полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

Вагнер еще раз наведался в Карлсруэ, где Девриент ставил Тангейзера. Постановка обещала стать убогой, так что у гостя пропало всякое желание дальше работать со старым дрезденским знакомым. Зато, слушая Лоэнгрина, он пришел в восторг от вокальных возможностей исполнителя главной партии Людвига Шнорра фон Карольсфельда. Голос этого невысокого и тучного молодого певца (ему было всего 26 лет) поразил Вагнера юношеской чистотой и восторженностью – именно таким он представлял себе своего Тристана. Было пока неясно, где и каким образом он сможет использовать этого певца, но композитор поспешил договориться с ним и его женой Мальвиной о дальнейшем сотрудничестве.

18 марта 1862 года Вагнер наконец получил полную амнистию, и уже ничто не мешало ему вернуться в родную Саксонию. К тому времени Минна обустроила для них квартиру. Но возвращение к жене, от которого он не ждал ничего хорошего, не входило в его планы; он уже успел сойтись с двумя молодыми и интересными женщинами, и каждая из них была хороша по-своему. Поэтому супруг постарался уговорить Минну через их общего дрезденского друга доктора Пузинелли согласиться на развод. Реакция жены была настолько резкой, что испуганный муж дал обратный ход и постарался убедить разгневанную женщину в том, что посредник неверно его понял и речь идет только о полюбовной жизни врозь.

Побывав как-то в гостях у Шоттов, Вагнер познакомился с голубоглазой белокурой красавицей Матильдой Майер (Maier), которая произвела на него приятное впечатление сочетанием изящных манер, домовитости и природного ума. Она была начитанна, ее увлекало его творчество и интересовала философия Шопенгауэра. Впоследствии ее кумиром стал также Ницше. Ее семья не бедствовала – покойный глава семьи оставил жене и дочерям наследство, на которое они могли вполне прилично существовать. Новая Матильда брала на себя решение всех деловых проблем, то есть она вполне подходила композитору в качестве подруги жизни, однако связанный узами брака Вагнер не торопился делать предложение, тем более что примерно в то же время он сошелся с Фредерикой Майер (Meyer) – хорошенькой актрисой из Франкфурта, куда он, будучи ее новым поклонником, ездил на представления городского театра, возглавляемого неким господином по фамилии Гуайта (имя интенданта биографам установить не удалось). Разумеется, вскоре выяснилось, что Фредерика – любовница Гуайты, но это, судя по всему, не произвело на ее нового поклонника особого впечатления; тот скорее удивился бы, узнав, что получавшая главные роли актриса не живет с интендантом. Расставшись с Вагнером после того, как он на будущий год взял ее с собой в Вену, где должны были ставить Тристана и Изольду, изменница в самом деле вернулась к господину Гуайте и даже родила от него двоих детей. Воодушевленный этими двумя любовными приключениями, каждое из которых было связано с преодолением определенных препятствий, Вагнер принялся за создание партитуры Мейстерзингеров. Матильду Майер считают новой музой композитора, прототипом Евы. Однако импульс, который она придала ему для работы над новой оперой, несравним с многолетним воздействием любви к Матильде Везендонк, вдохновлявшей его на сочинение музыки Золота Рейна и Валькирии, не говоря про Тристана и Изольду. Как бы то ни было, работа над Мейстерзингерами продвигалась в первые месяцы довольно успешно. В марте сложилось вступление к опере, включавшее ее основные лейтмотивы, и композитор приступил к сочинению открывавшей первое действие сцены в церкви. В свой день рождения, 22 мая, он написал вступление к третьему действию, отразившее подавленное состояние Ганса Сакса, которого ночная потасовка заставила задуматься о судьбе раздираемой междоусобицами родины.

Так продолжалось до июля, когда Вагнеру нанесли визит Бюловы. На этот раз ему показалось (во всяком случае, так он писал в Моей жизни), что у Козимы исчезла боязливость, которую она обнаружила год назад в Бад-Райхенхалле. Примерно тогда же состоялась трогательная встреча с прибывшим в Бибрих в сопровождении дочери Луизабет Августом Рёкелем. Композитора посетили и супруги Шнорр фон Карольсфельд, с которыми он предпринял несколько поездок, – все это задерживало работу над Мейстерзингерами, и в середине августа она на время остановилась. Ганс и Козима фон Бюлов выехали домой, и Вагнер вызвался проводить их до Франкфурта, где он собирался побывать на представлении гётевского Тассо с Фредерикой Майер в роли Принцессы. Кроме того, ему нужно было переговорить с господином Гуайтой – тот приглашал его продирижировать одним из представлений Лоэнгрина. Во время прогулки по городу Бюлов почему-то отстал, и Вагнер остался с Козимой наедине. Описывая десять лет спустя в автобиографии их тогдашнее состояние, он заметил: «…уверенность, что между нами существует неразрывная связь, завладела мной с такой определенностью, что я был не в силах справиться со своим возбуждением, и оно вылилось у меня в самое необузданное веселье». Пришедший в игривое настроение друг семьи предложил Козиме покатать ее на брошенной на площади садовой тележке, и получившая строгое католическое воспитание молодая дама неожиданно согласилась. Нагнавший их Ганс, о существовании которого они, по-видимому, совсем забыли, был сильно озадачен поведением находившейся на третьем месяце беременности жены (она носила вторую дочь, Бландину), однако у его старшего друга уже пропало желание продолжать свою сумасбродную выходку.

Несмотря на волновавшие его планы наладить семейную жизнь с Матильдой Майер, увлечение соблазнительницей Фредерикой и пережитое приключение с женой друга, Вагнер так и не смог получить необходимый импульс для продолжения работы над Мейстерзингерами, а издатель, обнаружив, что договор находится под угрозой срыва, отказался выплатить очередной аванс. В качестве паллиативного решения Вагнер предложил ему приобрести песни на слова Матильды Везендонк, и ему удалось продержаться еще какое-то время. В октябре он снова обратился к Шотту за помощью, и тот ответил, что столь длительная финансовая поддержка под силу только состоятельным князьям, к каковым он, бедный издатель, к сожалению, не относится. Однако к тому времени Вагнер уже получил известие из Вены, что тенор Андер выздоровел и готов приступить к репетициям. Будучи еще не вполне уверен в том, что предприятие на этот раз окажется удачным, оказавшийся на распутье композитор еще в начале ноября подыскивал вместе с Матильдой жилье в Бибрихе – он, судя по всему, пока не собирался покидать городок на Рейне надолго, однако время поджимало; к тому же его вызвалась сопровождать в Вену Фредерика, которой вроде бы предлагали ангажемент в Бургтеатре – главном драматическом театре австрийской столицы. Встретившись в Майнце, влюбленные выехали 13 ноября в Вену, вызвав тем самым ревность сестры Фредерики Луизы Дустман, которая была назначена для исполнения партии Изольды. Однако устроиться в столичный театр Фредерике так и не удалось, и она по совету Вагнера съездила, чтобы развеяться и успокоить нервы, в Италию, после чего окончательно вернулась к господину Гуайте во Франкфурт.

* * *

В Вене Вагнер снова оказался в кругу друзей, изъявивших прежде всего желание познакомиться с либретто новой оперы. Читка состоялась 23 ноября в доме доктора Штандгартнера, где в числе прочих слушателей присутствовал Эдуард Ганслик, отношения с которым были уже довольно напряженными. Его поведение описано в Моей жизни следующим образом: «По мере того как чтение продвигалось вперед, опасный рецензент становился все угрюмее и бледнее. Всеобщее внимание обратило на себя то, что по окончании чтения он ни за что не захотел оставаться и сейчас же ушел, явно в раздраженном состоянии». По мнению исследователей творчества Вагнера, Ганслик узнал себя в образе городского писаря Бекмессера, и по-видимому так оно и было, однако в тексте либретто на это нет никаких указаний, так что под завистливым «метчиком» мог подразумеваться кто угодно. Скорее всего, в случившемся было виновато актерское мастерство композитора, который постарался подчеркнуть при чтении еврейский характер своего персонажа и сделал это в максимально обидной для присутствовавшего критика форме. Тем самым автор нажил себе злейшего врага, и в дальнейшем венские музыковеды и музыкальные критики разделились на почитателей Вагнера (эту партию возглавлял сначала сам Мастер, а затем его байройтские апостолы) и так называемых браминов (почитателей Брамса во главе с Гансликом). Кстати, молодой Брамс в то время также был в Вене и принял вместе Корнелиусом и Таузигом активное участие в подготовке концертов из произведений Вагнера. Еще в Бибрихе Вагнер выделил из не исполненных до той поры сочинений – Золота Рейна, Валькирии и незавершенных Мейстерзингеров – симфонические отрывки и снабдил их концовками для концертного исполнения; Таузиг, Корнелиус и Брамс переписывали их для предстоящих концертов. Хотя все билеты на концерты в Вене были распроданы и арендованный Таузигом зал в театре Ан-дер-Вин каждый раз бывал полон, предприятие могло оказаться убыточными, как это случилось когда-то в Париже. Положение снова спасла госпожа Калергис, организовавшая необходимую спонсорскую поддержку. Несмотря на восторженный прием концертов публикой, критика восприняла услышанное весьма настороженно. Обиженный Ганслик сравнил вступление к Мейстерзингерам с «воем в нюрнбергском волчьем ущелье» и полагал, что такой оркестровый гвалт скорее подходит для изображения гибели Помпеи. Другой критик, знаменитый в свое время драматург Фридрих Хеббель, писал, что не знает, на что именно воздействует эта музыка – на душу или, что вероятнее, на спинной мозг.

Поскольку в театре никак не могли приступить к регулярным репетициям, Вагнер счел возможным принять поступившее из России приглашение (его снова организовала госпожа Калергис) дать там несколько концертов. Музыканты-немцы из Императорского оркестра встретили на границе поезд, в котором ехал композитор, и проводили его до Санкт-Петербурга. Там его приветствовали на вокзале другие представители оркестра и филармонического общества. Российские почитатели творчества Мастера, в том числе знакомый ему еще по Люцерну композитор Серов и та же госпожа Калергис, позаботились о том, чтобы ему был оказан достойный прием. Вагнер тут же оказался вовлечен в распри между занимавшим скромное положение цензора немецких журналов Серовым и пользовавшимся непререкаемым авторитетом в петербургских музыкальных кругах Антоном Рубинштейном, чья деятельность, по мнению его оппонента, говорившего, как писал впоследствии Вагнер, «с запальчивостью больного человека», была губительной. Вагнер сразу понял, что, выступив против одного из самых знаменитых пианистов того времени и основателя Санкт-Петербургской консерватории (славу композитора, благодаря опере Демон, тот приобрел значительно позже), он только испортит мнение о себе российской элиты. Как писал Вагнер в Моей жизни, он попросил Серова хотя бы ради него прекратить на время эти преследования, так как в Петербурге ему было бы неприятно выступить соперником Рубинштейна. Госпожа Калергис представила гостя фрейлине великой княгини Елены Павловны Эдите фон Раден, и та устроила ему аудиенцию со своей госпожой – Вагнера ввели в аристократические круги, но это вряд ли имело для него большее значение, чем прием у английской королевы. Значительно важнее были концерты с оркестром Филармонического общества, которые прошли под бурное ликование публики и доставили огромное удовольствие Вагнеру, довольно высоко оценившему качество русского оркестра. Ввиду значительного успеха петербургских концертов их повторили в Москве, где немецкому композитору оказали не менее восторженный прием. Хотя из-за простуды гостя первый концерт пришлось перенести, устроенные в Большом театре три симфонических концерта прошли «на ура». Затем возглавляемое Николаем Рубинштейном Русское музыкальное общество организовало в честь Вагнера банкет, во время которого ему преподнесли золотую табакерку и какой-то здоровяк пронес его на плечах через весь зал под приветственные возгласы присутствующих. Возвратившись в Санкт-Петербург, Вагнер дал еще один концерт, а в начале апреля читал в гостях у великой княгини отрывки из либретто Кольца нибелунга и Нюрнбергских мейстерзингеров, чем доставил ей и ее немке-фрейлине огромное удовольствие. У Елены Павловны (урожденной вюртембергской принцессы Фредерики Шарлотты Марии) даже возникла мысль сделать выступления композитора в России ежегодными и назначить ему пожизненное содержание, однако ее планам не суждено было осуществиться. Тем не менее гастроли принесли приличный доход, и даже после оплаты (еще во время пребывания в России) требовавших незамедлительного возвращения долгов у него осталось 4000 талеров.

Эти деньги жгли Вагнеру карман, и первым делом он осуществил свою мечту поселиться в Вене в роскошных апартаментах. Учитывая полную неопределенность с постановкой Тристана и Изольды (на этот раз репетиции задерживались из-за болезни госпожи Дустман), это был совершенно безумный шаг. И все же, вернувшись в австрийскую столицу, он арендовал в венском предместье Пенцинг целый этаж в окруженном живописным парком особняке. Годовая аренда жилища обошлась в 1200 гульденов; вдобавок огромные деньги были потрачены на его обустройство. Осталось только найти подругу, которая была ему необходима не меньше, чем окружающая роскошь, и он написал Матильде Майер, пригласив ее приехать к нему и стать хозяйкой дома. Однако та и слышать не хотела о союзе с Вагнером до тех пор, пока он не разведется с женой. Тогда он нашел утешение в связи с молоденькой субреткой. Возвращаясь из очередной гастрольной поездки, предпринятой из-за вновь образовавшихся долгов, он писал ей: «…позаботься, чтобы в cabinet все было красиво, и как следует его надуши: купи эти флаконы, чтобы создать прекрасный аромат. Ах, господи! Как я буду рад наконец снова там с тобой отдохнуть. (Надеюсь, что розовые панталончики тоже готовы???) Да! да! будь же по-настоящему милой и прекрасной, ведь я это заслужил». Создать творческий настрой, однако же, никак не удавалось, и начатая было в мае работа над первым действием не продвинулась. Отчаявшись обрести необходимое ему вдохновение, Вагнер предпринял еще несколько поездок и дал концерты в Будапеште и Праге. В Карлсруэ неприкаянный скиталец навестил великого герцога и еще раз встретился с Матильдой Майер; в Баден-Бадене Мария Калергис, вышедшая к тому времени замуж за богатого помещика и дипломата Муханова, познакомила Вагнера с русским писателем Тургеневым, жившим там с французской оперной певицей Полиной Виардо, после чего Вагнер еще раз съездил в Цюрих, где в последний раз гостил в доме Везендонков. Потом он снова кружил, не находя пристанища, по всей Германии: еще раз навестил в Майнце Матильду Майер и дирижировал частным оркестром князя Гогенцоллерн-Гехингенского в силезском городке Лёвенберг (ныне Львувек, Польша). На обратном пути он заехал в Берлин, чтобы посетить концерт, который давал в конце ноября Ганс фон Бюлов. Пока тот проводил днем репетицию, Вагнер и разрешившаяся во время его пребывания в России второй дочерью Козима фон Бюлов предприняли прогулку в коляске по городу. То, что тогда произошло, описано в Моей жизни, и еще ни один биограф не упустил возможности привести соответствующую цитату: «На этот раз нам было не до шуток: мы молча глядели друг другу в глаза, и нами овладела страстная потребность признания. Но слова оказывались лишними. Сознание тяготеющего над нами бесконечного несчастья выступило с полной отчетливостью». Эта фраза очень хорошо вписывается в миф об обретении гением истинной подруги жизни, что позволило ему создать во второй половине жизни обессмертившие его шедевры. Она относится к третьему и последнему эпизоду в обозначенной в автобиографии цепи их взаимоотношений. Сначала Козима слушает в Цюрихе во время свадебного путешествия с Бюловом чтение ее будущим идолом либретто Тристана и Изольды «с поникшей головой, стараясь не выдавать своего присутствия»; через год Вагнер, посетивший ее в санатории в Бад-Райхенхалле вместе с супругами Оливье, встречает при прощании «испуганно-вопросительный взгляд Козимы», – и теперь это романтическое взаимное признание в Берлине!

* * *

К осени ситуация обострилась до предела. Чтобы погасить долги, Вагнер подписывал новые векселя и в результате к концу года оказался в совершенно безнадежном положении. Действовавшие в Австрии законы в отношении должников были куда более жесткими, чем в других немецких землях, и ему грозила долговая яма. В сентябре Вагнер получил в ответ на свои жалобы письмо от Матильды Везендонк, в котором та пыталась его образумить: «По-видимому, Вы каждый раз спешите избавиться от старых иллюзий, предаваясь новым заблуждениям, и никто не знает лучше Вас, что конца этому не будет. Друг мой, чем все это кончится? Разве недостаточно накопленного в течение пятидесяти лет опыта, разве не должен наступить момент, когда Вы придете в согласие с самим собой?» Молодая женщина, чувства к которой у него еще окончательно не остыли, отчитывала его как мальчишку! Однако он, казалось, старался еще больше усугубить ситуацию: устроил бесшабашное празднование Рождества, закупив полторы сотни бутылок шампанского и одарив Таузига, Корнелиуса и прочих друзей кучей дорогих безделушек – зажигалок, перочисток, золотых запонок и футляров для сигар. В начале года Вагнер уже напоминал решившегося на самоубийство безумца. 10 марта 1864 года он писал Козиме: «…я вступил в последнюю стадию страданий: я определенно чувствую, что все вскоре кончится. Еще одно печальное усилие – и эта стадия будет преодолена». Его отчаяние можно понять: после 77 репетиций Венская придворная опера окончательно отказалась от постановки Тристана и Изольды. Опера приобрела славу неисполнимой. Знакомый юрист Эдуард Лист (дядя композитора) и верный доктор Штандгартнер помогли ему чем могли и добились небольшой отсрочки выплаты по долгам, однако посоветовали как можно скорее покинуть Вену. Накануне отъезда Вагнера навестил Брамс и сыграл ему свои Вариации и фугу на тему Генделя, горячо одобренные старшим коллегой. Попросив своих друзей ничего не продавать из оставленного им имущества и сдать квартиру, Вагнер на следующий день отбыл в Мюнхен, где и заночевал в гостинице. Прогуливаясь перед сном по городу, он увидел в витрине портрет молодого короля Баварии Людвига II, взошедшего на трон двумя неделями ранее. Дальнейший путь беглеца лежал, как и за пятнадцать лет до того, в Швейцарию, но на этот раз он прибыл туда не в качестве преследуемого революционера, а в качестве разорившегося кутилы, и ему было совершенно ясно, что отношение тамошней элиты к нему будет иным.

О сформированном к тому времени мифе следовало на некоторое время забыть. После отповеди от Матильды обращаться за помощью к Везендонкам ему не позволяла гордость. Поэтому он понадеялся на помощь жившей в Мариафельде близ Цюриха их общей знакомой Элизы Вилле, которая уже не раз оказывала влюбленным посреднические услуги. И тут ему наконец повезло. Как раз в это время муж Элизы находился в отъезде, и она поселила старого знакомого во флигеле их дома. Везендонки отказались с ним общаться, но прислали кое-что из мебели для обустройства в неуютном жилище. Там Вагнер начал было восстанавливать свой имидж гения: водрузил на голову знаменитый бархатный берет, перечитывал Шопенгауэра и другие книги из хозяйской библиотеки и начал делать кое-какие наброски. Его доводы казались убедительными: «Я сделан совершенно по-другому, у меня повышенная возбудимость; мне нужны красота, блеск и свет! Мир у меня в долгу, он должен дать мне то, что мне нужно! Я не могу жить на жалкую зарплату органиста, как мастер Бах! – Разве это какое-то неслыханное требование, если я считаю, что мне причитается немного роскоши? Мне – тому, кто доставляет миру такое наслаждение!» Но тут вернулся из долгой поездки Франсуа Вилле, и его приезд заставил задуматься о будущем. При всем своем добром отношении к непрошеному гостю трезвомыслящий предприниматель и бывший студиозус, у которого, в отличие от Вагнера, сохранились на лице шрамы от сабельных ударов, не мог допустить, чтобы пребывание гостя затянулось на неопределенный срок. Откровенно говоря, Вагнера просто выгнали. У него оставался в запасе еще один план: поселиться где-нибудь в Вюртемберге, в глуши Швабского Альба, чтобы там спокойно поработать и завершить наконец партитуру Мейстерзингеров. Однако ему требовался надежный помощник, поэтому, добравшись через Базель до Штутгарта, он поселился в гостинице и списался с венским другом Венделином Вайсхаймером – единственным, кто был готов следовать за ним хоть на край света. В той же гостинице его соседом оказался певец и будущий великий антрепренер Анджело Нойман: именно ему Вагнер будет обязан спасением тетралогии, первая постановка которой в Байройте окончилась провалом, в том числе финансовым. Постоялец собирался выехать во вторник 3 мая, а накануне вечером хозяин гостиницы передал ему визитную карточку желавшего его посетить секретаря кабинета короля Баварии. У пораженного тем, что его так быстро разыскали, Вагнера оставалась на размышление только одна ночь, однако наутро решительный государственный советник Франц Зераф фон Пфистермайстер, который уже пытался застать беглеца сначала в Вене, а потом в Цюрихе, решил на этот раз не рисковать и явился в его комнату без приглашения. Он передал ему портрет юного монарха, его перстень и на словах – устное приглашение прибыть в Мюнхен, где Людвиг II готов был создать композитору все условия для беспрепятственного продолжения его творческой деятельности. Это было похоже на явление «deus ex machina» в античной драме, и создатель собственного мифа был потрясен тем, какие коррективы внесла в него сама жизнь. На следующее утро Вайсхаймер получил телеграмму с еще одним поразившим обоих известием: в Париже умер один из центральных фигурантов вагнеровского мифа, сыгравший в нем роль главного злодея Джакомо Мейербер.

* * *

Моя жизнь завершается обращенной к высокому покровителю автора фразой: «Путь, на который судьба призывала меня для высших целей, был полон опасностей, я никогда не был свободен от забот и затруднений совершенно неизвестного мне до сих пор характера. Но под защитой высокого друга бремя пошлых жизненных невзгод никогда больше не касалось меня». Это была чистая правда: король полностью обеспечил композитора и стал его надежным покровителем. В то же время Людвиг II превратился в одного из персонажей его мифа; при этом Вагнер его обманывал, использовал «втемную» и старался сделать сторонником своих антисемитских взглядов. Читателю уже известно лукавое изложение причин, побудивших автора Еврейства в музыке взяться за этот трактат. В дальнейшем Вагнер пытался манипулировать сознанием своего покровителя почти до самой своей смерти.

Пока что король позаботился о выплате всех долгов спасенного им беглеца, и тот поспешил отправиться в Вену, чтобы уладить там свои финансовые дела. Вдобавок он получил приличное денежное содержание и бесплатное жилье – ему был предоставлен в полное распоряжение двухэтажный особняк в городке Кемпфенгаузен на берегу Штарнбергского озера, где он мог спокойно работать и выезжать по мере надобности для встреч со своим покровителем в Мюнхен или в загородную королевскую резиденцию, замок Берг. Можно было снова заняться партитурой Мейстерзингеров, однако вдохновение не приходило – освободившись от привычных забот и неурядиц, творец никак не мог получить необходимого ему импульса. Но самое главное – он не мог наладить личную жизнь. У него, разумеется, не выходили из головы слезы и страстные поцелуи Козимы во время их прогулки в коляске по Берлину, но для того, чтобы она оказалась подле него, необходимо было подыскать приличное место в Мюнхене для Ганса фон Бюлова. Разумеется, он надеялся использовать его в качестве дирижера на премьере Тристана и Изольды в придворном театре, но до постановки дело еще не дошло, и Вагнеру пришло в голову сделать молодого друга, с чьей женой у него уже возникло взаимное притяжение, музыкальным наставником короля. Дело в том, что восхищавшийся оперой Вагнера Лоэнгрин и мечтавший первым увидеть на своей придворной сцене его последующие музыкальные драмы монарх плохо разбирался в музыке: его увлекали главным образом основанные на германской мифологии романтические сюжеты, с которыми он успел ознакомиться, читая либретто. Поэтому появилось опасение, что у Людвига будут сложности с восприятием новой драмы и возникнет то же настороженное к ней отношение, с которым автор уже столкнулся в Карлсруэ и Вене. Бюлов же был лучшим знатоком партитуры Тристана, ее изучение даже убедило пианиста и дирижера отказаться от собственных композиторских амбиций, и теперь ему следовало подготовить юного короля, не искушенного в области вагнеровской музыкальной драмы, к восприятию новаторского произведения. Мысль была неплохая, и ее удалось довольно успешно реализовать. Ганс фон Бюлов соблазнился должностью придворного исполнителя-пианиста, в обязанности которого входили также занятия с королем, в результате чего ему был бы обеспечен минимальный годовой оклад в 1500 гульденов; не менее соблазнительной была и перспектива стать первым интерпретатором Тристана и Изольды.

Будучи не уверен в том, что ему удастся таким образом соединиться с Козимой, Вагнер одновременно продолжал переписываться с Матильдой Майер, убеждая ее стать хозяйкой в его доме, а в перспективе – женой. Еще будучи в Вене, он писал ей: «Мне не хватает женского существа, которое решилось бы, несмотря ни на что и ни на кого, быть для меня тем, чем женщине надлежит быть в столь горестных условиях, чтобы у меня, так сказать, была возможность дальнейшего процветания». Теперь у него не было необходимости пытаться разжалобить свою подругу, и он хвастливо сообщал ей о своих отношениях с Людвигом II: «Он принадлежит мне, и я полагаю, что одно мое слово значит для него больше, чем болтовня всего мира». А также: «Если повезет и будет такая возможность, я сделаю из него настоящего немецкого мессию». Это могло бы в принципе произвести сильное впечатление на простую мещанку, но как раз провинциальные бюргерские понятия о чести не позволяли ей занять место любовницы музыканта, пусть даже достигшего столь высокого положения. Зная, какое влияние имеет на Матильду ее мать, Вагнер попросил передать ей записку, в которой сообщил о своих самых серьезных намерениях: у него ее дочь, дескать, будет находиться в самом «хорошем и благородном положении». Претендент на руку дочери даже писал, что, принимая во внимание тяжелое состояние Минны, он теперь не в силах просить смертельно больную супругу о разводе, но уверял, что в случае смерти жены будет почтительно просить руки Матильды, и без зазрения совести вопрошал ее мать: «Достаточно ли у Вас ко мне доверия и мужества, чтобы отдать мне Матильду?» Но девица решила не ставить мать в известность об этом предложении, чтобы понапрасну ее не волновать, и приняла решение самостоятельно. Вагнеру же, к счастью для него, она решительно отказала. В противном случае непонятно, как он стал бы разбираться с двумя потенциальными женами, да еще при живой Минне.

А Бюловы его предложение приняли, хотя у каждого из супругов было свое видение ситуации. Учебные занятия в консерватории не позволяли Гансу приехать немедленно, и Козиме, по-видимому, удалось его уговорить отпустить ее с маленькими дочерьми (Даниэле было три с половиной года, а Бландине не исполнилось еще полутора лет), чтобы она подготовила к его приезду жилище. Собственно говоря, в доме, который занимал их друг, было больше двадцати комнат, так что проблем с помещениями не предвиделось, и ей нужно было разве что осмотреться на новом месте и сделать соответствующие распоряжения. Однако отношения между Гансом и Козимой были уже настолько испорчены (известно, что неуравновешенный, страдавший частыми головными болями Ганс даже поколачивал раздражавшую его жену), что муж предпочел отпустить Козиму к Вагнеру, а самому побыть в одиночестве. Ко времени его приезда те уже были любовниками – на близость их отношений обратили внимание даже слуги. Прибывший через несколько дней Ганс тоже довольно быстро понял, что произошло, и пришел в отчаяние. Во второй половине августа он слег в Мюнхене в больницу, а Козима отправилась в Карлсруэ, где ее отец проводил очередное собрание Всегерманского музыкального общества. Листу, разумеется, там были бы нужнее Бюлов и Вагнер, однако первый тяжело заболел, а второму не давали возможность надолго отлучиться его обязанности при короле. Новость же, которую принесла сознавшаяся в своем грехе дочь, привела отца в отчаяние. После окончания мероприятия он поспешил вместе с ней в Мюнхен, надеясь спасти семью Бюловов, но, очевидно, забыв про грехи собственной юности.

Тем временем в середине августа, узнав о том, какой влиятельной фигурой стал Вагнер, его услугами решил воспользоваться организатор Всеобщего германского рабочего союза Фердинанд Лассаль. Полагая, что Вагнер сохранил свои социалистические и революционные убеждения и остался его братом по духу, он просил композитора ходатайствовать за него перед королем, чтобы получить разрешение на брак с дочерью аристократа фон Дённигеса, выбравшего ей в женихи какого-то валахского дворянина. Желая польстить автору тетралогии, уже прочитавший либретто Кольца нибелунга Лассаль представил себя в качестве Зигфрида, а невесту – в качестве Брюнгильды. Однако давно забывший о свой революционной деятельности Вагнер не счел возможным морочить королю голову такой ерундой. Через две недели Лассаль был тяжело ранен на дуэли своим соперником и вскоре умер. Королю же Вагнер представил свой трактат Государство и религия, где попытался объяснить, как следует понимать то, что он писал за полтора десятилетия до того: «…те, кто действительно читал мои искусствоведческие работы, могут с полным правом упрекнуть меня в непрактичности, но тот, кто приписывает мне роль политического революционера и включает меня в соответствующие списки, по-видимому, ничего про меня не знает и судит обо мне на основании мнения, отраженного в полицейских протоколах; оно не должно вводить в заблуждение государственного мужа». Из этого следовало, что Вагнер стал жертвой заблуждения, перепутав искусство с реальностью. Свое политическое кредо он подкрепил созданным ко дню рождения короля (25 августа) Маршем присяги на верность, который был исполнен перед королевской резиденцией в Мюнхене только в начале октября и сразу же забыт.