bannerbannerbanner
полная версияСто лет одного мифа

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

Полная версия

Весной 1909 года Генри Тоде познакомился в Гейдельберге с молодой скрипачкой из Дании Гертой Тегнер, которая прибыла из Парижа, где училась у Жака Тибо. Когда Даниэла в очередной раз находилась на лечении в санатории в итальянском Мадерно, ее муж устроил дома прием в честь своей новой возлюбленной, а на следующий год взял Герту с собой на фестиваль в Байройт, где она жила в одной квартире с супругами Тоде. Самое удивительное, что Даниэлу волновала не столько любовная связь мужа, которую тот не находил нужным скрывать ни от нее, ни от окружающих, сколько возможное неарийское происхождение его подруги, которое, по ее мнению, могло испортить репутацию семьи. Однако на этот счет Генри успокоил свою жену, заверив ее в том, что у Герты, ее родителей, а также братьев и сестер «инстинктивное отвращение к евреям». Он также выражал свою признательность Даниэле за «дружелюбие», с которым она «отнеслась к милой юной барышне». Однако из письма бедной женщины доктору Швенингеру следует, что переживания, связанные с противоестественной ситуацией в семье, окончательно подорвали ее здоровье. По ее словам, она «не находила покоя и не могла заснуть по ночам, лежала по пять-шесть часов без сна и лишь к утру впадала в своего рода полудрему». В начале 1911 года она жила на вилле в Гардоне (север Италии), в то время как готовившийся выйти в отставку Генри разъезжал в сопровождении подруги с лекциями по Германии. Они побывали также на концерте Зигфрида в Бремерхафене, однако во время состоявшегося по окончании званого вечера тот по вполне понятным причинам обращался с зятем достаточно бесцеремонно и демонстрировал ему свое пренебрежение. По поводу ухода профессора Тоде со своей должности в Гейдельберге спустя несколько недель был устроен прием на четыре сотни человек; Даниэла все еще находилась на озере Гарда, а в качестве хозяйки гостей принимала Герта Тегнер. На фестивале, во время которого Даниэла впервые исполняла обязанности заведующей костюмерной мастерской, Генри и Герта появились в качестве уже сложившейся пары. На этот раз им не удалось соблюсти видимость невинных отношений, и Адольф Гросс потребовал от мужа Даниэлы объяснений, на что тот дал столь же невнятный, сколь и сентиментально пошлый ответ, заявив: «Судьба послала мне это милое дитя, у которого за веселой внешностью кроется большое, чистое сердце, глубокая серьезность и высокий образ мыслей». Чтобы разрядить атмосферу, Генри Тоде в сентябре снова прибыл в Байройт и объявил там о скором приезде жены, однако этот визит уже не мог никого обмануть. Чемберлен писал доктору Швенингеру: «Он говорил о прибытии Д., но не сказал ни слова о том, когда она собирается уезжать. Однако я ничего не упустил из сказанного им и прекрасно понял его план – тем более что человек, выглядевший в воскресенье разбитым стариком, в понедельник утром отбыл, радостно насвистывая. Он привез ее сюда, чтобы здесь оставить, а сам отправился вечером 1 октября обратно в Гардоне… затем сразу поедет читать лекции в сопровождении своей скрипачки». К тому времени пятидесятичетырехлетний Генри Тоде уже не мог жить без своей молодой возлюбленной, так что Рождество 1911 года он и его все еще не разведенная жена отмечали порознь.

* * *

Как и у большинства больных туберкулезом, состояние Изольды в процессе лечения время от времени стабилизировалось, однако периоды относительного улучшения самочувствия сменялись новыми тяжелыми приступами кровохарканья и общего упадка сил. Она уже потеряла надежду объясниться с матерью и убедить ее в своей неизменной преданности – ей оставалось только бороться за выживание и думать о том, как обеспечить будущее сына. С середины июля до начала октября Изольда проходила курс лечения в клинике доктора Виггера в Партенкирхене. Лечащие врачи жаловались на то, что она не следует их предписаниям и к тому же часто выезжает в Мюнхен по делам, которые медики, с учетом тяжести заболевания, не воспринимали как серьезные. Вдобавок она наведывалась на озеро Гарда к Даниэле, по-видимому в поисках совета и утешения. Но та могла лишь поделиться собственными горестями. В то время Изольда вместе с сыном также посетила жившего неподалеку в Гармише Рихарда Штрауса. Разумеется, директор клиники прекрасно знал, что на нервном состоянии пациентки губительно сказывается ее семейная ситуация и это сильно затрудняет или даже сводит на нет все предпринимаемые им меры. В отчете о ходе лечения он писал: «Нормальному прохождению курса (и соответствующему поведению пациентки) очень мешали более чем неприязненные семейные отношения, которые часто вызывали сильнейшее возбуждение»; в связи с этим он рекомендовал исключить на один-два года (предполагаемый срок лечения) все ее контакты с членами семьи. После этого Изольда перебралась в Давос, где в местном санатории надеялась вылечить, наряду с собственным заболеванием, развившийся у сына туберкулез лимфатических узлов. На предложение Зигфрида, изъявившего готовность взять к себе на время племянника Буби (так звали в семье Байдлера-младшего), она ответила решительным отказом. Для ее сына лечение в Давосе оказалось весьма успешным, и вскоре он, не покидая матери, стал посещать местную школу.

Будучи в состоянии крайнего нервного истощения, Изольда в начале лета 1913 года узнала от брата Адольфа фон Гросса, что в связи с предстоящим сокращением доходов семья собирается уменьшить ее денежное содержание и имеет на это полное право, поскольку она официально считается дочерью Ганса фон Бюлова, а не Рихарда Вагнера. Для Изольды, считавшей себя не просто его родной, а еще и самой любимой дочерью, это известие стало еще одной душевной травмой, но самое главное – оно вызвало ее беспокойство за будущее сына, которого она считала возможным наследником семейного предприятия. Она сразу догадалась, что авторство этого проекта принадлежит изощренному интригану Чемберлену, и поспешила заявить в письме Еве о своих правах старшей дочери Вагнера. Она хорошо понимала, что причиной сокращения ее содержания связано с истечением в 1913 году срока охраны авторских прав, в связи с чем семья перестанет получать отчисления от сборов с постановок вагнеровских музыкальных драм. Однако она считала себя равноправной совладелицей семейного капитала, который благодаря усилиям и талантам Адольфа фон Гросса достиг к тому времени довольно значительной суммы. Козиму и Зигфрида внесли в список миллионеров Германии еще в 1909 году – тогда их состояние оценивалось в 6 000 000 марок. Изольда надеялась, что ей будет легче договориться с Зигфридом, и попросила его лично позаботиться о соблюдении ее интересов. Однако обиженный ее мужем брат даже не стал ей отвечать, а передал дело в руки супругов Чемберлен. Через некоторое время Ева написала Изольде, что у Зигфрида нет возможности вникать во все детали финансовых отношений в семье и он передал ведение дел своему мюнхенскому представителю, советнику юстиции доктору Францу Троллю. Этот господин был хорошим и давним знакомым Чемберлена, и тот получил таким образом возможность полностью контролировать взаимоотношения семьи с Изольдой – без ведома зятя Козимы теперь не принималось ни одно решение. Вскоре от д-ра Тролля пришло письмо, где речь шла о субсидиях, предоставляемых «совместно госпожой Козимой Вагнер и господином Зигфридом Вагнером». Из него следовало, что получаемые Изольдой средства являются добровольными выплатами и она не может предъявлять никаких претензий даже в том случае, если они будут сокращены или полностью прекращены. Это звучало скрытой угрозой: Изольде предлагали отказаться от претензий, поскольку иначе она может лишиться немалых доходов: как-никак сверх личного годового содержания в 12 000 марок и ежегодной арендной платы за мюнхенскую квартиру в 4000 марок ей оплачивали лечение в альпийских санаториях. Вдобавок д-р Тролль обещал, что, если Изольда последует совету матери и брата и поместит сына в закрытое учебное заведение, семья оплатит и его содержание. Разумеется, Изольда никак не могла согласиться с выдвигаемыми ей условиями. Ведь это было неслыханным унижением: ее не только не желали признать дочерью Рихарда Вагнера (и она прекрасно понимала, что это связано со стремлением лишить ее сына права стать законным наследником семейного предприятия), но и грозились отнять у нее ребенка.

Изольда была так возмущена тем, что ее хотят лишить законных, как она полагала, прав, предлагая взамен подачку, что хотела даже отказаться от средств на лечение, но по зрелом размышлении решила согласиться с доводами увещевавшей ее Даниэлы: «Я была рада узнать о тех мерах, которые предпринял Фиди, чтобы оплачивать это лечение до тех пор, пока в нем есть необходимость, так что отнесись к этому спокойно, моя бедная сестра, и не думай о том, чтобы одалживаться у чужих». Чтобы не иметь дела с изощренным крючкотвором Троллем, оскорбленная дочь Козимы решила нанять собственного адвоката и обратилась к потомственному мюнхенскому юристу доктору Зигфриду Диспекеру. Тому с самого начала было ясно, что у его подзащитной нет никаких оснований для выдвижения требований семье и она делает ставку на свое чисто моральное право считаться дочерью Рихарда Вагнера. Поэтому он взялся вести это дело, явно рассчитывая на его громкий резонанс в обществе. У Изольды же оставалась надежда на то, что мать не захочет раздувать скандал и согласится с ее доводами.

* * *

Партитуру первого действия своей восьмой оперы Солнечное пламя Зигфрид завершил в Санта-Маргерита-Лигуре весной 1911 года, над вторым действием работал летом и осенью того же года, а третье действие закончил в конце марта следующего. Таким образом, сочинение музыки растянулось у него на целый год. Это была уже его вторая «историческая» опера после Банадитриха, но здесь действие разворачивается не в раннем Средневековье, а в эпоху Крестовых походов, и не во Франконии, а в Византии, куда прибывает отряд франконских крестоносцев. Чтобы завоевать любовь прекрасной Ирис, к ним присоединяется рыцарь Фридолин, которому композитор явно придал свои собственные черты. Но этот персонаж не так прост, поскольку собирающийся сражаться за святое дело доброволец в какой-то мере напоминает отдавшего жизнь за освобождение Греции Клемента Харриса. И хотя произошло это за пятнадцать лет до создания оперы, Зигфрид, как известно, не забывал своего друга до конца жизни. Отказавшись от участия в походе и встав на сторону бунтовщиков, Фридолин уподобляется уже скорее Зигфриду, нежели Харрису, а после того, как бунт против императора подавлен, он вынужден, чтобы избежать смертной казни, прикинуться сумасшедшим, обрить голову – что, по мысли автора, символизировало кастрацию (как и в случае библейского Самсона) – и стать шутом при византийском императоре. Таким, по-видимому, виделась Зигфриду его собственная драма как художника. Отец Фридолина осуждает малодушие сына, который, умирая, просит у него прощения. Это ли не осознание Зигфридом своего ничтожества по сравнению с великим родителем?

 

После фестиваля Зигфриду снова пришлось много выступать с концертами и дирижировать постановками своих опер. Поскольку в 1911 году отмечалось столетие со дня рождения Листа, его внук был нарасхват. Зигфрид дал несколько концертов в Лейпциге и Позене, а 22 октября, то есть в день юбилея, он выступил в Будапеште на концерте, программа которого включала Фауст-симфонию и Псалом XIII. За несколько дней до этого концерта в берлинском журнале Der Turm вышло интервью, которое Зигфрид дал посетившей его весной в Ванфриде журналистке Катарине Поммер-Эше. В нем, в частности, приводится его высказывание по поводу творчества Рихарда Штрауса: «Саломея, Электра и ничтожный Кавалер розы суть не что иное, как колоссальное расточительство. Композитор спекулирует на самых грязных, низменных стремлениях своих слушателей, использует их, чтобы делать деньги… Чтобы издавать ужасающие звуки, смычки скользят по несчастным струнам обратной стороной – древком. Я называю это не музыкой, а лихорадочным звукоизвержением или горячечной фантазией… Был бы жив мой отец, он поднял бы свой громовой голос против этого извращения, против осквернения его идеалов. Нормальным людям нужно давать обычные тексты и обычную музыку, которые им нужны, однако и полусвет, который довольствуется общением в собственных рамках, все же не решится сесть за стол, к которому подают кишащие бактериями и отравленные ядами блюда самого скверного свойства». Эти высказывания Зигфрида были, разумеется, скоропалительными; вдобавок он не удосужился, немного остынув, просмотреть подготовленный к печати текст и смягчить наиболее резкие формулировки. В результате читатели узнали все, что у него накипело на душе. После того как интервью перепечатали другие издания и оно получило громкий резонанс, Зигфриду пришлось оправдываться, и он поместил в газете Berliner Tageblatt частичное опровержение: «Я не признаю приписываемых мне слов – во всяком случае, они не были предназначены для широкой публики, поскольку я не могу судить о произведениях, которые знаю лишь отрывочно. Я не слышал ни Электру, ни Саломею, ни Кавалера розы. Рихарду Штраусу давно известно, что мне глубоко чуждо то направление, которого он придерживается в последние годы». Кроме того, опубликовавшая интервью Поммер-Эше добавила в него кое-что лишнее: не раз использовавший в своих партитурах прием col legno (древком смычка) Зигфрид не мог возражать против его применения своим соперником, вдобавок он и сам грешил «спекуляцией на самых грязных, низменных стремлениях своих слушателей» – достаточно вспомнить сюжеты его опер Кобольд или Царство черных лебедей. Однако, пытаясь оправдаться, он допустил другие опрометчивые высказывания, заявив, в частности, что журналистка застала его врасплох, он был в домашней одежде, не успел побриться и думал только о том, как бы поскорее отделаться от назойливой гостьи: «О Штраусе можно много говорить! Можно! Но я размышлял только над тем, как бы мне с этим покончить и вернуться к своей работе. В любом случае меня вскоре постигнет наказание за мою рассеянность, поношенную утреннюю куртку и небритость!.. На протяжении многих лет я стараюсь молчать! В этом я хотел бы быть достоин моего учителя Хумпердинка! И все шло великолепно вплоть до этого осеннего происшествия! Если бы я был по крайней мере выбрит! Что могла подумать дама о моей неаккуратности?» Ссылки на небритость и досаду оттого, что его отвлекли от занимавших его мыслей, выглядят по-детски наивными, но небрежный внешний вид мог в самом деле выбить Зигфрида из колеи; об этом свидетельствуют, в частности, мемуары упомянутого русского музыковеда Сабанеева, который встречался с ним в Москве в компании со знаменитым дирижером Сергеем Кусевицким и его женой: «Зигфрид уже во время тоста Кусевицкого все время беспокойно и тоскливо смотрел на рукав своего костюма, на котором виднелось черноватое маслянистое пятно. „Это пятно, наверное, нельзя вывести“, – наконец промолвил он с тоской в голосе. „Не беспокойтесь, маэстро, – отвечал Кусевицкий, – нет ничего легче, как вывести, это сущие пустяки“. „Я сама приму меры“, – сказала Н. В. Кусевицкая. Кусевицкий наклонился ко мне и сказал мне по-русски: „Он задел за что-то рукавом, выходя из автомобиля“, – и вот сам не свой, – „что-то у него тут не ладится“ (он показал на голову). „Скажите нам лучше ваше мнение о музыке Германии“, – сказала Наталья Константиновна Кусевицкая. „Я полагаю, что костюм испорчен“, – отвечал Зигфрид Вагнер печально. Как ни старались гостеприимные хозяева перевести разговор на музыкальные рельсы, он упорно возвращался к рукаву и костюму». Как бы то ни было, оправдания Зигфрида в немецкой прессе выглядели достаточно неуклюже и вызвали новые язвительные реплики. В частности, в журнале Musik появилась издевательская заметка под названием «Фиди о Рихарде до и после бритья»; сопоставляя масштабы дарований Рихарда Штрауса и Зигфрида Вагнера, ее автор сделал вывод явно не в пользу последнего. Сам же Штраус не стал отвечать Зигфриду на его критику, отреагировав впоследствии только на обвинение Зигфрида в спекуляциях: «Все же я живу на доходы от своего магазина, а не от предприятия моего отца». Хотя многие разделяли критическое отношение Зигфрида к его сопернику, призрак Штрауса продолжал преследовать сына Мастера, в том числе в сновидениях, до конца жизни. Много лет спустя он рассказывал одному своему другу, что видел во сне, будто он стоит перед оркестром в одной ночной рубашке и тут к нему подкрадывается сзади Штраус и начинает задирать рубашку все выше и выше.

В январе 1912 года Зигфрид дирижировал концертами в Гамбурге и Любеке, где, в частности, познакомился с начинавшим свою карьеру двадцатишестилетним Вильгельмом Фуртвенглером. Искусство Фуртвенглера-дирижера произвело на Зигфрида глубокое впечатление, и в дальнейшем он постоянно имел его в виду в качестве одного из байройтских капельмейстеров, однако тот дебютировал в Доме торжественных представлений только после его смерти, уже будучи мировой знаменитостью и признанным интерпретатором Рихарда Вагнера. В одном из любекских концертов будущий великий дирижер выступил также в качестве аккомпаниатора: в его фортепианном сопровождении известный тенор Карл Эрб исполнил два Сонета Петрарки Листа, рассказ Лоэнгрина о Граале и «Солнечный напев» Виттиха из Банадитриха. В программу симфонического концерта под управлением Зигфрида вошли вступления и увертюры к операм Кобольд, Весельчак, Повеление звезд и Банадитрих, а также танец на празднике освящения церкви из Герцога-вертопраха.

После того как Зигфрид завершил в Италии партитуру Солнечного пламени, он дал в мае грандиозный концерт в лондонском Альберт-холле, благодаря которому английская публика получила возможность составить себе достаточно полное представление о его творчестве. Помимо «Солнечного напева» из Банадитриха и дуэта «Грезы любви» из Царства черных лебедей в концерте прозвучали праздничный танец из Герцога-вертопраха, вступление к Кобольду, увертюра к Повелению звезд и вступление к Банадитриху; в программе значилось более понятное для публики английское название последней оперы – Dietrich the Baned («Отлученный Дитрих»). Через три дня она была впервые исполнена в Венской придворной опере; постановкой дирижировал будущий директор этого театра Франц Шальк. Чтобы упростить задачу постановки сложной сцены дикой охоты, на экран проецировали заранее отснятые кадры, а поскольку сценическое действие следовало привести в соответствие с экранным, действующим лицам пришлось побегать по сцене, что дало повод критику Юлиусу Корнгольду (отцу композитора Эриха Корнгольда) иронически заметить: «Действующие лица, и не в последнюю очередь главный герой, мелькают, как на киноленте». По общему мнению, эта постановка оказалась более слабой, чем постановка в Фольксопер, в том числе из-за использованных в целях экономии костюмов из постановок музыкальных драм Рихарда Вагнера.

Очередной фестиваль в Байройте не принес почти ничего нового по сравнению с предыдущим. Ганс Рихтер в последний раз дирижировал Мейстерзингерами, и в обращенной к нему речи Зигфрид отметил, что хотел бы сохранить к шестидесяти девяти годам такую же бодрость, чтобы продолжить увлекшую его работу по усовершенствованию сценического освещения в Доме торжественных представлений. Бодрость же уходящего на покой капельмейстера он в шутку связал с молодильными яблоками, которые поселившийся в Байройте Рихтер выращивает в своем саду. Однако действие этих яблок, если оно и имело место, было недолгим: через четыре года старый друг вагнеровского семейства скончался. Это произошло в 1916 году, через сорок лет после его выступления на первом фестивале. Во время фестиваля Зигфрид встретился с высокопоставленным любителем музыки и вагнерианцем – великим герцогом Гессенским Эрнстом Людвигом, который загорелся идеей поставить у себя в Дармштадте Солнечное пламя, однако из-за начавшейся войны ее премьера, как и премьера Царства черных лебедей, состоялась только в конце 1918 года.

* * *

Весной 1913 года, помимо выступления в театре Лисеу, Байдлер провел в Барселоне серию концертов к столетию со дня рождения Рихарда Вагнера. В одном из концертов были исполнены увертюры и отрывки из Риенци и Летучего Голландца, в другом прозвучали отрывки из Мейстерзингеров. 22 мая Байдлер дирижировал на юбилейном концерте «Вступлением и смертью Изольды» из Тристана и первым действием Валькирии. Но главным событием той весны стали три вечера, в которых был исполнен Парсифаль – хотя и в виде отрывков, но почти целиком. Таким образом, оправдались самые пессимистические прогнозы Ванфрида в отношении мужа Изольды: он не только первым исполнил в Барселоне Парсифаля, но сделал это фактически за несколько месяцев до истечения срока охраны авторских прав. Возмущение наследников Рихарда Вагнера усилилось еще больше из-за того, что в афише концерта Байдлера именовали «директором вагнеровского театра в Байройте»: ведь он не только не был байройтским директором, но на протяжении последних лет там даже не появлялся. По-видимому, устроившее этот концерт Вагнеровское общество догадывалось, что он может вызвать в Байройте недовольство, и поэтому постаралось его предупредить, отметив в программе концертов: «Организаторы думали главным образом об исполнении еще неизвестной нашей публике музыкальной драмы Вагнера. Однако то обстоятельство, что это произведение не может быть поставлено до будущего года, вынудило нас добиться разрешения на его исполнение в форме концертов. Благодаря симпатии, испытываемой потомками Рихарда Вагнера к нашему обществу, мы получили привилегию показать драму если не в полном виде, то, по крайней мере, частями, и это позволит нашим слушателям познакомиться с Парсифалем и подготовиться к его будущему сценическому воплощению». Ссылка на «симпатию потомков» к Вагнеровскому обществу Барселоны выглядела довольно неловкой хитростью: даже если организаторы концертов получили разрешение на исполнение отрывков из Парсифаля (о чем не сохранилось никаких сведений), в Ванфриде никак не могли предположить, что на самом деле речь идет о почти полном концертном исполнении сценической мистерии, да еще под руководством ненавистного Байдлера. Все же Испания – не первая (не считая не присоединившихся к Бернской конвенции США и Нидерландов) страна, где Парсифаль прозвучал вне байройтского контекста: в январе 1913 года Адольф фон Гросс уже угрожал подать в суд на Городской театр Цюриха, премьеру в котором назначили на апрель. Однако у него ничего не вышло, поскольку при определении окончания срока действия закона об охране авторских прав швейцарская версия исходила не из окончания года смерти автора произведения, а из даты его смерти. В этом смысле оперный театр Барселоны оказался безукоризненно точен. Премьерное представление Парсифаля, которым, разумеется, дирижировал Байдлер, началось за полчаса до наступления нового, 1914 года и продолжалось до пяти часов утра. Как и ожидалось, в главной партии триумфально выступил Франсиско Виньяс, а в партии Кундри – уроженка Варшавы Марго Кафталь; впоследствии она с успехом пела эту партию, а также партию Брюнгильды в миланском театре Ла Скала под управлением Тосканини. На следующий день газета La Vanguardia опубликовала пространную статью о премьере с фотографиями исполнителей и декораций. Представление пользовалось таким успехом, что его пришлось повторить за короткий срок еще тринадцать раз. Как и следовало ожидать, в первые дни 1914 года премьеры Парсифаля состоялись во многих театрах Германии и других стран Европы: в Лондоне, Париже, Мадриде, Будапеште, Барселоне, Болонье, Берлине, Франкфурте. Несмотря на сверхвысокие цены, в лондонском Ковент-Гардене билеты были распроданы сразу на шестнадцать представлений, а одно место в ложе театра Франкфурта стоило 125 марок, что соответствовало месячному заработку рабочего. В Ванфриде все это рассматривали как окончательное «ограбление Грааля», а Байдлера считали одним из его виновников.

 

В то время как пожинавший плоды своего триумфа Франц Байдлер уже не придавал значения возникшему из-за него конфликту в семье Вагнер, его жена Изольда продолжала добиваться признания ее дочерью Рихарда Вагнера, а своего сына Франца Вильгельма – наследником семейного предприятия. Ни Козима, ни Зигфрид, не говоря уже о ставшем главным хранителем семейных традиций и духовного наследия Мастера Чемберлене, не могли этого допустить. Ведь стоявший до поры до времени в стороне муж Изольды мог в любой момент вернуться из-за рубежа с победой и составить конкуренцию Зигфриду, а какие претензии сможет предъявить в дальнейшем его юный сын, никто не мог предсказать. Поэтому, положившись на организационные способности Чемберлена, деловые качества Адольфа фон Гросса и юридический опыт адвоката Франца Тролля, обитатели Ванфрида предпочли ввязаться в судебный процесс. Хотя они его выиграли, репутация семьи была вконец испорчена.

В начале февраля 1914 года, когда Козима, по своему обыкновению, отдыхала вместе с Евой и Чемберленом на лигурийском побережье, только на этот раз не в Санта-Маргерита-Лигуре, а в Бордигере, адвокат Изольды Диспекер подал от имени своей доверительницы жалобу в байройтский окружной суд. Если Изольда рассчитывала на то, что ее мать не доведет дело до судебного процесса и в конце концов пойдет (хотя бы и под давлением своего окружения) на примирение, то Козима и ее советники, по-видимому, до самого конца не верили, что мятежная дочь решится подать в суд на собственную мать. Однако после того, как это все же произошло, они изрядно перепугались. Озабоченный Гросс писал Чемберлену: «Хотя это неслыханное по дерзости действие Изольды можно в какой-то мере объяснить, я воспринял его в высшей степени болезненно». При этом он сразу предупредил адресата: «Дело не такое простое, как это предположил с самого начала д-р Тролль!» Гросс имел в виду распущенный Изольдой слух, будто у нее имеется доказательство ее правоты в виде собственноручной записки Вагнера. Обитатели Ванфрида действительно испугались и пошли на дополнительные расходы, заплатив берлинскому юристу Йозефу Колеру 1500 марок за экспертное заключение; впрочем, суд не принял его во внимание, поскольку с юридической точки зрения дело было и так совершенно ясное. В соответствии со сложившейся в то время судебно-правовой практикой отцом ребенка в спорных случаях считался тот мужчина, с которым мать находилась в законном браке. Поэтому отцом Изольды суд мог признать только Ганса фон Бюлова. Все остальные обстоятельства рассматривались судом как не имеющие прямого отношения к делу. Однако и этих обстоятельств набиралось достаточно много, так что адвокат Диспекер вполне обоснованно рассчитывал, что если они и не обеспечат выигрыш дела, то, по крайней мере, произведут в обществе скандал, на который надеялась его подзащитная. Его расчет строился на том, что у семьи Вагнер уже давно сложилась скверная репутация. Поэтому он умело воспользовался тем обстоятельством, что истица не захочет признать подлинное происхождение своей дочери и вопреки очевидности будет настаивать на лжи. Предвидя такое развитие событий, адвокат Козимы Тролль с самого начала пытался убедить суд сделать процесс закрытым, не допустив на него журналистов и представителей общественности. Однако суд на это не пошел и удовлетворил ходатайство адвоката Изольды слушать дело в открытых заседаниях. Тем самым он дал возможность Диспекеру разыграть грандиозный спектакль, на который тот рассчитывал. Мировой прессе оставалось только смаковать подробности байройтского балагана. Главный орган германских социал-демократов газета Vorwärts писала, что «оперных арийцев и певцов антисемитизма» теперь можно с полным правом рассматривать как «беду общества», а главу вагнеровского клана заклеймила без всякой жалости: «Из-за каких-нибудь нескольких сотен тысяч марок хранительница храма высокого немецкого искусства пения рвет в клочья свою женскую честь и пытается высчитывать перед судом, кого следует считать отцом ее ребенка. Можно без преувеличения… утверждать, что это самый громкий скандал из всех, разразившихся в тех кругах, обитатели которых считают себя выразителями немецкой сути». Сатирические издания неприкрыто издевались: «Вагнеровская община оказалась перед щекотливой проблемой: является ли дочь Вагнера Изольда оригинальным произведением Вагнера или незаконно украденным им у Бюлова плагиатом». Дело дошло до рассмотрения в суде альковных приключений байройтской вдовы, публика жаждала новых подробностей, и она их получила. Один вездесущий журналист разыскал бывшую служанку Рихарда Вагнера и Козимы Анну Мразек, которая после смерти мужа доживала свой век где-то под Мюнхеном. Навестившему ее журналисту восьмидесятилетняя женщина поведала: «Нам сразу показалось, что отношения между Вагнером и госпожой фон Бюлов выходят за рамки дружеских. Они по полдня гуляли по парку, держась за руки». Она поведала множество других подробностей из жизни Рихарда Вагнера и супругов Бюлов в особнячке на Штарнбергском озере летом 1864 года. Кроме того, супруги Мразек служили Вагнеру и Козиме на рубеже 1860–1870-х годов, когда те жили на вилле Трибшен под Люцерном, и могли наблюдать отношения внутри уже сложившейся семьи: «Мы всегда были уверены, что Изольда – дитя Вагнера. Мать предпочитала ее остальным детям. Она обращалась с ней совсем иначе, нежели с обеими дочерьми Бюлова… Но что происходит с госпожой Козимой теперь, через пятьдесят лет! Ее сияние померкло! Совсем померкло! Я этого не понимаю». Эти признания стали настоящим подарком для Диспекера, он тут же потребовал привести госпожу Мразек к присяге и заслушать ее показания в судебном заседании. Главная свидетельница выступила своевременно: в июне того же года ее уже не было в живых.

Развязанной в левой прессе кампании можно было противопоставить только такую же кампанию в правоконсервативных изданиях, и Чемберлена не надо было учить, как это делается. Первым делом он связался с берлинским журналистом Йозефом Штольцингом-Черни – главой информационного агентства, снабжавшего материалами немецкую прессу. В своем письме он первым делом предложил ему задаться вопросом, «кто же на самом деле эти люди, которые спровоцировали процесс, и какие у них при этом могли быть побудительные причины?». Штольцинг-Черни хорошо его понял и в ответном письме высказал свое мнение: «Представьте себе, что этот неприятный скандал случился в каком-нибудь известном еврейском семействе: сколько священного еврейского огня зажглось бы в его защиту!» Он согласился с Чемберленом в том, какой должна быть ответная тактика: «По этому поводу я хотел бы сказать, что прессу можно одолеть только с помощью прессы, и поэтому, чтобы заткнуть клеветникам рот, семье Вагнер следует воспользоваться теми же средствами». Дополнительную поддержку Вагнеры обрели в лице мюнхенского журналиста Йозефа Юринека, опубликовавшего в двадцатых числах мая в газете München-Augsburger Abendzeitung серию статей под общим названием «Честь Ванфрида». В них он представил Изольду паршивой овцой в благородном семействе, алчной и неблагодарной дочерью своей матери. При подготовке Юринеком публикаций их просматривал его заказчик Чемберлен и адвокат Козимы Тролль: эти материалы представляли собой важную составную часть его тактики ведения дела. Заявляя о защите возвышенных и даже святых целей, журналист не скрывал своей рабской преданности высоким покровителям. В своем письме Чемберлену он заверял: «Ни Вам, ни Ванфриду не стоит меня благодарить… мне, только мне одному следует быть искренне Вам благодарным, поскольку Вы сочли меня достойным вести этот спор. И пока я отстаиваю дело Ванфрида, я буду действовать и творить без устали». Серию статей завершало интервью с Зигфридом Вагнером, также просмотренное и тщательно отредактированное Троллем. То, что руководитель фестивалей высказал в этой беседе с журналистом, мало отличалось от того, что он говорил в прочих интервью, однако под конец читателя ждал большой сюрприз. Было объявлено, что мать с сыном собираются учредить «Фонд Рихарда Вагнера для немецкого народа», в который они намерены передать все семейные ценности, включая недвижимость и архивы: «Все, что является наследством Рихарда Вагнера в Байройте, то есть Дом торжественных представлений с принадлежащими ему земельными участками, все относящиеся к Дому торжественных представлений и его техническим службам объекты, дом Ванфрид со всеми его ценнейшими рукописями, все памятные вещи и все связанное с воспоминаниями о Вагнере, а также огромные фестивальные фонды – все это моя мать и я определяем в качестве вечного фонда для немецкого народа!» Зигфрид утверждал, что составлением устава фонда он занимается уже на протяжении почти целого года и в дальнейшем собирается его существенно расширить. Тем самым он намекал на то, что, затеяв судебный процесс против его матери, Изольда преследует собственные корыстные интересы и пытается воспрепятствовать передаче культурного богатства, завещанного его отцом немецкой нации. Это был сильный ход в споре Вагнеров с общественностью, рассматривавшей их в качестве хищников, которые пытаются приумножить свое состояние, паразитируют на памяти великого предка и не желают ни с кем делиться ни доходами, ни славой. Однако в декларацию Зигфрида мало кто поверил, а демократическая пресса даже усилила свои нападки, изображая план создания национального фонда блефом, призванным затуманить сознание публики. При этом ни у кого не было сомнений в том, что имущество бездетного властелина Зеленого холма, контролировавшего все семейное состояние, так или иначе должно отойти после его смерти немецкому народу, а при жизни ему могут составить конкуренцию только его мятежная сестра и ее сын. Забегая вперед, следует сказать, что посулы Зигфрида так и остались пустыми заверениями, и забыть о них позволила только вскоре начавшаяся мировая война. На самом деле фонд был создан лишь через шестьдесят лет, когда ставшему главой Байройта сыну Зигфрида Вольфгангу нужно было сохранить семейное наследие от распыления между многочисленными потомками, сохранив при этом свой контроль над ним.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69  70  71  72  73  74  75  76  77 
Рейтинг@Mail.ru