Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Слушаюсь, барин! – негромко сказал в небольшую щель и тихонько прикрыл дверь.
– Тише! – прошептал Сеньке-казачку. – Барин почивать изволит и не велели шуметь!
Теперь надо было срочно найти Пульхерию и бежать. Сегодня удача была на их стороне: не успел пройти и двух шагов, как навстречу выбежала Палаша. Иван шепнул ей только одно слово:
– Бежим!
Сметливая девушка тут же всё поняла, кивнула и сказала:
– Савку к чёрному ходу за вещами!
Тут уже кивнул Ваня:
– А псы барские?
– Пьяные спят вповалку.
Они разошлись. Весь диалог занял не более двух секунд. Затем время помчалось всё быстрее и быстрее. Иван вышел из господского дома, стараясь идти спокойно и размеренно, дошел до конюшни, нашёл Савву и отправил его к чёрному ходу. Вывел коней и начал запрягать кибитку.
– Поедет кто куда? А, Ваня? – полюбопытствовал Федот на правах старшего конюха.
– Да барыня решила в город прокатиться, для ребёночка, что ли, чего приискать, – как мог равнодушнее ответил Ваня, хотя сердце бухало так, что чуть из груди не выскакивало. Снарядив кибитку, пошел за вещами и связал кое-что в малый узелок, чтоб он мог поместиться под одеждой.
– Ты возьми тулуп, Ваня, да шапку тёплую! – посоветовал Федот. – И исподнее тёплое вздень! Барыня-то в кибитке поедет, а ты наверху, охолонёшь!
– Хорошо, дядя Федот, так и сделаю. Да мы к вечеру вертаемся.
– Тем паче. К вечеру ещё подморозит, мотри, не замёрзни!
– Хорошо, дядя Федот!
Подбежал Савка, притащил два узла, следом Палаша принесла небольшую укладку, потом привела барыню и бережно усадила в возок.
– Куда столь вещей набрали? – удивился Федот.
– К Елене Власьевне заедем, я ей одёжу отдам, которая мне не впору стала, – грустно вздохнула Пульхерия. – Не надену уж её больше, пусть перешьёт, что ли, мне или кому ещё. Ну всё, Палашенька, укутай мне ноги, замёрзнуть боюсь!
Ванька, сидя на козлах, весь дрожал от нетерпения, ему казалось, что вот-вот начнётся погоня. Савка взобрался к нему и с грустью смотрел на старшего друга:
– Ванятка, возьми меня с собой, а?
– Нельзя, Савва, не могу тобой рисковать. Я-то что, по мне никто не заплачет, ежели что случится, а у тебя матушка жива да мал мала меньше!
Потом Ваня наклонился к нему и прошептал:
– Ты вот что, если уж совсем невмоготу будет, беги отсюда! В Ярославской губернии недалеко от Углича есть деревушка Нестерово. Там на окраине живёт Нефёд кузнец. Скажешь ему: меня прислал Парамон Иванович Рататуй. Он поможет. Запомнил ли?
Парнишка закивал. Иван улыбнулся и приобнял его:
– Не тушуйся, Савва, Бог даст – свидимся! Да *…пу береги, слаба она у тебя!
Савка утёр нос и, спрыгнув с козел, побрёл в конюшню.
– Ну что, барыня, помчимся? – лихо вопросил Иван.
– Да, Ванечка, погоняй! – откликнулась Пульхерия Ивановна.
Ваня крикнул, тряхнул поводьями – и кибитка выехала за ворота. Чуть отъехав, он залихватски свистнул – и кони понеслись вскачь, взрывая сполохи искрящейся пыли. Пульхерия высунулась из окошка и смотрела на неумолимо удаляющееся поместье.
– Едем, Пусенька! – в неуёмном восторге вскричал Иван. – Едем, любушка моя! В Симбирск!!
Часть вторая
Я не забыл тебя, далекий,
но сердцу близкий городок,
и Волги берег твой высокий,
и тротуары из досок;
твои пастушеские нравы,
стада баранов и мороз,
весной чрез лужи переправы,
зимой – бугры твоих снегов;
главу блестящую собора,
уютных домиков ряды.
А там, по склону косогора,
твои фруктовые сады;
твой тарантас шестиаршинный,
костюм мордвы, чуваш, татар,
и чисто русский быт старинный
твоих приветливых бояр.
Жилец роскошной днесь столицы,
где воду невскую лишь пью –
забуду ль я твоей водицы,
хлеб-соль радушную твою.
Коренев Константин Иванович (1798-1862)
поэт, титулярный советник,
заседатель Симбирской гражданской палаты.
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая…
До написания этих строк оставалось ещё несколько десятков лет, а кибитка, и вправду, была очень надёжным и удобным средством передвижения зимой. Конечно, для пассажиров. Кучеру, сидящему на облучке, порой приходилось ой как несладко. Одна из таких кибиток неспешно двигалась по направлению к ближайшему яму – станции, где можно было отдохнуть, пожить какое-то время, поменять лошадей.
– Всё же я считаю, Мишенька, что для детей просто необходимо нанять хорошего учителя, – серьёзно говорила красивая черноволосая дама. Точёные черты лица, аккуратный прямой нос и большие карие глаза, обрамлённые длинными чёрными ресницами, а также смугловатая кожа позволяли заподозрить её предков в небольшом, но приятном карамболе с представителями южных национальностей.
– Сашенька очень умный мальчик, я, конечно, научу его писать и считать, но он явно способен на большее, явно! Скажи, ты видел, с каким любопытством он смотрит на ночное небо?
– Да, Катя, видел, мы даже беседовали о движении планет, об их траектории, – отвечал её спутник, высокий сухощавый шатен, сероглазый, с выдающимся орлиным носом. – У Саши весьма пытливый ум, ты права. А что Оленька? Её ты тоже думаешь учить наукам? – тонкие губы разошлись в доброй улыбке. – Она же девочка, ей нужно будет стать хозяйкой дома, царицей приёмов. Этому ты вполне можешь научить её сама, разве нет?
– Нет, Миша, я категорически не согласна! Женщина, обладающая научными познаниями, будет достойной спутницей своего супруга. Мы же не отдадим её за какого-нибудь Скотинина? – беспокойство прозвучало в сочном голосе.
– Смотрю, ты впечатлена пьесой господина Фонвизина! – засмеялся муж. – Нет, конечно, мы ей Милона подыщем, по сердцу и уму, чтоб детка наша была счастлива… Ну, вот о чём мы с тобой беседуем? – опять улыбнулся он. – Детям нашим девять и семь годочков, а мы их женить собрались! Иди сюда! – он приподнял руку, жена доверчиво прилегла на его грудь, он склонился, и губы их соприкоснулись в нежном и трогательном супружеском поцелуе.
– Мне думается, Катенька, нам надо ещё девочку… как ты насчёт маааленькой доченьки? – губы его шаловливо перебрались к щеке, затем к мочке маленького розового ушка, задержались там, щекоча дыханием.
– Мишель, ты что, в романтическом настроении? – с улыбкой прошептала жена. – Прямо здесь?
– Ты же уверена, что наши дети – гении, – Михаил обжигал шею жены дыханием, отодвинув воротник её беличьей шубки. – Надо, чтоб их было больше…
– Только где же найти им хорошего учителя? – вздохнула она. – В нашей глуши одни цифиркины да кутейкины попадаются.
– Ох, Катя, умеешь ты сбить настрой… – Михаил отстранился с недовольным видом.
– Мишель, ты такой милый, когда сердишься! – засмеялась Катя и расцеловала мужа в глаза, щёки и губы. – Мы всё равно уже подъезжаем!
Она была права: кибитка замедлила ход, потом совсем остановилась, покачнулась, и кучер распахнул дверцу:
– Приехали, ваше сиятельство, пожалуйте выходить!
Ваше сиятельство вышел сам, извлёк супругу, и они пошли на станцию.
– Проша, укладку графини принеси, больше ничего не надо, и отдыхай, сегодня здесь заночуем!
– Слушаюсь, барин, – кучер, огромный в тулупе, малахае и валенках, отвязал укладку барыни и пошёл распрягать лошадей, отдых полагался ему потом. Подбежавшие люди встретили его как старого знакомого.
Граф с графиней вошли в сени, постучали ногами, стряхивая снег, и попали внутрь тёплой, хорошо натопленной горницы.
– Михаил Петрович, Екатерина Ильинична, добро пожаловать! – радостно улыбаясь и всем видом своим являя высшую степень гостеприимства, подбежал к ним круглый старичок лет шестидесяти. – Позвольте шубку! Осип, прими шубу у господ!
Высокий тёмно-русый парень лет двадцати быстро и ловко снял с приезжих шубы, опустившись на колени, стащил большие тёплые валенки (маленькие ножки графини оказались в изящных и удобных красных туфельках) и убежал распорядиться насчёт комнаты для господ.
– Обедать, ваше сиятельство? – продолжал улыбаться старичок.
– Да, Никифор, пожалуй, мы пообедаем. Да, Катенька?
– Я не хочу есть. Если только чаю, – нерешительно сказала супруга.
– И самовар у нас горячий, сейчас заново раздуем! С пряниками? Или с мёдом?
– С мёдом, Никифор, пожалуйста, – графиня присела за чисто выскобленный деревянный стол.
– Один момент, графинюшка! – Никифор убежал на кухню и послышался его зычный голос. – Марьюшка, душа моя, поторопись! Его сиятельство обедать изволили пожелать! Осип, самовар вздуй!
Граф присел рядом с женой, и они молча стали смотреть в печь, обогревавшую комнату. По дровам плясали красные всполохи, одновременно умиротворяя и вселяя тревогу. Внезапно заскрипела лестница, и со второго этажа, там, где располагались горницы для постояльцев, спустился высокий молодой человек в изящной рубахе, камзоле, сапогах. Лицо его было бледным и измученным, волосы растрёпаны. Увидев новых людей, он как будто ничуть не удивился, не поздоровался, тяжело сел на край лавки и опустил голову на руки.
Поражённый таким невежливым поведением, граф обратился к нему:
– Сударь! Извольте представиться! – но юноша не реагировал.
Граф хотел было еще что-то сказать, но жена положила маленькую ладошку ему на локоть, и он замолчал.
– А! Иван Андреевич, друг мой! – старичок, увидев юношу, подбежал к нему (он вообще не ходил, а бегал, как будто катился на коротких толстеньких ножках). – Что скажете? Душеньке получше?
Молодой человек, не поднимая головы, помотал ею из стороны в сторону.
– Ай-яй-яй, голубчик мой! Сейчас Марьюшка вам щец нальёт, вы уж поешьте, прошу вас! А жена к ней сходит, присмотрит, отварчиком напоит! Хорошо? Хорошо?
Юноша кивнул.
– Ну и ладно, ну и славно! Марьюшка, солнце моё, принеси Ивану Андреевичу щей, он покушать согласился! Осип! Неси самовар!
Парень притащил самовар, ловко сервировал стол, поставив пилёный сахар, мёд, розочки с вареньем, сушки, пряники, чашку с блюдцем и ложечкой для Екатерины Ильиничны и столовые приборы, графинчик и стопочку – для Михаила Петровича.
Марья, кухарка и одновременно жена Никифора, такая же полная и добродушная, как муж, только лет на десять помоложе, вынесла тарелку дымящихся щей, ложку и ломоть хлеба и поставила перед юношей, ласково сказав:
– Кушайте, барин, вам силы нужны! – видно было, что ей хочется пригладить растрёпанные волосы молодого человека, но она не решилась.
Затем, улыбаясь, поздоровалась с супружеской четой, которые ответили ей такими же улыбками, и удалилась на кухню. Обед был принесён через минуту. Граф и графиня приступили к трапезе, Екатерине Ильиничне тоже захотелось горячих щей и гречневой каши с котлетой, она отобрала ложку у мужа и завладела его обедом. Они шутили и толкали друг друга, как дети малые, не замечая, что их визави с тоской смотрит на них. Сам он не притронулся ни к щам, ни к хлебу. Марья вышла из кухни, осторожно неся дымящуюся кружку, на плече её висело белейшее полотенце. Юноша проводил её взглядом, потом сорвался с места и побежал следом. Никифор, тяжело вздохнув, посмотрел на него, на стол с нетронутыми щами и покачал головой:
– Спаси, Господи, души наши грешные! – широко перекрестился и хотел уйти, но графиня остановила его:
– Никифор, а что это за юноша? Что с ним? Кто там наверху?
– Ох, матушка графиня! – Никифор утёр слезу. – Это Иван Андреевич Ковалевский, дворянин обедневший, а наверху жена его Пульхерия Ивановна… – вторая слеза скатилась по щеке.
– Никифор! – строго сказал граф. – Толком говори!
– А что говорить-то, ваше сиятельство? Два бедных листочка, оторванные от родимой ветки, остались без средств к существованию… Отец юноши был страстный игрок в карты, всё соседу проиграл. Потом пожар случился, окончательно их разоривший. Отец стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб.
Екатерина Ильинична ахнула и прижала ко рту ладонь.
– Остался Иван Андреевич круглым сиротой. И жена его сиротинушка, – Никифор всхлипнул. – Родне бедные детки оказались не нужны, взяли они скарб свой немудрёный и отправились в поисках счастья. Барин сам за кучера был, правил. А жена его заболела… то ли от простуды, то ли от потрясения нервного… Она, голубушка, маленькая, хрупкая, осьмнадцать годков-то есть ли ей… Барин её, как пёрышко, на руках внёс, глаза дикие, ничего не соображает… Ну, мы с Марьюшкой помогли, сколь могли… вы ведь нашу печальную повесть знаете, ваше сиятельство?
Михаил Петрович помнил беды, обрушившиеся на этого доброго человека: он потерял взрослого женатого сына, тот пошёл зимой удить рыбу и увидел, что в полынью провалились соседские мальчишки, стал их спасать, вытащил, а сам помер. Доктор сказал, сердце слабое было. Вдова сына недолго прожила по смерти любимого мужа, чахла-чахла, да и умерла, просто не проснулась однажды утром. А единственная оставшаяся дочь, свет очей родителей, сбежала с проезжим барином, самокруткой обвенчалась и уехала в Москву. Больше они её не видели… Чтобы не умереть от тоски, взяли на воспитание племянника Осипа, парень вырос добрым и умным, помогал приёмным родителям и слушался их во всём. Но доченьку любимую было жаль до слёз…
– А уж любит он её, свою голубушку, души в ней не чает! – продолжал Никифор. – Третий день здесь, а он не ест, не пьёт, глаз с неё не спускает! И ведь в тягости она…
– В тягости?! – вскочила графиня. – Мишель, надо срочно что-то сделать!
Она прижала руки к груди, глаза стали огромными и беспокойными.
– Дружочек, не переживай так! – встревожился граф. – Сейчас что-нибудь придумаем!
– Дай мне укладку, пожалуйста, я схожу посмотрю на бедняжку, может, чем помогу!
Молодая женщина схватила сумочку, порылась в ней и побежала вверх по лестнице. Приоткрыв дверь, осторожно вошла. На кровати лежала девушка, укрытая одеялом до подбородка, бледные тонкие пальчики лежали поверх, прозрачный лоб покрывали капельки пота, глаза беспокойно бегали под голубоватыми веками. Юноша стоял у изголовья на коленях и не замечал ничего вокруг, кроме своей любимой.
– Давно она так? – прошептала графиня.
– Вторые сутки в себя не приходит, жар не спадает, – так же шёпотом ответила Марья. – Отвар ей даю по ложечке от жару, но… – женщина замолчала.
– Вы позволите, Иван Андреевич? – очень мягко спросила Екатерина Ильинична, положив руку ему на плечо.
Он непонимающе взглянул на неё и слегка отодвинулся. Графиня первым делом откинула одеяло и увидела небольшой круглый животик, прижалась ухом и попыталась услышать сердцебиение плода. Прямо в щёку её толкнула то ли пяточка, то ли локоток.
– Ну, с ребёночком всё хорошо, – улыбнулась она.
Молодой муж простонал. Екатерина Ильинична поднесла к лицу девушки нюхательную соль, она вздрогнула и открыла бездонные голубые глаза.
– Пусенька, любушка, ты узнаёшь меня? – голос юноши был сплошным страданием.
– Ванечка… – прошептала она. – Я так устала… спать…
– Нет, милая, спать вам решительно нельзя! – сказала графиня. – Марья, есть у вас винный уксус? Или яблочный?
– Есть, матушка, как не быть!
– Нам нужно обтереть её холодной водой с уксусом, это поможет сбить жар! Несите воду, уксус, чистые полотенца! – распорядилась она. – Иван Андреевич, помогите Марье!
Он, как сомнамбула, посмотрел на неё.
– Давайте быстрее, Иван Андреевич, ну же! – графиня принялась раздевать девушку.
Юноша, наконец, словно очнулся и поспешил вслед за Марией. Вдвоём они принесли лохань с водой и полотенца. Екатерина Ильинична развела в воде яблочный уксус и показала Марии, как надо обтирать , сама же увлекла молодого человека вниз, со словами:
– Она прекрасно справится без нашей помощи! – усадила его за стол и приказала есть щи, попросив Осипа принести свежих.
Тем временем граф с Никифором вошли в избу с мороза.
– Отправили Прошу за доктором в Починки, Никифор говорит, ближе нет, – сказал Михаил Петрович. – Это вёрст тридцать, не боле. Прохор устал, конечно, но поехал. Думаю, скоро будет. Я велел всё подробно рассказать доктору, чтоб он лекарства захватил.
– Была бы здесь бабушка Мирониха, – послышался безжизненный голос, – она бы мигом любушку мою на ноги поставила…
Граф посмотрел на жену, в глазах которой стояли слёзы, и подсел к юноше:
– Друг мой, вам нужно отдохнуть, жене вы сейчас не поможете, но скоро Прохор доктора привезёт. Думаю, часа через три-четыре он вернётся, Проша просто гениальный кучер! Всё будет хорошо, уверяю вас!
Молодой человек смотрел на него, как будто ничего не понимая, но вдруг зарыдал, уткнув лицо в ладони.
– Если… если вы её спасёте… – с трудом проговорил сквозь рыдания. – Я за вас вечно… буду Бога молить… Можете просить у меня что угодно, граф, любую службу… всё выполню… вы и супруга ваша… – он не смог продолжать, плечи его затряслись ещё сильнее.
Граф, не зная, что сказать, поглаживал юношу по спине, решив дать ему выплакаться. Когда он немного успокоился, Мария заставила его выпить успокоительный отвар, потом довела его, безвольного и беспомощного, до топчана, уложила и укрыла одеялом. Иван забылся беспокойным сном.
Супруги молча смотрели на него.
– Какое хорошее лицо, – сказала графиня. – Высокий лоб, упрямый подбородок, прямой нос… классическая красота. А она, знаешь, Мишель, хрупкая и тоненькая, как тростинка, глаза огромные, голубые…
Граф улыбнулся:
– Влюбилась в них, да?
– Мне жаль их, Мишенька. Одни в целом свете, без средств к существованию, ни поддержки, ни старших рядом… Это тяжело! Надо что-то придумать!
– Обязательно придумаем, ангел ты мой сердобольный! – притянув жену, Михаил Петрович поцеловал её в макушку и покрепче обнял.
– Надо сказать Марии, что ещё можно снегом лоб обтирать и подмышки, так быстрее жар спадёт. Помнишь, у Сашеньки было?
– Как не помнить, – задумчиво ответил граф. – Давай чаю попьём? Ещё долго ждать. Или ты приляжешь?
– Что ты! Я и глаз не сомкну, пока всё не разрешится! Конечно, чаю надо. С мёдом и пряниками!
Иван проснулся резко, как будто его ударили. Подлетел на топчане и отбросил одеяло.
– Как же я уснул?! – вскочил как сумасшедший и помчался вверх по лестнице. Остановился, придерживая рукой расходившееся сердце, размашисто перекрестился и осторожно толкнул скрипучую дверь, готовясь увидеть страшное. Он заранее решил, что если с Пусенькой что случится – жить не будет. Зачем? Смертоубийство страшный грех, конечно, гореть ему в аду… но что без неё этот мир? Хуже ада…
В горнице было тихо, в окно лился утренний солнечный свет, на улице гомонили воробьи, обрадовавшиеся солнечному денёчку, слышалось ровное и спокойное дыхание. Пульхерия спала, она была бледной, но на щеках разливался румянец, не лихорадочными алыми пятнами, а нежно-розовыми наливными яблочками.
Ваня на цыпочках подошёл к изголовью, опустился на колени и бережно прикоснулся к её лбу губами. Лоб был влажный и прохладный. Парень перекрестился, вытащил из-под рубахи нательный крест и поцеловал его:
– Слава тебе, Господи Иисусе Христе и матушка Богородица! – остался стоять на коленях, легонько поглаживая любимую по волосам.
– Вы муж, сударь? – послышался негромкий голос.
Ваня вздрогнул и обернулся: в углу стояло большое кресло, на нём сидел небольшой сухонький старичок.
– Да, я… – пробормотал. – А вы..?
– Я доктор, врачеватель, так сказать, Илья Ильич. Давайте выйдем, не будем будить вашу супругу, ей сон нынче – лучшее лекарство.
– Благодарите Бога, сударь, что на вашем пути встретились такие благородные господа, – продолжил он за закрытой дверью. – Мало кто из дворян, каковых я знаю предостаточно, уж поверьте мне, отправил бы своего кучера за лекарем для незнакомцев…обнищавших причём… так? – проницательные маленькие глазки глянули на закрасневшегося Ивана.
– Так, – тихо подтвердил он.
– Промедлить бы ещё немного – и не спасли бы жену вашу, милостивый государь, – вздохнул лекарь. – Уповали бы на Бога, а он, как известно, к сирым мира сего не слишком благосклонен… А так можете радоваться и благодетелей своих почитать!
– Господин доктор, а вас-то я как отблагодарю? Мне и отплатить-то вам нечем… гол как сокол, – со стыдом произнёс Иван.
– Об этом не беспокойтесь, мне уже заплачено с лихвой! Ещё домой отвезут – и славно. Мне к полковнице Кусковой пора, у неё дочь вот-вот от бремени разрешится.
– Встали, Иван Андреевич? – с улицы в комнату ввалилось облако морозного пара вместе с Никифором. – Господин доктор, всё готово, кучер сейчас вас отвезёт. Вы покушать не желаете? Ухи отведать стерляжьей?
– Нет, пора ехать, – с сожалением ответил лекарь. – Дела ждут, милейший.
– Ну, доброго вам дня и пожалуйте к нам, милостиво просим, ежели мимо проезжать будете! – раскланялся Никифор, помогая доктору одеться и выйти.
– Какой добрый человек! – с улыбкой сказал он, закрыв дверь. – А вы, голубчик, как себя чувствуете?
– Благодарствуйте, Никифор… – юноша замялся.
– Да просто Никифор, мы из простого сословия, не дворяне! – засмеялся он. – Давайте я вам ушицы? А? Горячей, с хреном? Давайте! Вам силы нужны!
Он усадил Ивана за стол и ушёл на кухню распоряжаться. Послышался скрип ступеней и по лестнице спустился Михаил Петрович.
– Доброе утро, Иван Андреевич! – улыбаясь, сказал он. – Утро ведь доброе нынче? Да вы садитесь! К чему эти церемонии!
Ваня вскочил, увидев его, и стоял чуть не навытяжку.
– Я… граф, уж простите, не знаю вашего имени-отчества…
– Михаил Петрович, друг мой, – граф изящно уселся на деревянную скамью, словно это было венецианское кресло. – Да вы садитесь, Иван Андреевич!
– Я, Михаил Петрович, безмерно вам благодарен, – начал Иван. – Вы не только жену мою от гибели спасли, но и ребёночка нашего, и меня… Чем я могу вас отблагодарить, не ведаю… нет у нас ничего. Если велите мне службу какую сослужить, я в вашем распоряжении. Кроме рук да знаний моих мне владеть нечем…
Марья внесла поднос со снедью и, поздоровавшись, стала накрывать стол. Граф разлил водку:
– Выпьемте, Иван Андреевич, сегодня можно!
Они выпили, и граф продолжил:
– Наслышан я о вашей грустной истории. Чем жить-то думали, когда в бега подались?
Ваня вздрогнул и посмотрел на собеседника, но тот был совершенно серьёзен. Парень вздохнул.
– Собирался служить на государевой службе. Если не получилось бы – учительствовать подался или секретарём к какому дворянину…
– С вашим-то благородным происхождением?
– Ну, если Рюриковичам не зазорно было трудиться и по княжеским уделам побираться, то уж нам… – Иван развёл руками. – Куда деваться? От нужды любой копейке будешь рад.
– А позвольте спросить, Иван Андреевич (это не допрос, упаси Боже, просто любопытно!), каким наукам вы учёны? Чему могли бы детей научить?
Иван смешался:
– Познания многие имею… что же вас особенно интересует: точные науки или которые дух возвышают?
– А вы и тем и тем владеете? – искренне удивился Михаил Петрович. – Я вот, к стыду моему, мало что знаю, по верхам нахватался. А детей своих хотел бы как следует обучить. Не стесняйтесь! Физику знаете?
– Да.
– Астрономию?
– Владею знаниями не так обширно, как хотелось бы.
– Математика, химия?
– Да, знаю алгебру и геометрию; химию люблю, особенно часть, которая про живые организмы. Виды растений знаю. Также сады разбивать могу.
– История отечества нашего?
– Перечитал всё, что нашёл в господской библиотеке.
– Вашего отца? – уточнил граф.
– И не только.
– А ещё?
– Языки знаю, – Ивану было неловко хвалить себя, но вторая рюмка водки развязала язык. – Французский, английский, немецкий, латынь немного и греческий. Хотел итальянский выучить, но пока не довелось. Знаком с сочинениями великих литераторов, и наших, и господ иностранцев. География и истории великих географических открытий очень занимательны! Стихи люблю…
– Да есть ли что, чего вы не знаете?! – воскликнул ошеломлённый граф.
– Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого, сказал великий Сократ, я лишь присоединяюсь к его словам, – скромно сказал Иван.
– А лет-то сколь вам??
– Двадцать три стукнуло в декабре.
– Когда же вы успели овладеть такими познаниями?!
– Михайло Ломоносов в девятнадцать только за парту сел, а в тридцать уж академиком стал. А я с малолетства у хороших учителей обучался, дай Бог им здоровья и долгих лет жизни, – вздохнул Иван.
– Мне вас Бог послал, ей-богу! – пробормотал Михаил Петрович.
– Кого Бог послал? – послышался звонкий голосок, и графиня, совершенно очаровательная в утреннем туалете, сбежала по лестнице.
Мужчины поднялись поприветствовать её, граф поцеловал жену в лоб, Ваня приложился к ручке, которую она ласково протянула ему.
– Да Ивана Андреевича он нам послал! – весело сказал Михаил Петрович. – Ты мечтала найти учителя для детей? Вот он! Это просто ходячая энциклопедия!
Екатерина Ильинична уставилась на юношу:
– Но Мишель, прилично ли это? Ведь Иван Андреевич дворянин…
– Катенька, даже князья Рюриковичи трудились, оставшись без удела, – назидательно промолвил граф. – Иван Андреевич сам хотел искать работы в городе, а тут мы ему подвернулись! Божий промысел!
– Только если Иван Андреевич не возражает!
– Да я… как я могу возражать?! Екатерина…
– Ильинична, – подсказала она.
– Екатерина Ильинична, вы нам такое благодеяние оказали, что мне вовек с вами не расплатиться! Я готов ваших детей учить… и платы никакой не надо, угол дадите, где мы с Пусенькой жить сможем – и хорошо!
Когда Ваня сказал «Пусенька», супруги переглянулись и тесней прижались друг к другу. Пылкая любовь юноши напомнила им о временах, когда сами они были юны и горячи, любили друг друга до умопомрачения.
– Ну, угол мы вам предоставим, не сомневайтесь, – засмеялся граф. – И плату за свои труды уж, будьте добры, получайте. Иначе нельзя!
– Барыня проснулась! – раздался голос Марьи. – Вас просит, Иван Андреевич!
– Позвольте, граф, графиня? – парень вскочил.
– Какие тут церемонии! Бегите! – улыбнулась Катя.
Ваня вмиг взлетел по лестнице, хлопнула дверь.
– Пусенька! – взволнованно вскричал он.
– Ванечка! – отозвался слабый голосок.
Дверь закрылась, приглушив все звуки. Муж с женой посмотрели друг на друга в нежном удивлении.
– Столько всего произошло, Мишель, – протянула графиня.
– Столько всего хорошего, – подтвердил граф.
– Как же нам повезло, что мы встретились тут… А ведь всё могло бы быть совершенно иначе!
– На всё воля Божья, – смиренно сказал граф. – Ушицы хочешь? Знатная!
***
Симбирск прекрасный, яблоневый рай, барин среди городов русских – как только не называли волжский город, куда неспешно направились два семейства!
Если бы они проплывали мимо него летом, то восхитились бы роскошным зелёным убранством, богато покрывавшим крутой косогор. Лишь кое-где прорезывали сплошной ковёр узкие ленточки спусков и тропинок да виднелись крыши домиков. Весной весь правый берег утопал в розовой пене цветения яблоневых садов и тонкий аромат вливался в городской воздух! Симбиряне издавна любили сады; это в XVIII веке утверждал и А.И. Свечин, подполковник, путешествовавший по городу с целью создания топографического описания края: «Местные жители до плодовитых садов великие охотники, кои содержат в изрядном порядке, продажей яблок, груш, слив и вишен пользуются…»
На склоне горы, под сенью гостеприимных дерев, строили террасы и беседки и радушно принимали друзей и родственников… Как приятно, должно быть, сидеть в прохладной тени, пить насыщенный чай и вкушать крыжовенное варенье, начинённое ядрами грецкого ореха! Или же яблочный сидр… Но это в прошлом… Ныне запущенный, заброшенный косогор ничем не напоминает заботливо взращённые, облагороженные трудолюбивой рукой пышные купы деревьев…
Зимой же пушистое одеяло укутывало склоны, напоминая взбитые сливки на изрядном куске марципанового торта. Искрясь под яркими лучами холодного зимнего солнца, снег ослеплял, не позволяя рассмотреть ясные и ёмкие очертания Венца… Мысленный взор уносился в далёкое прошлое…
Симбирск строился по общему типу других городов того времени и состоял из двух частей: внутренней и наружной. Первая и главная часть его имела форму правильного четырёхугольника и была обнесена бревенчатою стеною, по углам и сторонам которой возвышались башни, а кругом стены был глубокий ров. Эта часть города называлась «кремль», или «рубленый город», или «крепость». На его территории возвышался Троицкий храм на Соборной площади. Чуть левее – Спасский женский монастырь, Троицкая церковь и Спасо-Вознесенский собор. В левой части панораму завершал окруженный стеной Покровский монастырь, а справа, в подгорье, была Тихвинская церковь. Всего в городе насчитывалось два собора, пятнадцать церквей2, около полутора тысяч домов, в том числе шесть каменных, были построены деревянные торговые ряды и несколько казенных зданий.
К концу 18 века деревянный кремль был почти полностью разрушен, лишь кое-где грозно возвышался его остов, напоминая о военном значении Симбирска, который изначально задумывался как форпост, с целью защиты восточных границ Русского царства от набега кочевых племён – ногайских татар. В дальнейшем военная целесообразность постепенно сошла на нет, а вот административное значение Симбирска с первого же времени его существования было весьма значительным, ведь в нем сосредоточилось управление не только городом, но и уездом, а Симбирский уезд был весьма обширен: в него входили города, имевшие своих воевод, власть которых ограничивалась только городом и которые находились в зависимости от симбирских воевод.
Но не только этим славился город! Множество талантливых людей в дальнейшем вышло из Симбирска, причём щедро одарённых в самых разных областях, много идей и замыслов, изрядно тряхнувших мир, родилось в его якобы сонной колыбели и продолжает появляться на свет. Но столь же многое вызывало отторжение у наиболее просвещённых людей своего времени; именно эти пороки позволили Ивану Александровичу Гончарову вывести в романе Обломовку – место, в котором намертво засыпают мечты, надежды, устремления, застывает сама жизнь, а Николаю Михайловичу Языкову сказать: «Симбирск – это болото человеческих глупостей». Не пророком ли был наш великий земляк?!
И конечно же, самым страшным пороком современности, гноящейся язвой на теле русской истории было крепостное право… Не объяснимое ничем, никакими законами мироздания угнетение одного русского человека другим таким же русским процветало и в славном Симбирске, городе на семи ветрах и на трёх реках, куда направились наши герои…
***
– Вот, Иван Андреевич, это будут ваши и Пульхерии Ивановны покои! – улыбка Екатерины Ильиничны так располагала к себе, заставляла поверить, что в мире нет ни зала, ни несправедливости, одно лишь счастье.
Большая комната в стиле ампир, убранная в нежно-голубом и синем цвете, богатые портьеры, дверь, большая резная кровать под балдахином, изящное трюмо, мягкие стулья, столик, платяной шкап – всё белого цвета – было богато, но вместе с тем разумно и уютно. Стены обиты штофом небесного цвета, на потолке – лепнина и роспись, облака, на каменный пол брошен пушисты ковёр.
