправляя в рот кусок пулярки в винном соусе, поинтересовался чиновник.
– Когда это было! – Саша досадливо махнул рукой. – Отец с матерью дали ему вольную за верную службу, и (вы же знаете этих крепостных?) он сразу ушёл из поместья, никакой благодарности от них не дождешься! Просто покинул меня в трудный час – и всё!
Саша сам себе противоречил, не замечая этого, а вот проверяющий слушал да на ус мотал.
– Так что сам, всё сам…
– Пулярка знатная у вас! – неожиданно воскликнул Василий. – Можно кухарку поблагодарить?
– Это… зачем же, ваше благородие? – смешался Александр.
– Позовите, голубчик, – обратился Никанор Иваныч к Фёдору. – Уважьте старика!
Федька метнул взгляд на хозяина, Саша пожал плечами и кивнул. В комнату как-то боком, вытирая руки о передник, вошла Фрося-кухарка, невысокая румяная баба лет сорока с небольшим. На лице её читался испуг: отродясь не случалось, чтоб молодой барин позвал ее с кухни в столовую.
– Ну-с, вот она… – Саша пощёлкал пальцами, силясь припомнить, как зовут женщину, которая ежедневно услаждала его отменными блюдами.
– Ефросинья, – шепнул Фёдор.
– Ефросинья, много лет у нас кухаркой работает. Сейчас тебе его превосходительство задаст вопросы, а ты отвечай. Да не бойся!
– Что ж, милая, – оборотился Никанор Иваныч к перепуганной женщине. – Давно ли ты работаешь у барина?
– Да как покойный барин Ондрей Ляксандрыч, царство ему небесное, – она перекрестилась, – купил меня у прежнего помещика, а тому уж годов двадцать будет.
– Годов двадцать… это долго! И что, всем довольна? – прищурился чиновник.
– Всем довольны, батюшка, – баба начала кланяться. – Живём хорошо, грех жаловаться, всего в достатке, слава Богу, не жалуемся, всё ладно да складно у нас…
Никанор Иваныч слушал бормотанье кухарки и не перебивал её. Дождавшись паузы, мягко спросил:
– А что, Фрося, которому барину лучше было служить – Андрею Александровичу или Александру Андреевичу?
– Вестимо, Ондрею Ляксандрычу, царствие ему небесное.
– А что так?
– Добрый он был барин, не забижал.
– А Александр Андреевич обижает, что ли?
Кухарка вздрогнула, сообразив, что сболтнула лишнее, и перевела взгляд на своего хозяина. Он сидел, опустив глаза в тарелку, и ковырял вилкой салат оливье.
– Как можно, барин, не забижает, – тихо сказала Фрося. – Ляксандра Ондреич -добрый барин.
– Ясно, – сказал Никанор Иваныч. – Спасибо тебе, Фрося, ты очень хорошо готовишь!
– Просто изумительно! – воскликнул Василий Алексеевич. – Пулярка просто отменна!
– Благодарствую… Можно идти, барин? – спросила женщина, не поднимая глаз.
– Да, иди, – разрешил Саша, чувствуя, как руки чешутся надавать ей пощёчин.
«Ну погоди, получишь ты у меня, мерзавка!» – подумал он, надевая на лицо улыбку. – Федя, подавай десерт!
После обеда с разговорами, на который, как водится, ушло боле двух часов, хозяева и гости прилегли отдохнуть. Причём Василий Алексеевич и правда задремал, а вот Никанор Иваныч, несмотря на свой почтенный возраст, не сомкнул глаз, всё думал, как исполнить поручение, возложенное на него графом Михаилом Петровичем Завадским. Будучи близким другом графа, человеком тоже весьма разумным и лояльным, действительный статский советник умеренно относился к крепостному праву, считая его само собой разумеющимся, но крайне отрицательно – к помещикам, злоупотреблявшими своими полномочиями. «Всё должно быть в меру – провинился твой человек – накажи его. Но все мы под Богом ходим, все рабы Божьи, помни об этом и не злодействуй, – приговаривал он. – Самодуры не должны владеть людьми». Поэтому с великой охотой согласился поехать с инспекцией в имение генерал-аншефа Зарецкого, заручившись соответствующей бумагой канцелярии Прозоровского Александра Александровича, главнокомандующего в столичном городе Москве и во всей Московской губернии, где у Никанора Иваныча тоже было предостаточно связей.
Сейчас, лёжа на диванчике и вспоминая реакцию кухарки, он понимал, что крепостным было дано строжайшее указание: говорить, что всем довольны и иного не желают.
– И ведь наказанием пригрозил, не иначе… – пробормотал он, припоминая покрасневшее лицо помещика.
В дверь осторожно постучали:
– Ваше превосходительство, девка от травницы пришла.
– Да, да, пусть заходит! – Никанор Иванович оживился, подумав, что вот как раз представился случай поговорить тет-а-тет с дворней.
В комнату несмело вошла Дуня, за ней просунулась лохматая голова Федьки:
– Дунька-птичница, немая она, – доложил он.
Чиновник крякнул от досады, но больше никак своего неудовольствия не продемонстрировал.
– Заходи, девонька! – пригласил. – Мне лечь и сорочку поднять?
Девушка покивала, ставя на прикроватный столик бутыль с настойкой и мису с мазью. Полотно для перевязки, скрученное рулоном, достала из большого кармана передника. Налила в стакан воды, отмерила на глазок настойки и протянула Никанору Ивановичу. Он выпил и улёгся на живот.
– Настойка боль утоляет? – спросил.
– Уху, – промычала Дуня, осторожно заворачивая рубаху, чтобы обнажить иссечённую спину. Её тонкие пальчики сноровисто принялись за дело, невесомыми прикосновениями нанося мазь.
– Дуня, ты давно в поместье живёшь?
– Ано, аин, – ответила девушка.
– Родилась здесь?
– Аха.
– И всех знаешь?
– Ех, ех, аин.
– И Ваню-конюха?
Девушка замерла, пальцы её перестали порхать по спине старика.
– Отвечай, не бойся, я никому не скажу! Только я буду знать. И барину твоему не скажу, он тебя не накажет.
Дуня вновь принялась за дело, утвердительно промычав. Никанор Иванович осторожными наводящими вопросами, требующими лишь отрицательного или положительного ответа, выведал у неё некоторую информацию, получив общую картину происходившего в поместье. Он даже узнал, что кто-то из челяди самоубился из-за истязательств, и выяснил, что Ваня был жесточайшим образом наказан за свой побег. Как – он не узнал, конечно, но при вопросе об этом Дуня начала плакать. Никанору Иванычу было достаточно.
– Иди, девонька, не плачь! – дал он ей свой платок. – Приходи когда надо. Скажешь, меня лечить идёшь.
Лицо старика было таким добрым, что девушка, почти не видевшая в своей жизни ласки, улыбнулась сквозь слёзы и согласно кивнула.
Чиновник вздохнул. Подобные расследования, на его памяти, как правило, заканчивались ничем. Любые злодеяния помещиков оправдывались, закон всегда был на стороне власть имущих. Из сотни расследований, дай Бог, три – два, а то и меньше решались в пользу измученного простого люда. Накладывались ограничения на управление поместьем, а иной раз и отбиралось имение вместе с крепостными в государственную казну. Таковое случалось, когда бывали собраны веские доказательства против помещика, действия которого послужили причиной смерти его людей. Зато обратная ситуация, когда крестьян, посмевших подать челобитную о своём плачевном состоянии, объявляли бунтовщиками, жесточайшим образом наказывали и отправляли обратно в лапы бесчеловечному владельцу, случалась сплошь и рядом. Что им приходилось переносить от разъярённого хозяина – никому не известно…
– Здесь мы ничего противозаконного не обнаружим… – задумчиво проговорил он.
Поясница совершенно перестала напоминать о себе, Никанор Иванович чувствовал себя свежим и бодрым. Он посмотрел на спящего помощника и вышел из комнаты:
