Станислав Войтицкий
Принципы
Губы Ивановой плотно сжались, а ноздри – расширились. Она просто кипела от ярости. Как будто она была глубоко верующей, а я только что толкнул полную богохульства речь.
– Я не согласна, – коротко сказала Иванова. – Вы ничего не знаете о любви.
– Вот и объясните мне, – ответил я спокойно. – Только давайте в моем домике. Здесь очень холодно. Согласитесь, чем мерзнуть, лучше наслаждаться теплом.
VI Обретение награды
Ну, вот и все. Правда, не очень-то интересно? Я блистательно преодолел момент кризиса в конце второго акта своим гениальным монологом. Смог выполнить возложенную на меня миссию одним лишь вовремя сказанным глубоким словом. Я не впал в наивную иллюзию – мой взгляд на жизнь не мог поспособствовать изменению решения Ивановой. Скорее, это была иного рода мотивация.
Мне кажется, она решила жить вопреки, назло моей четкой, логической позиции. Перешла к стадии отрицания, что и было моей изначальной целью. Правда, сперва еще была стадия торга – за беседой под бутылку водки.
Есть устойчивое выражение – пьяная женщина себе не хозяйка. Обычно имеется в виду ослабевание под напором алкоголя стойких моральных принципов, когда флирт с незнакомым мужчиной является самым невинным его, ослабевания, проявлением. Но Иванова, опьянев, стала несдержанной в другой части тела. С какого-то момента она уже не могла остановить свой болтливый язык.
Такая серьезная, грустная, сердитая – и ожесточенно доказывающая свою точку зрения.
Я почти не пил, а вот ей подливал от души. Сперва понемногу, конечно – «чтобы согреться», затем побольше, «чтобы успокоить нервы», затем «за компанию», а в конечно счете полный стакан – «за любовь».
Елизавета объективно была неглупой женщиной, но к любви она относилась как незрелая школьница. Верила в ее светлую природу. Ей не повезло с бывшим мужем, он был слишком хорошим человеком, и потому бросил ее особенно подлым образом – он умер. Она не рассказывала об этом, но кольцо на левой руке прямо указывало на ее вдовий статус.
Лучше бы он был пьяницей, домашним тираном, трудоголиком, сухарем. Такая умная женщина смогла бы найти себе другого мужчину. Но в сравнении с первым мужем – идеальным во всех отношениях, по крайней мере, с ее точки зрения, все мужчины безнадежно проигрывали.
Чем больше она пила, тем менее связными становились ее аргументы. В любом случае, выговориться ей было необходимо, и именно такому человеку как я – честному и прямому. Ощущая абсурдность своей позиции, отрицая объективное верховенство биохимии в формировании человеческих чувств, Иванова тщетно пыталась найти аргументы, чтобы меня переубедить. А так как хороших аргументов у нее не могло быть, оставалось только одно – жить.
Не говорите, что это нелогично. Мы о женщине говорим. Тем более пьяной. Главное, что в ее голове прочно поселилась мысль – прожить назло моей позиции и доказать самой себе, что она еще может быть счастлива в любви, как минимум, к детям.
– Елизавета, нужно еще одну.
– Нет…
– Здесь осталось совсем немного. Назавтра не оставляют.
– Сам выпей.
– Я вам помогу…
Я плеснул себе на донышко, а ей – на два пальца. Водка закончилась. Опрокинув свою последнюю дозу, Иванова громко поставила стакан на стол.
– Вот! – гордо сказала она. На пару секунд потеряла мысль, замолчала… Но все же нашла. – Думаешь, я не пробовала… после смерти мужа?
Я понял, что она имеет в виду. Новые отношения.
– Думаю, пробовали, – ответил я.
– Да. И знаешь… зря. Все зря. Я правду искала… Про теракт. 14 июля.
Все, даму понесло. Я улыбнулся и встал из-за стола, показывая, что пора заканчивать нашу посиделку. Но Ивановой все же нужно было выговориться. Она продолжила говорить, не обращая на меня внимания.
– И так все сложилось… Узнала. Спасибо Диме. Ничтожество. Лживый и мерзкий подонок. Узнала больше, чем хотела. И что мне с этой правдой делать?!.. Бумаги-то я подписала. Душу свою продала!.. Константин Валерьевич умный, скользкий, не подкопаешься… Вот в кого доченька-то была, Ксюшенька. Та еще сучка.
Да пдевать на ее пьяное бормотание! Есть такой сорт человека – рефлексирующий, когда как следует поддаст. Слушать его – себя не уважать. Так что я не стал ничего расспрашивать, а просто помог ей подняться и довел до дивана.
Елизавета практически сразу уснула.
***
– Я хочу умереть.
Ужасная фраза, да?
Думаете, опять эта глупая женщина за свое?
Нет.
Все зависит от контекста. Когда женщина говорит «я хочу умереть» хрипло-гнусавым голосом поутру с похмелья, только что проблевавшись в заботливо подставленный мной тазик, она вовсе не это имеет в виду.
Она хочет жить. Только что она поняла, насколько ужасно можно себя чувствовать – а это значит, она теперь знает, насколько прекрасно ее нормальное состояние.
Елизавет присела на диван, плотно зажмурившись от оконного света. Какая же она была страшная! Настоящая Баба-Яга. Со всклокоченными волосами, мешками под глазами, с опухшим лицом. Ну и запах ядреного перегара. Наверняка, она хотела провалиться сквозь пол от стыда. Вряд ли это было для нее привычным утром.
– Я никогда еще так не напивалась. Даже в школе, – попыталась оправдаться Иванова. Ну и напрасно. Ничего плохого она не сделала.
– Тогда с почином, – с улыбкой ответил я и протянул кружку заранее приготовленного чернейшего крепчайшего сладчайшего чая. – Выпейте. Вам станет легче.
Сам я уже бахнул чашечку и прекрасно себя чувствовал. Иванова с сомнением посмотрела в кружку.
– Дна не видно, – заметила она расстроенно. Видимо, в городе она строила из себя фитоняшку и пила только зеленый.
– Так точно, – сказал я. – То, что надо – чтобы здоровье поправить.
– Кофеином поверх алкоголя?
– Это чай, – возразил я.
– Там все равно полно кофеина. Ученые не рекомендуют такое сочетание.
– Елизавета, да пошли они! Что эти ученые понимают? Хоть один из них напивался «в дрова»?
Отпив из чашки, Иванова не смогла сдержаться от того, чтобы мечтательно закрыть глаза и томно ахнуть от удовольствия.
– Я вчера не рассказала вам ничего лишнего? – спросила она.
– Без понятия, – я пожал плечами. – Честно говоря, я не очень вникал. Мне показалось, вам важнее выговориться, чем быть услышанной.
Сполна насладившись чаем, она встала и тепло поблагодарила меня. Хотя благодарить было, в общем-то, не за что.
VII Возвращение
Остаток недели прошел спокойно. Больше никаких временных петель, никаких странных снов, никакой мистики. Компьютер я больше не включал. Боялся, что не смогу удержаться от искушения удалить эту писанину. «Извне»… Ужасное название, но и содержимое не лучше. Кого я обманывал? Я ничтожество, бездарь и графоман, и с каждым днем понимал это все отчетливее. Мои книги нужны лишь как жвачка – читать в автобусе, по дороге на работу или в школу, с экрана мобильника. Все эти многочисленные «вечные» такие же пустые, как и я сам.
Спасенная мной Иванова не умела быть благодарной. Сдержанная вежливость – это максимум, на что я мог рассчитывать. Держала дистанцию, разговор не поддерживала. Я надеялся, что ее интеллект хоть немного потешит меня интересным диалогом, но, увы – она посчитала возможным спорить со мной только спьяну.
Неблагодарная тварь.
Меня презирает даже тот человек, которого я буквально спас. Это ужасно.
Я начал всерьез думать о том, чтобы изнасиловать ее и убить. Сексуально она меня совершенно не привлекала. Это не уровень «я бы вдул», это даже не «ладно, так уж и быть, я бы вдул». Но изнасилование… Силой я женщину еще не брал. Как заставить ее молчать, я тоже продумал. Задушить и тщательно спрятать тело. Мало ли – пропала без вести в таежном лесу, места-то дикие.
Поскольку я спас ей жизнь, логично считать, что теперь она принадлежит мне, и я имею моральное право распорядиться ей, как считаю нужным.
И все же я не стал. Меня не возбуждали даже фантазии об изнасиловании. Думаю, и в реальности не возбудило бы. Какой смысл тогда реализовывать эту идею? Из мести за холодное отношение?
Глупость какая. Я же все-таки не дурак.
Можно ли назвать мое решение добродетельным? Отказ от изнасилования и убийства, потому что не хочется? Разумеется, нет. В этом нет ни грамма добродетели. Вот если бы я хотел ее изнасиловать, но не стал бы усилием воли – вот где была бы добродетель.
А ты, дорогой читатель? Тоже поэтому не убиваешь? Потому что не хочешь?
Тогда при чем здесь рай и ад? Мы поступаем хорошо, потому что так нас ковал естественный отбор. Объединенные эмпатией племена дикарей убивали и поедали психопатов-одиночек, передавая свои гены дальше. Мы добренькие только потому, что жизнь в коллективе имела для наших далеких предков неоспоримое эволюционное преимущество.
Мы хорошие, потому что так устроен наш мозг. Мы хорошие, потому что это удобно.
Комфортно.
Приятно.
Это добродетель?
Вдумайтесь в эту мысль – трясущийся от возбуждения педофил, проходящий мимо детской площадки, а потом удовлетворяющий свое желание мастурбацией под детское порно, скорее всего, в тысячу раз моральней нас, обычных «добреньких» людей. Он всю жизнь вынужден сдерживать свои омерзительные позывы, которых у нас даже не возникает.
Я это не к тому, чтобы пытаться понять педофилов. Не надо их понимать. Я всегда презирал таких выродков и считаю, что они заслуживают… даже не кастрации. Обезглавливания. Потому что проблема в голове.
Я это к тому, что мы все – моральные уроды. Мы вовсе не пытаемся следовать каким-то внешним моральным ориентирам. Мы объявляем нашу внутреннюю норму чем-то моральным. Переворачиваем идею добра и зла с ног на голову, и безумно собой довольны.
Это такая наглая, абсолютная в своем невежестве гордыня. Самообман. Источником морали является высший нравственный закон, данный нам так называемым «богом», так? А на самом деле каменные скрижали внутри нас – это плод нашей собственной физиологии. Значит, бог – это сам человек.
Вот что написано на самом деле во всех священных книгах. Вот что значит «по образу и подобию».
Какой же это мерзкий, дурно пахнущий, тупой, страшный, нелепый божок…
Погода в эти дни будто сошла с ума. Плюс три. В декабре. В Энске. Ничего себе… что-то в этом мире глобально не так. Но мне это было только на руку – из головы не выходила идея лыжной прогулки, и с каждым теплым днем я был все ближе к ее реализации.
В субботу приехал Петр из Чернигова (забыл его фамилию). Я не стал выходить его встречать. Мне уезжать еще рано, я не заказывал ничего привезти, а лишний раз видеть его сельскую быдлячью рожу я был просто не в силах.
Но зато внезапно зашла Елизавета. Оказалось, она решила не оставаться до нового года… А это значит, что последнюю неделю своего отпуска я проведу в самом настоящем одиночестве.
Как я и хотел.
– Я хотела бы вас поблагодарить, – сказала она.
– Не за что, – искренне ответил я. – Я старался для себя, не для вас.
– Да вы не так чтобы и старались, – подметила она с ухмылкой.
За эти дни она заметно похорошела. Приобрела какой-то блеск в глазах. Если бы набрала еще килограмм десять и накрасилась – то могла бы поднять свой балл. С двоечки до твердой четверки. Да, по десятибалльной шкале, но все же это не полный ужас. Вполне могла дотянуть до уровня «сейчас накачу еще соточку и тогда ладно, так уж и быть, я бы вдул».
– Подождите, я верну ваши патроны, – сказал я и засобирался на чердак.
– Не нужно. Это не мои. И ружье не мое.
– Как это? – удивился я.
– Загадочная история. Может, поможет вам вдохновиться на какую-нибудь историю. Я нашла его в охотничьем домике. К западу от базы есть небольшая просека. Если хотите, можете сходить туда от нечего делать. Тропа… как бы это сказать.... ощущается. Развилок нет, не промахнетесь. Часа два идти. Домик давно сгорел от лесного пожара. Когда я вошла на пепелище, нога провалилась через горелую доску. Под ней все и было – и ружье, и патроны.
– И вы не сообщили в полицию?
Она развела руками.
– А кому оно мешает? Я, знаете ли, как и вы, хотела… отдохнуть. Вы помните. Не переживайте. Хозяин базы в курсе, он приедет после новогодних каникул и сам отвезет оружие в Энск, чтобы сдать в полицию.
С улицы донесся гудок. Петр был готов отъезжать.
– Подождите, еще минутку. Скажите, пожалуйста, как вы считаете, если человек сделал что-то хорошее, но из корыстных побуждений, ему это зачтется за хороший поступок?
– Разве вы это у меня уже не спрашивали?
– Нет.
– Что-то я запуталась. Ну, ничего, отвечу вам, как и в прошлый раз. Нет, не зачтется.
– Но почему? Разве хороший поступок от этого обесценится?
– Да. Это как в «Незнайке». Когда он сделал тридцать три хороших дела, а волшебник так не пришел. Потому что хорошее дело можно делать только искренне.
Я читал «Незнайку в Солнечном городе». Мне всегда казалось глупым мнение автора насчет добрых дел. Я считаю себя консеквенциалистом. Но книжка-то была не для меня, а для детей. Может, им так и надо – чтобы с детства стремились быть бескорыстными. Мы ломаем наших детей, едва они начинают нас понимать.
Иванова махнула мне рукой и развернулась, чтобы уйти. Но сделала это неуклюже, споткнулась и случайно сдвинула тумбочку, стоявшую рядом с входной дверью.
Из-под тумбы, гремя содержимым, выкатилась белая пластмассовая баночка. Карбонат лития. Елизавета подняла и бросила ее мне, как когда-то – банку с консервированными персиками.
– Кажется, это ваше.
– Мое…
Я задумчиво рассматривал столь вожделенное уже как неделю лекарство.
– До свидания, Михаил, – сказала Иванова.
– Прощайте, Елизавета, – ответил я.
Наконец вокруг меня воцарилась полная тишина. В руках я держал источник своего спокойствия и благополучия. Достаточно возобновить прием лекарства, и я снова буду в норме – никаких приступов гипомании или депрессии. Войду в ремиссию и смогу объективно взглянуть на начало своего нового романа, решить для себя, достоин ли он завершения.
Нужно просто принять таблетку.
Я отложил литий в сторону.
Мария была права. Это не моя история. Это история усталой женщины средних лет, переживающей какую-то потерю, какой-то непонятный мне экзистенциальный кризис. Она должна была найти в себе силы, чтобы продолжить жить, ей это удалось. А я – ее наставник, так получается.
Ужасный наставник, но и история такая себе.
Банальщина.
Даже временная петля не спасает, будем честны.
Я решил пообедать макаронами с тушенками в столовой. Едва я открыл дверь, сразу встретил милый сюрприз. Напротив двери стоял аккуратный маленький снеговик. Классической компоновки – из трех небольших шариков, с ветками вместо рук и морковкой вместо носа. Руки-ветки плотно прижимали к груди снеговика лист бумаги с надписью крупными черными буквами: «Вы лучше, чем кажетесь».
Интересно, как это? Идеал не может быть лучше. Он уже совершенен.
Снеговик мило улыбался.
Я подошел, ударил его кулаком в морду, отчего голова снежного уродца слетела вниз, разбившись на несколько крупных снежных кусков.
Жаль, с моей головой так нельзя…
Почему нельзя?
Очень даже можно.
К черту обед. Мне больше не потребуется еда.
Разумеется, дверь в домик Ивановой была заперта, но это не было для меня большой проблемой. Хороший пинок – и готово. Благо, опыт есть. Дверь снова повисла на единственной не оторванной петле, вынесенный ударом замок вырвал кусок дерева из косяка. Помещение было аккуратно убрано, но ружье стояло на виду, опертое на стул с высокой спинкой.
Я взял его и вернулся в свой домик. Когда я охотился, у меня была такая же тридцать четвертая «тозовка», так что я знал, как с ней обращаться. Переломил ружье и зарядил оба ствола, оставил на предохранителе. Скоро оно мне пригодится. Пока что поставил у стенки.
22 декабря 2018 года.
14:00.
Петру из Чернигова.
Сожалею, что приходится писать именно в таком виде, но я дал себе слово продолжить роман, который тебе так понравился. К сожалению, продолжение будет очень коротким, в формате эпилога. Данный текст не обязателен для публикации и предназначен только тебе. Сам решай, передавать ли его в издательство для будущих переизданий «Исхода». Он является каноничным. Скорее всего, ты будешь недоволен, но таково мое авторское видение. Если не согласен, то вперед – приобретаешь у издательства авторские права и пишешь продолжение самостоятельно. Наследников у меня нет, проблем не будет.
Надеюсь все же, что тебя, как преданного поклонника, удовлетворит этот прощальный подарок.
Итак, текущее издание «Исхода» заканчивается сценой предпускового отсчета. Доктор Вегер держит руку на ключе пуска установки, пристально наблюдая за истекающим таймером.
Три… два… один…
Эпилог.
Сомнения были отброшены прочь. Риски осознаны и признаны допустимыми. Страх вступить на terra incognita соседствовал с восторгом первооткрывателя. Доминик Вегер был готов вписать свое имя в историю XXIII века. Прошло еще одно, едва заметное, мгновение после обнуления отсчета и, наконец, он повернул рукоятку.
Система начала процесс инициализации и предпусковой подготовки. Вегер отпустил ключ запуска и переместился к большой красной кнопке – предохранителю. Если что-то пойдет не так, он должен был нажать ее. Риск выхода процесса из-под контроля был невелик, но, тем не менее, присутствовал. Будет крайне глупо в попытках спасти землю мгновенно уничтожить жизнь на ней, случайно запулив в нее Энцеладом. Спутник должен был быть перемещен ближе к Сатурну… Если что-то пойдет не так, то отправлен к своей планете, чтобы быть уничтоженным в ее плотной атмосфере и ни в коем случае не навредить Земле.
Вегер поднял пластиковую крышку, закрывающую аварийный выключатель.
Зеленые лампочки на панели пульта управления загорались одна за другой. Генератор темной сверхмассы начинал свою работу. Уверенно создавая гравитационное поле в точке пространства, где только что был лишь космический вакуум. Это было странным и завораживающим зрелищем… Казалось, будто перед Сатурном возникла гигантская лупа.
Столько ума, надежды, творчества и страсти вложено в это предприятие… Кто сказал, что выживание – это примитивная цель, доступная каждому живому существ? Все зависит от масштабов вызова. Божья коровка, чтобы выжить, ползет к свету. Человек рвет ткань пространства-времени. В этом нет ничего примитивного.
Очередная зеленая лампочка чуть задержалась с включением… Он столько раз делал расчеты, поневоле заучил последовательность временных интервалов наизусть, вплоть до секунды. Но в расчеты могла закрасться ошибка, не так ли?
Опять задержка. Остальной экипаж, как завороженный, смотрел за действиями своего гениального руководителя. Вегер с тревогой бросил взгляд на табло функционального контроля. Ничего красного, оранжевого или даже желтого. Все шло идеально. По плану.
Так откуда эти задержки?
Лупа перед Сатурном увеличилась, в ее центре возникло небольшое черное пятно. Иллюзия искажения света, мы предполагали такое, подумал Вегер. И тут же сообразил – время, ну конечно.
Все было в пределах допустимого. Столь мощный источник гравитации неподалеку от корабля не мог не исказить пространство-время, но расчетные значения этого эффекта были намного меньше, едва заметны человеческому восприятию.
Но «лупа» не давала Вегеру покоя. Уж слишком сюрреалистично выглядели ее края, неестественно размазывая полосы Сатурна. И эта чернота в центре такая большая. Это не было похоже на оптическую иллюзию.
Может, остановить процесс?
И угробить десять лет подготовки? Из которых шесть лет занял сбор топлива для генератора сверхмассы. И их пришлось бы снова прождать, а это значило, что возраст уже не позволит ему повторный полет. Это значило, что кто-то другой будет поворачивать стартовый ключ. Кто-то, не столь компетентный… И шанс на успех станет еще ниже.
Жизнь на Земле зависит от этой работы. И каждый год на счету, каждый год! Взять на себя такую ответственность? Подвергнуть человечество риску из-за оптической иллюзии, не соответствующей расчету?
Что за бред! Ни одного аварийного сообщения от системы, ничего, что могло бы даже намекнуть на ошибки в эксперименте.
Он раздраженно тряхнул головой и отметил, как медленно это случилось. Мысли становились словно резина. Точнее, не мысли, а мышечные реакции.
Включение очередной зеленой лампочки отвлекло его, и Доминик перевел взгляд на иконку. Сколько секунд это заняло? Тридцать? Сорок? Трудно было оценить, поскольку глаза начали фокусироваться практически с обычной скоростью, а закончили – раз в десять медленнее. По ощущениям, которые были также искажены.
Что это? Вегер сначала испугался, потому что ему показалось, что свечение индикаторов стало красным, но потом обрадовался, так как понял, что ему лишь кажется, а потом снова испугался – и намного сильнее, чем в первый раз. Все эти изменения настроения должны были происходить очень быстро, но по ощущениям между ними пролегали минуты.
Ученый понял, что происходит, лишь когда осознал изменения окружения – покраснело все. Спектр воспринимаемого глазом света сдвинулся в область красного.
Время! Время!
Доктор Вегер все еще колебался, не мог поверить в происходящее. Если релятивистские эффекты искажения пространства так сильно влияют на свет, почему он не чувствует изменения гравитации?
Неважно!
Только одно слово – время! – пульсировало в голове у Доминика, когда он резко нажал на кнопку предохранителя…
Нет, не нажал.
Нейроны головного мозга передали команду мышцам практически сразу – нервная система функционировала еще довольно быстро, но вот механическая реализация этой команды оставляла желать лучшего.
Чтобы пройти первый миллиметр пространства разделяющего ладонь и большую красную кнопку, потребовалось пять минут. Чтобы пройти второй – около двух часов.
Вегер с надеждой ждал ощущения прикосновения подушечками пальцев холодной поверхности проклятой клавиши…
Его страх перетек в хтонический, абсолютный ужас.
Он понял, что не успеет. Доминик попытался взглянуть на Софию, которая все это время сидела справа от него, но вскоре понял, что не успеет в свой последний час даже встретиться взглядом с любимой женой.
Это ад, подумал Вегер. Он был атеистом, но уверовал в ад. Потому что трудно не поверить в него, когда всем своим существом ощущаешь, что попал именно туда.
Две недели… Две недели сгущающегося красного мира вокруг, с намертво зависшей над спасительной кнопкой рукой. За сколько времени она проходит очередной микрон? За месяц? Год?
Ему оставалось лишь ожидать, когда химические процессы в головном мозге замедлятся настолько, что это разрушит его цельное восприятие произошедшего. Но чем ближе становился этот момент, тем дольше тянулось время…
В конечном счете, так и случилось. Если смотреть в телескоп с Земли, так практически сразу.
Но с точки зрения Вегера, весьма нескоро.
Поздно, слишком поздно, намного, намного позже, чем он мог себе представить, и уже после этого «позже» избавление от мук не приходило еще долго-долго-долго, даже после того, как он сошел с ума. Обезумевший человек тоже может страдать. И даже больше, чем нормальный.
Под воздействием искусственно созданного гравитационного поля, Энцелад отклонился от своего прежнего курса и сблизился с Сатурном на расчетное расстояние.
Эксперимент прошел успешно.
Я отложил дневник в сторону. Больше я в него ничего не записывал. Только вырвал последнюю страницу. Для своих последних слов.
«В моей смерти прошу винить Елизавету Иванову и Николая Носова».
Я положил записку на видное место и взял ружье, засунув ствол в рот. Язык коснулся дула, ощутил горько-солоноватый привкус порохового нагар. Ружье давно не чистили… Но я знал, что оно еще прекрасно стреляет.
Приладился. Не очень удобно, но вполне можно. Пришла догадка, зачем Ивановой понадобилась отвертка. Она же была довольно мелкой, видимо, рукой не дотягивалась до спускового крючка. Я хохотнул, прямо с дулом во рту – это должно было быть чертовски неудобно. В моей голове возникла весьма комичная картина: Иванова, настойчиво тыкающая отверткой вслепую, пока проклятое ружье наконец-то не выстрелит.
И зачем же, вы меня спросите, я собираюсь уже после кульминации произведения проделать в своем затылке гигантскую дырку, через которую планирую выбросить в окружающий мир значительную часть своего социопатического мозга? Ведь все позади, и даже литий при мне. Можно принять, и мне станет легче.
Подождите, скоро все расскажу.
Скажите, вам меня совсем не жаль? Я такой одинокий и жалкий. Неглупый. Спас хорошего человека. Совсем-совсем не жаль?
Знаю, не жаль. Скорее всего, вам все равно. Может быть, жаль не лично меня, а просто по-человечески.
А хотите, я сделаю так, чтобы вы захотели, чтобы я выстрелил?
Да плевать, чего вы хотите, я все равно сделаю.
Это будет очень легко.
Давайте вспомним инцидент, который подорвал мою карьеру. Я о нем не солгал. Я действительно убил мать и ребенка и избежал ответственности за убийство. Спасибо, что я живу в провинции, дорожных камер у нас мало. Прочный кенгурятник сохранил корпус моей машины в полной сохранности. Кровь на радиаторе я аккуратно вытер в гараже той же ночью. Классно, правда? Мне ничего не угрожало.
Помните, как я оправдал то, что уехал сразу после наезда? «Они уже мертвы, и им нельзя помочь». Вы, наверно, тогда спросили себя – да откуда ему было знать? Он что, проверял?
Правильно, я не проверял. Я даже не остановился, я так испугался, что сразу поддал газа, чтобы скорее уехать. Но я узнал потом… Из новостей.
Мать погибла мгновенно. А вот ребенок… Кстати, его звали Витя. Ему было пять лет, он ходил в детский садик. А в тот вечер возвращался с занятий в художественной секции. Он очень хорошо рисовал, особенно для своего возраста. Я видел рисунки в интернете, отец дал их опубликовать.
Папа Вити еще сказал, что надеется, что я сгорю в аду. Пожалуй, я так и сделаю.
Ну так вот, Витя был хорошим и послушным мальчиком, единственным ребенком в семье. Его маме приспичило перебежать дорогу на слепом повороте – как раз перед самоуверенным водителем, который даже не сбросил скорость.
Вообще, все нормальные водители там сбрасывают. Ну а я – нет, потому что зачем? Пешеходного перехода там нет, так что пусть тот двуногий придурок, кто решит перебежать в неположенном месте, пеняет на себя.
В последний момент мать успела вытолкнуть Витю вперед, так что ее я просто снес, а мальчика задел по касательной. Но скорость машины была достаточно высокой, чтобы у него началось внутреннее кровотечение.
Ребенок умер по дороге в больницу. В интервью журналисту местного издания врач скорой сказал, что если бы помощь вызвали минут на десять раньше, Витю удалось бы спасти.
Существуют ли слова, которые могут в точной мере передать отчаяние маленького, еще не знающего всей подлости жизни, человечка, который ощущает, как из него утекает жизнь. Который кричит: «Мама!», и видит, что она лежит без движения, ее ноги и руки неестественно раскинуты в разные стороны. Ребенок из последних сил ползет к ней, зовет «мамочка, мамочка, помоги, мне больно», плачет и кричит… Но ей никто уже не поможет, а вскоре он осознает, что пришел и его конец.
Витя еще слишком маленький, чтобы испытать экзистенциальный ужас неизбежного конца сознательно. Он встретит смерть в полном, абсолютном одиночестве, неподготовленный к ней, за секунды до этого пережив потерю самого близкого на свете человека. Не выскочит из-за угла внезапный Януш Корчак, никто не обнимет, не возьмет за руку, не прижмет к себе. Когда случайный прохожий вызовет скорую, обнимающий маму Витя будет уже без сознания.
Нет таких слов, чтобы все это описать, правда.
Но пережить и прочувствовать попытаться можно.
Тут и последний циник выстрелит.
Вот и я – выстрелил.
Эпилог
Щелкнувшее в тишине ружье я отбрасываю словно ядовитую змею.
Осечка.
Второй шанс?
Может, попробовать снова – с другого ствола?
В ужасе, я понимаю, что не смогу это повторить. Что это слишком легкий путь. И перед тем как попасть все-таки в ад (а я понимаю, что это неизбежно), нужно помучиться еще и при жизни.
Это нельзя назвать искуплением. Убийство ребенка искупить невозможно. Но внутри меня уже разгорается эта подленькое и мерзкое чувство.
Надежда.
Я понимаю, что прямо сейчас одену лыжи и метнусь от «Еловой» на запад, в поисках того самого охотничьего домика. Я не знаю, что я там найду, но почему-то уверен, что эта прогулка не станет напрасной.
Как там у Макки? У героя должны быть желания – осознанное и подсознательное. Кризис проявляется в момент выбора между исполнением одного из них. Если герой выбирает в пользу подсознательного – в награду он получает шанс на реализацию осознанного, но в несколько измененном виде.
Моим осознанным желанием было преодоление творческого кризиса. А подсознательным – прощение за совершенный грех. Правда, выбирать во время первого акта не положено – противоречит законам драматургии. Ну, я уже писал выше – жизнь не подчиняется никаким законам. Над жизнью нет судьи.
Я выбрал. Повесть, которую вы держите – это результат исполнения осознанного желания «в несколько измененном виде».
Больше я ничего не напишу. Я объективно исписался. Мне больше нечего сказать другим людям, нечем их развлечь. Мне нужно найти себе другое занятие.
Вот такая получилась завязка.
Да-да, вы все правильно поняли. В моей истории только-только начинается первый акт. Впереди меня еще ждет встреча с наставником, прогрессия усложнений, сокровенная пещера, испытание и возвращение с эликсиром. Спасибо Воглеру. Все как вы любите.
Идите к черту. Пусть эту историю напишет кто-нибудь другой.
И да, я хотел написать «идите нахер». Но не стал. Я уже меняюсь.
А теперь мне нужно отправляться навстречу неизвестности.
Меня пугает лишь одно.
Я с тревогой смотрю на брошенное на пол ружье. Если вот это – мое инициирующее событие, то каким тогда будет мое главное испытание?
