Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
Фестиваль открылся 22 июля долгожданной премьерой Тангейзера, ставшей триумфом как дирижера Тосканини, так и режиссера Зигфрида Вагнера, которому, однако, уже не было суждено ее увидеть. К концу фестиваля встретившие поначалу в штыки Тосканини оркестранты хотели вынести восхитившего их маэстро на своих плечах.
Поскольку надежды на встречу с отцом не осталось и в больнице ей уже нечего было делать, Фриделинда не находила себе места и слонялась между Домом торжественных представлений и Ванфридом. «Когда четвертого августа я возвратилась около шести часов в Ванфрид, служанка открыла мне дверь, и я увидела, что дом опустел. Глаза у девушки были красными, а краешек фартука увлажнился и смялся, оттого что она все время терла им глаза. „Твой отец умер, – сказала мне она, – тебе нужно пойти к тетушке Еве“. Я тихо закрыла дверь и стала спускаться по подъездному пандусу. Из заднего сада вышли и потерлись о мои ноги Штраубеле и его новый товарищ по играм Штрици, вид у них был совсем жалкий, хвосты поджаты. „Возвращайтесь обратно“, – сказала я им и следила, пока они трусили к садовому домику, где надеялись найти себе утешение». В доме Чемберленов ее встретил невысокий «стройный господин с глубоко посаженными приветливыми глазами и выразительными, тонко очерченными чертами лица». Это был круто изменивший впоследствии ее жизнь и во многом заменивший отца Артуро Тосканини.
* * *
В соответствии с предсмертным распоряжением Зигфрида Вагнера фестиваль прерывать не стали, и он прошел по намеченному плану. Зигфрида хоронили 8 августа – в этот день на фестивале был сделан перерыв. Сразу после смерти Зигфрида городские власти обратились к его вдове с просьбой передать Байройту виллу Ванфрид под музей, взамен же они были готовы предоставить семье другой особняк. После отказа вдовы отцы города не стали брать на себя расходы по похоронам, хотя обязаны были это сделать, поскольку покойный был почетным гражданином Байройта. Тем не менее похороны оказались необычайно пышными и многолюдными. Траурное шествие сопровождалось звоном колоколов и трубными звуками с колокольни городской церкви, в нем принимали участие многие высокопоставленные гости фестиваля, в том числе принц Август Вильгельм. Во время отпевания звучали хоралы Баха. Участники фестиваля, включая таких ведущих солистов, как Лауриц Мельхиор, Фридрих Шорр, Рудольф Бокельман, Гуннар Гроруд и Гарольд Крэвитт, несли гроб на плечах до катафалка, который затем передвигался по городу с эскортом факелоносцев. В шествии участвовали и облаченные в униформы члены ансамбля Росбаха – того самого, который годом раньше был приглашен выступить на юбилее Зигфрида, что было воспринято им как неудачная выходка жены. Вокруг приготовленной могилы было несколько детских могил, и друг покойного Штассен представил себе, что тот будет лежать среди душ кобольдов, всю жизнь волновавших его воображение. В тот же день в Доме торжественных представлений был дан концерт памяти усопшего руководителя, где выступили принимавшие участие в фестивале капельмейстеры: Тосканини дирижировал открывшей вечер Зигфрид-идиллией, Эльмендорф – вступлением к опере Зигфрида Ангел мира и его же интерлюдией «Вера» из оперы Король язычников, а Карл Мук – Траурным маршем из Заката богов.
По издавна заведенному обычаю после завершения фестиваля наиболее почетных посетителей и исполнителей пригласили на совместный ужин, где, по мнению многих гостей, прежде всего старых вагнерианцев из окружения тетушек Даниэлы и Евы, новая хозяйка семейного предприятия не обнаружила приличествующего трауру пафоса. Впоследствии Ева Крюгер возмущалась: «Винни осталась с нами в ресторане – и пила, пила до полуночи! Я и сотни других людей ничего не могли понять!» Однако той и вправду было не до скорбных размышлений. Как писала в своих воспоминаниях Фриделинда, «в восемь утра на следующий день после смерти отца мать сидела за своим письменным столом в Доме торжественных представлений и вникала в суть своей будущей деятельности. На выполнение прочих обязанностей (а это все же были обязанности, хотя они и носили неофициальный характер) у нее уже не хватало времени».
* * *
Со смертью Козимы и Зигфрида завершилась целая эпоха в истории Байройтских фестивалей, начавшаяся в 1876 году первым исполнением Кольца нибелунга в только что открытом Доме торжественных представлений. За это время созданный Мастером миф превратили в особую байройтскую религию; из ее апостолов в живых оставался разве что перешагнувший восьмидесятилетний рубеж и доживавший последние годы в Байройте Ганс фон Вольцоген, на которого там уже давно смотрели как на престарелого Титуреля. Старые вагнерианцы вполне могли лишиться своей идейной опоры, подобно рыцарям Грааля, утратившим возможность лицезреть чашу Грааля и совершать с ее помощью причастие. Однако история распорядилась по-своему, и менее чем через три года религия обрела новых адептов, сделавших ее частью государственной идеологии.
Франц Вильгельм Байдлер, студент
Часть II. Религия становится частью государственной идеологии
Глава 13. Два великих дирижера и могущественный интендант
Год 1930-й стал переломным в жизни не только обитателей Ванфрида, но и всей страны. Германия, как и весь остальной мир, переживала самый глубокий за послевоенные годы экономический кризис, начавшийся с краха нью-йоркской биржи: в двадцатых числах октября 1929 года индекс Доу-Джонса за неделю рухнул на 40 процентов, и держатели акций потеряли порядка 30 миллиардов долларов – сумму, превысившую расходы США на ведение боевых действий в Первую мировую войну. Вслед за биржевым разразился банковский кризис. По всему миру банки один за другим объявляли о банкротстве и закрывались. В результате резкого ухудшения экономической ситуации в Германии заметно увеличилась безработица, и правительство было уже не силах вынести бремя социальных расходов. Реализация программы строгой экономии, включавшей повышение налогов и сокращение социальных пособий, приводила к быстрому обнищанию населения, что явно пошло на пользу как коммунистам, так и партии Гитлера.
Одновременно с подготовкой и проведением Байройтского фестиваля в 1930 году проходила активная избирательная кампания по выборам в рейхстаг, завершившаяся 14 сентября оглушительной победой НСДАП. Нацисты получили в парламенте 107 мест – в семь раз больше, чем на выборах 1928 года. При этом коммунисты также улучшили свое положение, а социал-демократы оказались в проигрыше. В Байройте нацисты получили еще больше голосов, чем в среднем по стране: почти столько же, сколько социал-демократы. Это привело к поляризации политических сил и резким столкновениям политических противников. Во время одного из заседаний городского совета Байройта, где с речью выступил Ганс Шемм, произошло настоящее сражение, описанное в биографии этого политика: «Зал заседаний был похож на поле боя. Повсюду валялись обломки столов и стульев, осколки стаканов и пепельниц; всё вокруг было забрызгано кровью депутатов, пострадавших от ударов и от осколков стекол. Члены совета от социал-демократической партии были вынуждены спасаться бегством от разъяренной толпы, одному из них удалось добраться до дома только под охраной полиции». При этом нацисты дрались охотничьими арапниками, а социал-демократы – резиновыми дубинками. По результатам проведенного дисциплинарного расследования Шемм был признан пострадавшим, а обербургомистру осталось только развести руками и посетовать на «одичание политических нравов».
* * *
Сразу после смерти мужа Винифред Вагнер взяла в свои руки все дела семейного предприятия и уже через несколько дней написала берлинскому интенданту Хайнцу Титьену, рекомендованному ей Зигфридом в качестве художественного руководителя фестивалей, письмо о готовности с ним сотрудничать. Вдобавок она просила Титьена продолжить выплаты авторских отчислений от постановок опер Рихарда Вагнера, которые до тех пор получала Козима. Об этом же в своем послании, направленном в Театральный союз Германии, его просил Рихард Штраус. Титьен задержался с ответом, а за это время на новую хозяйку Зеленого холма навалилась масса проблем, требовавших незамедлительного решения. Прежде всего нужно было решить вопрос о приглашении дирижеров на следующий фестиваль, поскольку Мук, оскорбленный царившей в Байройте эйфорией по поводу выступления Тосканини, отказался от дальнейшей работы в Доме торжественных представлений. Он все же пошел навстречу Винифред, попросившей его не обнародовать свое решение до тех пор, пока она не найдет ему замену. Теперь участие Тосканини в следующем фестивале стало насущной необходимостью, и ей пришлось отправиться для переговоров в Милан.
После раздутых прессой стычек итальянского маэстро с Муком и его единомышленниками она уже не была уверена в том, что своенравного капельмейстера удастся заполучить для участия в следующем фестивале. Однако результаты их встречи превзошли все ожидания. Своей поверенной в Берлине Эвелин Фальтис она сообщала: «По поводу газетных писак: мы с Тосканини договорились их полностью игнорировать… А наша программа с Тосканини будет триумфальной. – После последней беседы с ним этим пачкунам уже не удастся посеять между нами раздор».
Дома Винифред ждала очередная удача. Вернувшийся после длительной командировки Титьен заверил ее в своем письме, что сделает в память о Зигфриде Вагнере все, что в его силах, дабы довести до конца дело с выплатой авторских отчислений. Он явно рассчитывал на дальнейшее сотрудничество. У них завязалась оживленная переписка, и первым делом Винифред попросила Титьена дать предложения по замещению в оркестре вакантных мест из представленного ею списка. Но самое главное – она поинтересовалась у него, в каком качестве он хотел бы в дальнейшем принять участие в работе фестиваля, выразив надежду, что «из консультанта этого года» он в будущем сделается постоянным сотрудником. Титьен был в восторге от перспективы работать в Байройте и заверил Винифред в своей бесконечной преданности. По его словам, работа на фестивалях была мечтой его юности, однако он просил не называть его сотрудником, на что Винифред ответила: «Итак, с этого часа я рассматриваю Вас как моего союзника по борьбе».
С учетом того, что участие в фестивале капризного Мука было сопряжено с постоянными недоразумениями, она с удовольствием его отпустила, но против его ухода стал возражать Гитлер, внезапно объявившийся в середине ноября в Ванфриде. Теперь он чувствовал себя там значительно увереннее и выразил желание немедленно переговорить с Муком, хотя Винифред сильно сомневалась, что он сможет чего-либо добиться. С учетом требований, предъявляемых «звездными» солистами, ей было также довольно сложно найти исполнителей на главные партии, о чем она озабоченно писала Эвелин Фальтис в Берлин: «Если я приглашу в качестве второго и третьего Зигмунда другого тенора, то я буду должна предоставить ему как минимум два выступления в Парсифале, и в этом случае им должен стать Гроруд, не правда ли? Но Мельхиор так ненавидит Гроруда, что, боюсь, он откажется выступать, если тот вернется. Да и голос у Гроруда не такой уж красивый. Но кого же пригласить? Нам ведь непременно нужен тенор для замены основных исполнителей в партиях Зигфрида, Зигмунда, Тристана, Парсифаля».
Во время ноябрьских каникул Винифред нашла время съездить с детьми на Боденское озеро, где она и Зигфрид недавно приобрели летний дом, и в Люцерн, где городские власти собирались переоборудовать виллу Трибшен под музей Вагнера. Дом в Нусдорфе Фриделинда называла «восхитительным»: «Он находился на оконечности маленького полуострова. Почти у самых дверей дома начиналась гавань. Уже на протяжении нескольких лет мать с отцом подыскивали себе летний дом… В течение последнего лета… мать настолько подробно обследовала местность на берегу Боденского озера, что уже знала, сколько спален и сколько ванных комнат в каждом из домов». У Фриделинды сохранились воспоминания и о тогдашнем посещении виллы Трибшен: «Власти Люцерна купили ее, чтобы уберечь здание от разрушения, уготованного ему одной промышленной фирмой, и теперь собирались перестроить, дабы придать ей тот же облик, какой она имела при Рихарде Вагнере. Второй этаж был зарезервирован для семьи Вагнер, и в связи с этим городской совет и бургомистр пригласили мать, чтобы обсудить с ней перепланировку. В этом большом старомодном швейцарском доме царило спокойствие, а за кронами окружавших его тополей открывался чудесный вид на озеро. Это помогло мне осознать, насколько глубокой и спокойной была любовь Козимы. Мать по достоинству оценила любезный жест города, но мы сами никогда в Трибшене не жили. Следующей весной туда заблаговременно приехали Даниэла и Ева, которые с тех пор проводили там каждое лето. Мы ничего против этого не имели, поскольку у нас был собственный дом на Боденском озере». На самом деле Фриделинде довелось пожить на этой вилле летом 1939 года, и она стала ее последним пристанищем перед бегством из Германии.
Получив принципиальное согласие Тосканини, Винифред вознамерилась пригласить на фестиваль также Вильгельма Фуртвенглера, чье искусство восхитило ее и Зигфрида во время посещения генеральной репетиции Лоэнгрина в Берлине. По поводу его участия в фестивале у нее не было никаких опасений, тем более что Титьен в своем письме ее успокоил, пообещав объяснить прославленному руководителю Берлинского филармонического оркестра, который был также желанным гостем в Венской опере и на концертах Венского филармонического оркестра, что «Байройт делает ставку не на отдельные личности и их особые пожелания, а полагает, что все исполнители, в первую очередь дирижеры, должны находиться в подчинении у исполняемой музыки». При этом берлинский интендант уверял, что Фуртвенглер – «чудесный большой мальчик, с которым можно делать все, что пойдет на пользу исполняемому произведению». Если Винифред и Титьен серьезно в это верили, то они глубоко заблуждались. По словам Ганса Пфицнера, «…речь идет о „примадоннерихе“, в чьих глубочайших человеческих и музыкальных глубинах кроются не удовлетворенное прессой тщеславие и помешательство на звукозаписях». Прозвище «примадоннерих» можно истолковать как «мужчина-примадонна», и оно довольно точно отражает свойство характера знаменитого дирижера, с которым руководителям фестиваля пришлось немало помучиться. Вдобавок у выглядевшего «большим мальчиком» Фуртвенглера была обладавшая мужским характером и железной деловой хваткой секретарша Берта Гайсмар (Geißmar), с которой им также предстояло вскоре познакомиться.
12 декабря не снимавшая траура Винифред встретилась в берлинской квартире театрального агента Луизы Ройс-Бельче (Reuss-Belce) с Хайнцем Титьеном, чтобы выработать стратегию поведения в отношении Фуртвенглера. При этом она осталась довольна как личностью своего будущего главного помощника, так и результатами переговоров. После того как Титьен вскоре появился в Байройте, с ним познакомились и ее дети. Вот как описывала этого человека в своих мемуарах Фриделинда: «Этот худощавый, темноволосый, низкорослый мужчина в очках с толстыми стеклами был одной из самых угрюмых и поразительных личностей, которые в начале эпохи Третьего рейха боролись за то, чтобы утвердить свои властные позиции. Он никогда не появлялся в обществе и выглядел настолько обыкновенно, что его никто не замечал… По-моему, его деловые способности, в особенности дирижерское дарование, были сильно преувеличены. Ко времени своего появления в Байройте он был генеральным интендантом государственных оперных театров Пруссии, к которым относились в числе прочих Кроль-опера и Берлинская государственная опера. Там у него также были свои кабинеты, и в этих театрах он властвовал безраздельно».
Чтобы скрыть от прессы приглашение Фуртвенглера, первые встречи с ним проходили тайно на квартире Берты Гайсмар. Благодаря посредничеству Титьена и собственным дипломатическим навыкам, выработанным за несколько лет совместной работы с мужем на фестивалях, где ей приходилось общаться с самыми разными исполнителями, Винифред поначалу удалось довольно быстро прийти к соглашению с обладавшим тяжелым характером маэстро, который, согласно воспоминаниям Гайсмар, назвал Байройт «мечтой каждого оперного капельмейстера» и сразу согласился взять на себя Тристана и Изольду. Пораженная реакцией хозяйки байройтского предприятия секретарша впоследствии вспоминала: «Сильная и властная во всем прочем, госпожа Вагнер разразилась тогда слезами облегчения, ведь судьба Байройта лежала у нее на душе тяжелым грузом». Она сразу согласилась на требование Фуртвенглера назначить его музыкальным руководителем фестиваля. Однако успокаиваться было пока рано, так как еще предстояло отговорить Тосканини от исполнения Тристана, предложив ему взамен что-то равноценное. Кроме того, уже через неделю Фуртвенглер внезапно отказался от участия в фестивале «по причинам личного характера», и лишь ценой огромных дополнительных усилий его удалось уговорить продолжить переговоры и посетить Байройт для знакомства с Домом торжественных представлений.
Во время состоявшегося вскоре визита Фуртвенглера и его секретаршу знакомили с архивами Ванфрида, в том числе с рукописями партитур Вагнера, возили на Зеленый холм и устраивали экскурсии по окрестностям. Уже на старости лет Вольфганг Вагнер писал в своих воспоминаниях: «Приземистая фигура госпожи Гайсмар и ее лицо, как у щелкунчика, настолько забавно контрастировали с высокой, стройной фигурой Фуртвенглера, его длинной шеей и характерной по форме головой (из-за чего манера их общения была достаточно оригинальной), что мы, дети, едва сдерживали смех». А наблюдательная секретарша Лизелотте Шмидт в те дни писала своим родителям: «То, что мне представилась возможность познакомиться с этим великим музыкантом, я считаю большой удачей; я испытала великую радость и получила огромное удовольствие. Он очень простой, естественный, не позер и не страдает высокомерием (которое ему приписывает только отвратительная Гайсмар – уродливая и пронырливая стопроцентная еврейка); очевидно, в Байройте он всем понравится».
После этой встречи Винифред писала Титьену: «Я не могу избавиться от ощущения, что мне пришлось размягчить камень, и мне уже почти удалось получить долгожданное „да“! Если бы не влияние д-ра Г<айсмар>, которая, как мне открыто сказал сам Ф., считает, что он не должен идти на поводу у обстоятельств. Повсюду проклятые бабы!» Согласие Фуртвенглера не было получено и на этот раз. Только после дополнительных переговоров в Берлине в январе 1931 года Титьен получил радостное сообщение: «Я знаю, что счастливым решением проблемы с Фуртвенглером я обязана исключительно Вам – и что глубокое понимание Вами Ваших обязанностей в отношении Байройта позволяет мне на Вас положиться, сохраняя при этом полное спокойствие». Чтобы обидчивый Тосканини не слишком расстраивался из-за того, что Тристана, которым он дирижировал на прошлом фестивале, передали Фуртвенглеру, Винифред поспешила заверить итальянского маэстро, что сейчас он будет исполнять помимо Тангейзера еще и Парсифаля.
* * *
После смерти Зигфрида окружающие стали замечать, что его тринадцатилетний сын Виланд сразу как-то вытянулся, даже похудел, и стал значительно серьезнее. Если в младших классах он, как и вся четверка детей Вагнеров, был типичным сорванцом и девчонки стремглав разбегались, едва его завидев, поскольку ему ничего не стоило запустить в них футбольным мячом или навести ужас своим рычанием, то, повзрослев, старший сын стал самым степенным и рассудительным из всех детей. К тому же явно изменились его отношения с матерью. Оказавшись старшим мужчиной в доме, подросток стал с ней особенно почтителен, даже льстив, дарил ей цветы, называл прекраснейшей в мире женщиной и фотографировал своим первым фотоаппаратом. В этом он разительно отличался от вернувшейся из Англии сестры, на которую по-прежнему было невозможно найти управу ни в лицее для девочек, куда ее отдала с осени мать, ни дома, где дети были переданы в распоряжение гувернантки Лизелотте Шмидт. У самой Винифред, которая постоянно находилась в разъездах или проводила совещания, времени на воспитание детей уже не оставалось.
В какой-то момент ей показалось, что детям необходима твердая мужская рука, и она стала подыскивать воспитателей-мужчин, как вспоминала впоследствии Фриделинда, главным образом из числа обедневших прусских аристократов: «Один претендент пришел к нам на чашку чая и тут же объявил, что это место ему не подходит. Другой продержался в течение долгого мучительного месяца. Это был высокий мужчина с надменной внешностью, носивший сапоги для верховой езды; в качестве домашнего учителя он оказался просто катастрофой. В наших домашних заданиях он разбирался еще хуже нас. Сначала мать пыталась поддерживать его авторитет и с этой целью твердо заявляла, что он прав, даже если он явно ошибался, так что вскоре между нами возникло открытое противостояние. После ухода пруссака мы с облегчением вздохнули. Однако теперь серьезную проблему стала представлять для нас Лизелотте». Действительно, с тех пор как Винифред убедилась, что никто не сможет помочь детям справиться с домашними задания лучше ее секретарши, та приобрела в доме огромную власть. Фриделинда вспоминала: «Она была маленьким, льстивым созданием, сумевшим втереться в доверие к матери, и пыталась нас от нее отдалить. Когда мать уезжала, Лизелотте претендовала на ее место: например, старалась занять за обедом стул матери и оставалась сидеть на нем до тех пор, пока я ее не сгоняла, или же работала за письменным столом матери. А если мать звонила откуда-нибудь по телефону, она сейчас же хватала трубку, а потом просто сообщала нам: „Звонила ваша мать“. Не говоря нам, о чем спрашивала мать, Лизелотте полагала, что таким образом она нас одергивает и призывает к порядку».
Лучше всех умел находить общий язык с гувернанткой Виланд, она была для него даже незаменима, поскольку помогала писать сочинения по литературе. Однако, по мнению Фриделинды, секретарша стала для Ванфрида «стихийным бедствием», поскольку она встала между матерью и детьми – и похоже, что старшая дочь была совершенно права. Лизелотте, что вполне естественно, испытывала к ней стойкую неприязнь, о чем свидетельствует перечень эпитетов, которыми она награждала свою подопечную: «упрямая овца», «мегера», «тварь» и т. п. Она обвиняла Фриделинду в том, что та подстрекает братьев и сестру ко всяким безобразиям, а также в лени и неряшливости. Самое печальное, что Винифред, не вдаваясь в суть дела (на что у нее, собственно, не было времени), всегда вставала на сторону своей помощницы. Поэтому пришедшие в отчаяние дети (возможно, заводилой, как всегда, была Фриделинда) написали доброй знакомой матери Хелене Розенер письмо с просьбой о защите. Хелена приняла их горести близко к сердцу и попеняла в письме своей школьной подруге, что та мало занимается детьми, препоручив их воспитание какой-то интриганке. Мать осталась непреклонной и в ответном письме переложила всю ответственность на детей, которые якобы обращаются со своей воспитательницей как с прислугой. Возможно, в какой-то мере были правы обе стороны, но ни одна из них не желала прийти к компромиссу.
Вольфганг был, пожалуй, самым тихим из детей и проявлял свои буйные качества только в тех случаях, когда вся четверка сходилась вместе и заряжалась энергией бунта от Фриделинды. В первые школьные годы он уделял много времени своему курятнику, и его деловые качества проявлялись только в поддержании хозяйства в образцовом порядке и в получении дохода от торговли яйцами. Он также любил возиться в оборудованной на верхнем этаже Ванфрида мастерской, однако это занятие можно было отнести к категории детских игр, подобно играм в куклы или в кухню, которым предавались в соседней комнате его сестры. Повзрослев, он перенес свои занятия в выделенное ему матерью подвальное помещение и переоборудовал его в довольно приличную мастерскую, где, по его собственным словам, мог «плотничать и столярничать сколько душе угодно». В подвале у него была также «слесарная мастерская с токарным станком и даже маленькая кузница». Там он часами возился со своими друзьями Эмилем и Германом, а когда требовалось выполнить более сложную работу, вызывал кого-нибудь из рабочих Дома торжественных представлений или отправлялся туда сам. У него была также общая с Виландом фотолаборатория, однако в искусстве фотографии его успехи были куда скромнее, чем у старшего брата, ставшего со временем практически профессиональным фотографом.
Еще в младших классах Фриделинда подружилась на занятиях физкультурой, которые проходили раздельно у мальчиков и девочек, со своей ровесницей Гертрудой, дочерью известного в Байройте школьного преподавателя и члена НСДАП Адольфа Райсингера. Ее дядя был архитектором, работавшим после прихода к власти национал-социалистов в типичном для той эпохи помпезно-державном стиле. В 1936 году Гитлера привел в восторг построенный им в Байройте Дом немецкого воспитания. Осматривая интерьеры этого нацистского храма, фюрер с восхищением восклицал: «Прекрасно, поистине прекрасно!» Одним словом, это было в высшей степени почтенное семейство, и против дружбы дочери с Гертрудой у Винифред не возникло никаких возражений. Однако, несмотря на полученное в семье воспитание, та вовсе не была сторонницей национал-социалистов, да и вообще мало интересовалась политикой – с самого детства девочка жила в мире танца. Как писал историк семьи Вагнер Джонатан Карр, «заслышав дома звуки музыки, она начинала, еще не научившись как следует ходить, кружиться и раскачиваться, а гимнастика в школе была ей в тысячу раз милее чтения. Трудно определить, откуда у нее взялось это стремление к вечному движению, – в любом случае она его не могла унаследовать ни от своего отца, авторитарного школьного педагога… ни от давно болевшей матери Луизы, ни от дяди Ганса». Она сдружилась с такой же непоседливой, но не увлекавшейся в силу своей полноты танцами Фриделиндой, и девочки часто предавались в Ванфриде чаепитиям, во время которых также давали лакать из блюдец молоко собакам. Если им требовалось что-нибудь к чаю, Фриделинда кричала в шахту лифта: «Алло, Грета, что есть к чаю?» – и та поднимала им поднос с чаем, молоком, печеньем и мармеладом. По-видимому, она привлекала Гертруду своими постоянными и неожиданными выдумками. Например, когда нужно было заставить заболевшую после родов суку выпить рыбий жир, а та категорически не хотела этого делать, Фриделинда обмазала жиром только что появившегося на свет щенка, и собаке пришлось его вылизывать. В то время Виланд и Гертруда не проявляли друг к другу никакого интереса.
Ситуация изменилась в год смерти Зигфрида, когда повзрослевший Виланд вернулся домой после школьных каникул. В достопамятный день выборов в рейхстаг, когда нацисты устроили манифестацию в поддержку своей партии и Ганс Шемм объявил, что «национал-социалисты от всего сердца ненавидят демократию и принимают участие в этих выборах, только чтобы прийти к власти законным путем», Виланд и Фриделинда присоединились к гуляющей публике. Проходя мимо дома, где жила Гертруда, они увидели ее, стоявшую у окна, и пригласили к ним присоединиться. При виде возмужавшего и похудевшего брата подруги той захотелось приодеться, поэтому, когда она вышла на улицу в новом платье, тонких чулках и изящных туфлях, Виланд посмотрел на нее совсем иными глазами. Как впоследствии рассказывала Гертруда, наиболее сильное впечатление на него произвели ее красивые длинные ноги. Это событие описала биограф Фриделинды Вагнер Ева Вайсвайлер, знавшая о нем со слов Гертруды, которая на старости лет дала ей интервью: «Они отправились втроем дальше и фотографировались в разных провокационных позах: Гертруда и Фриделинда перед транспарантом с надписью „Германия, проснись“, с высунутыми языками, с сигаретами во рту, с вытянутой в гитлеровском приветствии правой рукой, в молитвенной позе и так далее. Это было прекрасное триединство». Теперь Гертруда стала пользоваться любым удобным случаем, чтобы побывать в Ванфриде, где ее по-прежнему радушно принимали, но уже не ради подруги, с которой они теперь учились в разных школах. Виланд увлекся ею всерьез, и они стали подолгу гулять, зимой ходили на каток и бегали на лыжах, а весной и ближе к лету – катались на лодке и плавали.
Винифред, озабоченная избыточной полнотой вступившей в пубертатный возраст дочери, отправила ее на три дня в клинику в Йене, где та прошла обследование у маститого профессор Вольфганга Вайля. Впоследствии Фриделинда утверждала, что он поставил ей неверный диагноз «ожирение мозга», и неприязнь к этому человеку сохранилась у нее на многие годы. По совету профессора мать устроила дочь на два месяца в санаторий в Партенкирхене, где та оставалась до начала весны. Хотя в санатории не было ее ровесников, Фриделинда чувствовала себя там вполне свободно; отдыхающие баловали ее, брали с собой на экскурсии и угощали пирожными с заварным кремом. Особое удовольствие она получила от поездки на расположенное у подножия горы Цугшпитце озеро Айбзее, над которым регулярно соревновались в летном мастерстве лучшие пилоты Германии: «Эрнст Удет выполнял ошеломляющие фигуры высшего пилотажа и демонстрировал свой коронный номер, подхватывая носовой платок, который он бросал на поверхность озера (разумеется, когда оно не было покрыто льдом), то одним, то другим крылом. Захватывающие фигуры выделывал на своем маленьком самолете с изображенной на нем свастикой также Рудольф Гесс. Постоянно происходило что-то волнующее, восхитительное». Но самое главное – не было учителей, вызывавших у нее стойкое отвращение, о чем свидетельствует ее письмо девочке, с которой она незадолго до того собиралась познакомиться: «Мне 12 лет, но в марте будет уже 13. Как Вы, должно быть, знаете, меня не назовешь стройной. Здесь, в Байройте, я хожу в лицей для девочек, но мы его называем „складом метелок“, поскольку туда ходят невыносимые для меня шумные обезьяны… у нас есть и самые тупые учителя. Наша классная руководительница похожа на ведьму, она такая и есть, потому что она нам отвратительна, и никто ее не выносит, она враждует даже с другими учителями. Я не буду описывать всех учителей, да Вам и самой это не очень интересно. Самыми прекрасными у нас бывают уроки пения проф. Киттеля, и он нам всем очень нравится».