Светлана Курилович
Жернова судьбы
– Ты осмелился, Ванечка! – такой же восторг охватил девушку.
Она поняла, что любимый её наконец-то осознал, что он человек, свободный в выборе и принятии решения, и что данное Богом не может отобрать у него никакой наместник на земле.
– Да, Ваня, я согласна на всё! И, конечно, помогу тебе, будь что будет!
Пульхерия мигом настрочила коротенький ответ с обещанием продумать побег, чтобы назавтра запрятать его в апельсиновое дерево. Ей очень понравились дерзкие намерения Ивана: она тоже думала, что вряд ли кто из дворни по своей воле снарядится за ним в побег, а если Саша и заставит, то поиски пойдут ни шатко ни валко. Ваню любили, а теперь ещё и уважали за заступничество перед барином, потому девушка была уверена, что, если обездвижить барскую свиту, побег удастся. Но как это сделать?!
Нахмурив лоб, Пульхерия достала ларец, перешедший ей в наследство от маменьки, и открыла его. В обитом красным сукном ящичке, разделённом на несколько ячеек, лежали матушкины драгоценности: серьги, кольцо да ожерелье – их девушка собиралась непременно взять с собой. Но была в ларце хитрость, неизвестная никому, только ей: двойное дно, где покоился самый настоящий пистоль, а также патроны и порох. Это было уже батюшкино наследство, и содержала Пульхерия его в чистоте и порядке, так что он был вполне рабочий. Управляться с ним она умела: дядя научил. Стреляла не так чтобы превосходно, но и не в молоко. Сносно, в общем.
Перед мысленным взором возбуждённой девушки сразу предстала следующая картина: она выходит из дома, наставив пистолет на мужа, и, угрожая ему смертью, заставляет Фёдора связать его, а заодно и всех его дружков. Затем Ваня связывает Федьку, и они мчатся в кибитке по снежной пустыне вперёд, к счастью и свободе!
Пульхерия вздохнула: это был очень красивый план, но вряд ли Ваня одобрил бы его. Она пока не собиралась говорить любимому, что у неё есть пистолет и она умеет стрелять из него. Оружие могло им пригодиться, но в самом крайнем случае. Спрятав пистолет в ларец, Пульхерия взяла в руки склянку со снотворной настойкой. После слов лекаря о том, что употреблять её надо очень осторожно, дабы не навредить ребёночку, она испугалась и не пила капли совсем; поэтому их вполне хватило бы, чтобы усыпить пятерых мужиков и под покровом ночи сбежать. Добавить их надо было в вино, чтоб получше подействовали, а особенно крепко напивался её муж с дружками в субботу, после домашнего суда и бани.
– Вот в субботу в ночь и сбежим! – прошептала она.
Позвав Палашу, Пульхерия рассказала ей о своём плане. Девушка согласилась незаметно подлить снотворное в вино и просила свою барыню не говорить ей, куда они направляются, чтобы она не смогла их выдать.
– Палашенька, душенька, не переживай! – успокоила её Пульхерия. – Ты тоже настойки выпьешь чуть-чуть, а ещё я тебя свяжу – никто и не подумает, что ты знала о побеге! Позже, когда мы с Ванечкой устроимся, я тебя обязательно выкуплю, обещаю!
– Уж пожалуйте, барыня, – со слезами сказала девушка, – боюся, что мне житья не будет, как вы уедете… сживёт он меня со свету, ирод ваш!
Они обнялись и поплакали – так, самую малость, чтоб на сердце тоска унялась.
Договорившись о дне побега, влюблённые впали в лихорадку: чем ближе подходила суббота, тем напряжённее становилось ожидание. Пульхерия молилась, чтобы Иван выстоял спокойно судилище и ничто не сподвигло его на отчаянные поступки в защиту кого бы то ни было. Ваня же, ни звуком не обмолвившийся любимой о своей дерзкой выходке, старался усмирить гнев, клокотавший в груди, и вынести все придирки барина. Что-то подсказывало ему, что Саша не оставит его бунтарский поступок без наказания, но спина его за это расплачиваться не будет. «А и не дозволю им надо мной куражиться! – с отчаянным весельем подумал он. – Хватит! Посмотрим, чья возьмёт!» Поигрывая мускулами, ходил по бараку взад-вперёд, пока Федот не гаркнул на него и не приказал лечь спать. Но и тогда тревожные думы не оставили парня в покое, под сомкнутыми ресницами блуждали томительные образы.
Драма разыгралась на следующий день. Угрюмой толпой слуги собрались на заднем дворе и покорно ожидали субботней расправы. Пульхерия стояла у окна и не узнавала крестьян: за несколько недель по смерти барыни Елизаветы Владимировны бодрые, нарядные и оживлённые бабы и мужики превратились в хмурых, бледных, истощённых чрезмерной работой и недостатком еды оборванцев. Одежда поизносилась, времени обихаживать себя у людей категорически не осталось, разговоры и шутки в имении прекратились, все были озабочены, как бы не ляпнуть чего лишнего, ведь за всё приходилось расплачиваться. Иван так же хмуро стоял в толпе, тоже обносившийся, бледный, на заострившихся скулах даже издалека были видны то вздувавшиеся, то опадавшие желваки. Рядом с ним, как большой лохматый щенок, тёрся Савка, на лице его, казалось, остались лишь одни глаза. Он прижимался к плечу старшего друга и жалобно поглядывал на него. Спросил что-то. Ваня улыбнулся, не поворачивая головы, и ответил, потрепав парнишку по волосам. Рука его, сильная и крепкая, с длинными пальцами, переместилась на плечо Савки, да там и осталась лежать. Мальчишка чуть повеселел.
– Ванечка, – прошептала девушка, – только ни за кого не заступайся! Молю тебя, пресвятая Богородица, вразуми его, пусть потерпит ради меня и нерождённого ребёнка!
«Надо было заставить его поклясться моей жизнью и младенчика, чтоб молчал!» – пришла неожиданная, но опоздавшая мысль. Малыш ворохнулся под сердцем, и Пульхерия прижала руки к животу, с радостью ощущая его шевеления.
– Ванечка, промолчи! – глазами она впилась в любимого, пытаясь передать своё желание и сгорая от страха за него. – Если мы сегодня не сбежим, то не сбежим ещё долго… или вовсе никогда… Промолчи, любый мой!
Суд начался. Оглашались провинности, скрипело перо по бумаге, вздыхали крестьяне, услышавшие свои имена и проступки. Потом засвистели розги. Стоны, слёзы, оханье повисли в воздухе, так что напряжение можно было потрогать рукой. Кто-то, у кого завалялись деньжата, откупался, но таковых было мало, на промысел у дворовых не хватало ни сил, ни времени.
– Савка-конюх! – скорее поняла, чем услышала она, и напряглась: если Ваня выдержит, не вступится за отрока, то их план удастся, ничто не помешает его осуществлению!
– Три дюжины без откупа! – огласил кару Фёдор.
Савка жалобно охнул и задрожал. Иван медленно снял руку с его плеча и что-то сказал. Отрок кивнул и сделал шаг вперёд.
– Давай шевелись! – Клим схватил его за шиворот и выволок из толпы, швырнув к лавке. Савва не удержался и упал, поднялся, получил пинок тяжёлым сапогом под зад и снова упал, оказавшись рядом с местом казни. Колени дрожали, но он распрямился и взялся за узелок опояска, придерживавшего порты. Распустил, порты упали, Савка, вспыхнув, торопливо выпростал рубаху, чтобы прикрыть своё хозяйство… но никто не смотрел: бабы и девки прикрывались платками и отворачивались, чтоб не смущать мужчин, мужики угрюмо опускали глаза, не желая видеть страданий другого; они испытывали то, что впоследствии будет называться «испанский стыд»…
– Ложись уже, щенок! – Савку пихнули на лавку, и он, охнув, взгромоздился на неё, втянув живот, чтоб не касаться ледяной поверхности. Бёдра его мелко дрожали от напряжения, руки вцепились в гладкие края, подбородком он едва касался лавки.
– Федя, что там такое? – послышался недовольный голос барина. – Заморозить меня хотите?!
Саша восседал в кресле, укутанный пуховым пледом, под спиной была подушка, подложенная для удобства. Холопы его стояли на морозе с непокрытыми головами, в основном в лаптях и уж точно без тёплых одеял. Сопели отмороженными носами, сморкались и кашляли. Савка без порток трясся на ледяной лавке.
– Клим, не тяни, барину холодно! – приказал Фёдор.
– Сидай, робя! – буркнул Клим, и Епифан с Прохором уселись Савве на ноги и на голову, буквально распяв его на скамье. Розга просвистела, впившись в худой юношеский зад.
Парень придушенно взвизгнул и вцепился руками в Епифана, пытаясь сдвинуть его.
– Не, шалишь! – хохотнул тот, поднапрягся и громко выпустил газы.
Саша засмеялся, прихвостни его тоже загоготали. Больше никому не было смешно. Иван, сцепив зубы, смотрел себе под ноги, на скулах разгорелись два красных пятна. Клим вновь замахнулся и ударил уже не шутя, со всей силы. Савка вскрикнул. Столько удивления и боли было в его голосе, столько обиды, что бабы запричитали, Пульхерия заплакала, Иван, не выдержав, поднял голову и встретился взглядом с братом, в упор смотревшим на него с насмешкой и ехидством. Между ними словно протянулась незримая нить поединка. Две пары серых глаз, такие похожие и такие разные, скрестились в схватке. Холоп смотрел с вызовом и негодованием, барин – высокомерно и презрительно. Голубые глаза Пульхерии и непроницаемые, чёрные, как ночь, – Федьки, не отрывались от лица Ивана. Он не замечал их горящих взглядов, видел только омерзительную ухмылку своего брата, исказившую приятные черты, и двигал скулами, сдерживая себя. Ваня понимал, что взгляд в упор – это уже бунт, но бунт молчаливый, пока раб молчит и терпит, наказывать его не за что.
Ему нестерпимо жаль было мальчишку, которого на потеху барину пластали розгами, он ненавидел себя, за то что перетащил его из деревни с прекрасным названием Радеево в эту преисподнюю, и злился на Савку, за его слабость, вечный страх перед наказанием, прочно поселившийся в его сердечке и разъедавший его изнутри, за неумение терпеть боль…
Савка кричал, стонал, бормотал что-то нечленораздельное, дёргался в попытке освободиться, но мучители только смеялись над его потугами, а Клим продолжал исправно наносить удары. Кожа вспухла и кровила, багровые полосы покрывали не только ягодицы, но и бёдра, и спину парнишки, а экзекуция всё не заканчивалась… Крики сменились вздохами и всхлипываниями, палач отбросил измочаленную вконец розгу, Епифан и Прохор освободили несчастного… Савва лежал, прикрыв лицо руками, и плакал от боли, страха, унижения, стыда, оттого, что мучения, наконец, закончились… Встать он не мог…
Иван выдохнул, глядя в глаза брату, и разжал сведённые челюсти. Саша, так же не отводя взгляд, крикнул:
– Федя, сюда его!
– Слушаю, мин херц! – Федька свистнул, и Епифан с Прохором под микитки стащили Савку с лавки и кинули в ноги барину. Он так и не оделся, ноги запутались в портах, рубаха еле прикрывала исхлёстанный зад.
– Посмотри-ка на меня! – Саша наклонился к мальчишке и подцепил пальцем его подбородок. Искажённое от боли, красное, залитое слезами и соплями, лицо Саввы вызывало жалость или омерзение… У кого как… Барину было противно. Он убрал палец и брезгливо вытер его о салфетку.
– Вот кто ты есть, вошь мелкая, тварь ничтожная, чтобы я тратил на тебя своё драгоценное время и сидел тут, на морозе?? Ты, никчёмный, бесполезный щенок, от которого нет мне никакой пользы, только убыток?! За мой счёт живёшь, жируешь, набиваешь брюхо – и только! Крестьяне должны радеть о богатстве своего господина! – голос его возвысился. – Это ваш долг перед Богом! Моё счастье – ваше счастье!! А ты что?? Какой мне от тебя прок?! Отвечай! Почему я должен оставить тебя в живых, а не вздёрнуть на дереве и не запороть насмерть?!
Савва молчал, слёзы продолжали катиться по грязным щекам.
– Тьфу! – барин плюнул ему в лицо.
Пульхерия вздрогнула.
– Человек он, – послышался голос. – Такой же, как ты. От человека рождённый ходить, а не ползать!
– Это кто сказал, покажись?! – встрепенулся Саша, и какой же злобной радостью пыхнули его глаза, когда Иван выступил вперёд.
– Я это, Александр Андреич, – лицо было хмурым, брови насуплены, но взгляд он по-прежнему не отводил.
– Человек, говоришь, рождённый… – барин хмыкнул. – Ребята, покажите-ка, какой он человек, покрестите живой водицей! Пусть все полюбуются!
Четверо прихвостней опять загоготали, столпились вокруг Савки, который затравленно смотрел на них, развязали мотни и помочились на мальчишку, щедро поливая вонючей жидкостью с головы до пят. Опорожнившись, так же посмеиваясь, оправились и отошли за барское кресло, кроме Федьки, который стал рядом с господином, испепеляя Ивана взглядом. Мёртвая тишина наступила, только всхлипывал Савва, утирая мокрое лицо мокрым рукавом. От него поднимался пар…
– И не стыдно тебе, Александр Андреич? – тихо спросил Иван.
– Что ты сказал?! Стыдно? Мне?!! – Саша поднялся с кресла и отпихнул Савку ногой. – Я твой хозяин, холоп! Всё, что я делаю, – во благо мне и моим крестьянам! Если я учу вас уму-разуму – должны ноги мне целовать и благодарить за науку!!! – он медленно шагал, пока не подошёл к Ивану вплотную. – Я ещё по-божески вас учу! В соседнем поместье барин каждый день крестьян порет! И они благодарны ему! Потому как барин – отец родной, и всё, что он ни сделает, есть хорошо!! – выкрикнул прямо в лицо Ивану, обрызгав его слюной.
Парень утёрся рукавом.
– Так что, – продолжил Саша, подойдя к Савке, – целуй ноги, щенок, да благодари за науку! Тогда, может, оставлю тебя жить! Ну!! – топнул каблуком.
Отрок, промёрзший до костей, в оледеневшей рубахе, уже ничего не соображал и хотел только одного – в тепло, к печке. Он склонился к сапогам своего господина, чтобы выполнить приказ и, наконец, убраться с мороза в избу, но Иван остановил его:
– Савва не надо, не унижайся! Ты не должен этого делать. Никто не должен, – голос его был тих и спокоен, но эти слова услышали все, даже Пульхерия.
Сердце её ухнуло вниз.
– Не стерпел! – прошептали побелевшие губы. Но девушка не упала в обморок, нет! Она приготовилась действовать, как бы ни разворачивались события.
Барин всем телом повернулся к дерзкому. Холуи подтянулись поближе к своему господину. Иван не двинулся с места.
– Я правильно услышал? Ты распоряжаешься моим рабом? – прошипел Саша.
– Он не твой раб. Савва, иди в тепло!
Мальчишка, обалдевший от всего происходившего, вскочил, подтянул порты на саднившую задницу и умчался во всю прыть. Никто не обратил на него внимания, все взгляды были прикованы к барину и слуге.
– Он мой раб, со всеми потрохами, – с оттяжкой произнёс Саша, глядя в упор на брата. – И ты тоже! Твоя жизнь принадлежит мне: захочу, – он сжал пальцы в кулак перед лицом Ивана, так что кости хрустнули, – в порошок сотру!! И мокрого места от тебя не останется! Помни об этом, раб подмётный!
– Я и не забывал, – ответил Иван, улыбнувшись. – А вот ты, барин, видать, забыл, что все под Богом ходим? И раб я только Божий, боле – ничей!
Резкий звук пощёчины взорвал тишину. Ванина голова мотнулась, на левой щеке вспухло красное пятно, он отступил, сохранив равновесие, потом шагнул вперёд, взглянул на сводного брата, и… костистый мужицкий кулак врезался в изнеженный дворянский нос. Дворня ахнула единым человеком и застыла в испуге. Послышался хруст. Александр Андреевич упал, покатившись кубарем и зажимая рукой лицо. Алая кровь плеснула на шубу и на снег. Пульхерия вскрикнула и метнулась в глубь комнаты. Федька кинулся к хозяину:
– Мин херц! Ты в порядке?! – потом хищно обернулся к Ивану. – Ах ты, сволочь!!
Рука его потянула плеть.
– Да я тебя!!
– Ну что ты, Федя? – как-то даже устало сказал Иван. – Что ты мне сделаешь? Бить будешь? Убьёшь?
– Я тебя, гад, на куски порежу! – Федька, бешено вращая глазами, уже занёс для удара руку с плетью. – Забыл, как у столба подыхал?! Насмерть запорю!!!
– Федя, погоди! – прогнусавил Саша. Клим с Прохором помогли ему подняться и сесть в кресло. – Епифан! Веди девку сюда!
Послышался женский вскрик, который тут же стих, и Епифан выволок за косу Лизу, младшую дочку Парфёна Пантелеймоныча.
– Лизавета Парфёновна… – с охолонувшим сердцем пробормотал Ваня.
Тугая девичья коса была растрёпана, в волосы, которые прежде с нежностью и любовью гладили лишь матушка и батюшка, вцепилась грязная мужицкая лапа. В огромных голубых глазах девушки застыл смертный ужас. Она увидела среди всей толпы знакомое лицо и истерически взвизгнула:
– Ваня, Ванечка!!
– Лизавета Парфёновна, не бойтесь! – крикнул он. – Не бойтесь! Всё будет хорошо!
– Да что ты?! – злобно прогнусавил Саша. – Всё будет хорошо, гля-ка! – он махнул рукой Епифану, тот швырнул девушку прямо ему в ноги.
– У, какая красоточка! – склонился к ней барин. – Верно говорили, что у Парфёна дочки одна краше другой. Да только все замужем, кроме этой, – он ущипнул Лизу за щёку, она отшатнулась. Это взбесило и так распалённого до предела помещика, и он отвесил ей звонкую оплеуху. – Сиди спокойно, дрянь!
– Александр Андреич, ваша милость, – начал Иван.
– Вон ты как запел? Ваша милость? – съязвил Саша. – Подь сюда!
Иван подошёл. Федька напрягся, Клим и Прохор придвинулись ближе.
– На колени!
Савка, ополоснувшийся и переодевшийся в сухое, примчался как раз на женский крик. Сейчас он опять видел своего друга в безвыходном положении.
В окне снова показалась Пульхерия, Палаша выглядывала из-за её плеча. Девушки переговаривались.
– Вот теперь говори, – милостиво разрешил барин.
– Александр Андреич, отпусти Лизавету Парфёновну, пусть она к отцу и матушке идёт. Прошу вас.
– Плохо просишь, – ухмыльнулся Саша. – Что ты там говорил? Никто не должен унижаться? Ну-ка, поглядим, как этот «никто», – он покривил рот, – будет у моих ног ползать! – и он вытянул ноги в красных с мехом сапогах.
Федька ухмыльнулся. Всё шло даже интереснее, чем они с барином придумали. Подумаешь, мин херцу досталось кулаком! Переживёт! Зато сейчас они упьются зрелищем, как этот бунтарь доморощенный будет в ногах валяться, упрашивая за девку, которую они потом всё равно оприходуют, а с Ваньки шкуру спустят живьём. Всерьёз. Но Иван что-то не спешил исполнять приказ. Он улыбнулся, стоя на коленях:
– Ведь опять обманешь, брат? Пообещаешь – и в кусты?
– Брат? – прошептала Лиза, глядя на Ивана.
– Мин херц, что он говорит? Брат?! – Федькины глаза стали ещё чернее.
– Да, Федя, я старший брат Александра Андреича, о том барыня покойная рассказала и вольную мою приложила. А Александр Андреич последнюю волю матушки не исполнил, потому как трус и бесчестный человек, – сказал Иван, как припечатал.
– Мин херц?!
– Федя, это так, – нехотя сказал Саша. – Мой сводный брат по отцу. С ним я должен поделиться наследством, прислушиваться к его советам, и всё только потому, что моему покойному батюшке приспичило перепихнуться с крепостной девкой. А родители были такими совестливыми, что оставили этого ублюдка в имении, а не утопили, как паршивого щенка!
– Мин херц, что за чушь! – воскликнул Федька. – Вон помещик Ахтубеев, получив в наследство разорённое поместье, поимел всех девок, и сейчас у него полно крепостных мужиков народилось! Что ж их всех, сыновьями считать?!
– Вопрос благородства, – сказал Иван.
– Ты что возомнил о себе, скот? – с еле сдерживаемой ненавистью прошипел Фёдор. – Что будешь равным барину??
– Я уже равен ему, потому что человек, – спокойно ответил он. – Отпусти Лизу, Александр Андреич. Прямо сейчас, как требует честь. Я в твоей воле.
Саша смотрел на коленопреклонённого брата и понимал, что умолять он его не будет, пощады просить не будет, что думает о нём как о подлом и трусливом человеке, недостойном памяти своих родителей. И вроде бы ему должно быть всё равно, что думает о нём какой-то холоп, ан нет… не всё равно!
– Отпустите девушку, – велел.
– Мин херц?? – не понял Федька.
– Пусть идёт! – приказал жёстче. – Он же здесь! – мотнул головой на парня.
– Лиза, идите, – негромко сказал Ваня. – Савва вас отведёт. Савва! – возвысил голос.
Савка подскочил, без слов поняв, что нужно делать. Помог девушке встать, накинул на голову платок и повёл к выходу из поместья, где уже ждали перепуганные мать с отцом, не понявшие, зачем их дочке надо было срочно из родного дома мчаться в имение. Увидев свою кровинушку в растрёпанном виде, мать зарыдала и запричитала, Парфён же нахмурился и, тяжело ступая, направился к молодому хозяину за объяснениями.
– Мать, поезжайте домой, меня не ждите. Не знаю, когда вернусь, – сурово велел он.
Тем временем барин приказал разогнать дворовых. Суд завершился. Те, кому не досталось в этот раз горячих, обрадовались, но потом подумали, что раз у писаря в книжке всё записано, значит, в следующую субботу будет ещё хуже.
Барин продолжал сидеть и думать, Иван стоял перед ним на коленях, Пульхерия наблюдала в окно, Савва и немногие из дворни смотрели издалека. Неторопливо подошёл Парфён. Оглядел всех:
– Поздорову тебе, барин Александр Андреевич, и вам, люди добрые! – подождал ответа. – А не поведаете ли вы, Александр Андреевич, мне, сирому и убогому, что тут происходит и в чём моя доченька провинилась, что вы её в таком виде домой отправили??
– Ты рот-то на барина не разевай! – влез Федька.
Но Парфён посмотрел на него, буквально придавив взглядом, и камердинер смолк.
– Я вас спрашиваю, барин! – в голосе зазвучала угроза. – Что сие значит??
– Ты кто такой, чтоб со мной так разговаривать?! – взъерепенился Саша. – Со своим барином?!
– Кто я такой, я знаю! – Парфён вытащил из-за пазухи бумагу и потряс ею в воздухе. – Согласно этому документу от первого января тысяча семьсот шестьдесят третьего года я и моя семья – свободные люди! Подписано вашими покойными родителями! – он сунул вольную Саше, и тот стал изучать её остекленевшими глазами.
– Я работал на ваших родителей исключительно из глубокого чувства уважения к ним, к их благородству, честности и порядочности. То была моя добрая воля! Но ты, Александр Андреевич, гнилой плод на этом благородном древе! Моя служба здесь окончена раз и навсегда! А этот достойный юноша, которого твой холуй чуть не убил, – Парфён метнул тяжёлый взгляд в Федьку, и тот даже отступил назад, – истинный сын своего отца! И если в тебе осталась хоть капля благородства, ты немедленно дашь ему вольную и уравняешь в правах!
Окончив речь, Парфён Пантелеймонович повернулся и сказал напоследок:
– Я приведу в порядок дела и передам их тебе…барин. И на этом – всё!
Он ушёл. Никто больше не сказал ни слова.
– Что с ним будем делать? – нарушил молчание Фёдор, кивнув в сторону Ивана. Но Саша внезапно потерял интерес к происходящему:
– А что с ним делать? Пусть идёт.
– Мин херц, ты что?! Это ж бунт! А ты отпускаешь?! Сбежит!
– Не сбежит! – проницательно глянул на Ваньку барин. – Человек чести перед нами. Он в моей воле, так… брат?
– Так, брат, – подтвердил Иван.
– Тогда пошёл вон, холоп! Лошади заждались, поди! – последовал приказ.
Иван встал с колен и отправился в конюшню, понимая, что сам себя загнал в ловушку.
– Ваня! О чём ты говоришь?! Какое слово?! – отчаянно шептала Пульхерия.
После того как завершился мучительно долгий день и муженёк со товарищи напились и уснули, далеко за полночь она вызвала Ивана на свидание. Сама пошла в барак, разбудила Савку, который спал ближе всех конюхов к двери, и попросила его вызвать Ваню. Ванька выскочил через секунду, увидел любимую, схватил в охапку, расцеловал и увлёк в конюшню, в дальнее стойло, чтоб никто не услышал и не помешал. Внутри было темно, но тепло, пахло конским потом, лошади сыто всхрапывали во сне, в животах у них ворчало и булькало.
– Слово чести, Пусенька! Ты-то должна меня понять! – пытался растолковать Иван, но упрямая девушка не сдавалась:
– Ванечка! Слово чести имеет вес для людей чести! А ты кому его дал?! Подлейшему в мире человеку и его псам цепным?! Одумайся, умоляю тебя!
– Пусенька, у тебя глаза в темноте светятся, как звёзды небесные… – Иван привлёк к себе девушку и начал целовать. – Я так соскучился… ты рядом, а я дотронуться до тебя не могу… и смотреть не смею…
– А я как измучилась, Иванушка, любимый мой! – голос Пульхерии зазвенел слезами. – Жить с этим иродом да слушать их разговоры пьяные… а теперь ещё девок крепостных целый дом, и они с ними развлекаются! Им нравится, представляешь?? Смеются, кричат… Фу! Одна радость – ребёночек наш! – девушка прижала его ладони к животу, и они замерли, прислушиваясь, ворохнётся ли маленькая жизнь или нет. – Ванечка, суженый мой, вот ради кого нам бежать надо! Только это имеет значение, только это важно! Как мне тебе втолковать?!
– Любушка моя! Я на всё готов ради тебя и ради ребёночка! Только как ты-то на меня смотреть будешь, ежели я сам поступлю, как… не знаю… как подлец? Ведь я при всех слово дал…
– Ванечка, – Пульхерия почти отчаялась. – Лучше подумай обо мне. То ты не мог доверие барыни обмануть, теперь слово какое-то выдумал, даденное её никчемушному сыночку, трусу и обманщику! А я как же? Слово, данное мне, ничего не стоит?! Ты решился бежать, Ванечка, я с тобой хоть на край света! Но оставаться нельзя! Он тебя со свету сживёт, а следом за тобой и я в могилу сойду… и ребёнок наш…
– Не говори так! – испугался Иван и крепче прижал любимую к себе. – Не говори больше ни слова о смерти! Ты права, наш младенчик – вот самое важное, что у нас есть!
Договорившись про завтрашний день, влюблённые больше не поминали о побеге. Они вообще больше не говорили… Миловались, покуда не прокричали третьи петухи. Тогда Пульхерия осторожно выскользнула из конюшни и побежала в дом, а Иван в барак не пошёл, все равно уже скоро вставать. Улёгся на охапку сена и задремал. На его сонном лице бродила улыбка, снилась ему Пусенька и розовощёкий белоголовый малыш в льняной рубашонке…
***
– Ваня, барин требует, поди скорей! – Сенька-казачок пританцовывал на месте в нетерпении.
Иван, насыпавший корм лошадям, искоса поглядел на него:
– Погоди, вот корм задам – и пойду. Иди пока.
– Нет, Ваня, прямо сейчас пойдем, а то мне влетит, за то что не привёл тебя! – взмолился Сенька.
– Ванятка, иди, я справлюсь! – почёсывая зад, сказал Савва.
– Ладно. Ты, главное, Савва, задом к ним не поворачивайся, чтоб не брыкнули ненароком, а то у бабушки Миронихи никаких мазей не хватит на твою *…пу! – хохотнул Иван и выскочил из конюшни, прежде чем парнишка успел обидеться. Но тут же его настроение испортилось: через двор перебегала стайка девушек в сопровождении Епифана.
– В баню побегли, – Сенька завистливо проводил их взглядом. – Вот бы хоть одним глазком увидать, как они там… моются!
– Мал ещё! – Иван ласково взъерошил мальцу рыжие вихры. – Да и девицы эти не те, на которых нужно смотреть. Ты, паря, хороший, честный, тебе и девицу такую же надо, а эти…
– Что эти, Ваня? – жадно спросил мальчишка.
– Погубленные души… – вздохнул парень.
– А ведь барин с ими тоже в баню ходит… Они его там мылят и вениками хлещут. Епифан сказывал.
– Ты поменьше Епифана слушай, а то уши-то развесишь, а он и рад… Пришли, докладывай.
Сенька шмыгнул внутрь, потом выскочил и велел Ивану заходить.
Барин сидел за столом, на лице его красовался синяк, замазанный и припудренный, но хорошо различимый. Ванька украдкой глянул на правую руку: две сбитые костяшки прекрасно помнили столкновение с хозяйским носом.
– Звали, барин? Доброго утра вам, – поприветствовал Александра Андреича.
– Да, звал. Хочу с тобой посоветоваться.
– Посоветоваться?
– Да. Дунька-птичница – хорошая девка? Ты её знаешь?
– Знаю, Александр Андреич. Хорошая девица, справная, рукодельница, у ней всякая работа спорится. А что?
– А то, что она немая?
– Так это случайно вышло. Её свинья в детстве сильно напугала, когда она только начинала говорить, вот и замолчала.
– То есть, – пристально посмотрел на него Саша, – она тебе нравится?
– Как нравится? – не понял Иван. – Она хорошая девица, знаю её с детства.
– Ну-с, чего кота за хвост тянуть? – прихлопнул ладонью по столу барин. – Вот твоя вольная, Ваня, подписанная мною.
Иван насторожённо молчал.
– Что ж, ты не рад, гляжу? – прищурился Саша. – Ну, это твоё право: не верить мне. Но это, действительно, документ. Спроси же меня! – повысил он голос.
– О чём спросить?
– О том, как его получить, дурак! – уже сердито сказал Саша.
– И что… мне для этого нужно сделать… барин? – тихо спросил Иван.
– Жениться! – быстро и весело ответил сводный брат.
– Этого я сделать не могу, – так же тихо ответил Иван.
– Но я выдам вольную только при таком условии! Тебе и твоей жене. На двоих. Дунька-птичница. Прекрасная баба для тебя!
– Вы уже прежде говорили об этом, Александр Андреич. Это не шутка. Я не могу жениться, – твёрдо сказал парень.
– Ну, на нет и суда нет! – Саша встал и медленно порвал вольную, сложил пополам, опять порвал, потом ещё раз, ещё и, наконец, швырнул мелкие клочки бумаги Ивану в лицо. – Готовься, конюх!
– К чему?
– Сегодня днём твоя свадьба. С Дунькой-птичницей, – осклабился барин.
– Но я же… Александр Андреич…ваша милость, – Иван даже заикаться стал. – Я же отказался от вольной!
– Ну да, – глаза Саши, как два куска стали, вонзились в ничего не понимавшего парня.
– Так зачем жениться?
– Затем, что я так решил, холоп! Моей воли достаточно. И объясняться я не намерен! Пшёл с глаз моих, дурак!
– Но, Александр Андреич, брат… – в голову полетело тяжёлое пресс-папье, Ваня еле успел увернуться.
– Что ты сказал?! Брат?!! Это если мой отец надумал в какую девку своё семя спустить, мне всякого ублюдка братом называть?! Щенка приблудного от сучки подзаборной?! – рассвирепел Саша.
– Не надо так, барин, – покачал головой Иван, чувствуя, как сердце наливается тяжёлым гневом. – Не надо так про мою мать!!
– Ты угрожать мне вздумал, скот?! – барин уже не контролировал себя, ярость окончательно взяла верх над благоразумием, и он, забыв, что непокорный холоп уже дважды поднимал на него руку, размахнулся, чтобы ударить. Не получилось. Иван с лёгкостью перехватил замах и с такой же лёгкостью вывернул его руку, заставив согнуться и заверещать от боли.
– Я не угрожаю, барин, просто негоже благородному человеку говорить поганые слова ни про чью мать!
– Федя, Клим, на помощь! – громко, насколько это было возможно в согнутом положении, попытался крикнуть Саша, но широкая ладонь сводного брата запечатала его рот.
– А не шумел бы ты, барин, – пробормотал Ваня, оглядываясь, чем бы заткнуть не в меру голосистого братца. Увечья наносить он ему не хотел, но обездвижить и обеззвучить было надо. Перехватив в сгиб локтя его шею, Ваня основательно придушил барина, не обращая внимания на слабые попытки высвободиться. Не найдя ничего подходящего, оторвал манжеты, те самые, из-за которых его избили в первый раз, засунул их в рот сводного брата, подождал, пока он обмякнет и аккуратно уложил бездыханное тело на пол. Осмотрелся, оторвал шнурки от тяжёлой бархатной портьеры и крепко связал барина по рукам и ногам. Перетащил его на диван, стоящий вдоль стены и прикрыл пледом. Послушал, дышит ли, удовлетворённо кивнул. Пригладил растрепавшиеся за время недолгой схватки волосы, глотнул воды, несколько раз вдохнул-выдохнул и вышел за дверь.
